Текст книги "Молот Тора"

Автор книги: Юрий Вяземский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

37

Хельги уже год жил у Асы, когда однажды, в то время когда он упражнялся в метании копья, к нему стали задираться трое разряженных молодцов, только что приехавших в Харальдстадир и Хельги незнакомых. Среди них выделялся и ростом, и шириной плеч молодой человек в красном суконном платье; на правой руке у него было тяжелое золотое обручье, на голове – шелковая шапка, вытканная золотом и обитая золотой цепочкой.

– Что за девица тут за копья хватается! – воскликнул он, глядя на Хельги, и спутники его захохотали.

Хельги не стал отвечать.

– Я с тобой говорю, длинноволосая! – не унимался задира. – Какого рожна ты вырядилась в мужчину?!

Тут Хельги огладил свои золотистые волосы и говорит:

– Не нравятся мне твои злые речи, незнакомец!

– А мне твои руки не нравятся. Сроду не видывал таких тощих рук. И женщина, думаю, будет тебя сильнее. Как ты этими тощими руками смеешь обнимать Асу?

Хельги отложил в сторону копье, осмотрел свои руки и, к ним обращаясь, сказал:

– Придется вам, тощие руки, призвать к порядку невежу и отомстить за мать конунга.

– Это еще не известно, кто за нее будет мстить, – возразил незнакомец.

Тут же договорились, что три дня ждать не будут, отойдут в сторону и будут биться на мечах до первой раны. Было условлено, что тремя марками серебра должен откупиться тот, кто будет ранен.

Сражались не по правилам и даже имен своих не назвали перед началом поединка.

Противник Хельги достался настолько умелый, что Хельги никак не удавалось его ранить. Множество ударов было нанесено с обеих сторон, ловкие, стремительные выпады были сделаны, по два щита изрубили и хотя бы царапину кто-то из них заработал! Когда последний, третий щит пошел в дело, задира в шелковой шапке вдруг отпрянул назад и в ярости воскликнул:

– Не хочу дальше тупить свой меч! Мне его Аса подарила! Считай, что три марки твои.

– Они будут моими, когда я тебя раню, – отвечал Хельги.

– Это мало кому удавалось. Не хочешь три марки – возьми золотое обручье! – еще яростнее воскликнул молодой человек, снимая с руки браслет и протягивая его Хельги.

А тот отвечает:

– Меня зовут Хельги. А тебя как?

– Бьёрн. И прозвище у меня Железный Бок, потому что меня не берет никакое оружие.

– Ну, это я понял, – сказал Хельги.

– А я понял, что ты не только красавчик, но и настоящий воин.

Тут Хельги тоже снял с запястья браслет, и они обменялись обручьями. Однако бьёрново широкое обручье тут же скатилось с руки Хельги, а хельгов браслет не желал налезать на медвежью лапу Бьёрна. Но оба решили оставить у себя украшения в память о знакомстве.

Бьёрн пригласил Хельги выпить примирение. На что Хельги ответил, что прежде ему нужно испросить разрешение у своей повелительницы.

– Конечно, спроси, – сказал Бьёрн и ухмыльнулся.

Едва Хельги добрался до длинного дома, его тут же позвали к Асе. И Аса сурово спросила:

– Ты без моего разрешения дрался на поединке?

Хельги ей рассказал, как было дело, попросил прощения и сообщил о приглашении.

Аса тогда перестала хмуриться и милостиво разрешила принять приглашение, добавив:

– Такому человеку, как Бьёрн, не стоит отказывать. Но учти: с этим семейством надо держать ухо востро. Они из тех викингов, от которых всякое можно ожидать.

По лицу Асы всегда было трудно понять, о чем она думает. Но было похоже, что она знала о поединке еще до того, как Бьёрн стал задираться к Хельги. И что все произошло так, как ей, Асе, хотелось.

38

Надо ли говорить, что это был тот самый Бьёрн, который несколько раз гостил у Асы и отцом которого был знаменитый Рагнар Лодброк. Весну и осень он проводил в походах, а летом и зимой жил то в Скани, во владениях своего отца, то в Дании у конунга Хорика, сына Годефрида.

Своего дома в Харальдстадире у Бьёрна не было, так что в тот раз пировали они у его агдирского гостеприимца.

Пир был обильным едой и пивом. Хельги, по обыкновению, пил немного. Бьёрн же в выпивке себя не ограничивал и чем дальше, тем веселее рассказывал о том походе, который он совершил пять зим тому назад.

Дело было во Фраккланде. На шестидесяти кораблях они вошли в реку Лигер. Считалось, что в разгар лета ни один чужестранец не сумеет пройти по этой реке. Но они искусно миновали многочисленные песчаные мели и незаметно подобрались к большому и богатому городу Намнету. Его жители в это время отмечали большой праздник. Боевые корабли викингов они поначалу приняли за купеческие суда и не взяли никаких мер к защите, не ожидая такой дерзости от чужеземцев и чувствуя себе в безопасности за высокими и крепкими стенами. Они едва успели закрыть ворота, когда поняли, какая опасность им угрожает. Но Бьёрн и его люди по лестницам взобрались на стены, выбили ворота тараном, ворвались в город и захватили богатую добычу. Сокровища и множество пленных они погрузили на корабли, спустились к устью реки. Там они выгрузились на острове, который франки называют Нуармутье, Черный Монастырь. Монахи, ясное дело разбежались, а Бьёрн и его люди стащили на берег добычу и пленных, выстроили себе хижины и остались зимовать на этом красивом и удобном острове, будто стеной окружив весь рейд кораблями.

Описывая свои подвиги, Бьёрн три раза сообщил, что было ему в ту пору всего семнадцать лет, а люди его слушались так, как слушаются его отца, знаменитого Рагнара Лодброка. И два раза напомнил, что его прозвали Железнобоким, так как мать его, Крака, в раннем детстве заворожила сына от всякого оружия, и люди не раз видели, как от него, юного викинга, стрелы и копья отскакивали, не причиняя ему ни малейшего вреда.

При этом он ни разу не упомянул о том, что походом командовал не он, Бьёрн Йернсида, а Хэстен, которого разные народы по-разному называли: Астингусом, Гастингом, Остеном или Эйнстейном. Хэстен родился в Стране Франков, хотя родом был даном и уже тогда прославился среди викингов. Не сказал Бьёрн о том, что коварные мели и водовороты им помог миновать франкский граф Ламберт. Тот питал непримиримую вражду к королю франков Карлу Лысому за то, что тот отказал ему в Нантском графстве, и с помощью викингов, с которыми договорился, жаждал заполучить Нант себе. Он-то и нанял проводников, которые помогли викингам подняться вверх по Луаре, и на некоторое время завладел-таки городом, хотя и жестоко разграбленным.

Бьёрн также не стал рассказывать о том, как они убивали на улицах и в домах тех, кого в плен не брали: воинов, монахов, стариков и старух.

Бьёрн об этом не говорил, и Хельги глаз не сводил со своего нового знакомца, восхищаясь его подвигами и его славой.

39, 40, 41, 42

Но слава Бьёрна и в сравнение не идет с той славой, которую снискал его отец, Рагнар Лодброк, Кожаные Штаны.

О Рагнаре следует рассказать. О нем много саг написано и во всех сагах о знаменитых викингах его поминают. Но, правду сказать, в них много разного рода небылиц можно услышать, с которыми трудно согласиться тем, кто трех великих норн почитают и среди них среднюю норну, Верданди.

Начать с того, что датчане считают Рагнара чистокровным датчанином, а норвежцы – норвежцем. На самом же деле он был даном по отцу и норвегом по матери.

………………………………………………………………………………….…….

/Отсюда и далее текст неразборчив и не поддается переводу – Прим. переводчика/

43

Права была Крака, когда назвала своего мужа морским конунгом. Говорят, именно ему, Рагнару, принадлежат слова о том, что только тот может с полным правом называть себя викингом, кто никогда не спал под закопченной крышей и никогда не пировал у очага. Говорят также, что, когда изредка все же случалось Лодброку ночевать у себя в Рагнарстадире, спал он в своем походном шатре, а не в доме.

Плавал он чаще всего в Страну Вендов, в Самбию и в Страну Эстов. Наведывался также в Нортумбрию, Шотландию и Ирландию. А в год, когда в Ирландии погиб Торгильс, по Секване дошел до Паризия, захватил город и первым заставил франкского короля Лысого Карла уплатить ему первый данагельд, многие тысячи мер серебра. Некоторые, правда, приписывают это деяние Хэстену. Но ведь они могли и вместе грабить Лютецию.

44

Морских королей наподобие Рагнара или Хэстена было, однако, немного. Большинство северных людей лишь на время становились викингами. Как правило, в морские походы уходили с начала весны до летнего солнцестояния и второй раз – после уборки хлеба до наступления зимы. Эти походы так и назывались: весенними и осенними набегами. Летом занимались хозяйством. А зиму проводили на своих или отцовских дворах, упражняясь в воинском искусстве. Многие искали себе жилище у конунгов и славных ярлов, которые с радушием давали приют и с уважением приближали к себе умелых воинов, за что получали от тех дружбу и богатые подарки. Некоторые называют это данью. Но Аса, мать Хальвдана Черного, любила уточнять:

– Это дань преданности мне и благодарности за то, что я им дала и для них сделала.

Смертельный диагноз

Профессор налил себе рюмку водки, осушил ее и, не закусывая, объявил:

– Могу доложить. Если я вам не наскучил… Дело было так: Есть у меня студент… теперь, пожалуй, что был… Назовем его Ивановым, хотя он носит другую фамилию, которую я не хочу называть… Этот якобы Иванов в зимнюю сессию получил у меня незачет и в феврале несколько раз пересдавал, являя вопиющее незнание предмета и природную тупость. Зачет я ему поставил на третий раз и лишь потому, что в конце второго семестра у меня экзамен и я всем, даже самым никудышным студентам, даю возможность себя реабилитировать… И этот самый Иванов принялся реабилитироваться с демонстративным усердием: на лекциях сидел в первом ряду; конспектировал в своем… все время забываю, как они у вас называются… эти портативные компьютеры…

– Лэптопы? – услужливо подсказал Ведущий.

– Ну, может быть, – поморщился Сенявин. – И, когда отрывал глаза от этого… как вы только что выразились, смотрел на меня с таким же радостным вниманием, с каким вы сейчас на меня смотрите.

Андрей Владимирович сделал паузу, словно ожидая ответной реакции со стороны Трулля. Но Александр лишь усилил солнечность своей улыбки.

– И после каждой лекции задавал мне вопросы, – продолжал Профессор. – Сначала весьма глупые и неуместные. Из тех, которые задают студенты-подхалимы, чтобы обратить на себя внимание и тем самым, как они надеются, заработать себе некий кредит на экзамене… Но раз от разу вопросы его становились всё более соответствующими тому, о чем я читал. И вот в мае, после предпоследней моей лекции, этот Иванов подходит ко мне и спрашивает: что, с моей точки зрения, ожидает Россию в будущем? Я ему ответил, что серьезные историки прогнозов не делают, и стал отвечать на другие вопросы, которых было немало, – я им в завершение курса как раз прочел «Житие России»… А через несколько дней возле кафедры меня поджидают тот же студент Иванов и с ним два его сокурсника, которые, в отличие от Иванова, начитанные и самостоятельно мыслящие люди – лучшие из моих студентов… Давайте назовем их Петров и Сидоров, хотя это тоже не их фамилии… И Петров признается, что моя последняя лекция всех их пронзила – так он по-современному выразился. Более того, вызвала в студенческом кругу оживленную дискуссию, заставила перечитать некоторых историков и этнологов – в основном назывались имена Льва Гумилева и Тойнби. И, дескать, сам собой встал вопрос о том, что ждет Россию в ее историческом будущем, коль скоро я ей обозначил «биологический» возраст и возраст этот весьма почтенный… Тут интеллигентный Петров сконфуженно замолчал. И заговорил раскованный Сидоров. Он напрямую спросил: «Если Россия в 862 году родилась, то когда ей суждено умереть?» Я несколько растерялся от его прямоты. А Сидоров добавил: «Ваши коллеги, уважаемый профессор, аналитические историки, которых вы нам в свое время рекомендовали, считают, что существование каждой нации, этноса, суперэтноса неизбежно ограничено во времени. И чаще всего называют срок в тысячу двести лет. Стало быть, если принять ваше биологическое летосчисление, то где-то в районе 2062 года России уже не будет… Что вы думаете по этому поводу?» Тут на кафедру и из кафедры стали входить и выходить мои коллеги, и я поспешил расстаться со своими студентами, пообещав им удовлетворить их научное любопытство.

– Обратите внимание, Саша, что студент Иванов при этом лишь присутствовал, но рта не раскрыл! – вдруг гневно воскликнул Сенявин и оглянулся в сторону шкафчика. А Петрович мгновенно вскочил и наполнил стакан пивом и рюмку водкой – виртуозно, «по-македонски», с двух рук одновременно.

Профессор принялся издали изучать стакан и рюмку, переводя задумчивый взгляд с одного сосуда на другой, и, пока изучал и переводил, задумчиво, с остановками говорил:

– Стало быть, подначили… И на следующей лекции – она у меня была последней в семестре – я преподнес им биоисторичесий диагноз – так я назвал свое выступление… Но в самом начале предупредил, что этот диагноз меня попросили поставить мои студенты. На их просьбу я, во-первых, не мог не откликнуться. Во-вторых, готовясь к выступлению, я воспользовался вполне официальной статистикой, и, стало быть, не я ставлю диагноз, а ставят его современные экономисты, социологи, политологи, некоторые даже весьма известные наши политики. Я же лишь суммирую данные, привожу их в систему, по которой мы работали в предыдущей нашей беседе, то есть по нашим параметрам Плоть, Разумение, Душа, Крепость, Сердце…

Тут Сенявин, похоже, наконец принял искомое решение: опрокинул в себя очередную рюмку водки, после чего заговорил напористо и без пауз:

– Кратко изложу вам. Излагать буду по памяти, хотя тогда я читал по писанному и даже ссылался на источники. Посему абсолютной точности цифр не гарантирую, но вполне отвечаю за общую картину… Итак, что мы наблюдаем в области Плоти? Десять лет назад Россия имела 4 процента мирового ВВП – сейчас уже 3 процента. 80 процентов доходов мы получаем от нефти и газа и только 5 процентов – от машиностроения. Мы теперь не только сырьевой придаток Европы – мы становимся сырьевым придатком Китая, куда тащим свои углеводороды. И в этом Китае, между прочим, на десять тысяч работающих приходится 68 промышленных роботов, а у нас их только три. Только три, повторяю! Умолчим о Германии, в которой их триста, и о Южной Кореи, где их более шестисот. Такова наша технологическая оснащенность… У нас процветают рейдерство, в том числе судебное и путем предварительного заключения, и различные формы принудительной национализации частных предприятий. Это ведет не только к нарушению экономического кровообращения, уплотнению и, так сказать, одеревенению сосудов, но также к обильным внутренним кровоизлияниям и внешним кровопотерям. Отток капиталов возрос до 40 миллиардов в год, если не больше. 20 процентов наших бизнесменов признались, что собираются в скором времени уехать. 50 процентов заявили, что не исключают такой возможности.

– Обмен веществ, – не переводя духа, продолжал будто диктовать Профессор, – обмен веществ, если так можно выразиться, с каждым годом становится все более угрожающим: сейчас в России 12 процентов населения, 18 миллионов человек, живут за чертой бедности. Зато наша прекрасная столица, Москва, занимает первое место в мире по числу миллиардеров. У нас доходы 10 процентов самых богатых людей в 16 раз превышают доходы остальных наших граждан. Любой эксперт подтвердит, что разрыв в десять раз – уже чрезвычайно опасен для, так сказать, национального метаболизма… Плюс к этому первое место в мире по абсолютной величине убыли населения. По прогнозам ООН, в 2025 году наше население уменьшится до 121 миллиона человек, то есть примерно на двадцать пять миллионов. По средней продолжительности жизни мы на шестидесятом месте, на уровне замечательной страны Бангладеш. И с каждым годом у нас рождается все больше больных детей… Вы спросите, куда смотрит наше здравоохранение? А оно куда-то может смотреть?! По данным Всемирной организации здравоохранения, по эффективности своей медицины Россия находится на 130-м месте, и, по тем же данным, 90 процентов средств, затраченных на здравоохранение, у нас растрачиваются впустую. Треть диагнозов у нас неверна. Треть больниц и поликлиник находятся в аварийном состоянии. О зарплате врачей, работающих в государственном секторе, даже не хочется упоминать. Скажу лишь, что, как подсчитали, она в среднем равняется цене одного массажа в элитной клинике!

На лице Профессора вновь появилась задумчивость, а взгляд теперь обратился на стакан с пивом.

– Перейдем теперь к тому, что мы назвали Разумением… Вам не кажется, что мы уже давно переживаем нечто похожее на паралич? Наш президент, которого весь мир признает сильным, властным, жестким, во многих отношениях выдающимся политиком, дает поручения, издает указы, заставляет принимать законы. Его администрация, по свидетельству многих людей, которым я доверяю, состоящая из умных, образованных, энергичных молодых людей, вроде бы преданно и усердно старается эти мысли-команды-сигналы, что называется, воплотить жизнь. И ничего не происходит! Сигналы слабеют уже, так сказать, в подкорке, а до периферийной нервной системы в большинстве своем вообще не доходят. Какие-то дерганья конечностей мы иногда регистрируем. Но ноги не идут, руки не движутся… А когда все-таки движутся и идут, то часто прямо в противоположном направлении… Три миллиона чиновников, господа! Это уже не двигательные нейроны, а…

Сенявин не договорил, потому что взял стакан с пивом и приложился к нему.

Петрович стремительно привстал на сиденье, но еще стремительнее Ведущий его к этому сиденью придавил и шепнул на ухо:

– Хватит. Не спаивай. Он и так уже мендельсонит.

Профессор этого не слышал и не видел, так как вкушал пиво, сладко зажмурив глаза. А когда оторвался:

– Переходим к Душе. Она должна бы помочь страждущей Плоти, лучшая часть этой Души, ее интеллигенция, которую вы, Саша, так любите… Но мы, коллеги, наблюдаем некий прогрессирующий интеллигентский диабет при старческих лености, брюзжании и зависти… И постоянно тошнит. Пока не рвет, а именно мутит и подташнивает. От всего якобы научного и, дескать, художественного, которое тебе преподносят… Печень, похоже, уже не выдерживает, и другие органы сознание нам затуманивают… Модернизм в свое время толкнул нас к пьянству. На смену ему пришел российский постмодерн и принес за собой наркотики… Да, да, представьте себе, молодой человек! – воскликнул Сенявин, торжествующе глядя на Трулля. – Каждый год 70 тысяч человек умирают от алкоголизма и 30 тысяч от передозировки… И почти никакой надежды на то, что в медицине называется регенерацией. Талантливая молодежь уезжает из России. И эта интеллектуальная утечка намного страшнее утечки капиталов. В Лондоне – 300 тысяч русских, в маленьком Брюсселе – около 30 тысяч, в Германии – миллионы, в американской Кремниевой долине – около 100 тысяч специалистов – лучшие и молодые наши мозги. По последним данным, 75 процентов наших студентов мечтают закончить свое образование за границей, и большинство их не собираются возвращаться на родину. Некоторые уже ставшие известными научные эмигранты откровенно заявляют, что если бы они в свое время не уехали за границу, то ни за что бы не сделали своих открытий. Потому как в России – ни приборной базы, ни реактивов, да и интеллектуальная среда деградировала, ибо уехали самые востребованные и самые активные… То есть к двигательному паркинсонизму придется прибавить душевную отсталость.

– А что ждет тех, кто остался? – вопросил Профессор и нахмурился. – В это юное и творческое будущее в других странах громадные деньги вкладывают, справедливо считая такие капиталовложения самыми эффективными. Мы тоже вкладываем, но гроши и часто на ветер… Умолчу о том, что у нас очень мало полнокровных, образованных и нравственных семей. Скажу лишь, что именно в них, в таких семьях, происходит зарождение и прорастание всяческой духовности, которую, если она там не родилась и не вызрела, потом никакой школьной мичуринщиной не привьешь… Умолчу о пресловутом ЕГЭ и прочих разрушительных якобы реформах образования. Скажу лишь, что ЕГЭ – лишь видимая поверхность того сокрушительного айсберга, который даже самый несокрушимый «Титаник» не преодолеет. Потому что там, в глубине, черти всех кругов ада себе гнездо свили: безденежья, тупоумия, лености, безразличия, зависти, коррупции, детоненавистничества, если есть такое слово.

Трулль собирался возразить Сенявину и даже руку поднял. Но Профессора уже разнесло и он не заметил.

– Больная страна! Это же очевидно! – горестно воскликнул Андрей Владимирович. – И, представьте себе, объяснимо! В двадцатом веке слишком тяжелые испытания перенесла наша Россия-Совдепия… А потом в девяностых годах без всякой подготовки нырнула в демократию и так резко из нее вынырнула, что началась кессонная болезнь… Это не я – это один остроумный и наблюдательный человек однажды сказал… К этому теперь добавились обида на всех и ненависть от этой обиды. А эти чувства, как предупреждают врачи, ведут к онкологии. Как у человека, так и у нации всегда вначале заболевает Душа. Отрицательные эмоции материализуются в болезни. Падает иммунная система, которая подавляет раковые клетки…

– Ну, совсем запугали! – воскликнул Трулль и сделал испуганное лицо.

– Еще не совсем, Саша, – возразил Профессор и посмотрел сначала в сторону шкафчика, а потом в сторону Драйвера. Но тот сидел у штурвала, вкопанный в кресло.

– Другое страшнее, – обиженным тоном стал пояснять Сенявин. – Мы так долго, более семидесяти лет, были Советским Союзом, что, положа руку на сердце, я вполне могу вас спросить: вы уверены, что мы после этого остались Россией? А вдруг мы лишь один Союз на другой Союз поменяли – Российский? Или вместо Союза стали теперь Федерацией… Ключевский еще в начале прошлого века записал: «России больше нет: остались только русские!..» Стало быть, Россия уже тогда утратила свою, как сейчас стало модно выражаться, национальную идентичность? Русские остались, а России не стало.

– Вы сами себе противоречите! – решительно заявил Телеведущий. – Вы недавно, в другой вашей лекции, в «Житии России», упомянув героический подвиг нашей страны в Великой Отечественной войне и ее достижения в космосе, назвали ее Россией, хотя и переименованной.

– Возможно, Ключевский действительно поторопился, – тем же обиженным тоном согласился Профессор и снова посмотрел сначала в сторону шкафчика, а потом в спину Петровичу. – Но вы глубину мысли не оценили. Сначала страна и ее граждане меняют самоназвание. Затем начинает меняться и национальный язык… Я не случайно использовал слово «идентичность». Оно ведь нерусское. Но им теперь только и пользуются, говоря о нашем национальном самосознании и самочувствии. И сколько таких нерусских, английских, точнее, американских, чужих слов и словечек пролезло внутрь нашего «великого и могучего», укоренилось там благодаря своей примитивности, пустило ростки-метастазы в родные понятия и русские глубинные смыслы, их обесцвечивая и вытесняя из нашей речи, нашей мысли… Неужели не обращали внимания, что с каждым годом люди все хуже и хуже говорят по-русски. А молодежь наша чем-то напоминает Эллочку Людоедку…

– Хо-хо, профессор! – радостно откликнулся Трулль. – Наши парниши понятия не имеют, кто такая эта жуткая Людоедка. У них вся спина белая.

– Белая спина?.. О чем вы? Я не понял… Почему, собственно, белая?

– Еще раз: хо-хо!.. Это ж одно из фирменных выражений той же Эллочки. Запамятовали?.. Означает – «шутка».

Профессор насупился и некоторое время тяжело и мутно глядел на Ведущего. А потом:

– Ну да, «спина белая», «шутка»… Но когда, милый вы мой, на твоих глазах медленно, но верно, умирает то, что является стержнем, спинным мозгом этой самой треклятой самоидентичности… А вокруг роятся, побудипобудашничают, селятся, прописываются, размножаются те, кого Тойнби именовал «внешними варварами» и которые быстро становятся «внутренними варварами»… Не стану перечислять эти национальности, дабы, не дай бог, не погрешить против толерантности и политкорректности… опять-таки чужие слова и не наши понятия!.. Скажу лишь, что у них, у этих нерусских наших гостей – и очень скоро сограждан – с иммункой и идентичностью как раз всё в порядке: у них есть три священных столпа, вокруг которых вращается их повседневная жизнь. Эти столпы: твердая в массе религиозная вера, с материнским молоком впитанное почитание семьи и старейшин и нежное отношение к своей народности и своему языку… Мы, русские, им в этом трижды проигрываем. Они нас, Саша, быстро сожрут. Быстрее, чем мы с вами рассчитываем.

– Позвольте, Андрей Владимирович, – начал Трулль. Но Профессор ему не позволил:

– А тут еще с востока – китайцы! У нас на Дальнем Востоке проживают приблизительно шесть миллионов человек. А в пограничном северном Китае – сто десять миллионов! И шестьдесят миллионов корейцев – в Северной и Южной Корее. У нас во всей российской Азии с трудом наберется тридцать с полтиной миллионов. А в остальной Азии – четыре миллиарда человек! И территории у нас приблизительно равные! Эту «собаку на сене», то есть нас с вами, они рано или поздно обязательно слопают. Они ведь любят собачину.

– Профессор, я только хочу… – вновь попытался Ведущий. И снова Сенявин его перебил:

– Знаю, знаю, как вы хотите мне возразить. Что, дескать, сколько мощных и злобных врагов нас пытались сожрать и только зубы о нас обломали. Но, во-первых, мы теперь уже старые. По моим подсчетам, России… или тому, что от нее осталось… скоро шестьдесят восемь лет исполнится. Во-вторых, как я вам докладывал, болезни наши давно развиваются и ныне достигли критической остроты. После той страшной операции, которую Россия перенесла в прошлом веке, она однозначно не переживет новое оперативное вмешательство, если какой-нибудь горе-хирург на это ее обречет. Лечить же ее неагрессивно, терапевтически, как я понимаю, во многих отношениях бесполезно и безнадежно. И прежде всего потому, что она сама не желает лечиться. Ей нравится быть больной.

Русский человек лелеет свои болезни и ими гордится… Ну, а теперь возражайте. Я, кажется, все вам сказал, – заключил Андрей Владимирович, подошел к шкафчику и налил себе новую рюмочку.

– Я пока не хочу возражать, – улыбнулся Трулль. – У меня к вам пара-тройка вопросов. И первый: а Сердце никак не может помочь России? Там, где у вас верующая часть нации.

– Истинно верующая, – уточнил Андрей Владимирович.

– Пусть будет истинно верующая, – поспешно согласился Александр.

– А вы… вы, хотя и называете себя атеистом… вы… внима-а-тельный слушатель, – наконец нашел нужное слово Сенявин, поставил рюмку, досадливо покосился на Драйвера и стал откупоривать бутылку с пивом.

– Их слишком мало истинно верующих, которые в Сердце, – отвечал Профессор. – В русской Душе – миллионы тех, которые называют себя верующими и православными. Но их родителей, дедов и прадедов слишком долго заставляли не верить, и они теперь не скоро научатся. Потому что истинная вера обязательно наследуется, как светильник, передается из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочери. И если этот светильник задуть, выбросить и над ним надругаться – ты его долго потом не сможешь снова зажечь, хотя, вроде бы, в церковь ходишь, исповедуешься и причащаешься, посты соблюдаешь… Это во-первых. А во-вторых, истинно верующие «не от мира сего». Они светской, обыденной жизни избегают, в экономику и в политику не лезут. Они нашей великой больной только одним могут помочь: каяться за нее нераскаянную и молиться о том, чтобы Отец наш Небесный простил ее, престарелую блудную дочь Свою и прелюбодейную невесту Христову, во Царствие Свое принял ее, когда она наконец отмучается и преставится. При жизни, в телесной жизни своей, она к Нему не сумеет вернуться.

Профессор откупорил бутылку и стал наливать пиво. И вдруг воскликнул:

– Разве что!.. – Он не докончил, так как пена рванула вверх по стакану, и Андрею Владимировичу пришлось ее несколько раз отхлебнуть, чтобы она не пролилась на столешницу.

– Разве что чудо произойдет, – договорил Сенявин, совладав с пеной, – и случится то, о чем мечтал митрополит Алексий, современник Сергия Радонежского. Он путь к возрождению Руси видел в оцерковлении Власти. Чтобы не церковь унизилась до государства, становясь его послушным придатком, а наоборот: государство возвысилось до церкви, сначала до земной, а затем до Небесной!.. Чувствуете разницу?

– Еще как чувствую! – радостно откликнулся Трулль. – И даже могу представить, как это будет выглядеть.

– Как всегда, шутите?

– На полном серьезе! У нас, у телевизионных, богатое воображение. И я живо представил себе, как президент в «Прямой линии» обращается к народу на церковнославянском языке. Как Государственная дума принимает закон о возврате к нашему старому, древнерусскому, вернее, юлианскому календарю. Как каждое заседание правительства начинается с коллективной молитвы. Вот только не знаю какой: с «Отче наш» или с «Верую». И все старательно молятся: председатель правительства, его заместители, министры, в том числе силовые…

Произнеся это, Александр подумал: «Сейчас он мне вмажет!»

Однако Профессор даже не оглянулся на Трулля. Он аккуратно, по стеночке, долил теплое пиво в стакан. А потом произнес:

– Понял вас. Чуда не произойдет.

Помолчали.

– И вы это все, что нам сейчас рассказали, прочли студентам? Второй мой вопрос, – спросил Телеведущий.

Левой рукой Андрей Владимирович стал оглаживать стакан с пивом, а правой – рюмку с водкой.

– Да, примерно так, как сейчас, – задумчиво отвечал Профессор. – Но никто меня не перебивал… И про Сердце я им не говорил. Потому что они у меня почти все неверующие… А когда несколько студентов после лекции накинулись на меня и стали просить, чтобы я назвал им примерный срок гибели России, и, может быть, в две тысячи шестьдесят втором году нас это ожидает, если взять цифру в тысячу двести лет, которую мы находим у некоторых историков… На эти вопросы я им твердо ответил, что некоторые государства живут и процветают и две, и три тысячи лет – Китай, например…

– Ну и последний вопрос, – объявил Ведущий. – Вы сами признались, что вас… вас уволили из университета… Вы даже грубее выразились… Как это произошло? – Лицо у Ведущего сияло и голос был радостным.

Профессор перестал оглаживать рюмку со стаканом, насмешливо глянул на Трулля и возразил:

– Послушайте, господин телеведущий. С вашим телевизионным опытом и мастерством вы разве не могли изобразить на своем прекрасном лице какое-никакое, но хотя бы сочувствие к пострадавшему человеку?.. Поучились бы у своего коллеги, Васеньки Ирискина, который, когда подводит своего собеседника к особенно болезненному моменту в его биографии, изображает на своем детском личике вдохновенное сострадание, слезы в глазах у него набухают…