Текст книги "Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии"

Автор книги: Юрий Зобнин

VI

С уверенностью можно сказать, что в канун своего возвращения в Россию в марте 1918 года Гумилев был, по крайней мере, не враждебен новому политическому режиму.С лета 1917 года, после того как российское Военное министерство командировало его из Петрограда на Салоникский фронт в качестве корреспондента «Русской Воли» (обычная военно-политическая уловка, применяемая для проезда офицеров, направляющихся в зарубежные экспедиционные части через нейтральные страны), Гумилев, так и не добравшийся до театра военных действий на Балканах, работал сначала в парижской Канцелярии военного комиссара русских войск во Франции, а затем – в шифровальном отделе Русского правительственного комитета в Лондоне. О происходящем на родине он, занимая такие должности, был, естественно, вполне осведомлен и иллюзий питать не мог. Более того – с революционными волнениями поэт был знаком не понаслышке.

В конце августа и первой декаде сентября 1917 года (по старому стилю), вместе со своим непосредственным начальником, военным комиссаром Временного правительства Е. И. Раппом, и генералами Занкевичем и Лохвицким, он участвовал в мерах по подавлению восстания русских бригад, размещенных в военном лагере Ля Куртин (в департаменте Крёз, между Лиможем и Клермон-Ферраном). Эти войска, еще в начале года доблестно сражавшиеся в Энской битве в составе Пятой французской армии и даже получившие на свои знамена французский Военный крест с пальмой, после выхода в марте печально известного приказа № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов [51]51
  1 марта 1917 г., в разгар революционных волнений в Петрограде, приведших к падению монархии, петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов издал Приказ № 1 по Петроградскому гарнизону, отменявший прежнее титулование и систему командования, вместо которой создавались выборные солдатские комитет. Хотя Приказ № 1 относился только к войскам Петроградского гарнизона, он мгновенно разнесся по всем войсковым частям России и стал, по словам генерала А. И. Деникина, «первым и главным толчком к развалу' армии». См. об этом: Лехович Д. Деникин: жизнь русского офицера. М., 2004. С. 111.


[Закрыть]изгнали офицеров, разложились и теперь представляли собой уже не военную часть, а анархическую вольницу, терроризирующую местное население.

Гумилев в эти дни в полной мере мог оценить справедливость слов Пушкина о "бессмысленном и беспощадном русском бунте"! Именно он вел переговоры с главарями мятежников, неадекватными и не желавшими прислушаться ни к каким резонам. После того, как было принято решение о подавлении бунта артиллерийским огнем верных Временному правительству русских экспедиционных частей, Гумилев был на батарее. По свидетельству очевидца, после доклада о готовности расчета поэт снял фуражку, перекрестился, сказал: "Господи, спаси Россию и наших русских дураков!" – и дал отмашку [52]52
  См.: Степанов Е. Е. Хроника // Гумилев Н. С. Сочинения. В 3 т. М., 1991. Т.З. С. 402.


[Закрыть].

По официальным подсчетам, среди мятежников было 9 убитых и 49 раненых, после чего гарнизон Ля Куртин выбросил белый флаг [53]53
  См: Курляндский И. А. Адъютант комиссара Временного правительства. // Н. Гумилев и Русский Парнас. Спб., 1992. С. 123–128; Поэт и воин. Публикация И. А. Курляндского // Николай Гумилев. Исследования и материалы. С. 278–285.


[Закрыть].

Гумилев же, вернувшись в Париж, написал по поручению М. А. Занкевича подробный отчет для военного министра М. И. Терещенко, где, в частности, указывал в качестве главной причины происшедшей трагедии – влияние "русских газет самого крайнего направления", а также "ленинско-махаевскую" пропаганду "отдельных лиц из эмиграции, получивших свободный доступ в солдатскую массу" [54]54
  См.: Николай Гумилев. Исследования и материалы. С. 280–284. Любопытно, что идеологию большевиков поэт отождествляет с идеями анархиста А. К. Махайского, который прямо говорил об интеллигенции как о враждебном пролетариату паразитическом классе, а подлинной революционной базой полагал «криминальную массу».


[Закрыть].

Нет, назвать Николая Степановича в 1917–1918 годах наивным мечтателем, не понимающим, что вокруг него происходит (как это иногда делали некоторые мемуаристы, доходя до "трудных" лет войны и революции [55]55
  В. Ф. Ходасевич-. «Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не надевал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 205). Э. Ф. Голлер-бах: «Упрекали его в позерстве, в чудачестве. А ему просто всю жизнь было шестнадцать лет. Любовь, смерть и стихи. В шестнадцать лет мы знаем, что это прекраснее всего на свете. Потом – забываем: дела, делишки, мелочи повседневной жизни убивают романтические „фантазии“. Забываем. Но он не забыл, не забывал всю жизнь» (Там же. С. 15). Никогда не воевавший Ходасевич купно с никогда не воевавшим Голлербахом утверждают, что в оценке войны и революции Гумилев, около трех лет просидевший в окопах на передовой, а 1917 год проработавший в структурах российского Генерального штаба, был наивен как дитя!.. Кстати, ничего конкретного об этих «наивных суждениях» никто не сообщает. Нимало не пытаясь обидеть Ходасевича и Голлербаха и вполне признавая их право строить свою «политику», опираясь на свой исторический опыт, заподозрим все же, что Гумилев, у которого этот опыт был иной, мог бы, в свою очередь, отметить «детскую наивность» в суждениях собеседников.


[Закрыть]), не получается никак!

К этому следует добавить, что в Лондоне, весной 1918 года, когда в России уже было разогнано Учредительное собрание и вовсю велись сепаратные переговоры с Германией (завершившиеся позорным для страны Брестским миром), Гумилев, в отличие от других работников распущенного шифровального отдела Русского правительственного комитета [56]56
  О работе Гумилева в лондонском Русском правительственном комитете упоминается и в «Автобиографии» другого его сотрудника, Н. Губского, изданной в Лондоне в 1937 г. Описывая последние дни существования Комитета весной 1918 г., Губский упоминает «русского эмигранта – поэта со странным лошадиным лицом, принадлежавшего к агиотистской (имеется в виду – акмеистской. – Ю.З.) школе», который горячо убеждал растерянных сотрудников, не желавших возвращаться в Россию, ехать после ликвидации учреждения в Абиссинию («Прекрасное место для русских: теплый климат, полно солнца, прекрасная охота. И, главное, та же религия: греческая православная церковь»), «По вечерам, – пишет Н. Губский, – бывшие сотрудники бывшего комитета собирались у Курчениновых, и поэт, высокомерно глядя поверх голов, декламировал неестественным голосом свои баллады о Неуязвимых носорогах и стройных Красавицах-эфиопках, о свисте охотничьих Ассегаев и Голубых Очах Джунглей (наверно, он подразумевал горные озера). Остальные восторженно слушали, и начиналась оргия воображаемых приключений. <…>…За два фунта соли, говорил поэт, вы получите слоновый бивень; за два коробка спичек – шкуру леопарда; так что стоило лишь взять с собой центнер соли и побольше спичек..» (цит. по: Давидсон А. Николай Гумилев. Поэт, путешественник, воин. Смоленск, 2001. С. 293–294).


[Закрыть], имел возможность, при желании, быстро найти работу, обеспечивающую хотя бы минимальный достаток. Это гарантировал поэту его поклонник, русский англичанин Борис Анреп (в будущем – великий мозаичист, один из создателей нового здания Национальной галереи), уже тогда имевший существенный вес в художественных кругах Англии. «Я уговаривал его не ехать, – вспоминал Анреп, – но все было напрасно. Родина тянула его. Во мне этого чувства не было: я уехал из России в 1908 году и устроил свою жизнь за границей» [57]57
  Цит. по: Струве Г. П. Анна Ахматова и Борис Анреп // Анна Ахматова: pro et contra. Кн.2. СПб., 2005. С. 605.


[Закрыть].

Здесь следует оговориться. Автор этих строк не разделяет точку зрения тех биографов, которые склонны видеть в Гумилеве безумного фанатика-патриота, которого неудержимо влекла в Россию в 1918 году исступленная, иррациональная и необоримая тяга "к корням". Напротив, вполне можно допустить, что существенную роль здесь сыграла, например, административная необходимость. Как поясняет И. Курляндский: "Во Францию из Англии вернуться было невозможно, что подтверждает циркулярное письмо русского военного агента во Франции А. А. Игнатьева всем военным агентам от 5 (18) января 1918 года: "…ввиду постоянных запросов, испрашивающих разрешение на въезд во Францию, сообщаю, что французы прекратили решительно для всех русских въезд и выезд из Франции, но также следование транзитом". <…> Таким образом, возвращение Гумилева в Россию не было вызвано патриотическими соображениями, <…> а было абсолютно вынужденным, так как являлось исполнением приказа военного начальства, нарушить который Гумилев не мог. К тому же он находился в тисках материальной необеспеченности" [58]58
  Поэт и воин. С. 257.


[Закрыть].

Можно допустить, что свою роль в отказе от помощи Б. В. Анрепа сыграла и ревность – в преуспевающего художника была платонически влюблена Ахматова, посвятившая ему стихотворения, составившие книгу "Подорожник" (1917):

 
Словно ангел, возмутивший воду,
Ты взглянул в мое лицо,
Возвратил и силу, и свободу,
И на память чуда взял кольцо.
Мой румянец, жаркий и недужный,
Стерла богомольная печаль.
Памятным мне будет месяц вьюжный,
Северный, встревоженный февраль.
 

(А. А. Ахматова. Словно ангел, возмутивший воду… 1916)

«Перед его отъездом, – пишет Анреп о последних днях пребывания Гумилева в Лондоне, – я просил его передать А<нне> А<ндреевне> большую, прекрасно сохранившуюся монету Александра Македонского и также шелковый матерьял на платье. Он нехотя взял, говоря: „Ну что вы, Борис Васильевич, она все-таки моя жена“. Я разинул рот от удивления. „Не глупите, Николай Степанович“, – сказал я сухо» [59]59
  Цит. по: Струве Г. П. Анна Ахматова и Борис Анреп. С. 605–606. Можно добавить, что «роман» Ахматовой и Анрепа был не только в полном смысле слова идеальным, но и «односторонним». Борис Васильевич, высоко ценивший поэтическое дарование Ахматовой и питавший к ней самые дружеские чувства, в период их редких встреч в Царском Селе и Петрограде 1916–1917 гг. был целиком увлечен сложными эротическими перипетиями, связывавшими его с американкой Э. Мейтленд, и абсолютно равнодушен к ахматовским женским чарам. Более того, Анреп, при всем его богемном беспутстве, был все-таки человеком глубоко порядочным и никогда бы не позволил себе оскорбить подобной интрижкой Гумилева, которого он хорошо знал, любил и как человека, и как поэта и который в 1916–1917 гг. был, как и Анреп, офицером-фронтовиком. Впрочем, легче от всего этого Николаю Степановичу, конечно, не было…


[Закрыть].

Говоря о возвращении Гумилева, нельзя не помнить, что в Петрограде в 1918 году находились все его родные – мать, сестра, брат, сын и, конечно, жена, наотрез отказавшаяся даже обсуждать возможность выезда из России еще в 1917 году. "Всю дорогу, – признавался Гумилев И. В. Одоевцевой, – я думал об Анне Андреевне, о том, как мы заживем с ней и Левушкой. Он уже был большой мальчик. Я мечтал стать его другом, товарищем его игр. Да, я так глупо и сентиментально мечтал…" [60]60
  Одоевцева И. В. На берегах Невы. С. 149–150. Мечтам поэта сбыться было не суждено: "В 1918 году Николай Степанович вернулся и остановился в меблиров<анных> комнатах «Ира». <Ахматова> была там до утра. Ушла к Срезневским. Потом, когда Николай Степанович пришел к Срезневским, АА провела его в отдельную комнату и сказала: «Дай мне развод…». Он страшно побледнел и сказал: «Пожалуйста…». Не просил ни остаться, не расспрашивал даже. Спросил только: «Ты выйдешь замуж? Ты любишь?» АА ответила: «Да». – «Кто же он?» – «Шилейко». Николай Степанович не поверил: «Не может быть. Ты скрываешь, я не верю, что это Шилейко» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Paris, 1991.С. 144): 5 августа 1918 г. состоялся официальный развод Гумилева с А. А. Ахматовой, а уже 8 августа он женился на Анне Николаевне Энгельгардт (1895–1942). 14 апреля 1919 г. у них родилась дочь Елена.


[Закрыть].

Все это так, однако, представляя хоть сколько-нибудь характер Гумилева, нельзя ни минуту сомневаться в том, что ни патриотические чувства, ни служебный долг, ни даже родственные и любовные переживания не заставили бы его мирно вернуться на родину в 1918 году, если бы он окончательно, по совести, не принимал свершившейся в России революции и видел бы в большевиках своих открытых и непримиримых врагов. И уж, конечно, самым убедительным доказательством относительной лояльности к новой власти является тот факт, что после прибытия на родину он оказался не на «белом» Дону, а в «красном» Петрограде [61]61
  См. об этом: Давидсон А. Муза странствий Николая Гумилева. М., 1992. С. 211–221.


[Закрыть].

VII

«Вероятно, Гумилев <…> не любил большевиков, хотя мог находить в их психологическом типе какие-то достойные уважения моменты, например, когда отмечал, что „большевики, даже расстреливая, уважают смелых“, или когда говорил, что, если дело идет о завоевании Индии, его шпага с ними», – писал Р. Д. Тименчик [62]62
  Тименчик Р. Д. По делу № 214224 // Даугава.1990. № 8. С. 118.


[Закрыть].

Как и подавляющее большинство петроградской интеллигенции 1918–1919 годов Гумилев (вернувшийся на родину после почти годового отсутствия) склонен был на первых порах видеть в бытовых лишениях и репрессиях "военного коммунизма" неизбежные издержки, объективно присущие любой исторически активной эпохе. Подобно многим, Гумилев был склонен тогда " измерять ленинский Октябрь «французским термометрам»" (Р. Б. Гуль) и терпеливо ждать наступления " термидора". К тому же поэт с большим сочувствием относился к просветительским предприятиям советской власти. "Луначарский, – рассказывал он И. В. Одоевцевой, – предложил мне читать курс поэзии и вести практические занятия в «Живом слове» [63]63
  Имеется в виду Институт живого слова – общедоступное учебное заведение, открывшееся в Петрограде осенью 1918 г. в Тенишевском училище (Моховая ул., 33–35). В институте имелось несколько отделений: публичной речи, декламационное, литературно-творческое; читались курсы гуманитарных дисциплин и велись «прикладные» курсы (домоводство, переплетное дело и т. д.).


[Закрыть]. Я сейчас же с радостью согласился. Еще бы! Исполнилась моя давнишняя мечта – формировать не только настоящих читателей, но, может быть, даже и настоящих поэтов. Я вернулся в самом счастливом настроении" [64]64
  Одоевцева И. В. На берегах Невы. С. 16.


[Закрыть]. Помимо Института Живого Слова Гумилев читал лекции по теории поэзии в литературной студии Дома Искусств, студии переводчиков при «Всемирной литературе», а также в студиях Пролеткульта и в 1-й культурно-просветительной коммуне милиционеров. «В последние годы жизни он был чрезвычайно окружен, – писал А. Я. Левинсон, – молодежь тянулась к нему со всех сторон, с восхищением подчиняясь деспотизму молодого мастера, владеющего философским камнем поэзии. В „Красном Петрограде“ стал он наставником целого поколения: университет и Пролеткульт равно слали к нему прозелитов» [65]65
  Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 213. Ср. свидетельство С. Познера: «В жестокой, звериной обстановке советского быта это был светлый оазис, где молодежь, не погрязшая еще в безделье и спекуляции, находила отклики на эстетические запросы» (Там же. С. 238).


[Закрыть].

Однако уже первое "советское" лето 1918 года оказалось насыщенным такими мрачными событиями, которые не могли не вызвать в нем чувства страстного личного протеста против действий "новых якобинцев". Гумилев крайне болезненно пережил убийство Николая II и его семьи. И. Е. Кунина, мимолетная подруга поэта, вспоминала: "Мы пересекали Садовую наискось по трамвайным рельсам, по которым трамваи шли редко, появляясь неизвестно откуда. <…> Внезапно на нас налетел оголтело орущий мальчишка-газетчик. Слов мы не разобрали, и только <когда> он заорал, вторично промчавшись мимо нас, расслышали: "Убийство царской семьи в Екатеринбурге!" Сознание не сразу воспринимает смысл. Мы стоим, кажется, даже без мыслей, долго ли – не знаю, на нас нашел столбняк. Потом – это было первое движение, одно на двоих – Гумилев рванулся и бросился за газетчиком, схватил его за рукав, вырвал из его рук страничку экстренного выпуска, не уплатив, – я испуганно следила за его движеньями, – вернулся, прислонился ко мне, точно нуждаясь в опоре. Подлинно, он был бел, и казалось – еле стоял на ногах. Раскрывал он этот листок – одну вдвое сложенную страничку – вечность, ясно вижу ее и сегодня. Буквы были огромные. Гумилев опустил левую руку с газетой, медленно, проникновенно перекрестился, и только погодя, сдавленным голосом сказал: "Царствие им небесное. Никогда им этого не прощу". А я, по своему обыкновению хватаясь за первое попавшееся слово <…> ухватилась за это "никогда им этого не прощу". Кому им? Царской семье за невольное дезертирство? Нет, конечно, большевикам. А вышло, правда, будто царской семье и будто причитает по-бабьи: "На кого вы нас, сирот, оставили". <…> На календаре было 17 июля 1918 года" [66]66
  Кунина И. Е. Моя гумилевская весна // Литературное обозрение. 1991. № 9. С. 101.


[Закрыть].

30 августа 1918 года, когда в Москве Ф. Е. Каплан (Ройтман) совершила покушение на В. И. Ленина, Л. А. Каннегисер в Петрограде убил председателя ПетроЧК М. С. Урицкого. Леонид Каннегисер был даровитым поэтом и знакомым Гумилева, посещавшего литературный салон в квартире его родителей в Саперном переулке, 10 [67]67
  См.: Гильдебрандт-Арбенина О. Н. Саперный, 10 // Гильдебрандт-Арбенина О. Н. Девочка, катящая серсо… Мемуарные записи. Дневники. М., 2007. С. 90–99.


[Закрыть]. Каннегисер был казнен, но если в этой казни еще можно было видеть трагическую необходимость революционной борьбы, то расстрел более пятисот «буржуа» – заложников – в качестве «мести» за шефа ПетроЧК совесть поэта и боевого офицера, убежденного в том, что «убить безоружного – величайшая подлость» [68]68
  См.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 177.


[Закрыть], вместить не могла. А дальше было – закрытие независимых газет и типографий, подавление гражданских свобод, самый циничный политический сыск…

Жизнь Гумилева и его семьи в годы "военного коммунизма" была крайне тяжела. Особняк в Царском Селе был реквизирован, и всем приходилось ютиться в случайно подвернувшемся съемном жилье [69]69
  Вернувшись в Петроград, Гумилев с марта до мая жил сначала в меблированных комнатах «Ира» на Николаевской улице (ныне – улица Марата, 2), затем – у МЛ. Лозинского (Каменноостровский проспект, 73, кв. 26).
  С 3 мая 1918 года поэт поселился на Ивановской улице, дом 20/65, кв. 15 – в квартире редактора журнала "Аполлон" С. К. Маковского, который в это время жил в Крыму (современный адрес: Социалистическая улица, 20/65, угол улицы Марата). "Тотчас после "Февральской <революции>", – вспоминал С.К Маковский, – в апреле 1917 года, я уехал из Петербурга в Крым, будучи уверен, что никогда не вернусь, и предоставил журнальное помещение "Аполлона" на Разъезжей улице и мою личную квартиру на Ивановской – со всем, что в них осталось, в полное распоряжение (через секретаря редакции <М.Л.> Лозинского) аполлоновцам. Насколько мне известно, чуть ли ни первыми переехали в мою квартиру Ахматова со своим другом – Шилейко, ученым ассириологом, сотрудником "Аполлона", давно и безнадежно, как мне казалось, ее любившим. Они въехали, а затем в той же квартире, по возвращении из Лондона <…>, поселился будто бы Гумилев, женившийся перед тем на Энгельгардт. Но молодая чета не прожила в моих комнатах до трагической смерти Николая Степановича. В наступившие голодные и холодные года большевики вселили в бывшую мою квартиру каких-то прачек, которые постепенно сожгли, чтобы не замерзнуть, всю мебель и заодно, на растопку, библиотеку и личный архив (так дымом и ушла моя прошлая жизнь)" (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 71).
  4 апреля 1919 г. Гумилев переехал вместе с семьей в новую квартиру (№ 2) в доме 5/12 по Преображенской улице (современный адрес: улица Радищева, 5). Эта квартира была взята им во временное пользование со всей обстановкой и инвентарем у С. В. Штюрмера. Гумилеву тут принадлежали только 1303 экземпляра книг, перевезенных им летом 1919 г. из реквизированного царскосельского особняка Гумилевых на Малой улице, 62 с помощью И. В. Одоевцевой, Н. А. Оцупа и пролетарского поэта Н. Рыбацкого.
  С 19 ноября 1919 г. у Гумилева была также комната в общежитии открывшегося Дома Искусств (набережная Мойки, 59). "Населявшие его люди, – писал о Доме Искусств поэт Н. С. Тихонов, – были невероятно несхожи друг с другом. Тут жили и старые и молодые, люди разных поколений и жанров. Рядом с сестрой художника Врубеля – молодые писатели вроде Лунца и Слонимского, рядом со скульптором Ухтомским – Аким Волынский, автор сочинения о Леонардо да Винчи и Достоевском. Жили писатели Ольга Дмитриевна Форш и Леткова-Султанова, помнящая Тургенева. Жила баронесса Икскуль, которую написал еще Репин. Жила Мариэтта Шагинян, которая поселилась в помещении бывшей ванны <купцов> Елисеевых. Жил и полубезумный поэт Пяст, переводчик, и мрачный Грин, молчаливый и необщительный. Был еще Чудовский, бывший критик эстетского журнала "Аполлон", написавший статью в защиту буквы "Ять" (Тихонов Н. С. Из "Устной книги" // Жизнь Николая Гумилева. С. 169). Гумилев получил комнату в Доме Искусств с момента его открытия, однако вплоть до своей гибели продолжал жить "на два дома", сохраняя за собой квартиру на Преображенской, 5. "Коммунальными услугами" он пользовался только в том случае, если отапливать "частное жилье" становилось невозможным, или ночевал здесь, чтобы сэкономить время.


[Закрыть], с трудом перебиваясь на скудном пайке «совслужащего», который полагался поэту за педагогическую и редакторскую деятельность. Гумилев, вместе со всей творческой интеллигенцией Петрограда, стойко переносил лишения, однако цинизм коммунистических сановников на фоне этой беспросветной нужды голодного и холодного города шокировал не только Гумилева, но даже и Максима Горького, разразившегося однажды, 11 ноября 1919 года, на заседании издательства «Всемирная литература» гневной тирадой:

– Нужно, черт возьми, чтобы они либо кормили, либо – пускай отпустят за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах. Ведь вот сейчас – оказывается, в тюрьме лучше, чем на воле: я вот сейчас хлопотал о сидящих на Шпалерной, их выпустили, а они не хотят уходить: и теплее, и сытнее! А провизия есть… есть… Это я знаю наверное… есть… в Смольном куча… икры – целые бочки – в Петербурге жить можно… Можно… Вчера у меня одна баба из Смольного была… там они все это жрут, но есть такие, которые жрут со стыдом… [70]70
  См.: Чуковский К. И. Дневник 1901–1929. М., 1991. С. 122.


[Закрыть]

К 1920 году настроения поэта радикально меняются, и от первоначальной политической терпимости не остается и следа. "Убитый ныне Гумилев, – писал в 1921 году сумевший покинуть Россию А. Левинсон, – грезил наяву об обращении за защитой к писателям всего мира. У нас было отнято все, и все в нас запятнано прикосновением, – неизбежным, – к звериному быту. Души наши были конфискованы; в себе уже не найти было опоры" [71]71
  Левинсон А. Я. Блаженны мертвые // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 219-


[Закрыть]. По свидетельствам С. В. Познера и В. И. Немировича-Данченко, Гумилев планировал бегство за границу, находя сложившуюся в России ситуацию – тупиковой [72]72
  См.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 228, 237.


[Закрыть]. Немирович-Данченко приводит слова поэта, сказанные во время совместной прогулки, когда оба «обдумывали планы бегства из советского рая»: «Да ведь есть же еще на свете солнце и теплое море, и синее-синее небо. Неужели мы так и не увидим их… И смелые, сильные люди, которые не корчатся, как черви, под железною пятою этого торжествующего хама. И вольная песня, и радость жизни» [73]73
  Немирович-Данченко В. И. Рыцарь на час (из воспоминаний о Н. С. Гумилеве) // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 229.


[Закрыть].

Летом 1920 года Гумилев пишет первый – страшный – вариант "Канцоны" ("И совсем не в мире мы, а где-то…"):

 
Кажется, уж где-то было это.
Так же сердце билось все сильней,
Так же перелистывало лето
Синие страницы ясных дней.
 
 
Нет, довольно слушать лжепророков,
Если даже лучшие из нас
Говорят об исполненье сроков
В этот темный и звериный час.
 
 
В час гиены мы взыскуем рая,
Незаслуженных хотим услад,
В очереди мы стоим, не зная,
Что та очередь приводит в ад.
 
 
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, – мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
 

VIII

Осенью 1920 года Гумилев встречается впервые с Ю. П. Германом.

Предысторию этой встречи подробно описывает Г. В. Иванов. "В Доме литераторов, – пишет он, – люди без опаски знакомились и сразу же заговаривали на интересовавшие их темы. <…> Однажды в такой компании за морковным чаем шел разговор о бегстве. Взвешивали достоинства и недостатки разных границ и способов их перейти. <…>

– Да, предатели, кругом предатели, – вздохнула сухая, придурковатого вида старушка в зеленой вязаной кофте – в недавнем прошлом кавалерственная дама.

– Ну, зачем же все, – возразил ей знаменитый адвокат. – Не все. Вот хотите бежать за границу – бегите с Голубем. Голубь не предаст.

– Кто такой Голубь? – заинтересовался сидевший рядом Гумилев.

– А это, Николай Степанович, по вашей части, – отнесся к нему адвокат. – Вы писали стихи о конквистадорах. Вот вам и есть настоящий конквистадор. Молодой еще человек, гвардейский офицер. Теперь агент не то британской, не то французской разведки. Ходит, представьте себе, через Сестру-реку аки посуху чуть ли не каждый день. Сегодня в Петербурге, послезавтра в Гельсингфорсе, через неделю опять в Петербурге. Перевозит людей, носит почту, снимает военные планы. <…>

– Интересно было бы встретиться, – сказал Гумилев. – Люблю таких людей. Да и дело может найтись.

– За границу хотите?

Гумилев постучал папиросой о крышку портсигара.

– Там уж посмотрим. Вообще интересно. Устройте мне знакомство, а?

Адвокат наморщил лоб.

– Устроить можно, если он, конечно, захочет. Я его снова увижу" [74]74
  Иванов Г. В. Мертвая голова // Собрание сочинений. В 3 т. М, 1994. Т.З. С. 367–368.


[Закрыть].

Далее Иванов рассказывает, как Гумилев передал ему "поклон" от Голубя – Германа, который зашел к поэту "прямо из Финляндии". О содержании беседы Гумилев не сказал ничего, заметив: "Это, друг мой, все вещи, которые стоят выше моей болтливости и твоего любопытства. Тут дело идет о жизни и смерти многих. Может быть, даже о всей России" [75]75
  Там же. С. 368.


[Закрыть].

"Знаменитый адвокат" у Иванова – почти наверняка В. Н. Таганцев (мемуарист путает его с отцом, Н. С. Таганцевым, основоположником российской науки уголовного права, сенатором и членом Государственного совета), поскольку именно с рассказа о знакомстве Гумилева с Германом Таганцев начинает свое "чистосердечное показание" о Гумилеве (протокол от 6 августа 1921 года). Однако о содержании первых бесед (состоявшихся, очевидно, в сентябре – октябре 1920 года) Таганцев не сообщает. Зато об этом – конечно, недоговаривая и сознательно путая даты и факты, – говорит на первом известном нам допросе 9 августа 1921 года сам Гумилев: «Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы. Я пригласил его войти, и мы беседовали минут двадцать на городские темы. В конце беседы он обещал мне показать имеющиеся в его распоряжении русские заграничные издания. Через несколько дней он действительно принес мне несколько номеров каких-то газет. И оставил у меня, несмотря на мое заявление, что я в них не нуждаюсь. Прочтя эти номера и не найдя в них ничего для меня интересного, я их сжег. Приблизительно через неделю он пришел опять и стал спрашивать меня, не знаю ли я кого-нибудь, желающего работать для контрреволюции. Я объяснил, что никого такого не знаю, тогда он указал на незначительность работы: добывание разных сведений и настроений, раздачу листовок и сообщал, что эта работа может оплачиваться. Тогда я отказался продолжать разговор с ним на эту тему, и он ушел. Фамилию свою он назвал мне, представляясь. Я ее забыл, но она была не Герман и не Шведов» [76]76
  Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 289.


[Закрыть].

Последнее – правда, ибо и тот и другой общались с Гумилевым под конспиративными псевдонимами (Голубь и Вячеславский), а вот реакция поэта на предложение Германа была, судя по показаниям Таганцева, совершенно иной: "Поэт Гумилев после рассказа Германа обращался к нему в конце ноября 1920 года. Гумилев утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой он сможет распоряжаться, и <которая> в случае выступления согласна выйти на улицу, но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковой у нас тогда не было" [77]77
  Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 284.


[Закрыть].

Эти показания Таганцев подтвердил и на допросе, который происходил накануне расстрела, уточнив: "…Насколько я помню, в разговоре с Ю. Германом <Гумилев> сказал, что во время активного выступления в Петрограде, которое он предлагал устроить, к восставшей организации присоединится группа интеллигентов в полтораста человек" [78]78
  Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 291. Выделенная фраза подчеркнута красным карандашом.


[Закрыть]. В воспоминаниях Г. В. Иванова сохранено впечатление Голубя от общения с Гумилевым: «Он умный человек, но рассуждает как ребенок. Ну, романтик, – все равно. Правда, честь, Бог, прогресс, разум… это как, когда начинали войну, скакала конная гвардия в атаку – палаши наголо, в белых перчатках» [79]79
  Иванов Г. В. Мертвая голова. С. 370. Там же Иванов передает слова Германа о том, что они с Гумилевым «часто встречались – так, по делу одному – и много говорили».


[Закрыть].

"Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова для установления связей. В течение трех месяцев, однако, это не было сделано", – завершает свои показания об этом, первом эпизоде "контрреволюционной деятельности" поэта В. Н. Таганцев [80]80
  Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 284.


[Закрыть]. Действительно, три последующих месяца в жизни Гумилева (декабрь 1920-го, январь и начало февраля 1921 года) до предела насыщены всевозможными заседаниями в творческих объединениях, издательскими делами, публичными выступлениями, но ни о каких подозрительных контактах в это время ничего не известно [81]81
  См.: Степанов Е. Е. Хроника. С. 420–422.


[Закрыть]. Правда, перед Рождеством (т. е. около 7 января 1921 года по новому стилю) к поэту, по его собственному признанию на допросе 18 августа, заходила неизвестная «немолодая дама» от поэта Бориса Верина (Б. Н. Башкирова), сотрудничавшего тогда в гельсингфорской газете «Новая жизнь». Эта «дама» якобы доставила записку Верина, где содержался «ряд вопросов, связанных <…> с заграничным шпионажем, например, сведения о готовящемся походе <большевиков> на Индию», однако отвечать на них Николай Степанович не стал, и «дама» ушла ни с чем [82]82
  Цит. по: Лукницкая В. К. Николай Гумилев. С. 289–290.


[Закрыть].

В "Деле Гумилева" этот "сюжет с немолодой дамой" никакого продолжения не получил. Не исключено, что поэт пытался таким образом просто "запутать следы", упоминая имя В. Н. Верина-Башкирова, заведомо находящегося вне досягаемости чекистов [83]83
  См. об этом: Тименчик Р. Д. По делу № 214224. С. 118–120.


[Закрыть]. Что же касается эмиссаров ПБО, то, судя по всему, зимой 1920–1921 годов Гумилев просто выпал из поля их зрения как фигура малоперспективная.

Ведь ни о чем конкретном Гумилев с Ю. П. Германом осенью 1920 года так и не договорились. Шел разговор о намерениях. Герман, предварительно «прощупав» Гумилева, предложил ему «добывать разные сведения и настроения и раздавать листовки», намекнув, что эта работа может оплачиваться. Гумилев в ответ предложил Герману не размениваться на мелочи, а, не откладывая дела в долгий ящик, взять и организовать вместе с ним, Гумилевым, «активное восстание в Петрограде», потребовав на это масштабное мероприятие такую сумму, которой ни Герман, ни вся его организация на тот момент не располагали.

Прагматик Герман, к тому времени, вероятно, уже сытый по горло общением с креатурами Таганцева, прилива энтузиазма от гумилевского проекта не испытал, а потом жаловался Георгию Иванову, что Гумилев, при всем его уме, коль скоро речь идет о реалиях политической борьбы, "рассуждает как ребенок"… Никаких поручений – даже "добычу сведений и раздачу листовок" – Герман решил "романтику" не давать, а Таганцеву посоветовал еще раз "проверить" Гумилева. Но за более важными и ответственными делами (именно в это время начал завязываться "узел" кронштадтских событий) проконтролировать выполнение этого поручения Герман забыл, Таганцев же, "завербовав" Гумилева, счел свою миссию выполненной.

С другой стороны, сам Гумилев, в отсутствие какого-нибудь практического продолжения конспиративных бесед с Голубем, снова погрузился в привычную литературную суету. "Он <…> отрицал коммунизм и горевал об участи родины, попавшей в обезьяньи лапы кремлевских правителей, – писал о Гумилеве в 1920–1921 годах С. Познер. – Но нигде и никогда публично против них не выступал. Не потому, что он боялся рисковать собой – это чувство было чуждо ему, не раз на войне смотревшему в глаза смерти, – а потому, что это выходило за круг его интересов" [84]84
  Познер С. Памяти Гумилева // Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 237.


[Закрыть]. Впрочем, бесследно для Гумилева первый опыт общения с антикоммунистическим подпольем не прошел. «Примечательно, – пишет Вадим Крейд, – одно из признаний Гумилева в передаче Немировича-Данченко – признание, целиком противоречащее тому, что говорил <о разговорах с Гумилевым> Юрий Герман Георгию Иванову: „На переворот в России никакой надежды, – говорил Гумилев. – Все усилия тех, кто любит ее и болеет по ней, разобьются о сплошную стену небывалого в мире шпионажа. Ведь он просочил нас, как вода губку. Нельзя верить никому. Из-за границы спасение тоже не придет. Большевики, когда им грозит что-нибудь оттуда, – бросают кость. Ведь награбленного не жалко. Нет, здесь восстание невозможно. Даже мысль о нем предупреждена. И готовиться к нему глупо. Все это вода на их мельницу“. Возможно, это и не совсем противоречие. Разговор с Немировичем-Данченко происходил <…> в 1920 году. Позднее мысль о какой-нибудь освободительной деятельности стала казаться Гумилеву более реалистической – не исключено, что это случилось в итоге разговоров с Германом» [85]85
  Крейд В. Загадка смерти Гумилева. С. 289.


[Закрыть].