Текст книги "Капитаны ищут путь"
Автор книги: Юрий Давыдов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Глава 10. РОКОВОЕ ТРИНАДЦАТОЕ
В дверь постучали.
– Да-да, – сказал Коцебу. – Иду.
Он поднес фонарь к часам. Стрелки приближались к полуночи: пора на вахту.
Благодать южных широт канула в прошлое. День ото дня свирепели штормы, становилось холоднее, и теперь уж без всякой радости вступали на очередные вахты, неизменные, как смена времен, и матросы, и Шишмарев, и сам капитан Коцебу.
На палубе Отто сразу же оглох и ослеп: океан ревел, соленые брызги колкой метелью неслись поверх брига. Качало отчаянно. Шторм переходил в ураган. Двое матросов едва управлялись со штурвалом, удерживая «Рюрик» на курсе. Увидев Прижимова, Коцебу постарался улыбнуться:
– Ну как, братец, а? Круто забирает, однако!
– Эх, ваше благородь, не пришлось бы того, – серьезно отвечал Прижимов, – число-то тринадцатое!
Ветер рвал с волн седые гребни.
– Береги-и-сь! – завопил кто-то из темноты.
Капитан мигнуть не успел, как водяная громада рухнула на палубу, шмякнула его обо что-то твердое и острое.
Очнувшись, он почувствовал слепящую, как взрыв, боль в груди. Потом, переведя дух, услышал стон: Прижимов уткнулся лицом в палубу.
Вся команда выскочила из кубрика. Доктор с Хорисом унесли Прижимова. Коцебу побрел в каюту. Дотащился до койки – и снова потерял сознание. Боцман накрыл его шерстяным одеялом и на цыпочках ринулся за доктором.
Коцебу долго не поднимался. Разбитая грудь болела нестерпимо. Он до крови закусывал губу. Глаза его стекленели, лицо покрывалось потом. Временами, когда боль стихала, одна и та же мысль жгла мозг: ужели не удастся?! Ужели не исполнит главного? Он подумал: человек умирает, лишь согласившись умереть. Нет, капитан отнюдь не согласен «отдать концы». Вот он сейчас соберется с силами и встанет. Да-да, встанет… Бедный Глеб! Туго тебе одному… Вот он сейчас поднимется… Кто злится на свою боль, тот одолевает ее… Он опирался на локти. В глазах мутилось, он чувствовал на лбу руку Эшшольца…
Двадцать четвертого апреля 1817 года открылись наконец снеговые главицы гористой Уналашки. Два месяца простоял «Рюрик» в гавани.
К бригу ежедневно подходил баркас со свежей рыбой и говядиной. Присланы были и байдары, и алеуты, и толмачи-переводчики – все, что просил капитан прошлым летом.
Коцебу чувствовал себя дурно. И все же, когда наступил час съемки с якорей, он вышел из каюты; он спокойно командовал. Однако уже через пять дней плавания нестерпимая боль уложила капитана на обе лопатки.
Доктор опасливо посматривал на его побелевшее лицо с запавшими глазами. Осторожно щупал пульс. Пульс слабел. Глубокий, продолжительный обморок. И внезапно – судороги. Потом – кровохарканье. И опять – судороги.
Приуныли на бриге, не слыхать уж ни шуточек Шишмарева, ни вечерних песен на баке. Какие там шуточки да песни… Все ходят на носках, разговаривают вполголоса, и Петруха Прижимов, вздохнув, повторяет:
– Проклятое тринадцатое. Это, братцы, все одно что понедельник.
Обогнув остров Святого Лаврентия, моряки встретили сплошной лед, и тогда Эшшольц напрямик объявил, что капитану нельзя оставаться не только среди льдов, но и близ них, а ежели он будет упорствовать… Эшшольц умолк. Коцебу потупился.
В ту ночь капитан «Рюрика» не сомкнул глаз. Желваки вздувались на серых худых щеках. Нет, черт подери, он пойдет дальше. Пойдет или сложит голову… Но что станет с «Рюриком»? Что станет с экипажем? Он в ответе и за корабль, и за людей. Нравственно велик каждый, кто «полагает душу своя за други свои». Однако велик ли тот, кто честолюбия ради обрекает на гибель товарищей?
Глава 11. ЗАБЫТАЯ ПЕРЕПИСКА
В небольшом эстонском имении Асс к югу от Везенберга [9]9
Ныне город Раквере.
[Закрыть]Крузенштерн жил отшельником, но постам и молитвам не предавался.
Важный труд замыслил капитан первого ранга: подробный «Атлас Южного моря», обширные к нему комментарии. На долгие годы затягивалась работа, но Крузенштерн не пугался и не унывал: уместна ль торопливость, коли хочешь изобразить графически и описать словесно Великий океан? Он работал над атласом и внимательно следил за всеми открытиями, «обретенными» в том океане.
За полдень капитан первого ранга отодвигал карты и чертежи и рассматривал последнюю почту. Член Петербургской Академии наук и Лондонского королевского общества, он часто получал послания ученых-друзей, просьбы оценить то или иное сочинение по мореходству и картографии, предложения написать статью в «Записки адмиралтейского департамента», в английские «Квартальное обозрение» и «Флотскую хронику». А с тех пор как с борта «Рюрика» начали поступать донесения, Румянцев, по старой приязни, просил Ивана Федоровича делать из них извлечения «для удовлетворения любопытства читающей публики».
В восемьсот семнадцатом году Румянцеву стало известно об открытии на Аляске обширного залива, названного именем Коцебу. Граф радостно сообщил об этом «отшельнику» Крузенштерну, однако присовокупил со вздохом, что сие не есть открытие Северо-западного прохода.
Иван Федорович немедля отписал в дом на Английской набережной:
Сколь ни желательно сие важное открытие, не могу и ласкать себя надеждою, что оно свершится сим путешествием; но довольно для славы експедиции «Рюрика», ежели г. Коцебу откроет хотя некоторые следы, могущие вести к достижению сего славного предмета. Весьма щастливо для «Рюрика» то обстоятельство, что Кук в 1778 и Клерк в 1779 годах просмотрели сей обширный залив, который открыл наш молодой мореходец; теперь уже нельзя завидовать англичанам, что они дошли до широты 70°, где, кроме льдов, ничего не видно.
День за днем педантично и сосредоточенно, не думая, что там, в Петербурге, под адмиралтейским шпилем, он мог бы ускорить свою карьеру, трудился моряк-гидрограф.
«Страна коралльных островов»… Что-то еще отыщет «наш молодой мореходец»? Почем знать, как судьба распорядится, может, не решив главной задачи, он сделает славные дела в южных широтах?
Была летняя пора. Звезда Сито из созвездия Плеяды указывала крестьянам начало страдного дня. Поспевала рожь.
В сумерках неподалеку от дома слышался говор эстонцев. Они возвращались с полей и видели, как в доме морского капитана зажигаются огни.
Неприметно накатила зима, обильная снегопадами. Замело дороги, и почтовые тройки, позвякивая колокольцами, не без труда добирались до уединенной мызы [10]10
Хутор, загородный дом с хозяйством.
[Закрыть]к югу от городка Везенберга.
Крузенштерна не манили ни чопорные баронские семьи в Ревеле, ни блистательный Санкт-Петербург. Разве что встретиться б там с Николаем Петровичем. Что-то поделывает неугомонный старик? Да и в столице ли он, не уехал ли в свой Гомель, без помехи заняться милыми сердцу российскими древностями?
Чу, колокольцы! Все ближе, ближе… Почта! Эк заиндевел почтарь-то… Нуте-с, поглядим, поглядим, что там новенького на божьем свете!
Так и знал! Прямо-таки удивительный старик, этот граф Николай Петрович. Вот, пожалуйте, «Рюрик» еще в море, а он уже толкует о другой экспедиции. Прав английский сочинитель, сказавший о Румянцеве: «Его свободный патриотический дух заслуживает глубочайшего восхищения».
Несколько раз перечитал Крузенштерн румянцевское послание, но ответом медлил: надо хорошенько все обдумать.
В снежные сумрачные декабрьские дни восемьсот семнадцатого года между эстонской мызой и особняком на Невской набережной завязалась оживленная переписка.
Давно уж утонули в архиве эти листы, как погрузились на дно старые, отслужившие срок фрегаты. Но так же как корабельные останки, пропитанные солью морей, горят в каминах редкостно красивым пламенем, так и эти листы, будучи прочитаны ныне, лучатся пытливой мыслью.
Вот что отвечал Иван Федорович 19 декабря 1817 года:
Сиятельнейший граф! Милостивый государь!
Занявшись сочинением, которое непременно нужно было мне кончить без прерывания, не выполнил поспешно приказания Вашего сиятельства, чтобы доставить Вам мысли свои касательно предполагаемой Вашим сиятельством експедиции в Ваффинской залив [11]11
Ныне море Баффина.
[Закрыть].Точное исследование сего обширного залива любопытно по двум причинам: во-первых, ежели существует сообщение между Западным и Восточным океанами, то оно должно быть или здесь, или в Гудзоновом заливе. Последний залив осмотрен разными мореплавателями, и хотя еще есть в оном место, не со всею строгостью исследованное, но более вероятности найти сие сообщение в Ваффинском заливе, нежели в
Гудзоновом; во-вторых, относительно географии, обозрение сего залива весьма любопытно, ибо он со времени открытия его в 1616 году не был никогда осмотрен; новейшие географы сумневаются даже в истине его существования, по крайней мере, не думают, что Ваффин [12]12
Баффин Уильям (1584–1622) – английский полярный исследователь, участник ряда арктических экспедиций.
[Закрыть]действительно видел берега, окружающие сей залив. Читав журнал Ваффина, я твердо уверился, что он обошел берега оного, хотя, конечно, нельзя полагать, чтоб он сделал им верную опись. Сумнение, действительно ли существует Ваффинской залив, родилось, может быть, от предполагаемых трудностей плавания по морю, наполненному почти всегда льдом.В 1776 году лейтенант Пикерсгил отправлен был английским правительством для исследования берегов Ваффинского залива, но он не прошел далеко, скоро возвратился. Вот единственный опыт, сделанный для того, чтобы узнать сколько-нибудь о сем заливе; неудача сего предприятия, произведенного, впрочем, неискусным морским офицером, учеником славного Кука, не доказывает, однако, еще невозможность успехов вторичного предприятия…
Итак, ежели Вашему сиятельству угодно будет нарядить експедицию в Баффинской залив, то два важных предмета исполнятся: 1) опись малоизвестных берегов сего залива; 2) решение задачи о существовании сообщения оного с Восточным океаном.
Но, по моему мнению, сия експедиция не должна быть предпринята прежде возвращения «Рюрика» по следующим причинам:
1) что мы тогда известны будем о успехах его в западной части сего края, все замечания, им там сделанные, могут много способствовать подобным исследованиям с восточной стороны;
2) что сей важной експедиции кажется никому нельзя поручить с такою верною на успех надеждою, как нашему молодому моряку. Я уверен, что он охотно примет на себя начальство сей експедицией, он преисполнен ревностию и еще в таких летах, в которых можно все еще принять;
3) надеяться можно, что «Рюрик», с некоторой починкой, может годиться и для сего путешествия.
На сию експедицию должно употребить непременно два года, не только для того, что в одно лето нельзя всего осмотреть будет, но и чтобы дать начальнику довольно времени выполнить сделанные ему поручения с всею возможною точностью, даже определить можно и третий год на сие исследование. Зимовать, я полагаю, по крайней мере одну зиму, на Гренландском берегу, где датчане имеют разные заселения…
С божиею помощью «Рюрик» возвратится в исходе 1819 года; 1819 год пройдет на исправление «Рюрика» и на приготовление к сему предприятию, а в 1820 году отправится рано в назначенный путь, а в 1822 году возвратится… Представляю, впрочем, мною здесь сказанное на Ваше благоусмотрение. Остаюсь в ожидании Ваших дальнейших указаний…
Десять дней спустя – 29 декабря – Румянцев писал Крузенштерну:
Милостивый государь мой Иван Федорович!
Благодарю за письмо, каковым меня удостоили от 19 декабря. Я с большим вниманием прочел ученое Ваше в нем рассуждение о Ваффинском заливе; любопытно бы было берег оного объехать и окончательный географический жребий определить так называемому Жамесову острову и сообщению двух океанов, но время есть, и я представляю себе лично о том с Вами беседовать.
Однако времени уже не было. Правда, Румянцев еще не мог знать об этом. Дело-то в том, что едва Крузенштерн успел отправить обстоятельный ответ Николаю Петровичу, как на мызу Асс пришел пакет из Лондона.
Без малого два месяца добирался этот пакет с берегов Темзы. Письмо, писанное в кабинете британского адмиралтейства, было датировано 3 ноября, попало же оно в руки капитану первого ранга в канун святок. Начиналось оно традиционным «дорогой сэр», однако на сей раз то была не просто вежливая формула, но обращение совершенно искреннее. Пакет из Лондона прислал Ивану Федоровичу его старинный знакомец и друг Джон Барроу.
Секретарь британского адмиралтейства делился теми же идеями, что и Николай Петрович: Англия бралась за снаряжение большой экспедиции для отыскания Северо-западного прохода.
Итак, два человека – русский в Петербурге и англичанин в Лондоне – замышляли одно и то же. Ну что ж, как говорят французы, «прекрасные умы встречаются».
При сем имею честь, – сообщал Иван Федорович в Петербург, – препроводить Вашему сиятельству копию с письма, полученного мною вчерашнего числа от секретаря англицкого Адмиралтейства известного г. Баррова. Из оного извольте увидеть, что англицкое правительство имеет намерение отправить в будущее лето експедицию в Баффинской залив для отыскания сообщения между Западным и Восточным океанами.
Я, конечно, напишу г-ну Баррову, что Ваше сиятельство уже давно решились тотчас по возвращении «Рюрика» отправить подобную експедицию, но при всем том отложу ответ свой на его письмо, покудова Вы не изволите сообщить мне мысли Ваши касательно англицкого отправления. Кто бы ни открыл Северный проход, буде он существует, у Вашего сиятельства нельзя отнять, что Вы первый возобновили сию уже забытую идею и что, следственно, ученый совет только Вам обязан будет за сие важное открытие.
Письмо это быстро достигло столицы. Может, капитану первого ранга подвернулась оказия; может, он наказал почтарю не медлить с доставкой и подкрепил свой наказ щедрыми чаевыми. Как бы там ни было, в последний день года, 31 декабря, Румянцев прочитал его.
Прежде всего, решил он, Англия больше России заинтересована в открытии Северо-западного прохода, в открытии пути вдоль канадских берегов, где рассеяны фактории торговых компаний. Во-вторых, он, граф Румянцев, пусть очень богатый и очень тороватый человек, не может тягаться с морской державой. Он сделал, пожалуй, все, чтобы обратить внимание ученых на решение великой географической загадки. Итак:
С.-Петербург. 31 декабря 1817 г.
Милостивый государь мой Иван Федорович!
Получив письмо, каковым меня удостоить изволили, я с удовольствием усмотрел из приложенной копии г-на Баррова, что англицкое правительство имеет намерение в будущем лете отыскивать через Баффинской залив сообщения между Западным и Восточным океанами. Я Вас прошу, при приличном приветствии, которое заслуживает сей почтенный муж, сказать ему от меня, что я точно таковое намерение имел, но охотно от оного отстал, предпочитая сам ту експедицию, которую может снарядить англицкое правительство, и буду выжидать ее успеха…
Глава 12. ДОМОЙ
В тот самый день, когда старый граф размышлял над письмом Барроу и запиской Крузенштерна, в последний декабрьский день восемьсот семнадцатого года, на бриге все были заняты корабельными работами.
«Двукратное переплытие» Великого, или Тихого, не далось даром. Паруса и снасти, шлюпки и помпы, большая часть обшивки износились, обветшали, сделались непригодными для предстоящего плавания Индийским океаном и Атлантикой. И вот, достигнув Филиппин, бедный, усталый «Рюрик» положил якорь близ Манилы.
Кому рождество, веселье да забавы, а матросам – в руки топоры, парусные иглы, нагели, молотки. Несколько недель взял судовой ремонт; лишь в конце января нового, восемьсот восемнадцатого года лейтенант Коцебу со своим экипажем вступил под паруса.
Многое доведется вынести этим парусам. Они примут на себя ветровой натиск двух океанов. Их выбелит зной Африки, они отсыреют в туманах Ла-Манша. И Балтика ласково овеет те паруса запахом песчаных отмелей, опресненных вод Финского залива…
А покамест на борту шла своим чередом корабельная обыденщина. С восходом солнца свистала дудка, и матросы, шлепая босыми ногами, драили палубу. В семь часов все в ту же тесную каюту сходились на завтрак капитан и лейтенант, натуралист Шамиссо, доктор Эшшольц, художник Хорис.
Все как будто по-старому на корабле, как и год и другой ранее. Но иные теперь вечерние беседы. Теперь уж говорят и мечтают о будущем.
Логгин Хорис грезил Италией, мастерскими римских живописцев, солнцем Калабрии. Думы Эшшольца прозаичнее: тихо улыбаясь, говорит он о родном Дерпте, об университете, о ленивом течении речки Эмбах. Шамиссо видел себя в Берлине: он напишет подробный отчет для натуралистов, одновременно – повествование о плавании «Рюрика», закалит на медленном огне ясную, точную прозу. Когда спрашивали о будущем Шишмарева, то «русский русский», как звал его Шамиссо, отвечал коротко: «Кронштадт. Флот. – И добавлял: – Люблю, знаете ли, нашу службу, хоть иному и кажется она скучной».
А капитан? Отчего капитан задумчив и хмур?
Да, вот она, эта старая запись в дневнике… Капитан Коцебу, тебе по гроб не забыть, как ты отчаивался в своей каюте. Было тихо, оплывали свечи. Твоя тень была недвижна. А на бриге ждали. Ждал Глеб, ждал Эшшольц. Они твердили: «Нельзя! Надо возвращаться!» Но «да», окончательное «да» должен был сказать ты, «первый после бога»… Оплывали свечи, было тихо. А там, на норд-осте, смутно белели сомкнутые ледяные поля…
И вот она, эта старая запись в дневнике:
Моя болезнь со времени отплытия из Уналашки день ото дня усиливалась. Стужа до такой степени расстроила мою грудь, что я чувствовал в ней сильное стеснение; наконец последовали судороги в груди, обмороки и кровохаркание. Теперь только я понял, что мое положение опаснее, чем я предполагал, и врач решительно объявил мне, что я не могу оставаться в близости льда. Долго я боролся с самим собой; неоднократно решался, презирая опасность смерти, докончить свое предприятие, но, когда мне приходило на мысль, что, может быть, с моей жизнью сопряжено сбережение «Рюрика» и сохранение жизни моих спутников, тогда я чувствовал, что должен победить честолюбие. В этой ужасной борьбе меня поддерживала твердая уверенность, что я честно исполнил свою обязанность. Я письменно объявил экипажу, что болезнь принуждает меня возвратиться. Минута, в которую я подписал эту бумагу, была одной из грустнейших в моей жизни, ибо этим я отказывался от своего самого пламенного желания.
3 августа 1818 года широкие невские воды приняли бриг. Петербург был омыт ливнем, кровли блестели.
Послышалась команда, отдан был якорь, и вот уж мачты кругосветного корабля бросили шаткую тень на Английскую набережную.
Говорят, в ту минуту подняли свои косматые головы каменные львы, что возлежали у подъезда румянцевского дома.
Глава 13. НА МЫЗЕ МАКС
Стояла пора бабьего лета. Покой убранных полей, петушиный распев на зорях и сытое вечернее мычание стада, скрип гладкого колодезного ворота, неспешные разговоры о нынешнем урожае, о том, какая выдастся зима, о дровах и варенье… Благодать деревенской тишины после трехлетнего грохота волн.
Бывший капитан «Рюрика» не оставлял своих проектов. Негоже одним британцам искать Северо-западный путь. Никак негоже, особливо теперь, когда российский флот возобновил дальние вояжи. Англичане англичанами, да и нам не отстать бы.
Он писал «Краткое обозрение предполагаемой експедиции». Пусть корабли сперва достигнут Сандвичевых островов. Там, в солнечном архипелаге, повреждения исправят и трюмы пополнят. Потом один корабль возьмет курс на Берингов пролив, двинется далее «Рюрика» и оставит за кормой давний рубеж Джеймса Кука, а коли Нептун будет столь милостив, откроет и ворота Северо-западного пути. На сквозное же плавание – из океана в океан – покамест уповать затруднительно… А тем временем другой корабль предполагаемой экспедиции пересечет Великий, или Тихий, и приблизится к Южной матерой земле, к Антарктиде.
Разумеется, высказывался далее составитель плана, будет, пожалуй, справедливым, ежели первый корабль вверят именно лейтенанту Отто Коцебу…
Поля, проселки, мызы были уже укрыты снегами, когда капитан поскакал на почтовых в столицу. Обернулся он быстро – меньше чем в месяц. Тоненькие листочки – письма Коцебу своему флотскому учителю Ивану Федоровичу – рассказывают о похождениях нашего моряка в столице.
«Вы будете немало удивлены, – сообщал он Крузенштерну, – но мое путешествие в Петербург уже закончено, и дела совершенно успешны». И Коцебу поведал Ивану Федоровичу об этих успешных делах. Прежде всего он представил проект графу Румянцеву. Николай Петрович, говорит Коцебу, «нашел сочинения исключительно хорошими, несколько раз обнял, поцеловал меня и сказал: «Это должно заинтересовать государя». А Коцебу добавляет, что ему, мол, кроме одобрения Румянцева, иной похвалы и не надобно. Потом капитан имел аудиенцию у морского министра маркиза де Траверсе.
Маркиз, настроенный несколько недоверчиво, заговорил наконец всерьез. «Мне кажется, – насмешничает Коцебу, – он понял что «Рюрик» с пользой совершил свое путешествие». И обходительный маркиз с манерами лукавого царедворца любезно предложил Коцебу принять под свою руку будущую экспедицию в Берингов пролив.
А до поры до времени Коцебу нежился в деревенском уединении. Жарко играли печи, наполняя опрятные комнаты тихим сосновым теплом. За окнами сизые метелицы наметали сугробы. Неслышно катились дни.
Коцебу в мыслях своих возвращался к «Рюриковичам». Бестревожно думал об ученых и штурманах: этим жизнь хороша. Но у матросов, у нижних-то чинов… Каково им теперь? Что-то с теми, кому он, капитан, столь многим обязан? Опять тянут лямку строевой службы с ее мордобоем и линьками, на которые так щедры господа офицеры.
Коцебу письменно просил Николая Петровича выхлопотать отпуск бывшим своим соплавателям. Однако отпуск героям «Рюрика» никак не выходил: нужно было высочайшее соизволение. А известно: «до бога высоко, до царя далеко»… И Коцебу жаловался Крузенштерну: «Я уже хлопотал, чтобы матросы, которые находятся в Ревеле, не делали слишком тяжелые работы, но некоторые командиры развлекаются тем, что мучают именно этих людей».
В феврале 1819 года, когда метели перемежались оттепелями, Коцебу пригласили в столицу, к маркизу. Беседа вновь шла об экспедициях в Берингов пролив и в Антарктиду, в подготовке которых участвовали Крузенштерн, вице-адмирал Сарычев – цвет тогдашних «зееманов», то бишь ученых моряков.
Заканчивая аудиенцию, министр поднял на Коцебу блеклые, почти белые глаза, молвил ласково:
– Вы получите корабль. Непременно. А может быть, и два.
И лейтенант, счастливый, веселый, вернулся на свой эстонский хутор. Жди весны, Отто. А потом – в Кронштадт. И настанут хлопотливые предотъездные дни, когда не чуешь под собою ног и ругаешься с портовыми ревизорами, и когда так хорошо жить на свете…
…Был апрель. Дорога еще не просохла. Ямщик-эстонец в шапке с кожаным козырьком степенно правил лошадьми. Шишмарев ехал на мызу Макс. На душе у него было скверно.
Черт подери, Крузенштерн обещал послать Отто утешительное письмо. Письмо письмом, но ему, Глебу, не худо бы напрямик объясниться с Отто Евстафьевичем. Анафемски неприятное дело, а надо, если по совести и чести, надо ехать. И вот он едет, и вот уж неподалеку эта самая мыза Макс.
Поди ж ты, нежданно-негаданно показала фортуна тыл его милому другу. Как все это приключилось. Шишмареву, в общем-то, понятно. Гаврила Андреевич Сарычев, вице-адмирал, недолюбливает Крузенштерна и неприязнь свою простирает на многих его земляков. На Отто в том числе. Да и Крузенштерн, по правде сказать, пересолил. Во главу всей экспедиции прочил именно «своих» – Коцебу, Беллинсгаузена. Вот Гаврила Андреевич и восстал. Нашелся и предлог: Коцебу, говорил Сарычев, отменный мореходец, но здоровьем своим внушает опасения. И генерал-штаб-доктор того же мнения. Крузенштерн было спорить, но поди-ка переспорь Гаврилу-то Андреевича. А податливому маркизу лишь бы тишь да гладь… М-да, как «все это» приключилось, Шишмарев понимал. Но вот как «все это» он объявит своему старинному приятелю? Приготовить надо Отто… Сперва про здоровье… Так и так, мол, здоровье, друг, – наивысшее благо, прочее приложится, жизнь-то еще не прожита, ну и так далее. Оно ведь точно: со здоровьем у Евстафьича швах… Что там ни толкуй, а тринадцатое число… Пусть иные отшучиваются, а нет ничего хуже, как в понедельник с якоря сниматься, и хуже тринадцатого ничего нет. И опять вспомнился Шишмареву распроклятый шторм, после которого капитана «Рюрика» одолела тяжкая болезнь…
Ямщик свернул с тракта, проехал аллеей меж черных, сквозивших на весеннем солнце деревьев и осадил лошадей.
На крыльце стоял Коцебу. Увидев Глеба, он и обрадовался, и удивился. «Ну, помогай, господи», – подумал Шишмарев, вываливаясь из коляски. Они обнялись и расцеловались.
Кабинет был убран просто. Бюро красного дерева, потертый сафьяновый диван, два стула. И трофеи «кругосветки»: костяные наконечники гарпунов с берегов Аляски, сосуд, сплетенный из кореньев на каком-то из атоллов Тихого океана, индейский колчан со стрелами, подаренный в Сан-Франциско.
– А хорошо у тебя в дому-то, – вздохнул Шишмарев, усаживаясь в кресло. – Одного недостает…
– Уже, – весело усмехнулся Отто.
– Когда поспел?
– Недавно.
– Позвольте спросить, сударь?
– Амалия Цвейг.
– Ревельская?
– Ревельская.
– Скоро ли?
– Нет, Глеб, не скоро.
– Отчего же?
– Нетрудно догадаться.
Шишмарев пожал плечами. Отто рассмеялся:
– Когда вернемся, повенчаюсь. А перед отплытием – прошу на обручение.
Шишмарев прикусил губу: «Перед отплытием»… Бедняга ни о чем не догадывается… Отто не заметил замешательства Шишмарева, спросил весело:
– Ну-с, а вы когда же, государь мой? Надеюсь, Лизонька?
Лизонька… Он любил ее, но пока ходил на «Рюрике», Лизонька улепетнула с каким-то мичманом в Севастополь. Шишмарев махнул рукой:
– Срок не вышел, брат. Правда, родительница приглядела соседскую, да я шаркнул ножкой, а матушка в сердцах брякнула: «Экой болван».
Отто смеясь погрозил пальцем:
– Смотри не засидись в женихах.
Он провел Шишмарева в столовую. Денщик накрывал на стол. Шишмарев узнал Ванюху Осипова, матроса «Рюрика».
– Здравия желаю, ваше высокородие, – сказал денщик, подставляя Шишмареву стул.
– Этому, надеюсь, неплохо, – кивнул на него Коцебу и взял графин с вином. – Желаешь? А! Извини, душа моя. Ну прошу здешней. – Он переменил графин и налил Шишмареву водки. – Нда-с, Осипову, надеюсь, нехудо. О прочих того сказать не могу.
– То есть?
– Попали наши с тобою матросики… Как это говорится? В ежовые рукавицы? Вот, вот. Не пойму отчего, но особенно достается тем, кто с нами плавал. То ли счеты со мною бог весть за что сводят, то ли еще что, а слышал, нашим несладко. Я уж начальству писал, просил хоть несколько облегчить участь. Ведь три года не в Кронштадте, не в Ревеле – в океане. Труды тяжкие. Никто и слова в ответ. Вот так, братец. Ну, думаю, начнем сборы в поход, кликнем наших, старых. Верно?
Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.
Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.
Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.
Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.
За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.
– Геркулес, – беззаботно ухмыльнулся Отто.
– Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.
– Оставь. Говорю – геркулес.
– Ну да, ну да, – торопливо согласился Шишмарев. – Я, брат, к тому… Разное болтают…
– Что такое?
– Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…
– Погоди! Ты это все к чему?
– А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?
– Захарьин? – нахмурился Отто. – А при чем тут Захарьин?
Шишмарев развел руками:
– Медики, черт их дери… Сам знаешь…
– Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!
Шишмарев сокрушенно вздохнул.
– Генерал-штаб-доктор? – спросил Коцебу, бледнея.
– Ну то есть начисто возражает, дьявол его задери.
– А маркиз?
– Маркиз?
– Да-да, маркиз. Не тяни, прошу тебя!
Шишмарев молчал.
– Ах вот ты зачем приехал… – негромко и как бы изумленно проговорил Коцебу.
Наступила пауза.
– Кто ж назначен? – вымолвил наконец Коцебу.
– Васильев. Михайла Николаевич. Знаком?
Коцебу не ответил. Потом сказал:
– На другой – ты?
Глеб вдруг взорвался:
– Я! Я самый! А что? Ты пойми, пойми ты, ради бога. Мне что ж было? Отказываться? Ежели б вместо тебя, тогда бы…
Коцебу пристально глянул на Шишмарева:
– Это, Глеб, оставим. Признайся: доктор ли причиной? Или…
Шишмарев смешался. Что тут ответить? Сказать про Гаврилу Андреевича Сарычева? Нет, не хотелось хулить вице-адмирала. За что? Крузенштерн радел Коцебу, а Сарычев – Васильеву.
– Или? – повторил Отто. И, помедлив, уронил: – Впрочем, можешь не отвечать. – Встал, прошелся из угла в угол. – Когда едешь? Нынче?
– Забот-то полон рот…
– Остался бы хоть на день.
Шишмарев, потупившись, проворчал:
– Чего там… Разумеется.
