Текст книги "Союз нерушимый (СИ)"

Автор книги: Юрий Силоч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Куда теперь? – крикнул я.

– Эм-м-м... – замешкался голос. – Пока не знаю. Давай там, держись, я посмотрю, что можно сделать.

Я выматерился и продолжил "давать", но искалеченная колымага с пробитым колесом никак не могла соперничать с загонщиками в скорости. Из окна средней машины высунулся человек, и в мой багажник, выбив сноп искр, угодила первая пуля.

– Чёрт! – я резко выкрутил руль влево, пытаясь увильнуть от огня, и чуть было не врезался в стоявшую на приколе жёлтую бочку с надписью "Квас".

– До угла! – ожил голос. – Потом налево. Увидишь вывеску "Гастроном" на правой стороне – останавливайся и дуй в переулок.

– И что там? – я сжался на сиденье, искренне жалея, что не могу уменьшиться в размерах. Преследователи приближались, их выстрелы уже вовсю барабанили по корпусу машины. Лопнуло второе колесо – и несчастная "Волга" в маневренности сравнялась с чугунным утюгом.

Домчавшись до нужного поворота, я снова выкрутил руль – и закричал. Мне навстречу летел оранжевый "москвич". Снова заскрежетало железо, но мы, к счастью, не столкнулись, а всего лишь потёрлись боками. Машины были на волоске от удара лоб в лоб, я чётко видел бледное, как полотно, лицо водителя, пронёсшееся на расстоянии вытянутой руки.

Впрочем, всё, что ни делается, – к лучшему. Это небольшое ДТП лишь помогло мне войти в поворот. Вывеску "Гастроном" я увидел сразу: на полутёмной утренней улице синие неоновые буквы горели, как взрыв сверхновой. Резко затормозив, отчего машину развернуло, я выскочил, не открывая дверей, и бросился в полутёмный переулок. Сзади завизжали тормоза, пуля раскрошила асфальт рядом – стреляли по ногам, чтобы не убить.

Я изо всех сил нёсся по заваленной мусором подворотне, зажатой между стенами двух высотных домов. Под ботинками звенели бутылки, шуршал полиэтилен, скрипел пенопласт, влажно чавкали какие-то помои. Только вперёд! Не оглядываясь и чувствуя себя тараканом, бегущим по картонному лабиринту к наживке. Прямая подворотня идеально простреливалась, и потому, я, то и дело спотыкаясь о мусор, старался бежать зигзагами, чтобы между мной и преследователями оказалось как можно больше посторонних предметов.

– В конце разрушенный венткиоск метро. Дырка в земле, короче. Прыгай туда! – приказал Голос.

– Сдурел?! Там же лететь... – возмутился я, но спаситель не дал мне договорить.

– Конечно-конечно. Если такой умный, можешь сам попытаться вырваться из оцепленного квартала!

Я зарычал, увидев перед собой искомые руины. Дополненная реальность услужливо отметила, что вот тут, в обтянутых жёлтой лентой мрачных руинах с ржавой сеткой, находится глубокая дырка, ведущая в самый ад. Надо было решать сейчас. Выбор прост: переломать все кости и, возможно, умереть либо пробежать мимо и умереть уже точно, попав в цепкие лапы бывших коллег. Вся проблема была в инстинкте самосохранения, который умолял ни в коем случае не прыгать туда, где темно и страшно.

Но я прыгнул.

Разбежавшись как следует и чувствуя, как бешено колотится сердце, я направил себя в чёрный провал, как пилот-камикадзе свой самолёт во вражеский авианосец.

– Ах ты ж грёбаный ты... – громко заорал я в предвкушении приземления, и ахнулся вниз, в кромешную темноту.

Я летел полторы секунды и приземлился прямо на спину – очень и очень больно. Но радоваться рано: это был ещё не конец истории. Огромная вентиляционная шахта уходила вниз под крутым уклоном, и я, словно гиря, сброшенная в мусоропровод, ехал, собирая позвоночником все мельчайшие неровности металла, старые ветки и прочий хлам, нанесённый за десятилетия.

Я корчился и матерился, перед глазами мигали целые гирлянды индикаторов опасности, а список сообщений о повреждениях перевалил за сотню, когда я, наконец, проломив очередное хлипкое препятствие, вылетел в чёрную пустоту, шмякнулся на что-то твёрдое и холодное и потерял сознание.

В забытьи было хорошо и спокойно. Я валялся без сознания, но в то же время осознавал какие-то вещи, словно продолжал видеть и слышать. Это было очень похоже на позднее субботнее утро, когда сон уже некрепок, но вставать ещё не хочется. Рядом раздавались какие-то голоса, но они вполне могли мне почудиться: это было бы совсем неудивительно, если учесть все испытания, выпавшие на долю моей многострадальной головы.

Первым, что я ощутил, стал холод.

От него сводило конечности – и, стоило лишь пошевелиться, как мышцы тут же отзывались мерзкой тягучей болью. Ноги, руки, шея, – ныло и стонало всё тело, поэтому пришлось потратить некоторое время, сидя в темноте и разминая ставшие чужими мышцы сквозь одежду. Затем я включил ночное видение, поднялся на ноги и немного попрыгал.

ПНВ не помог, а тепловидение барахлило: я не видел ничего, кроме выщербленных кое-где каменных плит, на которых стоял, но эхо подсказывало, что помещение очень большое. А когда в дополнение к эху запоздало включилась логика, я понял, что не мог оказаться нигде, кроме как в метро.

Позади темнел какой-то провал, и я заметил, присмотревшись, что там стоит вода, подёрнутая плёнкой тины. Из неё торчали всякие коряги и металлическая арматура, на поверхности плавал хлам неопределённой формы. Этот водоём ограничивался облицованной мрамором стеной, и я, когда прошёл немного дальше, разглядел буквы "Ко..сом..льская".

"Да, ну и забрался же я..."

– Эй, Голос в голове! – позвал я. – Эй! Ау... – в пустоте станции мои слова прозвучали странно и страшно. Я не боялся темноты, но сейчас что-то подсознательное и первобытное велело мне заткнуться и пугало картинами кошмарных созданий, лезущих из туннелей и желающих меня сожрать. Нужно было искать выход. Я много раз бывал на этой станции в прошлой жизни и помнил её совсем другой – самой, наверное, красивой во всём московском метрополитене. Яркая мозаика, простор, массивные люстры под потолком.

Поэтому непривычно и жутко было видеть это место таким – брошенным, затопленным, сырым и обветшалым. Дрожа от холода, я брёл, тщательно глядя себе под ноги, но всё равно спотыкался: путь преграждали всякие тряпки и куча бурых трухлявых палок, разлетавшихся в пыль от одного прикосновения. Я шёл, пиная их ногами ради развлечения, но лишь до тех пор, пока не пнул, как мне сперва показалось, детский резиновый мяч. Он перевернулся и отлетел в сторону, звякнула пустая консервная банка – и меня прошиб холодный пот: "мяч" смотрел на меня чёрными пустыми глазницами

Я глухо застонал. Дурак, надо же, какой дурак! Всё это время я топтал десятки непогребённых тел. Эта станция была настоящей братской могилой: только осознав это и оглядевшись (будто что-то щёлкнуло в голове), я с ужасом увидел вокруг не горы мусора, а последнее пристанище людей, пытавшихся спастись от катастрофы в метро.

Тут было множество кострищ, возле которых на истлевших синих одеялах, плащ-палатках и расстеленной одежде лежали скелеты: большие, поменьше и совсем маленькие. Рядом с последними обычно находилось больше всего упаковок из-под лекарств, консервных банок, пустых пластиковых бутылок и одноразовых шприцев. Я закусил кулак, чтобы не закричать. В ином случае я чувствовал бы себя, как археолог на месте заброшенного городища, но тут, именно тут, на этой самой чёртовой станции могли лежать мои старики-родители, жена и... нет, стоп. Об этом точно нельзя думать, чтобы не рехнуться. Мне стоило огромного труда забыть, что у меня когда-то была семья, и сейчас было самое неподходящее время для того, чтобы это вспомнить. "Археолог. Я просто долбаный археолог".

По расположению скелетов можно было понять многое. Я бродил вокруг, наблюдая и восстанавливая картины случившегося.

Вот лежит крупный и широкий костяк – мужской. На черепе – труха в форме бейсболки с кокардой, внутри рёбер – жетон, у пояса – пряжка ремня и пистолет Макарова. Остальное истлело и обратилось в пыль. Рядом – ещё три человека, застывшие в странных позах, словно, валяясь в выходной день на диване, пытались перевернуться на живот и взять телефон, лежавший на подлокотнике. Их руки тянулись к полицейскому. Интересно, что за драма тут приключилась? Что им понадобилось от блюстителя порядка? Непонятно. Ничего не понятно.

У лестницы, ведущей наверх, нашлась груда костей и черепов. Изуродованных, пробитых, переломанных. Поодаль – ещё, но эта куча упорядочена, руки к рукам, ноги к ногам, несколько черепов выложены горкой. В двух шагах – закопчённая походная горелка, сломанные кривые ножи, пластиковые вилки, пара армейских котелков и одноразовые тарелки.

"Я археолог, я археолог".

Гермоворота были ожидаемо закрыты. Как в бреду, я шёл, не разбирая дороги и наблюдая картины столь жуткие, что мозг отказывался верить в их реальность. Нужно было как можно скорее выбираться, и поэтому я, обнаружив в технических помещениях станции пролом в стене и вырытый туннель, ведущий наверх, полез, не задумываясь над тем, сколько придётся подниматься, и даже не помня глубины станции.

Перемазавшись в земле по уши, ободрав ногти и сбив колени при падении, я ощутил на лице дуновение холодного горького сквозняка. Лаз вёл в один из старых канализационных коллекторов – полукруглый, с бетонными стенами и вонючим ручейком на дне. Тепловизор всё ещё не функционировал, работая в режиме калейдоскопа, а для ПНВ, даже такого чувствительного, как мой, было слишком темно. Нашарив в тёмно-зелёной из-за ночного видения тьме лестницу, я поднялся наверх. Казалось, что подземные приключения закончились, но, толкнув люк, понял, что я ошибся – чёртова железка не поддавалась.

Ничего. Вероятно, забетонировано. Я ударил ещё несколько раз – больше для очистки совести, пока не понял, что ржавая лестница вот-вот обрушится. Сейчас надо мной, скорее всего, бетонная пробка толщиной в несколько метров и новый корпус Ленинградского вокзала.

Пришлось спуститься и идти дальше.

К тому моменту, как нашёлся не заблокированный технический лаз, прошло уже достаточно много времени. Я окончательно потерял направление, замёрз и не знал, куда туннель меня выведет. Было бы забавно столько времени плутать, пережить шок и, в конце концов, вылезти напротив здания КГБ.

Приподняв тяжёлый люк, я постарался осмотреться.

Рассвело. Сверху накрапывал мелкий мерзкий дождик, а порывистый свежий ветер гнал по небу огромные свинцовые тучи. Вокруг меня простирался незнакомый спальный район, совсем как тот, в который я приехал арестовывать ныне покойного Вьюнова.

Пусто. Все на работе, дети в школах, погода дерьмовая, – вероятность натолкнуться на кого-либо минимальна. То что надо для беглеца.

Первым делом, выбравшись из люка, я понял, что мне жизненно необходимо согреться. Холодный ветер задувал под дырявое сырое пальто и уносил остатки тепла. Дрожа всем телом и клацая зубами, я помчался по лужам к ближайшему подъезду.

Бесполезно. Дверь заблокирована, домофонного кода я не знал, а дозвониться никому не получалось – никто не брал трубку. Я обежал несколько окрестных домов и, отчаявшись, решил уже лезть обратно в канализацию, как вдруг заметил, что одной из дверей мешает закрыться кирпич. Возликовав, я понёсся к подъезду, обсаженному густыми кустами сирени и высокими рябиновыми деревьями, чьи спелые ягоды ярко алели на ветках.

Через минуту грязный и избитый майор КГБ довольно улыбался и млел, обнимая выкрашенную зелёной краской батарею, под которой стояли две металлические мисочки с куриными костями, а на вонючей тряпке лежали, недовольно косясь на меня, два облезлых рыжих кошака.

Я подумал о Маньке, и мне стало мучительно больно. Это был не просто кот – это был мой друг. Кто его покормит? Кто будет ухаживать? Не выгонит ли его на улицу новый хозяин?

От тепла меня очень быстро начало клонить в сон.

– Голос... Голос, мать твою... – бормотал я, стараясь не моргать. – Куда же ты, сукин сын, делся?

Очень быстро пришёл сон. Усталость взяла своё и я бессовестно задрых, положив голову на пыльную жёсткую батарею. Но поспать как следует было не суждено.

– Эй! Ты кто такой?! – внезапный дребезжащий женский вскрик прямо над ухом заставил меня дёрнуться. В лопатку чем-то чувствительно ткнули. – А ну пошёл отседова!

Нехотя отвалившись от тёплой батареи, я чуть не рухнул на пол, удержавшись лишь благодаря тому, что угодил рукой в миску с костями. Прямо перед моими глазами стояли дряблые ноги в засаленных красных тапках и шерстяных носках. Эти ноги были закованы в поддерживающий аппарат – чёрные полоски стали и простейшие внешние суставы, – но их хозяйка всё равно опиралась на рыжую клюку с резиновым набалдашником.

– Ты что делаешь, гад? Всю Барсикову еду испортил!

Ободранный Барсик с порванным ухом лежал на тряпке под батареей, засыпая и щурясь, и никакого недовольства не выражал.

– Простите... – пробубнил я, ещё толком не проснувшись. – Простите. Я ухожу уже. Ухожу... Извините, – я попробовал поправить миску, но получил клюкой по голове. – Ай!

Подгоняемый ругательствами согнутой старухи в дурацком халате, я покинул подъезд и снова оказался на улице под пронизывающим ветром. Лишь постояв минутку и очухавшись, понял, какой же я идиот.

Можно было рявкнуть, чем-нибудь пригрозить, в конце концов, применить силу... Хотя, нет, это дурацкая идея. Обиженная бабка могла вызвать милицию, и тогда мне стало бы совсем худо. В поле зрения попало моё изгвазданное землёй и порванное пальто, ещё вчера выглядевшее очень даже презентабельно, – и стало ясно, что старуху мне обвинить не в чем.

Выглядел я и впрямь жутко. Одежда грязная и рваная, руки чёрные, со сломанными ногтями, на голове – окровавленные бинты и слипшиеся волосы... Запаха я не чуял, но был уверен, что пахну явно не ландышами.

– Я бычок подниму, горький дым затяну... – пропел я себе под нос. Курить и есть хотелось неимоверно. Песня пришлась как нельзя кстати, учитывая, что в ней были слова: "Я простой советский бомж, а не шпана".

Надо было что-то срочно придумывать. Например, искать другой подъезд. Вместе с холодом, вновь пробиравшимся под одежду, в душу просачивалось отчаяние. Сейчас я был один и ощущал себя букашкой на фоне огромных серых многоэтажек, которые в этот момент были олицетворением отвернувшегося от меня мира. Помощи ждать было совершенно неоткуда: да и я, успев привыкнуть за годы службы к негативному отношению людей, даже предположить не мог, что кто-то согласится меня выручить.

Пока я стоял и раздумывал, за спиной запищал домофон. Обернувшись, я увидел давешнюю старуху: высунув голову из дверей, она смотрела на меня с подозрением, вздёрнув нос, который лет эдак двадцать назад я мог бы счесть хорошеньким.

– Уже ухожу, – я примирительно поднял руки. Ссориться не хотелось: ну её к чёрту эту милицию. – Простите ещё раз.

Вести себя нужно как можно вежливее, иначе Контора по обращению мигом поймёт, кто это там хулиганит, и перекопает весь район. В голове до сих пор звучало:

"...Люк открою, полезу домой.

Не жалейте меня, я прекрасно живу,

Только кушать охота порой".

– Заходи, – сказала старуха и открыла дверь пошире.

Я замешкался. Это было странно.

– Да не надо, наверное. Я пойду...

Но старуха всё восприняла по-своему.

– Ишь, стеснительный какой, – насупилась она. – Заходи давай!

Её голос пробудил во мне маленького мальчика, которого родители загоняли домой после прогулки. Был, конечно, определённый риск какой-нибудь пакости, но я решил, что побыть в тепле еще несколько минут мне точно не повредит.

Мы поднялись на второй этаж, и я смог, наконец, рассмотреть благодетельницу. Она принадлежала к числу женщин, которые в старости не распухают безобразно, а наоборот, высыхают до состояния вяленой воблы. Несмотря на поддерживающий аппарат, она еле шла, опираясь одной рукой на перила, где какой-то малолетний хулиган нацарапал бессмертное "Миша+Катя=любовь", а другой – на трость, которой не так давно меня колотила.

Я предложил помощь, но старуха лишь фыркнула.

Понимаю.

Сам бы, наверное, побрезговал.

Когда я вошёл в квартиру, по коже пробежали мурашки: от атмосферы и ассоциаций, которые она вызвала.

В тесной полутёмной прихожей-коридоре тихонько тикали механические часы, а слева из кухни доносились приглушённые голоса. Заглянув, я увидел, что по маленькому телевизору, накрытому сверху вязаной салфеткой, шёл какой-то современный сериал: что-то про войну, любовь и шпионов. "Наши", разумеется, с трудом, но побеждали. Пахло выпечкой, тяжёлыми духами, пылью и старой одеждой. На потемневшем от времени деревянном трюмо лежала куча мелкого хлама, а на зеркале я заметил цветную фотографию женщины, очень похожей на хозяйку. На пуфике покоились старые газеты.

Поток воспоминаний захлестнул меня.

Я немало прожил в Новом Союзе и успел понять, что при всём настойчивом копировании внешних признаков, названий и лозунгов это было другое государство. Все настолько хорошо делали вид, будто мы живём в том самом Союзе, что, в конце концов, игра прижилась – и люди на самом деле в это поверили. Фальшь сквозила во всём, многие детали были словно пародией на самих себя, но тут, в этой самой квартире, расположенной в одном из новых районов разрушенной Москвы, я, наконец, почувствовал себя как дома, в детстве.

Тут, чёрт возьми, даже пахло так же, как у моей бабушки.

– Иди в ванную! – проворчала старуха. – Разувайся только! – из-под трюмо, заваленного старой косметикой, лекарствами и исписанными бумажными листочками, появились пыльные растоптанные тапочки.

Я снял пальто и огляделся в поисках крючка, на который его можно было бы повесить, но у меня его вырвали и бросили на пол у двери.

– Постираю! Пошли! – старуха загнала меня в ванную и, отодвинув шторку, объяснила не терпящим возражений тоном школьной учительницы. – На стену не лей, плесень мне тут не нужна! Тазики на пол выставь! – тонкий коричневый палец ткнул в старые тазы, сделанные, судя по толщине, из танковой брони. – Шампунь и мыло в шкафчике! Мочалку бери синюю! Будешь выходить – под ноги постели тряпку! – хозяйка зацепила клюкой кусок полосатой ткани, в котором я узнал старый халат. – И воды чтоб немного! Переодёвку сейчас дам. И не вздумай мне тут! – погрозила она мне и вышла.

Хотелось закрыться, но я не обнаружил ни крючка, ни шпингалета, поэтому, пожав плечами, сбросил на пол грязное вонючее тряпьё, в которое превратилась одежда, осторожно размотал бинт, и, забравшись в ванную, включил воду, да погорячее. Я с наслаждением отскребал грязь, пока не вскрикнул, увидев, что ко мне за шторку просунулась дряблая рука, которая принялась закручивать вентиль.

– Я говорила, чтоб воду не лил!

– Эй! – не сдержал я гневный возглас. – Я тут вообще-то без одежды!

– Чего я там не видала? – проворчала хозяйка и скрылась.

Когда я вылез и осмотрел голову, на которой белел послеоперационный шрам, уже успевший немного затянуться, то заметил, что моя одежда вместе с пистолетами в карманах исчезла, зато появилась табуретка с каким-то белым мужским бельём и трико с дыркой между ног. Одежда была великовата и пахла затхлостью, но всё равно я был чертовски за неё благодарен.

Зачем старуха это делала? Я решительно не понимал и оттого чувствовал себя неловко.

После того, как я вышел из ванной, туда сразу же ворвалась хозяйка.

– Я же говорила, на стену не лить! – проворчала она.

– Простите, – промямлил я. – Я старался.

– Старался он... – уничтожающе посмотрела на меня старуха и стала вытирать стену той же тряпкой, на которой я стоял минутой ранее. Получалось у неё плохо – спина практически не разгибалась.

– Давайте помогу, – предложил я, но ответом меня не удостоили.

После проверки ванной хозяйка отвела меня на кухню, усадила за стол и поставила дымящуюся тарелку ароматного борща. Очень быстро рядом появилась стеклянная банка с искусственной сметаной, блюдце со свежими пирожками и пара кривых бледных огурцов.

От острого чувства благодарности перехватило дыхание.

– Спасибо огромное, – выдавил я, наконец.

– Ешь-ешь, – в этот раз голос хозяйки прозвучал без привычных мне командирских ноток, но я подчинился куда охотнее.

Это был самый вкусный борщ в моей жизни – и не потому, что я был голоден. Поначалу я пытался сдерживаться, но очень быстро потерял контроль и поглощал эту вкуснотищу, урча от удовольствия и хлюпая. Пирожки оказались с картошкой и, как только что борщ, открыли для меня новые горизонты вкуса привычного блюда. Мягчайшее тесто, которое таяло во рту, картошечка с лучком внутри – боже мой, я хотел бы быть внуком этой вредной старушенции. Расправившись со всем, что было предложено, и откинувшись на спинку деревянного стула, я горячо и многословно поблагодарил хозяйку.

– На здоровье, – коротко ответила она.

– Почему вы вернулись? – задал я, наконец, давно вертевшийся на языке вопрос.

– Да у нас тут часто шарятся всякие. Но ты единственный, кто извинялся и прощения просил. Интеллигент, вроде. Да и жалко стало. Котов-то кормлю, хоть соседи и не дают, а тут человека выгнала.

– Спасибо, – сказал я ещё раз. – Даже не знаю, как вас благодарить... Э-э... – я замешкался, поняв, что до сих пор не знаю имени хозяйки.

– Зинаида Григорьевна.

– ...Зинаида Григорьевна, – улыбнулся я.

– Что с тобой случилось-то? Пальто хорошее. Да и остальной костюм тоже, вроде, ничего. Приличный человек, вежливый. А в грязи и у батареи вертится.

– Не помню, – я пожал плечами, стараясь, чтобы это выглядело как можно искреннее, и прикоснулся в голове. – В больнице очнулся. А там и так мест нет. Лежал в коридоре, а потом надоело на казённых харчах. Сбежал, думал, вспомню что. А вот, не вспомнил.

– Складно излагаешь, – Зинаида Григорьевна сощурила правый глаз, и я почувствовал себя на допросе. – Ладно, допустим.

– Я не хочу вас стеснять, – помотал я головой. – Как только высохнет одежда, я уйду. Спасибо, вы и так много для меня сделали, – я только что понял, что своим присутствием в квартире обрекаю хозяйку на неприятности.

– Ишь, уйдёт он, – в голос вернулись знакомые мне ворчащие старческие нотки. – Так сделаем: на сегодня можешь остаться, я тебе в зале постелю. Но дверь запру, чтоб не баловал! – я решил не уточнять, зачем Зинаиде запирающаяся дверь в зал при отсутствии шпингалета в ванной. – А завтра пойдёшь работу искать. Одёжа не успеет высохнуть, небось, я тебе старую дам, дедову.

– Спасибо, – я горячо закивал. – Спасибо огромное.

"Интересно, куда она дела мою одежду и пистолеты?"

– А пока – удружи-ка бабке. Надо по дому кой-чего. Я-то сама сделать не могу, хожу еле-еле...

Разумеется, я согласился помочь, и в итоге Зинаида гоняла меня по дому весь день и вечер, так что борщ и мытьё я отработал сполна. Для начала я разгрёб и выбросил старые громоздкие штуки, которыми был забит весь балкон. На помойку пришлось вынести несколько больших коробок всякого барахла. Каждую вещь Зинаида, казалось, отрывала от сердца и решалась выбросить, только если понимала, что она ей совсем не нужна и в ближайшие несколько лет точно не пригодится. Старые электронные детали, треснувшая посуда, безнадёжно сломанная старая газовая плита – всё это я, облачившись в "дедово" и скрывая лицо шарфом, оттаскивал на помойку.

Коричневый пиджак был слишком широк, а брюки длинноваты, но зато серый плащ сидел, как на меня пошитый. Судя по размерам, муж Зинаиды, которого я видел на фотографиях в старой электронной рамке, был мужчиной крупным – офицер-десантник с широкими даже в старости плечами, квадратной челюстью и глазами убийцы.

– Быстро помер, стервец, – рассказывала о нём Зинаида. – Сидели, телевизор смотрели, а тут раз – и нету. Аж завидно. Старый осколок в кровоток попал и всё... А я эту костлявую уже жду-не дождусь, разваливаюсь на части, а её всё нет и нет.

Вытащив мусор, прибив прикроватную полку на полметра ниже, натянув пару бельевых верёвок на балконе, подклеив обои у потолка и прочистив стояк раковины, я, наконец, получил высочайшее разрешение отдохнуть.

– Только перед этим последнее задание тебе. Подкрути дверцу шкафа. У деда инструменты возьми.

"У деда" означало "в небольшой кладовке". Офицер был дотошным и любил во всём порядок: баночки с рассортированными гвоздями, каждому инструменту своё место в самодельном шкафчике с ячейками, гаечные ключи на стенах висели в порядке возрастания размера.

Взяв отвёртку, я прошёл к шкафу в зале и, открыв дверцу, чуть не присвистнул. Там висел гражданский женский пиджак с кучей наград: от воротника до пупа. Среди них особенно выделялась золотая звезда с цифрой "50" – знаменитая штука. Цифра соответствовала числу лично уничтоженных противников.

Зинаида увидела моё удивление и нахмурилась:

– Чего пялишься? Крути давай. Вон, сверху отвалилась почти!

– А вы где служили, если не секрет? – спросил я, орудуя отвёрткой и возвращая дверце исходное состояние.

– Санитаркой, – пробурчала старуха.

– Что ж это за санитарка такая, с "полтинником"?

– Ну, знаешь, как это бывает? Молодая девушка, офицер-командир. Я ему говорила, мол, хочу цацку, он и выписал.

– Ага. "Полтинник". Выписал, – я попробовал несколько раз открыть и закрыть дверцу.

– А ты чего такой любопытный, а? – перешла Зинаида в контрнаступление. – Интересно, чтоль?

– Простите, – оскалился я. – Можете не рассказывать.

Зинаида ушла, оставив меня одного в зале. Я осмотрелся, прошёл вдоль книжного шкафа, где за стеклом покоились старые тома, скользнул взглядом по обязательному для любой старой женщины пропылённому сервизу и лишь потом обратил внимание на фотографию на стене – не электронную, а простую, бумажную.

Сперва я не узнал Зинаиду: с пожелтевшего листка бумаги на меня смотрела угрюмая и красивая очень суровой красотой женщина в чёрном берете с красной звёздочкой. На её кителе красовалась только одна награда – тот самый "полтинник". Воровато оглядевшись, я вытащил фото из рамки, перевернул и увидел надпись: "Гожув-Велькопольски" и дату – почти сорок лет назад.

Плюхнувшись в зале на диван, застеленный покрывалом с оленями (Боже мой! Это же тот самый рисунок!), я уставился в стену-экран, но фильмы и передачи быстро наскучили. Хотелось выйти в сеть, но этого делать было, разумеется, нельзя, поэтому я взял со стола, укрытого холщовой скатертью, первую попавшуюся там книгу. Это было какое-то специальное издание для ветеранов войн – красочное, с ярко-красной обложкой, золотым тиснением и враньём на страницах.

В который уже раз я задумался над тем, что вообще происходило на фронтах идущей до сих пор Величайшей Отечественной.

Совершенно точно советская историческая наука определяла лишь её начало. Капиталистические державы всего мира собрались устроить очередную бессмысленную бойню, стремясь перекроить мир. Повоевав обычными средствами, они сожгли мир в ядерном пламени и тогда трудящиеся сбросили оковы и начали другую войну – осмысленную и справедливую.

А вот дальше начиналась какая-то ерунда. Наступательных и оборонительных операций за почти полсотни лет провели множество, и разобраться во всём этом бедламе было дьявольски сложно. У Союза не существовало даже нормальной карты: на постоянной основе действовали всякие "Малабарские фронты", где наши войска то вели победоносное наступление, то стойко оборонялись от превосходящих сил... И так далее, по шаблону.

Я знал, что под контролем Союза большая часть Европы, изрядный кусок ближнего востока, Индия (хинди-руси всё-таки стали пхай-пхай), Аляска, а также крупные анклавы в обеих Америках, Африке, Антарктиде и на Луне.

Зато обширные пространства в Сибири были либо под властью Китая, либо выжжены и загажены грязными атомными бомбами.

В остальном же – полная тьма. На моей памяти несколько раз давали пафосные салюты по поводу взятия Вашингтона, после которого точно должен был наступить мир. Может быть, войны уже вообще нет, а может быть, мы терпим поражение за поражением. А может, наоборот, мы совсем скоро победим, достанем президента Соединённых Штатов с Марса, и тогда на просторах Алабамщины и Миссисипщины заколосятся в колхозах невиданные урожаи зерновых.

Я равнодушно пролистывал карты с жирными красными стрелками советских наступлений и тощими синими контрударами "Стран НАТО и сателлитов", читал вызывающие зевоту отчёты о героическом освобождении тех или иных населённых пунктов. Постепенно танковые удары в моей голове смешивались с гениальными окружениями, флотскими операциями и ядерными бомбардировками, те, в свою очередь, переплетались с ракетными ударами и орбитальными сражениями, и я не заметил, как глубоко заснул.

Лишь однажды я вздрогнул, почувствовав чей-то пристальный взгляд.

Сон избавил меня от очень неприятного вопроса: что делать дальше? Я оказался в дурацкой ситуации, которая, как мне казалось, не имела выхода. Меня спасли из знаменитых застенков КГБ, но долго ли я сумею продержаться на свободе – неизвестно. Оставалось лишь надеяться, что пропавший куда-то Разум (а я не сомневался, что это был он) пропадёт уже навсегда и оставит меня в покое.

12.

Я спал без задних ног и видел цветные сны.

Снился бабушкин дом. В детстве, когда я приезжал на каникулы, меня укладывали на небольшом диванчике, который дед, мастер на все руки, сделал сам от начала и до конца. Старик умел вкладывать в вещи душу – и эта работа не стала исключением: диван получился мягким-мягким и прямо-таки чудотворным. Стоило лишь положить голову на подушку, как сон нападал сразу же и был сладок, как бабушкино варенье.

Под окнами росло вишнёвое дерево, и, когда взошедшее солнце начинало припекать, по комнате распространялся, смешиваясь с вездесущим запахом лекарств, аромат смолы и тёплой древесной коры. В такие моменты я обычно открывал глаза и смотрел, как летали, закручиваясь в небольшие вихри, яркие жёлтые точечки пылинок. Мне нравилось представлять, что это – звёзды, а я – сверхсильное существо, свидетель жизненного цикла целой галактики.

И сейчас подсознание вернуло меня в те времена.

Спокойствие, тепло, уют, запахи смолы, пыли, лекарств и полнейшая безмятежность. Можно спать сколько угодно, ведь торопиться некуда. Впереди ещё полтора месяца каникул и целая жизнь. Иногда сквозь сон я слышал, как тихонько скрипела дверь: Зинаида заглядывала посмотреть, как я тут и не собираюсь ли учинить какое-нибудь непотребство. Подсознание причудливо вплетало старуху в сон, делая её присутствие в моём детстве логичным и не вызывающим никаких вопросов.

Утро уже близко, поэтому скоро меня должны прийти будить. Родители не давали спать слишком долго, чтоб я не нарушал режим. Вот снова скрипит дверь, быстрые шаги и меня трясут за плечи – очень сильно и грубо.

Я открываю глаза и тут же вспоминаю, где нахожусь. За окном непроглядная темнота, лишь изредка вспыхивает что-то. Красное-синее, красное-синее.

Надо мной нависло перекошенное старушечье лицо.