Текст книги "Московский гамбит"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Юрий Мамлеев
Московский гамбит

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Москва нежилась, древнела, отдыхала и успокаивалась в лучах еще не заходящего вечернего солнца. Стояло лето 197… года, и небо над Москвой было таким бездонно-чистым и открытым, как будто в мире наступало какое-то сверхъестественно безмятежное время.

Спиридоньевский переулок, что затерялся в бесконечных улочках между Пушкинской и Никитской площадью, тоже был покоен, солнечен и чист. Одинокие прохожие – многие москвичи уже разъехались по дачам, была суббота – только подчеркивали высшую пустынность и уютность улиц. Иногда из какой-нибудь булочной выскакивала осторожливая старушка с буханкой белого хлеба в руке, да лениво позевывал на своем посту милиционер… Но по мере того, как темнело, некоторая тревожность, как всегда, входила в улицы и переулки. Впрочем, довольно благая тревожность. Точно тьма таила в себе пробуждение…

Дом № 3 по Спиридоньевскому переулку – двухэтажный, желтовато-белый, – сохранился еще с конца прошлого века. Широкая парадная лестница вела в квартиры с длинными узкими коридорами, по бокам которых размещались комнаты жильцов. В конце одного коридора, выходящего в глубокий и покойный сад, приютились две смежные комнатки, которые принадлежали Олегу Сабурову – знаменитому подпольному неконформистскому поэту Москвы. В этот вечер Олег сидел у себя со своим давним другом Борисом Берковым в томительном и немного странном ожидании. Мебель в комнатах была вовлекающая в себя, старинная, и друзья расположились в высоких вольтеровских креслах, покуривая и распивая пиво. Иногда из сада под окном раздавался какой-нибудь причудливо-нездешний голосок, и сразу замирал.

– Придет или не придет, вот в чем вопрос, – мрачно повторял Борис.

Был он низенького роста, с внимательным, даже пронизывающим взглядом и с выражением на лице скрыто-одухотворенным. Олег же внешне являл собой полную противоположность: пышный, красивый, со стремительными движениями, вдохновенным лицом и печальным, но властным взглядом. Чувствовалось, что он избалован женщинами, хотя это внутренне не коснулось его. Обоим друзьям было под 30.

– Я почему-то боюсь, что он не придет, – глухо ответил Олег.

Стало тихо в комнате, когда где-то – словно из несуществующего подпола – болезненно мяукнула кошка.

– И что же будет, если он не придет?

– Тогда будет то, что было, – продолжал Олег. – А мне так хочется многое изменить!

– Почему, Олег? Что с тобой?

– О, Боря, ты же знаешь меня. Да, конечно, я хочу того, чего всегда хотел: славы, самоутверждения и… бессмертия.

– Ты сама скромность, Олег.

Сабуров засмеялся, неожиданно изменившись в лице.

– Да. Но, Боря, иногда я вдруг, среди дня, отключаюсь и смотрю застывшим взглядом в одну точку, как будто что-то, самое жуткое и тайное, я упустил… А потом бессмертие. Я ведь говорю не только о творческом, но и том… абсолютном бессмертии. И это мучает меня. Что-то во мне надорвалось. Может быть, потому что я болел, но скорее не в этом дело. Я чувствую, что мы, люди, находимся в совершенно невыносимой ситуации: с одной стороны жизнь сама по себе, сознание, самобытие – так прекрасны, и так хочется, чтобы это всегда было, но с другой стороны жизнь чудовищно, издевательски коротка и безобразна… и что после? Если не владеть ключами жизни и смерти, то лучше не жить. Если бессмертие существует, то я хочу сейчас, именно сейчас, стать свидетелем своего собственного бессмертия, а не просто верить в него! Соприкоснуться с ним практически! Если же это невозможно, и все покрыто непостижимым мраком, то хотя бы продлить, продлить жизнь, за ее обычные сроки, любыми средствами, в том числе и почти сверхъестественными. Говорят, теперь много появляется намеков на такую возможность. Тогда и шансы на абсолютную разгадку будут выше. Но я чувствую жажду сохранить и спасти себя. И поэтому боюсь, что он не придет. Не придет, как не встают мертвые из гроба.

– Ну, что за сравнение!

– А, это к слову! Но видишь ли, я ничего не преувеличиваю. Я знаю из верных источников, что этот тайный человек существует. Кто он? Маг, исцелитель, алхимик – не знаю. Но он обладает какой-то огромной силой, и главное, совершенно необычной, не встречающейся почти в истории людей. Как тебе сказать? Необычной в смысле ее направленности и сути. Так оценивают это те, которым я доверяю. Нет, не маг, не исцелитель, это слишком банально, хотя может быть он и делает мимоходом все эти пустяки. Это что-то другое, совсем другое! Мне сказали, что лучше всего его назвать «алхимиком», хотя то, что он делает, может быть, к алхимии никакого отношения не имеет. Но случилось так, что мой приятель, через которого я кое-что знаю, уже больше никогда не увидит этого тайного человека. Здесь все кончено. Но он назвал Сашу Трепетова, сказав, что Саша действительно близок к нему. И вдруг теперь Трепетов обращается к нам…

– Но не сам этот человек…

– Но ведь Саша с ним в контакте, и придет от его имени…

– Что тебе Трепетов точно сказал?

– Что я, ты и Леша выбраны. И чтоб больше никого не впутывать в это дело.

– А много ли людей в Москве вообще слышали об этом тайном человеке?

– В основном только очень узкие круги. Но так получилось, что вся эзотерическая Москва содрогнулась…

– Что же можно такое сотворить, чтобы даже эзотерическая Москва содрогнулась? – пробормотал Берков и тихонечко себе, спокойно закурил новую сигарету.

Опять настойчиво и беспомощно мяукнула сиротливая кошечка, оказавшаяся под кроватью. Она была бездомная, и угол под кроватью поэта был только временным убежищем для нее. Откуда-то из коммунальной кухни донесся нелепый звон кастрюль.

– И ты по ряду признаков думаешь, что этот человек владеет, так сказать, ключами жизни и смерти? – добавил Берков, неуютно взглянув приятелю прямо в лицо.

– О, Боря, Боря! – Олег даже вскочил с кресла. – Не думай, что я такой уж подлый, законченный эгоцентрист! Хотя, конечно, как я говорил, это, мягко выражаясь, не последнее, что интересует меня… Нет, понимаешь, есть нечто большее, что меня влечет… Я ведь ничего не знаю, тут какое-то притяжение, что-то странное, великое и реальное…

– Да, самое интересное в этом деле, – прервал Борис, – его подлинность. А подлинность в таких вещах нельзя пропускать. Я и согласился на все это только потому, что слышал кое-что крайне любопытное об этом человеке от серьезных людей.

– То-то и оно! И не упрекай меня…

Но тут раздались истерические шесть звонков в дверь этой коммунальной квартиры. В ответ в стороне, на кухне, упала чья-то кастрюля, может быть, вывалилась из руки хозяйки.

– А это к нам идут, – улыбнулся Боря.

– Пойду открывать, – озаботился Олег.

Через минуту-другую он вернулся.

– Конечно, Закаулов, – радостно объявил он.

– Ну, значит, все в сборе, не хватает только главного, Саши Трепетова, – вздохнул Боря. – Ну, входи, Леха, входи!

И Леша Закаулов появился за спиной поэта. Олег захлопнул за ним дверь и запер ее на ключ. Леха, как всегда, был чуть-чуть пьян («Не удержался даже в такой момент», – подумал Берков), в помятой рубашке, он весел.

– Ребята, клянусь, не пил, зная, что иду в бездну, а не в пивную! – воскликнул он.

– Ну, если подходить с твоими мерками, то можно считать, что ты сегодня не пил, – проворчал Борис.

Леха уселся в третье вольтеровское кресло.

– Лешка в норме, – заметил Олег. – Он выпивши, но без перехода за грань…

– Для меня непонятно одно, господа, – заговорил Закаулов из глубины своего кресла, – зачем этот тип, Саша Трепетов, выбрал меня?! Понятно, что тебя, Олег, ты – поэт, языкотворец, избранник муз и богов, и что тебя, Борис, ты – подпольный интеллектуал, философ… Но зачем этому тайному человеку я, я, Леха Закаулов, с моим метафизическим надрывом, песнями и пьянством?.. Мне бы улететь на Луну, а не лезть в ворота жизни и смерти. Я сюрреалист, черт побери, гуляка, и у меня сердце иногда рвется на части от любви.

– Наговорил! – захохотал Олег. – Ты, Леха, – поэт, только я пишу словами, а ты – своей жизнью…

– Спасибо, Олег. Утешил, – пробормотал Леша. – Если б не вы двое, я б может и не пошел к этому тайному человеку, да еще через посредника. Хотя, откровенно говоря, все это вдруг стало меня занимать по большому счету. Ну, в крайнем случае посмотрим на Сашу Трепетова – он и сам по себе легендарная личность.

– Саша ведь, – вставил Берков, – из самых скрытых слоев московского подполья. Глубже этого слоя по-моему уже ничего нет. Недаром он связан с этим тайным человеком…

– Хватит о нем, – вдруг прервал, чуть не вскрикнув, Олег, – об этом… алхимике. Здесь наверчено столько, что голова пойдет кругом. Хватит! Лучше поговорим о Саше. «Алхимик»-то появился недавно, и неизвестно откуда, точно с того света, а Трепетов уже столько лет крутится по глубинкам московским, он из нашего мира…

– Но из другого слоя, – поправил Борис. – Ты ведь даже не был с ним знаком до недавнего времени, а только слышал о нем…

– Это уж точно, что слышал! – захохотал из своего угла Леха Закаулов, ловко вынул из кармана уютную четвертинку чего-то крепкого и смочив им горло. – Я ведь тоже многое слышал…

Был Закаулов беспределен, лих, но временами – серьезен и мрачен в своем веселии. Было ему тоже под тридцать лет, и выглядел он, худой и голубоглазый, хоть и растерзанным, но с загадочной бравадой и отчаянностью. Любили его за широкие и необъяснимые метафизические высказывания во время пьянства.

– Так что же ты слышал о Саше? – спросил Борис.

– Странный он человек! – как-то по трезвому оживившись, ответил Закаулов. – Хотя и я, конечно, не стандартен, что и говорить. Я ведь Трепетова видел давно, всего несколько раз, мельком. И мне трудно о нем говорить. Что-то неуловимое и непонятное в нем есть, во взгляде, даже собственно взгляда нет, а есть нечто большее… Нет, не могу сказать.

Он задумался и поставил четвертинку себе между ног.

– Кто хочет, наливайте, – пробормотал он. – Да, конечно, о нем много всяких легенд и побасенок ходит. Например, дескать, устроили ему с большим трудом частные уроки, итальянского, он же знает языки, для дочери какого-то академика. По высшему счету. Мол, известный человек, Бодлера, Рембо и Петрарку переводит, почитайте «Иностранную литературу». А потом в назначенный час раздается звонок в эдакую роскошную квартиру академика. Мамаша с дочкой умильно открывают: все-таки учитель, не кто-нибудь, а переводчик Петрарки. И входит Трепетов. Два-три неуверенных шажка по импортному ковру и бац – падает. И блюет на ковер. Явился: учитель…

– Неплохо. Разрядил, разрядил ситуацию Лешка, – улыбнулся Берков.

– Или еще. – И Закаулов лихо отхлебнул из бутылки. – Приходит Трепетов в «Иностранную литературу» по поводу статьи о немецких поэтах-авангардистах. Туда-сюда. Присели на стулья в одном кабинете. Неожиданно входит важное начальство и о чем-то убежденно говорит. Вдруг Саша приподнимается со стула, молча берет пухлую руку начальника и намертво целует ее. Руководящий замирает, обалдевает и тихо себе, без слов, вылетает из комнаты.

– Да, странновато…

– Ну, это все-таки легенды. Хотя… Вот еще одна, она, может быть, точнее. Кто знает?! Последнее время что-то умирают вокруг Саши, те, кто с ним особенно общается. Просто умирают – и все. Но в основном – исчезают. Таких, пожалуй, больше: исчезают с поля зрения, как в воду канут…

– Ну, наговорил!

– Боюсь я где-то его! – вставил Закаулов.

И он затих. Тишина была мрачноватая и неожиданная.

– Мда, – нарушил молчание Борис, – вроде бы Саша где-то не чужд нашему миру – людей подпольного искусства… У нас же много слоев, есть и обращенный к метафизике, Олега, например. Кроме того, ведь в Москве много духовно-религиозных групп, есть и чисто эзотерический слой. Скажем, Кирилл Леснев и его союз русских мудрецов. Они связаны с Индией, с Востоком… Есть и другие…

– Ты еще лекцию прочти!

– Да нет, – смутился Борис, – я клоню к тому, что Трепетов вне всяких кругов, даже эзотерических, хотя казалось бы… Ведь он их всех знает… Но сам он – в каком-то другом, последнем круге, если такой есть…

И в это время опять раздались шесть долгих пронзительных звонков в квартирную дверь. Послышалось, что кто-то из соседей открыл. И через минуту раздался стук в дверь.

– Войдите.

И вошел Саша Трепетов: человек тридцати с лишним лет, среднего роста, с русыми волосами и с лицом на первый взгляд довольно обычным. Но вскоре это впечатление от его лица рассеялось. И увиделось иное: что-то очень далекое, еле уловимое, но присутствующее… И это далекое как бы отстраняло все человеческие выражения на его лице, и оттого оно становилось непроницаемым для самого пронзительного взгляда, оставаясь в то же время открытым.

Как-то чересчур напряженно и вежливо представились.

– Чайку? – смиренно спросил Олег.

– Отлично, – ответил Трепетов, усаживаясь за стол. За дверью, в коридоре, заворочалась любопытная старушка-соседка, любившая подслушивать – для утешения – непонятные разговоры.

– Так вот, Саша, – начал сразу Борис Берков, после некоторого молчания, – мы знаем, что вы как-то связаны с этим тайным человеком…

– Да, он хочет, чтобы я нашел для него людей, познакомиться, так сказать, поговорить кое о чем… Вы сами-то хотите, все трое?

– О, да! – поспешно ответил Олег.

– Почему бы нет! – задумчиво пробурчал Борис из своей «вольтеровской» глубины.

– Слишком большая честь! – закричал из своего угла Закаулов. – Но в общем-то я согласен, согласен!

– Но все это, естественно, не так просто, – проговорил Трепетов, посматривая на них. – Я выбрал вас сам. Но прежде чем состоится знакомство, надо будет пройти несколько этапов, может быть два-три. И только потом, если все будет благополучно, – встреча и действие.

– Значит, как полагается: сначала надо узнать, способны ли мы к инициативе?! – усмехнулся Берков. – Будут испытания?

– Не совсем. Гораздо больше, чем испытание. Скорее антииспытание. Ничего страшного не будет. Никаких посещений сферы смерти. Первый шаг таков – попытаться найти еще двух-трех людей. Чтобы подсоединить к вам. Дело в том, что я выбрал вас более или менее произвольно, но других надо выбрать по некоторому принципу. Этот принцип совершенно закрыт и о нем невозможно говорить. Можно условиться только так: вы мне показываете своих людей, кого угодно, пусть самых интересных с вашей точки зрения, а я буду наблюдать и отбирать. Одной встречи с каждым достаточно для отбора.

– Значит, мы можем показывать кого угодно? – переспросил Олег.

– Да, кроме вот этих.

И Трепетов протянул ему бумагу, где значились фамилии в том числе некоторых весьма известных подпольных художников, поэтов и писателей.

– Эти не годятся, – добавил он, попивая чаек. За дверью, в коридоре, кто-то испуганно прошмыгнул. – А потом, когда мы отберем людей, сделаем еще один шаг. Это будет второй этап: для всех, кто будет включен… И для вас, значит, тоже. А дальше будет видно… Может быть, потом вы встретитесь с ним и начнется главное.

– Саша, кто этот тайный человек? – Олег подошел к столу, намереваясь закурить.

– Не торопитесь.

– Но все-таки, хотя бы намеки. Мы же слышали независимо от вас кое-что.

– Его называют «алхимик», – заметил Борис.

– Ему уже не надо ни во что превращаться. Все, что могу пока сказать: у него много имен.

– Есть ли человеческое?

– Смотря по тому, что иметь в виду под этим словом. Какое… «человеческое»?

– Ну, для начала, просто имя, место рождения по паспорту? – усмехнулся Олег.

– И это есть. Его имя-отчество Тихон Федорович, и родился он в городе Пензе.

– Недурной городишко! Самое место для рождения таких людей.

– И еще. Вы можете его называть теперь: человек Востока.

– Это уже ближе…

– Да-с, Саша, – вдруг задумчиво высказался Леша Закаулов. – Надеюсь, вы не ввергнете нас в черную магию, договор с дьяволом…

– Бросьте, Леша, – добродушно, и даже ласково, возразил Трепетов, опять отхлебнув чайку. – Что же вы все привязали к князю мира сего? Вот уж действительно: сильнее кошки зверя нет. Это совсем из другой оперы. Не на полярности между богом и дьяволом все сошлось, – добавил он.

– Доказательства! – буркнул Алексей, полушутя.

– Почему такой страх перед дьяволом? – удивился Трепетов, поглядывая на Алешу. – Это же присутствует везде! – и он сделал широкий взмах рукой, как будто бы даже пригласительный. – Ну, хорошо. Если уж вы так волнуетесь, то доказательства будут, когда приступим ближе к делу… Только напомните мне.

Олег осторожно посмотрел на Трепетова. Его раздражало, что Саша имеет власть вопреки той сфере, где царствует он, Олег Сабуров, сфере поэзии. И это уязвляло его. Но он знал, что с этим надо смириться: что-то в душе его недавно надломилось, и она стала открытой для новых и таинственных течений. И эти течения меняли его. Он сдержал себя. Ему было даже жутко и где-то приятно ощущать себя беспомощным.

– Ну, так вот, господа, – закончил Трепетов, взглянув на часы, – я же говорил, свидание будет коротким. Давайте договоримся так: вы, Олег, – он как будто слегка выделял поэта, – позвоните мне, лучше утром, когда найдете первого человека. Но хочу заметить, что вам нечего беспокоиться, если даже я не отберу никого. Тогда мы перейдем к следующему этапу только с вами. К тому же, удача и неудача – это категории дьявола, а не наши. Мы не любим побед – в отличие от него, – добавил он насмешливо и встал.

– По рукам, – улыбнулся Берков и тоже встал.

– Оставайтесь, Саша, – предложил Сабуров. – …Будет…

– Нет, спасибо, мне надо идти…

– Ну, как хотите. Ждите звонка.

Трепетов открыл дверь, и, церемонно извинившись перед подслушивающей старушкой, направился по коридору. Олег провожал его.

– Ну и тип! – воскликнул Леша. Олег тут же вернулся.

– И как? – взволнованно проговорил он.

– Тих, – ответил Берков.

– То-то и оно, что тих… Неужели ты не чувствуешь, как он весь затаен, и от его тишины веет чем-то неизмеримым… Такому не надо совершать чудеса…

– Да, совсем не то, что в легендах о нем! – воскликнул Закаулов из своего угла. – Но все это по мне, ей-богу, это по мне, ребята! Люблю послать все к черту и броситься с вышки вглубь…

– Тише, тише! – попытался остановить его Берков.

– Не хочу тише! И скажи, Олег, твоей соседке, чтоб донесла на нас в лучшие инстанции! – и Леха погрозил пальцем. – А не в те, которые роются в человеческом дерьме: политика, грабежи, секс…

– Не бойся, Леха, она глуховата. Подслушивает она только наши шаги, – улыбнулся Олег.

– Пусть на шаги и доносит. В лучших инстанциях могут судить и по шагам.

– Лучшие инстанции и так наперед знают все, – прервал их Берков. – А теперь: как вы смотрите на все это?

– Скажу одно, – ответил Олег, расхаживая по комнате, – я чувствую ясно, что за Сашей что-то стоит… Мое чутье меня не обманывает. Но этот Трепетов чем-то меня раздражает, – вдруг разозлился он. – Адепт, так сказать. Хотя меня тянет к нему… вернее…

– Даа… человек Востока так и остался во мраке, – пробормотал Берков. – Еще надо пробиваться к нему.

Было решено, что «полет к человеку Востока» надо продолжать до конца. И, естественно, держать все закрытым, не вмешивая посторонних, как и было обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей… И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в списке тех, кто исключен…

– Ведь мы не знаем принцип отбора, тем более мы выбраны иначе, «произвольно», как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не на обычном, – проговорил Берков.

– Темна вода…

Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть звонков в одну из дверей дома № 3 по Спиридоньевскому переулку. Кто-то ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред и вой машин послушать стихи и огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.

– Идут, идут, уже идут! – воскликнул Закаулов.

– Начинается! – надменно усмехнулся Олег. – Пойду открывать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Через некоторое время все переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступленные крики, переходящие вдруг в шепот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы… Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: «Я больше не могу!»

Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела – домой, к друзьям, или далеко-далеко… Жильцов поражала странная смесь лиц на «сборищах»: солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами «солидные» люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться им в глаза.

Одна старушка-соседка, например, «вглядывалась» и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.

– Ну, о чем можно целыми ночами говорить?! – возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. – Ведь говорят, говорят, ночи напролет… А то шепчутся, шепчутся… Ум последний потеряешь.

– Нет, это неспроста, – заявляли другие, – тут что-то есть…

И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.

Поэт Леня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: «Где штаны?» ответил: «Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?» И тот увез поэта в вытрезвитель…

Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что по его мнению, невозможно было видеть), но все-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:

– Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!

Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать – но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же «посадить» кого-либо было уже трудно.

– Баб почему голых рисуют?!! – возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.

За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.

Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.

Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать – меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков – знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. «Царевной» она была не просто за женственность – мало ли красавиц в столице – но за «огонь и глубину личности», как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.

Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще не был Грозным.

Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь «мамасек» или ее душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет 19–20, которые еще тянулись к необычному. Некоторые из них впервые были на вечере у Олега и им торжественно подносился штрафной стакан водки – знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости, и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого…

Катя – такое уж наступило у нее время – жила одна, свободная, но недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.

– Что ты в нем нашла? – сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. – Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные…

– Мне такие великие не нужны, – ответила ей по-теплому Катя. – Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша – ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто, и по арбатским магазинам по вечерам побирается: на водку просит… Так-то вот, Тонюша.

И Тонюша, усмиренная, отошла.

Вообще поклонницы Олега – красивые, чуть-чуть высокомерные, холено-стройные были противоположностью «мамаськам» Кати, бедным, утомленным и мечтательным…

…Олег только что кончил читать свои стихи – и все еще длилась тишина.

– Извел, извел ты нас своими стихами! – вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. – Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы – вот в чем дело.

– Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? – раздался голос из тьмы.

– Водки, водки, водки! – завопил кто-то из угла.

– Да причем здесь дети!? – закричали рядом. – Здесь просто мастерство… Олег, прочтите еще!

– Не надо смысла, только не надо смысла! – забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. – Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!

– Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще больше рвет душу! – выкрикнул Закаулов. – Как ты не понимаешь!

– Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! – застонал худой моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.

Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: черный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.

Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали. Читать дальше или не читать?

Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.

– Кто это ломится? – подумал Берков. – Уже совсем ночь.

Пошатываясь, Берков пошел открывать – вперед, по длинному коридору. Он слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.

То была старушка-соседка, которой часто после «сборищ» – снились кошмары. Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь. Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.

В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов. Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.

– Терехов, Терехов идет! – громко и радостно закричали. Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который – по крайней мере, в смысле славы – мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи – совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.

– В шапке или без? – спросил Олег.

Если Леня был в шапке, независимо от погоды – это значило, что он почти трезв. Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) – когда был пьян. Как он объяснял – из почтения к алкоголизму.

– Без шапки, но держит ее в руках, – осведомила Олега Тоня Ларионова.

Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке – в приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был трезв. Пили только чай – из опаски – но Леня почему-то часто отлучался в уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.

– Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! – раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.

Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:

– А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? – прошептала она, – трупам! – и она подняла пальчик. – Да, да, трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.

В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.

Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.

– Леня, штрафную!.. Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!

– Да разве его найдешь?!

– Пива!

И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.

Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться! Превращаться – в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.