Текст книги "После полуночи"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1.

Итак, я осознал в полной мере, что пир жизни для меня закончен. Едва мне пришло на ум это слово – пир – как дальнейшее течение событий приняло неожиданный поворот.

– Идите к нам! К нам! – закричали в несколько голосов от соснового бора на берегу Волги….

Я оглянулся: звали именно меня… не живые люди, а такие же, как я теперь.

Надо сказать, что этот бор есть главная достопримечательность нашего города. Таких корабельных сосен, небось, нет нигде, только здесь. Когда ко мне приезжают гости, я веду их сюда и «угощаю бором», как фирменным блюдом, словно он посажен мною и словно это я проложил тут множество тропинок, населил его птахами, постелил под соснами черничники, воздвиг муравейники. Каждый раз мне доставляет наслаждение слышать восторженные и восхищенные восклицания моих гостей. Тут можно выбрать широкий пень и усесться вокруг него, словно вокруг стола, и попировать, и поговорить задушевно.

В бору нашем есть стадион, всегда пустующий. Но теперь как раз отсюда и звали меня люди, чем-то очень воодушевленные. Оказывается, на футбольном поле расположилась шумная компания – человек этак пятьдесят или даже шестьдесят – и молодежь, и пожилые, но не земного, а «поднебесного» облика. Сидели они, вернее, полулежали вокруг большого стола или некоего возвышения, подобного столу, когда сдвигается их несколько, образуя один. Все это было покрыто тяжелой на вид и как бы травянистой скатертью и уставлено дивными яствами. Многие яства были совершенно незнакомы мне, я не знаю даже, как их назвать. Потому упомяну лишь те, что смог определить на вид.

Во-первых, на широких блюдах лежали два жареных поросенка в румяной корочке, а между ними огромная индейка и два гуся, фаршированные яблоками; во-вторых, я увидел икру черную и красную в серебряных ведерках; в третьих, на круглых и продолговатых тарелках лежали нарезанные тонкими ломтиками колбасы, буженина, отварное мясо крупными кусками вместе с костями, копченая рыба, сыры… На хрустальных широких блюдах – овощи и зелень.

Пирующие наливали из бутылки с широким дном и высоким горлышком черное, как деготь, густое вино в золотые / или золоченые? / кубки, а при этом необыкновенный аромат распространялся вокруг.

– Присаживайтесь! – приглашали они меня. – Будьте, как дома.

Я сел… там было несколько свободных мест. Справа от меня оказалась девочка лет двенадцати с остреньким личиком и очень приветливым выражением на лице. Впрочем, тут все были приветливы, все улыбались мне очень дружески. Возле девочки лежал здоровенный пес; глаза его смотрели на меня по-человечьи умно, внимательно.

– Это Мушкетер, он умер от любви, – объяснила девочка. – Его еще зовут Д'Артаньян.

Сидевшие поблизости засмеялись, а более дальние оглядывались на нас. Разговор за столом был общий, довольно шумный, беспорядочный, какой бывает в большой компании.

– От любви! – подтвердили сидевшие напротив меня. – Вот только сегодня умер, совсем недавно… Он очень породистый, благородных кровей… ньюфаундленд! А вот постигла его любовь, и умер.

– Ужасна смерть! – отвечал я. – Душа нетленна / Исторглась из-под ребер пса…

Д'Артаньян солидно гавкнул. Должно быть, не понравились мои стихи. Впрочем, не наоборот ли?

– Он полюбил совсем беспородную, дворняжку, – живо рассказывала девочка, – та жила в соседнем доме. А гулять Д'Артаньяна выводила Люда-беленькая, моя подруга. Как выведет она его на улицу, он ляжет напротив дворняжкиных дверей и никуда идти не хочет. Уведут его силой, он скучает, скулит. Так и умер от тоски. Люда теперь так горюет!..

– В земле ньюфаундленда кости! – продолжал я. – Но в скорби Люда неправа: / На небе, а не на погосте / Жива душа ньюфаундлендова!

2.

У меня за спиной появился некто услужающий, спросил вкрадчиво:

– Что будем кушать?

– А давайте все, что есть, – распорядился я.

– Не поместится на столе, – отвечал услужающий. – Прикажете ярусами?

– Тогда, значит, так… Суп раковый с расстегаями и суп черепаховый, ботвинью с белорыбицей…

– Вы все это съедите? – поинтересовалась моя соседка.

– Попробовать надо! – отвечал я ей. – Когда еще представится такой случай?

– Это логично, – сказал кто-то с другого края стола.

– Помимо названного, – продолжал я, – еще селяночку со стерлядкой. Да чтоб живенькая была стерлядочка, нагулянная, понимаете?

Сидевшие за столом прислушивались к тому, что я говорю. Услужающий в белом одеянии послушно кивал:

– Понимаю… Будет исполнено.

– На второе куропаточку с черничным вареньем… кулебяку с начинкой, так чтоб в двенадцать слоев, начиная от налимьей печенки и кончая костными мозгами. Ну и поросенка с кашей в полной неприкосновенности, по-расплюевски…

– Браво! – одобрила меня застолица.

Я поднапряг мыслительные способности: чего бы еще потребовать?

– Кусок мяса по-суворовски, котлетки а ля Жардиньер, два жбанчика с зернистой и паюсной икоркой… зернистая чтоб была серенькая, а паюсная этакая блестящая.

– Балычок янтаристый не желаете? – подсказал услужающий.

– Желаю! И еще телятинки… знаете, бывает такая телятинка, белая, как снег.

– Как не знать! – отозвался он, и все, что я заказывал, как-то само собой выстраивалось передо мною.

Порядки тут были явно не ресторанные. Или я до сих пор бывал только в плохих ресторанах? Серьезное упущение в моей земной жизни.

Соседку справа звали Светой. Она весело улыбалась во все стороны, и ей отвечали улыбками.

– Ты здесь давно? – спросил я у девочки.

– Сороковой день, – сказала она и лицо ее построжало. – Сегодня меня провожают. И пир этот в мою честь…

Словно услышав ее слова за общим шумом, застолица обратилась к нам лицами, кое-кто опять поднимал хрустальные бокалы с вином, как это делают живущие на земле: мол, твое здоровье, Света! Только тут уж не о здоровье тела речь, а о благополучии души ее.

– Придет срок и вас проводят так же, – добавила она как бы мне в утешение.

– Как ты тут оказалась? – спросил я у Светы тихонько.

– Умерла, – сказала она и опять заулыбалась.

– Отчего? Ты заболела?

– Шла по улице… кто-то выбросил с верхнего этажа пустую бутылку… как раз мне на голову.

Я застонал, как от зубной боли.

– Я ничего не почувствовала! – сказала девочка опять в утешение мне. – Просто вспыхнул свет… словно голова моя стала электрической лампочкой и включили ток.

У нас в Новой Корчеве почему-то считается достойным делом выбрасывать пустые бутылки из окна.

– А вот Таню двое парней затащили в лес за железнодорожной станцией и там убили, – тихонько сообщила мне Света.

Девушка Таня сидела напротив; она догадалась, что речь идет о ней, взяла яблоко из хрустальной вазы – красивое яблоко, крупное, румяное – и бросила нам через стол:

– Светка, лови!

Яблоко летело медленно, как воздушный шарик. Света поймала его и в свою очередь бросила Тане целую горсть орехов – они летели дружной стайкой, будто воробьи.

– Рядом с нею новенький, – сообщила мне Света. – Он сегодня вечером попал в автомобильную катастрофу: гонял по городу на своей иномарке и угодил в ограждение моста. Машина перевернулась…

Дюжий малый со смешным чубчиком, спущенным на лоб, поймал мой взгляд.

– Тачку жалко, – сказал он баском. – В лепешку разбилась!

– Нашел о чем жалеть! – хмыкнула Таня.

Тут они заспорили, но дружески.

– Он был в тот вечер с теми, кто ее убил, – шепнула мне Света.

– И теперь сидит рядом? – удивился я.

– Он был с теми, но убил не он.

– Все равно. Как она может?!

– Не наше дело судить тут кого бы то ни было, – строго сказала девочка. – За то каждый ответит там, – она глазами указала ввысь. – Теперь уже скоро.

Она стала перечислять по порядку всех сидевших тут: этот умер по болезни… этот повесился на собачьем поводке… эти двое утонули на рыбалке…

Невеселое получилось перечисление, я даже затосковал. А затосковавши, погрузился в размышление.

3.

О чем я думал? Что не сбылось в моей земной жизни…

В детстве мечтал стать лесником… Чтоб у меня была маленькая избушка, упятившаяся под разлапистые ели, с крышей, поросшей зеленым мохом. Чтоб на ели той жила белка, соря на обомшелую крышу ореховой скорлупой и еловыми шишками. Чтоб мхи и травы подступали к самому крыльцу, возле которого лежала бы грозная собака-волкодав, охраняя и дом, и пасущуюся на лужку корову с теленком. Чтоб из окон дома моего выглядывала геранька, цветущая пышно с ранней весны до поздней осени. Что еще? Я не возражал бы, чтоб прямо под окнами или просто поблизости стоял муравейник… чтоб лоси подходили к сенному прикладку подкормиться…

Я выходил бы ранним утром на крыльцо, кормил с руки белочку, подсвистывал зябликам и чижам, гладил собаку и трепал ее за уши; смотрел, как дятел долбит сухой ствол дерева. Потом я шел бы по тропе или напрямик, бездорожно, обходя свои лесные владения, и отмечал: чу, там, в малиннике, медведь сопит; а на сосне столетней гнездо диких пчел; а вот барсучиха с барсучатами вырыла новую нору…

Можно без конца рисовать себе такие картины – это так отрадно!

Я хотел быть и не стал обыкновенным крестьянином, у которого дом с дворовыми пристройками; а во дворе корова опять же с теленком, лошадка с жеребеночком, свинья с поросятками… А в избе пахнет свежим хлебом, сдобными лепешками, топленым молоком и сотовым медом.

Я запрягал бы лошадку в плуг или телегу, выезжал в поле; а жаворонки надо мной пели бы, и солнце меня ласкало…

И это тоже бесконечно отрадная картина.

Еще я не стал мудрым правителем своей страны, любимым собственным народом, сделавшим этот народ счастливым. Таковой правитель должен жить в тереме с шатровой крышей, со множеством комнат, в которых теплые изразцовые печи и шкафы с книгами; с лестничными переходами, со светелками, крылечками и тронным залом.

По утрам, вставши от трапезы, я выходил бы в этот зал, садился на трон и принимал просителей, вынося самые справедливые решения: тех помирить, этих разделить, того одарить, с этого взыскать…

Я не стал и мудрецом на манер Мишеля Монтеня, то есть не достался мне по наследству фамильный замок, в котором главное – залы с книжными шкафами, с канделябрами и свечами, обширный кабинет, где несокрушимый письменный стол с многочисленными ящиками, бронзовая чернильница и гусиные перья…

Еще я не был капитаном парусника и, увы, не открыл новых земель с неведомыми племенами; не стал и просто смиренным странником или путешественником – не посетил ни Тибета, ни Палестины, не сплавал на Таити пообщаться с красивыми женщинами и на Балеарские / какое красивое название! / острова; не пожил на реке Витим / мне так нравится имя этой реки!/, не побывал в Афинском акрополе, в картинных галереях Флоренции, Венеции, Рима, на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем…

Еще я не стал владельцем обширного сада, а в нем яблони, груши, сливы – все дивных сортов! И пасека на сорок ульев, и теплица с огурчиками-помидорчиками.

Садовник встает рано утром, идет по саду, открывает ульи… К нему приходят гости – он угощает их сотовым медом и румяными яблоками…

Не стал я и хирургом-целителем, героем-подпольщиком, победителем на Олимпиаде во всех видах спорта, не вступил в контакт с инопланетянами…

Что теперь об этом говорить! Ничего больше не будет… Пир жизни закончен…

4.

Пир жизни закончен, но на стадионе в сосновом бору он продолжался. Я подозвал «официанта».

– Принесите вина. Надеюсь, у вас тут не один только церковный кагор?

– О, нет! – отвечал он, словно обрадовавшись моему проснувшемуся интересу. – Что вам желательно?

– По бутылочке фряжского, фалернского и греческого. Ну, еще мальвазию… и коньяк под названием «Наполеон».

И названные мною вина выстраивались передо мной.

– Добавьте еще красное кьянти и белое римское треббьяно бьянко шептиссимо.

Что это такое, я и сам не знал, только вчера вычитал в книге воспоминаний писателя по фамилии Осоргин. Достойный человек, он любил это самое шептиссимо. И кьянти тоже.

– Браво! – опять одобрительно отозвалась застолица.

Теперь уж не могу сказать, пил ли я те вина. Может, по усам текло, а в рот не попало? Но однако же помню, что стало мне очень хорошо в этой компании веселых, печальных, мрачных, задумчивых и смеющихся людей. Помнится, я даже читал свои стихи… «Любимая, прощай, пора ко сну. Опять он нас надолго разлучает…», «Нет лучшей музыки, чем тишина! В ней магия, как в формулах и числах…», «Может быть, этот дом – мой последний приют, Потому его окна глядят на закат…»

Не могу сказать, как долго мы пировали, но наступил момент, когда я опять загрустил. Света заметила это и предложила:

– Давайте полетаем… над городом, а?

Мы поднялись над пирующими, над бором, покружили над Волгой, потом над трубами электростанции нашей, и над лесом, где я любил собирать грибы, потом проплыли над городом, над Пьяным мосточком через Донховку… Тут Света покинула меня, сказав:

– Мне пора… надо попрощаться с родителями и с братом.

Две фигуры поднебесного облика беседовали неподалеку от нас над крышей музыкально-фекального училища. Причем одна помахивала батожком, а другая жеманно пританцовывала. Василий – я узнал его по голосу, пролетая мимо, крикнул этим двоим:

– Что ты ее кадришь, Павлыч! Бесполезно.

Он засмеялся, а Батожок и собеседница его досадливо отмахнулась. Но Василий не отставал:

– Слышь, чего говорю: даже при вашем обоюдном согласии ничего не получится. Я вот в любую квартиру войду, не открывая двери, и в любой магазин; каждую бутылку могу погладить, приласкать… но видит око, да зуб неймет. Так и у вас. Ша! Конец всем забавам.

Последнее он сказал, уже обращаясь ко мне.

– Сначала-то ничего, неплохо, – стал объяснять он, – а потом все тоскливей и тоскливей. Кто тут недавно, тому даже интересно, а я уж нагостился. Скорей бы забирали меня отсюда!

И добавил совсем упавшим голосом: – Мараковато тут, граждане. В смысле, скучновато. Кабы знать, последний стакан до рта не донес бы.

– Я тебя не раз остерегала, Василий: остановись, – сказала ему женщина.

В ответ он пропел с характерной грозной хрипотцой:

 
И прижимаю я сургучную головку
К своей больной сознательной груди.
 

– Вот-вот, а ты мне: коммунары не будут рабами. И про сургучную головку.

– Что ты понимаешь, Андревна, в мужской душе! На хрен мужику такая и жизнь, если ни выпить, ни закусить! Только и радости было…

– Неужто никакой другой? А Лида? Разве она тебя не любила? Разве ты ее не любил?

– Это ты вот насчет того самого? Я тебе откровенно скажу…

– Только в пристойных выражениях, ладно?

– Лидия у меня баба неплохая сама собой, но… то больно, то стыдно, то боюсь, то спать хочу, то от тебя бензином пахнет, то некогда, то беременна… и так далее. Вся и любовь! Особо вспомнить нечего.

– Коли что упустили там, то тут уж не наверстать, – заключил Василий.

Батожок осуждающе покачал головой: неуместны, мол, твои тут шутки. А женщина сказала:

– Теперь-то пожалеет твоя Лидия, что мало тебя любила. Верно?

– Еще бы!.. Как ни загляну домой – все горюет. То ли она с мужем жила, то ли теперь вдова – разница! Вроде бы, и мужик-то пьяница, а все ж таки с ним поповадней было… Однако не воротишь.

Опечалился наш Василий! Пригорюнился.

5.

Откуда-то из-за Волги со своеобразным шумом вдруг приплыло-прилетело хрюкающее стадо… Свиньи опустились на крышу одного из жилых домов, потом перекочевали на соседнее здание и тотчас стали рыть мордами, будто в поисках желудей.

– Где-то ферма сгорела, – сообразил догадливый Василий.

– Точно говорю! Он почему-то обрадовался этому, как развлечению, и отплыл от нас.

– Татьяна Андреевна, – опять стал бубнить Батожок женщине, – позвольте вам напомнить…

– Опять про собрание?

– Вы член партии…

Батожок был вкрадчив, как змей-искуситель.

– Но это бессмысленно, Николай Павлыч! – возмутилась Татьяна Андреевна. – Не забывайте, где мы находимся.

– Вы должны… Именно теперь, когда партия переживает трудную пору, – бубнил Батожок. – Мы таким образом покажем верность принципам, которых придерживаемся, и в том наше спасение: это зачтется, поверьте. Одно дело – беспутный человек, не верящий ни во что, и совсем другое – соблюдающий принципы, близкие к христианским заповедям: не убий, уважай старших, не кради, не изменяй жене. У нас прекрасные принципы! Нам нечего стыдиться перед кем бы то ни было. Даже если это сам Господь.

– Но мы его отрицали! – Что ж, возможно, мы заблуждались. Грех простительный – искреннее заблуждение.

6.

Машина «скорой помощи» проехала под нами; навстречу ей – милицейская с мигалочкой; они разминулись, что могло означать: в городе ничего не произошло.

– Меня еще не нашли, – сказал я с обидой. – Валяюсь, как последний пьяница, на дороге… Ну и порядки в нашей Новой Корчеве! Небось, еще можно меня спасти.

– Хотите вернуться? – с интересом спросила меня Татьяна Андреевна. – Вы что-то там оставили, да?

Сказано было с иронией, даже с насмешкой.

В самом деле, что я хочу еще обрести от той земной жизни? Все, выпадающее на долю смертного, мною было обретено, я уже получил все, что мне причиталось. Разве не так?

У меня было полуголодное, но вполне счастливое детство и столь же нищая, но счастливая юность…

Я был мужем любимой женщины, познал радость отцовства… прочитал много книг, поговорил со множеством людей, попутешествовал от моря Белого до моря Черного и от Балтики до Урала и далее, до Енисея. А еще я был в Европе – скажем, в Испании, в Германии, – разве этого мало?

Так чего же я еще-то хочу? Пойти по второму кругу? Все, что могло у меня быть впереди, – лишь повторение пройденного. Разве не так? Опять книги, бумагомарание, прогулки по берегу, размышления на закате…

Вот девочка Света должна жалеть о земной жизни – и то не повидала, и это не познала…

Над больничным городком, что возле торгового центра, поднялась призрачная белая фигура и застыла в распростертом положении.

– В нашем полку прибыло, – отметила Татьяна Андреевна равнодушно.

– Может, нам надо утешить новоприбывшего? – предложил я.

– Кому нужно утешение, сам попросит, – сказал Батожок.

Неподалеку перед окнами квартиры на третьем этаже перемещалась фигура – это была, судя по лицу, женщина уже пожилая и усталая, не обретшая покоя и здесь.

– Что вы маетесь? – спросила Татьяна Андреевна… – О чем страдаете?

– Да как же не маяться – душа изныла! Всю жизнь берегла – дочке на черный день. И на ж ты поди! Инфаркт у меня случился. Раньше-то я Валентине сказала, что есть у меня монетки золотые, одиннадцать штучек, да браслетик золотой – от бабушки моей Фетиньи Федоровны достались. А еще бумажками я маленько скопила… а надо было показать, где лежат. Боялась, что зять-паразит выведает и пропьет! А теперь вот ищут… не найдут.

Зять-паразит под нами лежал на диване, потирая рукой пухлую грудь; практическим, деятельным умом светились его наглые глаза.

– Может, она, зараза, где-нибудь в землю закопана, а? – свирепо спросил он.

– Не ругайся ты! – испуганно обернулась к нему женщина в халате домашнем, кое-как запахнутом.

– Ишь, как он меня честит! – обиделась женщина рядом с нами.

– Как тут не ругаться, когда вы, две дуры, ценности, можно сказать, в мусоропровод выкинули! – словно ей в ответ поднажал на голос зять. – В канализацию спустили! Собаке под хвост… Мыслимое ли дело: целое богатство спрятала куда-то и померла. Тьфу! Ну, есть ли разум у вас, у баб?

Жена его заплакала.

– Не плачь, Валь, – заколыхалась ее мать рядом с нами. – Чего с дурака ума спрашивать! Тут реветь – слез не хватит. Я, конечно, виновата, но кто ж мог знать, что инфаркт случится!

Дочь не слышала ее.

– Ей-богу, я б успокоилась, если б они деньги мои нашли. А так… словно зря жизнь прошла. Ведь, все, что накопила, пропадет. Верно, будто бы в мусоропровод выбросила.

– Оставьте их, – с досадой сказала Татьяна Андреевна. – Разберутся без вас.

– Хоть бы подать знак! – беспокоилась женщина. – А вот не подашь… Вальк! А, Вальк! На даче я спрятала. Под камень. Думаю, вдруг подожгут дачку нашу, так я вот здесь закопаю, камнем привалю. А в квартире нельзя было прятать – пронюхал бы твой обормот!

Нет, не слышала ее дочь.

– Ладно, чего реветь, – сказал лежащий мужчина. – Слезами горю не поможешь. Будем искать! Я все вверх дном переверну, а найду. Это не пустяк: золотой браслет, кольца, серьги, монеты…

– Хоть бы на минуту ее оживить, – маялась жена его Валя.

– Чтоб хоть слово сказала, а там уж пусть…

– Вот она как про мать-ту, – вздыхала бледная тень. – А только что нет, не найти им. Я глубоко спрятала.

7.

Внимание наше было привлечено тем, что внизу, возле гаражей между жилыми домами, двое мужичков тяжелым ломом выворачивали большой висячий замок. Железо скрипело, скрежетало, но не поддавалось; мужики воровато оглядывались. Послышалось осторожное повизгивание пилы: перепиливали железо.

На балконе ближнего дома скрипнула дверь, вышел толстяк в сатиновых трусах, его обдало дождем и ветром, он оглядывался в темноту.

– Эй! – гаркнул он. – Вы что там делаете?

Двое у гаражей замерли, подались в тень.

Толстяк исчез с балкона и через минуту выскочил из своего подъезда кое-как одетый. Ночные грабители побежали под деревьями, повернули за дома, скрылись. Хозяин подошел к своему гаражу, осматривал покореженные петли запора…

Над маленьким, покосившимся домиком в старой части города, в котором лежала неподвижно строгая старушка самого древнего вида, высохшая при жизни, с немигающими открытыми глазами, витала бледная тень.

– Хоть бы прибрали, Господи! – услышали мы страдающий голос. – Второй день лежу, и никого. Сережа-то с Натахой только в воскресенье придут, да и то если на дачу не уедут. А ведь его в командировку могут послать. Она-то и вовсе не заявится.

Облаченная в белое душа старушки обратилась к нам:

– Невестушка-то моя не проведает свекровь, не-ет. Не проведает, толстуха этакая. Долго ли мне лежать-то?

– А полно, бабка, – сказал ей Батожок. – Чего ты беспокоишься! Что нам за дело! Как там говорится? – оставьте живым заботиться о своих мертвецах. А мы теперь вольные, то не наша печаль.

– И верно, – согласилась та, вздохнув. – А только уж прибрали бы, чтоб все честь честью.

– Ты-то лежите в постели, бабушка, а вот он, – Батожок кивнул на меня, – на грязной дороге валяется.

– Ишь, порядки-то какие. Будто война… и убирать нас некому.

Пока мы разговаривали, с окраины городской, именуемой Андронихой, доносились до нас и музыка, и песни, и гомон людской, несмотря на ночное время. Но то было иное шумство и веселье. Непохожее на наше давешнее, на месте стадиона в бору. Там и шум другой, и голоса иные, а тут гармошка взахлеб, пьяные возгласы и чье-то упорное «Горько! Горь-ко!»

– По-моему, там свадьба, – сказала Татьяна Андреевна. – Пойдемте, бабушка, посмотрим.

– То-то я не видела свадеб на своем веку! – ворчливо отвечала та. – Слава Богу, и гащивала, и плясывала. Всему свое время. Мне б вот теперь только к месту прибраться, я и успокоилась бы. Дак ведь второй день лежу, и никто не приходит. Бывало Куваиха, соседка моя, то и дело, надо иль не надо, а наведается. А ныне все как сговорились – не идут. Давеча, правду сказать, Куваиха-то явилась, постучалась, а кто ж ей отворит! Постояла у двери да и ушла. Чай, подумала, что я сплю. Ей, знамо, заботы мало: картошку в огороде выкопала, свеколку очистила, пензию почтальонка носит.

Мы уже удалялись от нее, а она бубнила свое:

– А только что прибрали бы уж да и к стороне, я и успокоилась бы…

Внизу, видно было нам, появились двое мужичков, тех самых, что давеча выворачивали ломиком замок у гаража; теперь они приглядывались к автомашине, стоявшей у подъезда девятиэтажного дома. Один из них присел, стал снимать колесо; второй сторожко оглядывался.

Я отвернулся, чтоб не видеть этого: скучно!

На соседней улице, где частные деревянные дома, тихо и неслышно растворилось окно, показалась нога в спортивной обувке, потом другая, чей-то зад, обтянутый джинсами… Еще один вор? Не много ли для маленького городка в одну-то ночь?

Молодой мужчина спрыгнул на землю, вслед ему высунулась голова с распущенными волосами, обнаженные руки обняли его за шею, потом головы разъединились, и створки окна захлопнулись.

– Хоть одно достойное дело, которым люди заняты, – проворчал я.

8.

А ко мне прибился, словно осенний листок, человек с батожком, Николай Павлыч.

Наверно, правильнее было бы сказать: белое облачко в форме человеческой фигуры с батожком… облако в штанах.

– Я вам вот что скажу, – доверительно заговорит он. – Тут, как и в земной жизни, по-моему, полное отсутствие порядка. Нет-нет, я не о верхах – там, наверху, может быть, порядок установлен даже строгий, но здесь, на нижнем уровне… аморальности много. Посудите сами: каждый занимается чем хочет, и по преимуществу бездельничает или даже, извините, развратничает.

– В каком смысле? – насторожился я.

– Имеется в виду разврат духовный, не телесный, – пояснил Батожок. – То есть опять же влекутся люди к распущенности, говоря по церковному, к земным грехам… вредных привычек не оставляют. Вот хоть бы Василий – шастает по магазинам, предается постыдной слабости: водку пить не может, так гладит бутылки, любуется на них, поет:«И прижимаю я сургучную головку к своей больной сознательной груди».

Я улыбнулся. Батожок бросил на меня осуждающий взгляд и продолжал:

– Или вот есть тут девица… как ее зовут, не знаю… она отравилась таблетками снотворного, когда ее парень женился на другой; теперь часто посещает молодоженов и слушает, что говорит муж своей молодой жене… в постели, понимаете? Я не могу этого одобрить.

Я слушал его рассеянно.

– Думаю, нам нужно провести собрание, разработать устав и программу для тех, кто здесь транзитом; чтоб люди знали, как себя вести, чем заниматься и какие их права. Нужен учет прибывающих и убывающих… Следует упорядочить весь этот процесс прохождения лиц. Нам надо овладеть ситуацией, а именно: избрать комитет или оргбюро для повседневного руководства. Будем формулировать выводы и давать характеристики тем, кто отбывает туда.

Он опять почтительно посмотрел вверх.

– Зачем… характеристики? – слегка опешил я.

– Там зачтется, уверяю вас! Зачтется и тем, кому они будут выдаваться, и нам за проделанную работу. И тот, кто проявит инициативу, покажет свои организаторские способности здесь, ему и там найдут достойное применение, понимаете?

Он очень убежденно все это говорил. Боюсь, что я был с ним нелюбезен. Я просто покинул его, отлетел.

9.

Трудно сказать, долго ли, коротко ли… Но наступил момент, когда пространство над Новой Корчевой словно бы этак всколыхнулось, и все, обитавшие тут, стали собираться в одно место – по-над Волгой, напротив устья Донховки. И меня тоже повлекло сюда.

Тут я увидел всех: и сидевших давеча за пиршественными столами, и маячивших над жилыми домами каждый со своей заботой. Но уж никто не шутил, не пел, не говорил громко.

Впрочем, Василий привычно балагурил, упоминал «сургучную головку» и «больную сознательную грудь», а Батожок пытался что-то втолковать соседям очень серьезное, но от него отмахивались, не желая слушать.

Вдруг все замолчали, стали глядеть вверх: с горних высот спускались к нам двое, похожих на нас, но в необычных одеяниях – то были свободные одежды, ниспадавшие складками с плеч до самых колен и ниже. Небесный свет волнами заливал наш бор и Волгу, и Донховку, и город весь.

Те двое ступали как бы по круто спускающейся от неба до земли плоскости, ступали легко и невесомо, словно на каждом шагу их подхватывало ветерком и опускало. На некотором расстоянии от нас, не дойдя совсем немного, они остановились, посовещались; я мог рассмотреть их лица: это были юношески-девичьи лица, похожие одно на другое, как у близнецов. Они оглядывались в нашу сторону. Один из них поднял руку, и словно эхо прокатилось над нами. Однако какое слово было произнесено, я не разобрал. В ответ на этот зов Света всплеснула руками так, словно оглаживала себя, поправляя одежду… На нас она не посмотрела – я запомнил построжавшее, взволнованное выражение ее лица – и отправилась к тем двоим, приблизилась к ним. Они как бы подхватили ее под локти, едва касаясь, увлекая с собой, при этом говорили что-то оживленно, и, по-видимому, она им отвечала… Так, беседуя, они стали удаляться от нас в горнюю высь.

А мы стояли, глядя им вслед.

10.

Сцена эта произвела на меня потрясающее впечатление. Мне захотелось остаться одному, и я отстранился; отнесло меня в сосны. Родничок тут журчал…

Я мгновенно вспомнил другой такой же родник – на Нерли, в кустах ольшняка, в небольшом распадочке берега. Неподалеку от него на опушке леса по имени Божий Дом мы каждое лето ставили палатку, а на родник ходили за водой. Идешь бывало с ведерком, жмуришься от солнца, от ласкового ветерка, от хорошего чувства в душе. И вот спускаешься к роднику, а тут прохладно, и он журчит, журчит…

Кто-то заботливо и мастеровито установил там маленький деревянный сруб, наподобие колодезного, – бревнышки меньше, чем в локоть длиной; и вот в глубине его совершалось святое таинство рождения – этакий бурунчик шевелился неустанно, перемывая желтый песок. Водица, естественно, холодная, первозданной чистоты и свежести перекатывалась через край сруба в желобок и журчала, журчала…

Я как-то очень живо представил себе это… и воочию увидел теперь перед собой! Встал, огляделся – я был один, а рядом уже не Волга – Нерль, и невдалеке темнеют избы деревни Соломидино… а сосны шумят поблизости – то не новокорчевской бор, а благословенный Божий Дом.

Я прошелся по берегу, узнал место, где ставили мы свою палатку не одно лето и не два, а несколько. Какая то была счастливая пора! Жаль, что мы тогда не отдавали себе в том отчета.

Господи, спасибо Тебе, что Ты подарил мне тогда эти дни на родине моей! Теперь есть что вспомнить, теперь это мое достояние – словно шкатулка с фамильными драгоценностями.

Утром проснешься – птицы лесные щебечут как раз над тобой, ветерок живой веет сквозь противокомарную сетку, пахнет хвоей и смолой. И ощущаешь себя в родной среде, в родственном тебе мире, ты его частица, и от сознания того спокойно на душе.

Я поднялся выше и увидел колокольню церкви – это село Спасское. Ни одно окно не светилось тут, все спали. Петух пропел и ему откликнулся еще один и третий. А над сельским кладбищем замерла в горестной позе фигура, вроде моей. Лицо женщины показалось мне знакомым, но я не стал отвлекать ее разговором, переместился на берег Нерли в то место, где впадает в нее ручей под названием Ир. Прошелся по берегу Ира, потом лесом по имени Малое Родионово, узнавая тропы и поляны; по меже пересек поле и увидел деревню свою… Чем там было любоваться посреди-то ночи да при пасмурном небе, при сеющем иногда дождике? Но отчего, скажите, так изнывала от любви и нежности душа моя, когда я видел все это – темное поле, молчаливые кусты, купы тополей и ветел над крышами родной деревни?