Текст книги "Сумма одиночества"
Автор книги: Юрий Буйда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Совру, если возьмусь утверждать, будто принял это стихотворение, эту пьесу сразу и раз и навсегда. Ничуть не бывало: прочел-то впервые в школе, следовательно, ни понять, ни полюбить не мог и даже, кажется, остался совершенно равнодушен, так что и не запомнилось ни строчки. Ну – чертог, ну – сиял. Представлялся какой-то огромный зал вроде театрального, люди в бархатных креслах, в шитых золотом мундирах, в шелке и тюле, слепые гипсы по стенам, люстра на цепях... Возникло и пропало. Через несколько лет вновь возникло – не чертог, плевать бы на него,– я стал читать эту пьесу под воздействием Достоевского, сгустившего до чрезвычайности, до осязаемости, до ожога образ Клеопатры в образы своих безумных грушенек. И опять показалось, что речь идет вовсе не о любви, но о какой-то совершенно сумасшедшей, испепеляющей, чудовищной страсти – гибельной и небывало огромной, как бы объемлющей разом ад и рай:
Скажите, кто меж вами купит Ценою жизни ночь мою?
Какая ж это любовь? Это нечто за всеми мыслимыми пределами, над людьми, вне людей, тут нужно быть Богом с его непостижимой объективностью, воистину – Творцом, среди творений которого равноприемлемы жизнь и смерть. В мире превыше всякого ума. А мы? А я? Ценою жизни... Что ж это за женщина должна быть, о Боже (корона, возможно, и красит женщину – на троне, но не на ложе), что за обещанная ночь, что за ласки – и, наконец, что за мужчины, готовые на плаху после этой самой ночи? Не бывает. Это и было первое мое душевное движение: не бывает. Движение вовсе не литературное, не эстетическое, а просто – от жизни, от слепой силы, которая жила в семнадцатилетнем мальчишке. За любовь – смерть?
Но любовь процесс, и длительный, это ведь только Хемингуэй каждый свой трах называл "любовью" (нет ничего пошлее выражения "заниматься любовью"). Значит, за несколькочасовые физупражнения – смерть? Да ни за что! Конечно, эгоизм юности, свято верующей в свое бессмертие. Смерть? Мне – умереть? Этого не может быть, потому что этого не может быть ни за что. Ведь дело даже не в том, что я не увижу больше какого-нибудь глупого солнца или еще более глупого неба, моих родных, близких – или чего там еще напридумывали люди? – нет! Меня не будет, а все остальное – будет? Нет, да нет же! Не будет натертой ботинком пятки? Не будет сохранившихся только в моей памяти ночей над Стивенсоном?
Влажного холода первого поцелуя? Дрожи при звуках первой строки лермонтовского "Бородина"? Моей, понимаете? Моя смерть – это все-смерть, коллапс истории, коллапс Вселенной, которые существуют, пока существую я. Детский идеализм, конечно же,– ну и к черту! Ведь проще простого с устало-умудренным видом болтать про метаморфозы, про "все уходит", про "вечную жизнь в потомстве" – мне-то что до этого, если меня – не будет? Не хочу в потомстве, хочу сейчас, хочу – всегда. Наверное, такие-то чувствования и толкают людей к религии, музыке и поэзии, а не к лопуху на земляном холмике, и пусть лопух правда, что ж, тем хуже для правды. Незрелость, конечно. Понятно мне было умом – и тогда, что через тридцать лет, когда укатают этого самого сивку те самые горки, все будет иначе, но тридцать лет еще прожить надо. И что: отдать – за ночь? Какова царица! Настасья Филипповна, Грушенька, паучиха, ей-ей. Дрожь прохватывает.
Рекла – и ужас всех объемлет, И страстью вздрогнули сердца...
Ужас и страсть. Желание и отвращение. Или это тот ужас, что охватывает верующих при явлении божества? Священный ужас. Ведь речь-то – о жертве на алтарь богов, о высоком служении. Жертвоприношение как попытка достигнуть непостижимо высокой, божественной гармонии, вмещающей слезы и радость, примиряющей палача и жертву, беспредельную и мерзкую жестокость и беспредельное благоволение. Что-то в духе развесело-торжественной Gaudeamus igitur с ее шоково-патетическим nos habebit gumus (нас поглотит прах).
Ну да что ж, трое смельчаков уже выступили из ошеломленной толпы.
Свершилось: куплены три ночи, И ложе смерти их зовет.
Близость смерти и любви продемонстрирована предельно ясно и даже сухо, как в каком-нибудь газетном отчете. Достоевский говорил, что философия есть высший градус поэзии. Пушкин утверждает двумя строками: поэзия и философия суть одно целое.
И первый – Флавий, воин смелый, В дружинах римских поседелый; Снести не мог он от жены Высокомерного презренья; Он принял вызов наслажденья, Как принимал во дни войны Он вызов дерзкого сраженья.
Образ банальный (что подчеркивается и набором банальных эпитетов,разве что "вызов наслажденья" стоит особняком), ясный, психологически завершенный.
Скорее даже символ, неотличимый от других, таких же, не имеющих индивидуальной тайны, а ведь именно обладание тайной отличает человека от животных. Молодая жена (ровня тут никак не укладывается), презрение к вышедшему в тираж вояке, вряд ли утонченному, вряд ли знатному, вряд ли умному – ну, разве что не бедному. Надоело ему лаяться с капризной бабой, сносить ее шипение и шпыняния, ее придирки и менструальное нытье, надоели кряхтение, жалобы и пьяненькие воспоминания старых товарищей, надоело, наконец, тратить золото бытия на медь быта,– а, была не была, пан или пропал, то есть, конечно, сначала пан, а уж потом – пропал. Но ведь за ночь с Клеопатрой, с царицей: стать властелином этого тела (не важно какого, важно – Клеопатриного), стать триумфатором, царем...
Вот и второй.
За ним Критон, младой мудрец, Рожденный в рощах Эпикура, Критон, поклонник и певец Харит, Киприды и Амура...
Эпикуреец. Но не в гегелевском понимании, оказавшем такое влияние на восприятие Эпикура обыденным сознанием. Не жуир, бонвиван и т. п. Но философ, призывающий к мужеству, к бесстрашию перед лицом смерти и безжалостных богов,– тот, кто писал Идоменею: "В этот счастливый и вместе с тем последний день моей жизни я пишу вам следующее. Страдания при мочеиспускании и кровавый понос идут своим чередом, не оставляя своей чрезмерной силы. Но всему этому противоборствует душевная радость при воспоминании бывших у нас рассуждений".
Хариты, Киприда и Амур рядышком – не по воле Пушкина, разумеется,– со страданиями при мочеиспускании и кровавым поносом.
В 1835 году Пушкин уже мог бы допустить подобное соседство (хотя стихотворная часть "Ночей" писалась с 1824 года). Гегелевский эпикуреец не встал бы под пистолет на Черной речке.
Третий.
Любезный сердцу и очам, Как вешний цвет едва развитый, Последний имени векам Не передал. Его ланиты Пух первый нежно оттенял; Восторг в очах его сиял; Страстей неопытная сила Кипела в сердце молодом...
(Боже! "Кипела в сердце молодом"! "Ланиты"! Это, конечно же, не тридцатишестилетний Пушкин, это итальянец, жалкий импровизатор, без строф которого не обойтись сюжету малоподвижной прозы,– и довольно.) Кто он, третий?
Пух первый – это ведь еще мальчик. И – готов к смерти, к гибельному служению мощной Киприде (великолепный эпитет, искупающий существование всех этих "гордых", "любезных" и проч.) и подземным царям – одновременно.
Повзрослев, он мог бы стать Печориным. Или Акакием Акакиевичем. Или Девушкиным. Но сейчас – кто он? Проще всего предположить: Пушкин, и это не будет чудовищной клеветой. Тридцатишестилетний поэт, вспоминающий себя двадцатишестилетнего. Он еще не старик Флавий, но уже не младой мудрец Критон – кто ж он? Он не знает, он пытается понять, обращаясь в свое прошлое, к стихам одиннадцатилетней давности. Тоска по романтизму? Да не был он "стандартным" романтиком никогда, хоть и называли его иные критики "Байроном для бедных" (а иные – их воображение вполне можно сравнить с выгребной ямой, полной гниющих чудовищ,– Мортириным). Он уже иной, иной, ему уже не дописать того стихотворения, ему уже просто неинтересно рассказывать еще одну романтическую историю о пламенном юнце, покупающем ценою жизни ночь Клеопатры.
Но юноша не умер, как не умер и мальчик, и он приводит его на пир. К расчету.
Что привело его в Египет? В роковой блистающий чертог? Тысячеустая молва о прекрасной царице. Мечта. Он оставил дома родителей, друзей, хотя не исключено, что это они его оставили, изгнали, не поняв его инакости. Быть может, ему пришлось украсть или даже убить, чтобы добраться до этого дворца – до мечты. Ох уж эти русские мальчики, годами млеющие на плешивых дива нах – и вдруг ни с того ни с сего вроде бы хватающиеся за топор... Он отринул прошлое, пришел сюда, сидит за столом (возлежит), он поел и выпил вина, ему хорошо, он видит Клеопатру – блистающую и недоступную, он слышит славословия ее красоте, воспринимая их как гимн Красоте, и мучительно ему сознавать, что никогда он не отважится приблизиться к этим мужчинам и женщинам, а уж тем более к царице, хотя ему хочется – так хочется! именно этого: хоть как-нибудь, каким угодно образом и способом привлечь ее внимание.
Да, он готов к подвигу: вот сейчас ворвутся разбойники, перебьют всех, бросятся к Ней, и только он, с пылающим взором и сердцем, останется с Нею и спасет Ее. Нет, вот сейчас он встанет и прочтет стихи, которые потрясут всех, исторгнут слезы у Нее, а он, небрежно поклонившись, уйдет, и Она пошлет за ним, и его будут искать всюду... нет, он не отважится... Он уйдет в другие края, завладеет сокровищами жестоких колдунов, покорит царства великанов, вернется в Египет – грозен, безжалостен и влюблен, швырнет к Ее ногам сокровища, сушеные сердца трехсот царей и их земли – и уйдет, а Она окликнет его голосом робкой девочки: "Постой..."
Он очнулся.
Почему все вдруг замолчали?
Внемлите ж мне: могу равенство Меж вами я восстановить.
Конечно, равенство – с этим, что вокруг, с миром земным и подземным, равенство перед смертью, перед будущим.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю; Скажите: кто меж вами купит Ценою жизни ночь мою?
(Если и не удалось Пушкину подняться до шекспировых высот в драматургии, то эти четыре строки – вровень с высшими взлетами уроженца Стратфорда, тут уже не итальянец-импровизатор.) Ночь! Как много! Ночь. Тулон. Смерть? Вечная ночь.
Вот он случай, выхватывающий человека из толпы и возносящий над законом, над привычным порядком вещей. Есть упоение... Есть! есть!
Из толпы выходит человек с седыми висками. Бесстрастное лицо. Грузноват.
Звероват.
А вот и второй. Улыбаясь, отдает чашу с вином соседу, говорит что-то вполголоса, приветствует царицу красивым жестом.
А третий? И вдруг он – он! – шагнул вперед. Он ли? Есть сила пострашнее человека, пострашнее любви. Нет, это не он шагнул, но тот, кто готов взглянуть в лицо смерти – в лицо Красоте. Грядущее – грозно. Но жребий брошен. Первым – Флавий. Следом – Критон. Он – Третий. Впереди две ночи и два дня, прежде чем придет его срок, его час. Две ночи и два дня волнений, отчаяния, самого жуткого ужаса (умереть? – боже! бо-о-о-же!), самой безумной, безумнейшей, наибезумнейшей надежды; две ночи и два дня пьяной отваги и трезвой трусости, и любопытствующих взглядов, и тревожно-скользких улыбок желтолицых жрецов, и едкой ревности, и бессильного сострадания...
Наутро народу покажут голову Флавия, а он будет неотрывно смотреть на широколезвийный меч у ног бритоголового палача: вот этим топором... то есть мечом... Вот и он – и он! – выйдя из ее спальни, замрет на пороге, увидев перед собою этих двоих в пурпурных балахонах, с кожаными масками на лицах, в складках бычьих шей поблескивают капельки пота, сто шагов прямо, семьдесят налево, взгляд из-за пыльной портьеры, еще сорок шагов, зачем он считает, и еще двадцать, через дворик ведут быка, щербатый мальчуган мочится на стену, арка, рассохшаяся дверь, тесная комнатенка, затянутая паутиной, глиняный пол, выщербленная колода, зевающий бритоголовый человек с широколезвийным топором – все же с топором, солнечный луч, бритоголовый ребром ладони смахивает с колоды соломинки, куриные перышки, снова зевает... Нет! нет! никогда! Бежать, скрыться, спрятаться в тростниковых зарослях, питаться лягушками, уйти в подземные пыльные необитаемые лабиринты, в услужение к немым жрецам, сносить унижения плоти, зажать дух в тисках раскаленного "нельзя" – но жить! жить!
жить! И целый день впереди, целый век, и никто не стережет его, он волен уйти в любой миг, хоть сейчас, конечно, вот прямо сейчас, да хоть и криво сейчас, за той портьерой – шумная улица, сладкие морды торговцев, подвыпившие легионеры, замасленные шлюхи со стальными ключицами, волы, шарлатаны, крестьяне, выбеленное жарой небо, тусклый блеск реки... Уйти? Нет. Он, конечно, уйдет, но потом, после, ведь еще есть время – ночь и день.
Вечером случайно он увидел царицу: усталая женщина с жирноватой кожей, неприязненное выражение лица, раздражена, провинившуюся рабыню уволакивают, царица поймала взгляд юноши – вымученно улыбнулась... Ночью ему прислали женщину, но он отказался. Его опыт... Пришедшая с родителями в гости девочка – презрительно надутые губки – неожиданно прижалась к нему, они спрятались от родителей и гостей, девочка взяла его рукой, он взорвался, слезы потекли, она убежала. В канун совершеннолетия отец подарил ему рабыню-гречанку, рослую, сильную, с холодным плоским животом и маленькой твердой грудью. Она обучала его деловито и бесстрастно. Вот и весь опыт. Да что это он? Прочь! Не об опыте речь – о любви и смерти.
Утром он не пошел смотреть на отрубленную голову Критона. Остался в своей комнате. Услыхав глухой ропот толпы, застонал...
...под смертною секирой Глава счастливца отпадет.
Флавий, Критон... Он опоздал, бежать поздно. Его черед. Неужели царица так безжалостна? А грусть, а умиление в ее взоре, остановившемся на нем? Ничего не значат? Нет, нет, не может быть! Когда они будут лежать рядом, уже пережив вспышку страсти, он расскажет ей – все, все расскажет: про мечты свои, про жизнь, про то, как нужна ему эта жизнь... Она не может не понять. Зачем? О чем он? До наступления ночи осталось совсем мало. Боже! Ведь если ему через несколько часов предстоит начать путешествие в смерть, значит, каждый из этих часов поистине равен годам, отпущенным на добро и зло, на мечты и свершенья, а он – лежит! Валяется на тюфяке, глядя в окно на ласточек, как будто в запасе у него вечность. Он рассмеялся: так ведь и есть, вечность. Ему уже не успеть спасти красавицу от разбойников, родину – от захватчиков, ему не успеть создать величайшую пирамиду или на худой конец величайшую книгу, не успеть сокрушить царства и слить народы в братских объятиях... Он так и не узнает, кто он: поэт, государственный деятель, помещик или рогоносец при красавице жене. Он просто он. Одинокий. Единственный. Третий. Это все, что останется.
Но только утренней порфирой Аврора вечная блеснет, Клянусь – под смертною секирой Глава счастливцев отпадет.
Царица ждет его. Сопровождаемый красивыми рабынями, он шествует в бассейн. Под звуки арф девушки массируют и умащают его тело. Одевают. Готовят к встрече.
Его ждет она. Сладостная, сладкая любовью... Нет! он еще вправе отказаться!
уйти! вернуться... Но куда? Прошлое уже случилось, сожжено, там огонь, но и впереди – огонь. Нет пути.
Лишь выбор между пламенами – от пламени спасает пламя.
Позади – "Руслан", уже позади – "Онегин" и "Капитанская дочка", настоящее мучительно, его словно и нету. А впереди? Бог весть. Красота, правда, смерть – все одно и то же... Он должен – иначе уже нельзя познать эту надчеловеческую, бесчеловечную гармонию истории (люди живут по законам человеческим, народы – по бесчеловечным законам). Царица ждет. Портьеры, музыка, взгляды. Кажется, он торопится, надо попридержать шаг. Он исполнен мужества и мудрости. Дела – участь остальных, его удел деяния. Снова поворот. Низко кланяется бритоголовый, ссадинка за ухом, вот и последняя дверь, тянет холодом. Откуда этот звук? Врата ада? рая? створки расходятся, никого, он один, задыхающийся, почти ослепший, на пороге. Гул. Не сердце ли?
не новые ли стихи? Не до поэмы – жизнь идет. Он на пороге, в полутьме он видит Ее, и радость, неведомая живым людям, болезненно распирает его грудь...
Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог!
Бессмертье. Между жизнью и смертью.
И что бы ни случилось с нами, Мы входим в пламя или в пламя.
Пламя и пламя. Он должен сделать этот шаг. Он платит. Он делает шаг.
Боб Грин, loneman В сентябре 1592 года в доме небогатого лондонского сапожника Айсема умер Роберт Грин. Последние дни его были ужасны. Оставленный друзьями, но, как написал злобствующий современник, исправно посещаемый полчищами вшей, Грин напоследок со слезами на глазах вымолил у хозяйки мальвазии на один пенни. Эта же достойная дама, выполняя последнюю волю Грина, увенчала его чело лавровым венком. При сем присутствовали его любовница, "несчастная оборванная шлюха", и их незаконнорожденный сын. Сцена, исполненная истерического драматизма, вообще говоря, чрезвычайно характерна для биографии Грина, который прославился как один из реформаторов английского театра, плодовитый прозаик и блестящий памфлетист, основоположник скандальной журналистики. Что ж, хорошие книги пишут не хорошие люди, а хорошие писатели.
Однако в истории литературы этот человек остался вовсе даже не благодаря своему маленькому шедевру "Монах Бэкон и монах Банги". Он "автор", пожалуй, самого громкого скандала в истории английской культуры. Человек, публично обвинивший великого Шекспира в плагиате,– не самая завидная характеристика для того, кто считал себя солью земли, а остался в памяти литературы несколькими строками. Да и то во многом благодаря тому, на кого ополчился, то есть Шекспиру.
Роберт Грин родился в семье состоятельного шорника из Нориджа в 1558 году, получил, как и Шекспир, образование в местной грамматической школе, где под надзором мэра и олдерменов обучались "шесть дюжин и еще восемь учеников". В 1580 году он получает степень бакалавра искусств в Кембридже и отправляется в путешествие за границу (Италия и Испания). Вскоре в том же университете он защищает магистерскую диссертацию, о чем не устает напоминать друзьям и врагам до самой смерти.
Боб Грин принадлежал к плеяде "университетских умов" (Лодж, Нэш, Пиль, Марло и др.), предшественников Шекспира. Эти провинциалы решительно рвали со своим прошлым, с "почвой", оседали в Лондоне, где снабжали книгоиздателей и владельцев театров романами, памфлетами и пьесами. Жизнь их была непристойной, блестящей, бурной и, как правило, короткой. Жизнь Роберта Грина – не исключение. Он пьянствовал и дебоширил в тавернах (хозяйка таверны "Красная решетка" была его любовницей), дружил с ворами и их подружками, знаменитый лондонский бандит по прозвищу Болл-Нож, завершивший свой жизненный путь на виселице в Тайберне, был лучшим его другом (а его сестра – подругой и матерью его сына). Иногда на Грина вдруг накатывало просветление. Однажды он случайно забрел в церковь святого Андрея в Норидже, где проповедовал известный "нориджский апостол" Джон Мор, который вызвал в его воображении картины Страшного Суда. Грин раскаялся и начал новую жизнь, женившись на добродетельной Доротее, подарившей ему сына. Однако вскоре, промотав состояние жены, Грин бросает ее на произвол судьбы в Линкольншире и возвращается в Лондон – к перу и пиру.
При всем том этот распутник, драчун и алкоголик (последняя болезнь его была вызвана чрезмерным увлечением рейнским вином и маринованной селедкой)
умудрился написать пьесы "Альфонс, король Арагонский", "Джеймс IV", "Зерцало для Лондона и Англии", "Неистовый Орландо", романы "Менафон", "Пандосто"
(послуживший материалом для шекспировской "Зимней сказки"); ему же приписывают и изданную посмертно "Приятную комедию о Джордже Грине, Векфилдском полевом стороже"...
Последние несколько лет жизни стали для Грина особенно тяжелыми: пожары уничтожали театры, появились новые драматические труппы, энергично вытеснявшие "стариков", а главное – уже многие понимали, кто есть кто в театральном мире:
звезда Грина и его друзей закатывалась – восходила звезда Шекспира. И хотя чиновник, плативший за спектакли при королевском дворе, еще и десять лет спустя в ведомости написал фамилию автора "Отелло" и "Венецианского купца" – Shaxbird, знатокам было ясно: начинается совершенно новая эпоха.
Для Роберта Грина в той эпохе места не было.
Не прошло и года со дня смерти Грина, как на паперти лондонского собора святого Павла появилось в продаже его сочинение "На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых лжецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе". Эта повесть-памфлет содержит первое несомненное упоминание о Шекспире в Лондоне, хотя прямо имя великого драматурга в тексте не названо.
Обращаясь к друзьям-драматургам, Грин яростно обрушивается на актеров ("нахалы", "куклы", "паяцы, разукрашенные в наши цвета"), которые, забыв о благодарности, оставили и самого Грина, и его товарищей без гроша, предпочитая им некоего провинциала, ловко переделывающего их старые пьесы в свои. "Не верьте им,– восклицает Грин,– есть выскочка-ворона среди них, украшенная нашим опереньем, кто "с сердцем тигра в шкуре лицедея" считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и он чистейший "мастер на все руки" – в своем воображеньи полагает себя единственным потрясателем сцены в стране".
Современники привыкли к "темному" стилю дошекспировских драматургов, которые насыщали свои пьесы аллюзиями из греческих и латинских авторов, нагромождая вычурные метафоры и образы подчас до полной неудобоваримости. Театралы тотчас соотнесли выражение "с сердцем тигра в шкуре лицедея" с репликой Йорка из шекспировского "Генриха VI: "О, сердце тигра в этой женской шкуре!" – поэтому ни для кого не было загадкой, в кого целил Грин, который вдобавок обыграл фамилию Шекспира (Shakespeare – потрясающий копьем), употребив созвучное ей выражение "потрясатель сцены" shakesceen. Но эти шуточки ничто в сравнении с содержащимся во фрагменте обвинением, ключевым понятием которого является "выскочка-ворона".
Магистр искусств, обуреваемый ненавистью к разбогатевшим актерам-плебеям, которые, как ему казалось, довели его до нищеты, а кроме того, переживавший неприятное чувство из-за брошенного ему в лицо обвинения в жульничестве и двурушничестве (Грин сбыл одну и ту же пьесу двум театральным труппам), не случайно употребил слово "ворона" в своем предсмертном произведении.
Со времен Эзопа и Марциала, Макробия и Горация ворону было принято считать великой подражательницей, лишенной, однако, оригинального дара выдумки, творчества. Поэтому обвинение Грина современники истолковывали однозначно:
мало того, что малообразованный Шекспир нагло выдает себя за того, кем он на самом деле не является, то есть за универсального гения ("мастер на все руки"), он еще, как ворона античных басен, ворует "отборные цветы чужого остроумия", то есть, по существу, занимается плагиатом. Более грубого и злобного выпада не знала даже та эпоха, когда литераторы и театры нередко вступали в хамские перепалки, когда издатели присваивали себе чужие произведения, а пьесы и вовсе публиковались анонимно (в театр подсылался человек-"магнитофон", со слуха записывавший – и перевиравший популярное произведение).
Вот уже четыреста лет шекспироведы ломают головы над каждым словом памфлета Грина, уточняя оттенки смыслов, особенности исторического контекста, исследуя судьбу "На грош ума" и реакцию на памфлет. Однако сегодня очевидно, что произведение это обладает исключительно искусствоведческим значением, характеризуя нравы и отношения той бурной театральной эпохи. И уже давным-давно никому и в голову не приходит всерьез сравнивать несомненное дарование Грина с гением Шекспира: недемократичная история и еще менее демократичная культура расставили все по местам. Все проблемы снимает один факт: словарь "вороны-выскочки" составляет 15 тысяч только основных слов (без словообразований), тогда как словарь признанного кудесника языка Гюго – лишь 9 тысяч.
Однако на судьбу и образ Роберта Грина можно взглянуть и по-иному. Провинциал, оторвавшийся от родной почвы и получивший блестящее образование, он ведь не нашел своего места и в Лондоне. Словно какой-то бес гнал его по жизни, не давая ни минуты покоя. Страх одиночества побудил его к раскаянию в Норидже и женитьбе на Доротее, но не тот же ли страх заставил его забыть и раскаяние, и Доротею, чтобы умчаться в Лондон и броситься в прежнюю безумную жизнь, больше напоминающую самосожжение? Он словно боялся однажды проснуться и увидеть в зеркале себя – настоящего и поэтому глушил себя вином, случайными связями, дебошами и драками.
Проблема одиночества творцов Ренессанса очевидна, хотя, кажется, и не исследована. Измученный собою, Грин – безотчетно, разумеется,– немало сделал для того, чтобы остаться хотя бы в истории литературы. Биография его нам ведома – иногда до тошнотворных подробностей. В этом смысле он полная противоположность Шекспиру. Тысячи исследований так и не дали полной картины жизни автора "Гамлета". Он ускользает от нашего пристального взгляда, поражая при этом банальностью и приземленностью судьбы: женитьба, многодетное семейство, удачное вхождение в лондонский театральный бизнес, спокойный уход на покой – в Стратфорд, где он владел домами и давал деньги в рост... Этакий осторожный буржуа. Остальное домыслы. Он словно дал себе слово не растрачивать себя во "внешней жизни", целиком и полностью погрузившись в творчество. Стать никем и ничем, что, по мнению теологов, равнозначно тому, чтобы стать Богом, Творцом грандиозного мира. И в этом мире нашлось место несчастному Грину. Не заключено ли в этом непостижимое по жестокости милосердие истории?
Магелланова магия Бледное злато и тяжелый черный бархат, дюймовым обрезком которого можно убить зазевавшуюся мышь,– злато и бархат, дрожа и колеблясь, расходятся в стороны, и на сцену вступают мужчины со знаменами и барабанами, обтянутыми кожей крещеных ослов, трубачи с запрокинутыми, как у пьющих из горлышка, лицами, погромыхивающие черепашьими латами стражи с серебряными алебардами и громоздкими мушкетами, раздающиеся, чтобы дать дорогу великим полководцам в надушенных женских париках, верхом на черноатласных кобылах с сахарными зубами, вертким шелковоногим любовникам, умеющим своими игрушечными шпагами смертельно ужалить вражеское сердце,– дать дорогу прокаженным королям, ясноглазым юродивым и дамам, которым верхняя одежда служит нижним бельем,– все они располагаются на сцене почтительным кругом, в центре которого, положив шестипалую руку на эфес тяжелой шпаги и вздернув упрямый подбородок, обросший толстым маслянистым волосом,– капитан Фернан Магеллан, которому стальной позвоночник, выкованный лучшими толедскими мастерами, не позволяет принимать никакой иной позы, кроме надменно-величественной. Впрочем, ввиду его заслуг гордыня дозволена ему королевским указом, прощена постановлением Валенсийского собора и освящена смертью. Ему также предписано и после смерти отбрасывать тень – страшную тень.
До сих пор неизвестна точная дата рождения Фернана Магальянша: принято считать, что появился он на свет около 1480 года в португальской провинции Траз-уж-Монтиш. В 1505-1512 годах он совершил две дальние морские экспедиции, по возвращении из последней сочинил проект плавания западным путем к Молуккским островам ("Если долго идти на запад, обязательно придешь на восток"), который был отвергнут королем португальским и в 1517 году принят королем испанским.
Около двух лет длилась подготовка к плаванию. И все это время Магеллан жил одиноко и замкнуто, не вступая в близость ни с кем, кроме чистенькой платной девушки из таверны "Красный бык". Утверждают, что перед отплытием они обвенчались, достоверно же известно, что душной сентябрьской ночью тридцатидевятилетний Магеллан сказал возлюбленной, роскошно раскинувшей свои храмы и пажити на златотканом покрывале: "Ты родишь мне дочь – чистую и звонкую, круглую и спелую, как яйцо или яблоко, чтобы по возвращении я мог на ней жениться в память о тебе. Ибо ты меня не дождешься, даже если останешься жива: глупцы полагают, будто я собираюсь покорить пространство, тогда как в действительности путь мой проляжет в вечности".
Глубокой ночью перед выходом в море капитан Магеллан тайком поднялся на борт флагманского корабля, держа в левой руке заговоренный гвоздь, закаленный в сперме висельника, и вколотил его в стойку штурвала двенадцатью ударами, после чего, зажмурившись и сотворив заклинание, вслепую нанес последний и главный – тринадцатый – удар.
В полдень 20 сентября 1519 года из испанской гавани Санлукар-де-Баррамеда вышли пять судов под командованием Фернана Магеллана. Когда умолкло эхо пушечного салюта, на белых парусах эскадры это видели все, кто толпился на берегу,– вспыхнули алые кресты, что смутило людей: одни посчитали этот знак хорошим предзнаменованием, другие же не могли скрыть недобрых предчувствий.
Известная ведьма – рыночная торговка,– прежде чем перекреститься, опустила правую руку в чашу с лимонным соком, чтобы уничтожить запах рыбы и не смущать им Господа...
Переваливаясь с боку на бок, хрупкие корабли с трудом вскарабкивались на океанские холмы, чтобы со скрипом, хрустом и скрежетом, словно от боли вопя всем составом короба своего, сорваться вниз, в дымную бездну – и снова вознестись к бурному небу, трепеща грубыми парусами и пугая неосторожных атлантических русалок, которые еще не знали стыда и смущали матросов своими ледяными солеными грудями, крепкими, как панцири гигантских черепах...
Судовые журналы донесли до нас сведения об островах, открытых Магелланом задолго до Рабле и Дефо, Свифта и Голдинга, а также о странах, где все женщины – люди. На одном из островов некий англичанин и мизантроп Гулливер посоветовал разумным лошадям – гуингмам – оскопить грязных йеху, дабы прекратить существование мерзких человекоподобных скотов. Но, когда гуингмы, вознесшиеся разумом до эмпиреев Освенцима, вознамерились последовать этому совету, капитан Магеллан встал на сторону йеху, ибо, как записал он в судовом журнале, "если и выбирать между скотами теми и этими, я бы предпочел этих, пусть даже они исказили и унизили образ Божий,– искра Его в них осталась, и она важнее всех доводов разума".
В январе 1520 года экспедиция достигла устья Ла-Платы. Не отыскав прохода к западу, в феврале флотилия двинулась на юг и прошла две тысячи километров, открыв по пути большие заливы Сан-Матиас и Сан-Хорхе. Плавание измотало моряков, уставших от гнилой солонины, чар святого Эльма, то и дело глумливо зажигавшего свои кошмарные огни на верхушках корабельных мачт, и неукротимой суровости Магеллана. Когда раздраженные матросы затеяли драку на ножах, капитан разрешил биться до конца, но при условии победитель будет повешен:
