Текст книги "Юность командиров"

Автор книги: Юрий Бондарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Судьба моя решена, – сказал Полукаров, нехотя опуская воротник шинели. – Заранее считаю себя на гауптвахте. А, была не была!..

Карабкаясь по сугробам, Борис прокричал в спину ему:

– Молчи! Этого для тебя мало, щенок!

Офицеры, заметив их, перестали двигаться.

Справляясь с дыханием, Борис подбежал к «виллису», и, как только заговорил он, лицо его преобразилось, приняло холодно-решительное выражение.

– Товарищ майор, разрешите обратиться к лейтенанту? Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнено! Мы нашли Полукарова в пустой даче возле печки, едва не привели его силой!

Чернецов молчал, и было странно видеть на лице его робкое, виноватое выражение, словно кто-то ударил его случайно.

– Как… вам… не совестно? – отрубая слова, крикнул Градусов. – Как… не совестно, будущий… вы… офицер!

И больше ничего не сказал Полукарову.

Через минуту, сбежав с насыпи, Алексей увидел: Градусов, запахивая на коленях шинель, с мрачным, отчужденным видом садился в «виллис», рядом стоял Чернецов, вытянувшийся весь.

– Слушай, какое ты имел право докладывать в такой форме? – зло сказал Алексей Борису, когда узнал все от Чернецова. – Я же обещал Полукарову! В какое глупое положение ты меня ставишь?

– Нечего возиться с этим маменькиным сынком! – ответил Борис. – Пусть привыкает, не на печке у бабки!..

Войдя в маленькую, жарко, до духоты натопленную будку обходчика, капитан Мельниченко сбил перчаткой снег с рукавов набухшей, влажной шинели. За синеющим оконцем не переставал буран, царапал стены, яростно колотил в стекло. Электрический свет не горел в будочке – буран порвал провода. Слабо мигала здесь закопченная керосиновая лампа.

Через несколько минут Полукаров шагнул через порог; желтый свет лампы упал на его большелобое лицо; тонкие губы поджаты – и лицо, и губы эти ничего не выражали, и только по слегка вдавившимся его ноздрям капитан понял, что Полукаров готов что-то сказать; с этим он, очевидно, шел сюда. И Мельниченко проговорил первым:

– Слушаю вас, Полукаров.

Полукаров посмотрел капитану в лицо, и в глазах его появилось намеренное равнодушие. Он сказал:

– Я знаю, вы должны наказать меня. Наряд, гауптвахта? Я готов. Мне все равно.

В тишине было слышно: порыв ветра с гулом ударил по крыше.

– Не верю, что вам так хочется попасть на гауптвахту, – сухо сказал Мельниченко и припустил огня в лампе. – Не верю, что вам, болезненно самолюбивому человеку, все равно, что подумают о вас другие!

Полукаров ответил безразлично:

– Товарищ капитан, я превосходно понимаю, что совершил, так сказать, неэтичный поступок.

– Но почему вы его совершили?

Полукаров пошевелил своими покатыми медвежьими плечами.

– Может быть, я не герой, товарищ капитан…

– Вы плохой артист, Полукаров! Идя ко мне, вы плохо выучили роль! – с подчеркнутой неприязнью перебил Мельниченко. – Вы говорите так, словно жизнь ударила вас когда-то и разочаровала. Сколько вам лет?

– Двадцать один, товарищ капитан.

– Когда же вы успели набраться этого скепсиса по отношению к себе и к людям?

– Разрешите не отвечать, товарищ капитан? – тихо и выжидающе сказал Полукаров, и большелобое лицо его отклонилось в тень.

– Можете не отвечать. Я вас больше не задерживаю. Идите.

Полукаров стоял не двигаясь.

– Кто меня будет арестовывать? – спросил он бесстрастно.

– Нет, арестовывать я вас не буду. Я хотел это сделать, но раздумал. Ведь вы не герой. Зачем вас унижать? Вы и сами себя унизили. Вы хотите красиво пострадать, а вызываете к себе жалость! Нет, я не буду вас арестовывать. Можете идти.

Полукаров вышел.

6

Путь был расчищен к утру.

Капитан Мельниченко вел батарею в училище и видел, как вяло, пошатываясь в дреме, идут курсанты, как часто меняет ногу колонна, как растягиваются левофланговые, – буранная ночь вымотала людей вконец.

В столовой сели без обычного шума; одни обессиленно привалились к столам и сейчас же заснули; у иных клонились головы, ложки выпадали из рук.

С серым от усталости лицом Мельниченко ушел в канцелярию просмотреть расписание. Последние часы в первом взводе – тактические занятия, выбор наблюдательного пункта на местности; в остальных взводах – артиллерия, топография: занятия по классам. Капитан посмотрел в окно и прижмурился. Утро после буранной ночи было ослепительно солнечным, жестоко морозным. Но дымы не поднимались из труб вертикально в сияющее ледяное небо, а стлались, сизые тени их ползли по белизне крыш, по свежим сугробам. Стволы орудий плотно обросли инеем, поседели. Возле орудий ходил часовой, из-за поднятого воротника тулупа, из густого инея вырывался пар. Было двадцать градусов ниже нуля.

Капитан, щурясь, смотрел на белые до рези в глазах сугробы, на пар дыхания, тающий над головой часового, на слепящее косматое солнце и чувствовал, как голову медленно обволакивает теплая глухота сна. Капитан потер выступившую щетину на щеках, вызвал дежурного.

– Объявите батарее отбой! Преподаватель тактики в училище?

– Никак нет, еще не приходил.

– Батарею поднимать только по моему приказу. Шинели – в сушилку.

Капитан поднялся на третий этаж, к командиру дивизиона.

Положив жилистые руки на подлокотники кресла, Градусов читал какую-то бумагу. Он был в очках, китель расстегнут на верхнюю пуговицу – это придавало ему домашний вид. Увидев капитана, майор застегнул пуговицу, снял очки и сунул их в футляр. Он стеснялся своей старческой дальнозоркости.

– Садитесь, – указал на кресло, и губы его чуть поползли, готовясь к улыбке. – Слушаю вас.

– Я хотел поговорить с вами, товарищ майор, – начал капитан. – Думаю, что занятия по тактике первого взвода…

– Знаю, знаю, – перебил Градусов, и скупая улыбка осветила крепкое его лицо. – Люди вымотались на заносах, так? Вот тоже просматриваю расписание.

Белки его глаз были красноваты после бессонной ночи: час назад он вернулся в училище, усталость чувствовалась в том, как он сидел, в его взгляде, в движениях его крупного тела, его рук.

Он снова улыбнулся, размышляюще побарабанил пальцами по столу.

– Все это верно, люди устали, – повторил он, мягко глядя на капитана. – Курите! – Придвинул раскрытый портсигар, взял папиросу, но не закурил, помял ее и аккуратно положил на прежнее место, шумно вздохнул и продолжал ровным голосом: – Но меня вот какой вопрос интересует, капитан. Что подумают сами курсанты, когда поймут, из-за чего мы отменили занятия в поле? Положим, вот вы – строевой офицер, ваши люди всю ночь копали орудийные позиции, устали, а утром вступать в бой. Как вы поступите? Курите, курите… Не обращайте на меня внимания. Я ведь мало курю. – Он потер ладонью грудь.

«Старик думает и выигрывает время. У него еще нет решения», – подумал Мельниченко.

– Товарищ майор, все, что было на фронте, переносить в училище рискованно, – заговорил он и, кивнув, отодвинул портсигар. – Спасибо, я только что курил. Вы же не будете устраивать артиллерийский налет боевыми снарядами, чтобы научить людей быстрей окапываться или лежать часами в снегу. Я говорю о простом. Люди вымокли, вымотались на заносах, и занятия в поле не принесут нужной пользы. Отдых, хотя бы короткий, – вот что нужно.

Градусов с ласковой снисходительностью развел руки над столом.

– В данную минуту вы рассуждаете, простите, не как военный человек. Существует, голубчик, великое правило: «Тяжело в ученье, легко в бою». Золотое, проверенное жизнью правило. Н-да! Не для парада ведь людей готовим, голубчик. И вы-то должны это знать прекрасно!

– Есть разница между необходимостью и возможностью, – проговорил Мельниченко и поднялся. – Какое ваше решение, товарищ майор?

Градусов опять побарабанил пальцами по столу.

– Да, капитан, есть разница! Вчера первый взвод прекрасно показал себя: в самую тяжкую минуту этот… из студентов, Полукаров… бросил товарищей, ушел греться, трудно ему стало! Были и у меня такие, как Полукаров, в тяжкие минуты не жалел, не щадил, а потом с фронта письма присылали, благодарили! Никого по головке не гладил, а в каждом письме после первых слов – «спасибо». Именно спасибо!

Опершись, Градусов с кряхтеньем встал из-за стола.

Был он плотен, широк, с короткой сильной шеей – о таких говорят: «крепко сшит», – и если бы не живот, слегка оттопыривающий отлично сшитый китель, фигуру его можно было бы назвать красивой той немолодой красотой, которая отличает пожилых военных.

– Мы должны приучать людей, капитан, к строгому выполнению приказа. Занятия – это то же выполнение приказа. Вот так, товарищ капитан! – Он отогнул рукав кителя, взглянул на часы, игрушечно маленькие на его широком запястье, покрытом золотистыми волосами. – Ровно через час поднимите взвод! Без всяких колебаний! Кстати, я сам буду на занятиях. Вы свободны.

Взвод был построен на бугре, в двух километрах от города, где начиналась степь – по ней волнами ходила поземка, вокруг шелестел снег, завиваясь вихорьками.

У преподавателя тактики, полковника Копылова, на морозе заметно индевели стекла очков.

Курсанты – с катушками связи, буссолями, стереотрубой, лопатами – стояли, переминались в строю; непросохшие шинели влажно топорщились; лица заспаны, бледны, помяты; иногда кто-нибудь, сдерживая судорогу зевоты, кусая губы, глядел в синее пустынное небо, вздрагивал; у иных на лицах выражалось рассеянное любопытство к усталости своих мускулов: курсанты поднимали плечи, сжимали в кулак и разжимали пальцы. На левом фланге у Вити Зимина то и дело клонилась голова, и когда Копылов сказал: «Наша пехота прошла первые рубежи», – Зимин, клюнув остреньким носом, будто в знак согласия, встрепенулся и, широко раскрыв глаза, глянул на полковника Копылова недоуменно.

Из блистающих под солнцем далей донесся гудок паровоза. Послышались голоса:

– А танкисты далеко уже…

– Я что-то никак не согреюсь. Шинель – кол!..

– Люблю занятия в поле в этакую благодать! Особенно, когда шинелишка сухая. Веселее как-то…

Засмеялись.

В задних рядах курсанты топали ногами, терли уши.

– Закаляют нас.

– Товарищи курсанты, разговоры прекратить!

Лейтенант Чернецов, дыша паром, опустил глаза.

В снежной дали, над застывшей до горизонта морозной степью, возник, пополз лиловый дымок паровоза. Все смотрели в ту сторону.

– Товарищи, товарищи, прошу внимания! – Копылов снял очки, покашлял, подул на стекла.

С нахмуренным, малиновым от холода лицом Градусов подошел к строю, сурово, цепким взглядом провел по взводу.

– Товарищи курсанты, надо слушать преподавателя, а не глядеть по сторонам!

«Хмурьтесь, майор, хмурьтесь сколько угодно, – думал Мельниченко. – Но вряд ли ваши команды сейчас помогут». Это равнодушное внимание передних рядов и эти невеселые остроты левофланговых безошибочно показывали: курсанты понимают, что сегодняшнее занятие по тактике – не занятие, нужно попросту два часа в мокрых шинелях пробыть в поле на морозе, ибо офицеры выполняют расписание.

Но так или иначе приказ идти в поле был отдан, и теперь его не отменишь.

– Дмитрий Иванович, можно вас на минуточку? – вполголоса позвал Мельниченко преподавателя тактики.

Копылов, немолодой худощавый полковник с аккуратно подстриженной бородкой, все дул на очки; посиневшие его губы скованно округливались, бородка сплошь побелела от инея.

– Вы меня, Василий Николаевич? – спросил он, подняв острые плечи. – Да, да, слушаю…

Капитан, подойдя, проговорил негромко:

– Дмитрий Иванович, пусть это вас не обидит, разрешите мне провести практическую часть занятий. Именно практическую. Ужасно замерз, и курсанты замерзли…

Полковник Копылов взглянул смущенно.

– Это любопытно. Следовательно, я вам уступаю урок тактики?

Он вынул платок, махнул им по стеклам очков, кашлянул в бородку, пар окутал ее, как дымом.

– Н-да, – проговорил он шепотом, – кажется, сегодня не совсем получается… Занятия-то можно было того, перенести, что ли. Нехорошо как-то…

Глядя на озябшие пальцы Копылова, протиравшие очки, капитан сказал:

– Поздно, добрый вы человек.

– Нет, я не возражаю, пожалуйста, Василий Николаевич; право! – поспешно заговорил Копылов. И, обращаясь к взводу, добавил тотчас: – Товарищи курсанты, вторую часть занятий проведет командир батареи.

– Курсанты Дмитриев, Зимин, Полукаров, Степанов, ко мне! Взвод, слушай приказ! – отчетливо подал команду капитан, поворачиваясь к строю. – Противник отступает в направлении железнодорожного полотна. Наша пехота прошла первую линию вражеских траншей, ее контратакуют танки противника. Мы поддерживаем сто тридцать пятую стрелковую дивизию, вошедшую в прорыв, двести девяносто девятый полк. Вам, Дмитриев, занять НП в районе шоссе, немедленно открыть огонь. Срок открытия огня – двадцать минут. Курсант Полукаров остается со связью. Курсанты Зимин и Степанов, взять катушку, буссоль и стереотрубу. Шагом марш!

– Одобряю ваши действия, – густым басом произнес Градусов и отвернулся, пошел к «виллису».

Все трое с лопатами, буссолью, стереотрубой двинулись в степь, змеившуюся поземкой.

Полукаров, присев на корточки, заземляя телефонный аппарат, втискивал с трудом железный стержень в снег.

– Рукавицы! Рукавицы прочь! – скомандовал капитан. – Кто же работает со связью в рукавицах?

Полукаров зубами сдернул рукавицы, схватил железный стержень и словно обжегся. Он сидел на земле, вздрагивая, дышал на закоченевшие руки, и Мельниченко приказал неумолимым голосом:

– Окапывайтесь!

Полукаров, стиснув зубы, ударил лопатой в ледяной наст – он захрустел и не поддался.

– Мерзлая. Не берет! – с усилием выговорил Полукаров, как-то дико озираясь на капитана.

– Кайлом долбите! Взво-од, за мной! Бегом маарш! – скомандовал капитан и побежал в степь, где отдалялись трое курсантов на искрящемся пространстве.

Холодный воздух будто ошпарил лицо, перехватил дыхание, как спазма.

– Шире ша-аг!

Люди двинулись за ним с мрачным, недовольным видом, он заметил это. Надо было согреть людей, держать их все время в непрерывном движении, в возбуждении – это было для них сейчас самое главное. Топот сапог, скрип снега звучали за его спиной, и капитан слышал дыхание людей, их полунасмешливые возгласы; никто еще до конца не понимал, почему он взял у Копылова этот час занятий.

Алексей Дмитриев, Степанов и Зимин шли скорым шагом, почти бежали. Связь разматывалась. Тоненькая фигурка Зимина была наклонена вперед, он спотыкался, преодолевая тяжесть катушки. Дмитриев хрипло повторял команду:

– Вперед! Вперед!..

Шинели, обмерзшие на морозе, стояли колом, на них застыла корка льда, мешающая движению.

Догнав Дмитриева, капитан спросил:

– Сколько вы двигаетесь?

– Пять минут.

Капитан быстро взглянул вперед. Из-за дальних холмов синеватой стрелой выносилось шоссе, редко обсаженное тополями. Там, взвихривая снежную пыль, мчались машины. Белая насыпь возле шоссе; опушенные ветви кустов около голубой впадины оврага.

– Какое расстояние до шоссе? Определите!

– Около двух километров.

– За десять минут уложитесь?

– Думаю, да.

– Отставить «думаю». Говорите точно.

– Да, уложусь. Бего-ом марш! – крикнул Дмитриев связистам.

– Отставить! – громко, чтобы слышали все, скомандовал капитан. – Снять шинели!

Дмитриев, удивленный, повернулся к нему.

– Командиру взвода и связистам – снять шинели! – властно повторил капитан. – Делают это так. Быстро! И не задумываясь!..

Он снял шинель, кинул ее в сторону, под скат сугроба.

– У нас осталось десять минут, вашего сигнала ждут на прежнем НП! Танки противника видны отсюда. Они в трехстах метрах от шоссе. Решайте!

Дмитриев и Степанов первые сбросили шинели; Зимин, вытаращив на них глаза, суетливо скидывал с плеча лямку катушки, торопясь, непослушными пальцами отстегивал крючки. Взвод смотрел на них в молчании.

– За мной бегом марш! – махнул рукой капитан и бросился вперед, к видневшемуся меж тополей шоссе.

Он пробежал метров пятьдесят-шестьдесят, зная, что за ним должны двигаться Дмитриев, Зимин и Степанов. С ожиданием оглянулся и, зажигаясь волнением, увидел, что за ним возбужденно, россыпью бежали люди – весь взвод, и он с уже знакомым чувством радостной боли и азарта опять махнул рукой, крикнул в полный голос:

– Вперед! Вперед!

Ветер колючим холодом резал, корябал лицо, но тело от быстрого движения наливалось жизнью, и тут Мельниченко услышал смех. Он не ошибся: он услышал за спиной прыскающий смех Гребнина:

– Миша!.. Ей-богу, умру… Ха-ха, ты похож на верблюда, который бежит по колючкам! Посмотри, Ким, Мишка бежит вприпрыжку. Фу! Даже в рифму вышло!

Шоссе было в двухстах метрах, и Мельниченко уже ясно видел мчавшиеся по нему машины, гладкий седой асфальт, холм у шоссе, голубую щель оврага, которая заметно приближалась, а снег, покрытый коркой льда, зеркально мелькал под ногами, вспыхивая отраженным солнцем.

– Вперед!

Он бежал не оглядываясь, но теперь понимая, что брошенная им искра возбуждения не потухла, а горела, точно раздуваемая этим общим движением, этим вторым дыханием, о котором он думал, этим знакомым чувством порыва, сумевшим подчинить ему людей, увлечь за собой в состоянии предельной усталости.

Капитан добежал до оврага, лишь здесь перевел дух.

– Сто-ой!

К нему, окутанные паром, подбегали Дмитриев и Степанов, их догонял Зимин; вся грудь у него заледенела от дыхания, металлически отсвечивала, как панцирь; он не мог никак отдышаться и, подходя мелкими шажками к Мельниченко, пошатывался, глядя на капитана ошеломленно, мальчишеское лицо его, докрасна обожженное морозом, выражало одно: «Так было на фронте?» – и, покачиваясь, будто ему хотелось упасть на землю, прижаться к ней, передохнуть, одной рукой придерживая вращающуюся катушку, он вдруг засмеялся прерывисто:

– Вот так в атаку, да, Степанов?..

Капитан подозвал Дмитриева. Тот дышал почти ровно, но лицо его точно подсеклось, похудело сразу.

– Вы успели за девятнадцать минут, – сказал Мельниченко. – В нашем распоряжении одна минута. Пусть люди передохнут, а вы действуйте, командир взвода.

– Зимин, связь!

– Где будете выбирать НП? И почему идете в рост? Вас видно противнику! Бьют пулеметы!

– НП выберу на холме. – Дмитриев пригнулся и, внезапно поскользнувшись, упал на колени, но сейчас же встал, потирая грудь; его губы посерели.

– Что у вас? – спросил капитан.

– Ничего… ерунда… – проговорил он с трудом и повторил: – Выберу НП на склоне холма…

– Всем окапываться! – крикнул Мельниченко.

И наклонился к Зимину, тот уже лежал на снегу, долбил с ожесточением лопатой.

– Связь готова?

– Не… не готова, товарищ капитан, – ответил Зимин, отбросив лопату, и сильно подул в трубку.

– Вызывайте «Дон».

– «Дон», «Дон», я – «Фиалка»… «Дон», «Дон», я… Где ты там? Спишь, Полукаров? Кто? Ну, это я! – Зимин счастливо заулыбался. – Ну как ты там? Ага! Понятно! А ты притопывай!

Он вскочил и доложил тоненьким старательным голосом:

– Связь готова, товарищ капитан.

– Прекрасно. Доложите о связи командиру взвода.

– Есть!

Добежав до холма, Зимин кинулся на землю, пополз по склону, задыхаясь, позвал:

– Товарищ командир взвода!

Дмитриев сидел на скате холма, грыз комок снега, тер им себе лоб, горло, закрыв глаза; было похоже: ему смертельно хотелось спать. Услышав Зимина, он нахмурился, будто не поняв, о чем докладывал тот.

– Связь готова?

– Ага! То есть… так точно, – осекаясь, пробормотал Зимин.

– Эх ты, Зимушка! – сказал Алексей. – Давай сюда связь. Я открываю огонь! – Слова звучали в его ушах, но он почти не улавливал их смысл.

7

Весь мокрый от пота, Алексей шел по улице.

Невыносимая жажда жгла его. Зайти бы в дом, попросить напиться, зачерпнуть бы железным ковшом ледяную воду из ведра и пить, пить, слыша, как льдинки позванивают о край ковша, чувствуя с наслаждением, как обжигающая влага холодит горло.

Это было единственное, о чем он думал. У него болели шея и грудь; он почувствовал эту боль, когда оступился возле холма. И потом она уже не прекращалась.

Он помнил: вбежал в умывальную прямо в шинели и шапке, открыл кран, подставил рот и долго глотал холодную воду; потом перевел дыхание и снова пил жадно.

Вскоре его окружила тишина. Он был один в батарее. Все ушли в столовую, он знал это, но мысль о еде была противна ему: его знобило и подташнивало.

Как было приятно раздеться и почувствовать чистую, хрустящую простыню, подушку под головой: спать, спать, закрыть глаза – и спать! Стуча зубами, он накинул поверх одеяла шинель, пытаясь согреться так. Но как только тепло охватило его, сразу представилось: медсанбатская машина в слепяще-снежной степи, и человек без сапог зигзагами бежит, скачет по сугробам, спотыкаясь и падая; а человека догоняет маленькая медсестра с испуганным лицом. Что это такое? Ах да, не мог никак вспомнить! Это комбат Бирюков, заболевший тифом, в бреду выскочил из машины и кинулся искать батарею…

Потом ему захотелось вспомнить что-нибудь хорошее, ясное, чистое, что недавно с кем-то случилось… Где? Что случилось? Когда случилось?

…Да, тогда они вдвоем шли по переулку, холодная заря давно догорала за крышами, сосульки розовели на карнизах, а в парке уже зажегся огнями госпиталь, разом вспыхнул всеми окнами, будто выплыл из-под земли, из-за оснеженных деревьев в ранние мартовский сумерки.

Тогда Алексей был в высушенной, отутюженной шинели, на сапогах потренькивали новенькие шпоры, и он немного смущался их бодрого, легкомысленного звона; видел, как Валя шла, губами касаясь, наверно, теплого, нагретого дыханием воротника, и молчала, чуть подняв брови.

– Что? – спросила она и остановилась. – Что вы хотите спросить?

– Не знаю, – без уверенности ответил он. – Только я сегодня устал, ну просто очень устал. И вдруг вспомнил, что вы живете в этом городе. И, знаете. Валя, подумал; это очень хорошо, что вы живете в этом городе…

– В этом городе вы больше никого не знаете, – сказала она и, отогнув воротник от губ, спросила: – Как вы нашли меня? И как узнали, что я работаю в госпитале?

– Это было легко.

Начал сеяться редкий нежный снежок. Валя на ходу поймала звездчатую снежинку, сказала:

– Какой мягкий мартовский снег! – И казалось, без всякой последовательности добавила: – Я ведь знаю, за что вы попали на гауптвахту.

Они остановились. Валя подняла глаза, осторожно сделала шаг к Алексею и, не говоря ни слова, смотрела ему в лицо, положив руку на его ремень.

Их разделял только падающий снег.

Он повторил, стараясь не двигаться:

– Валя, хорошо, что вы в этом городе…

Она отняла руку, подошла к крайнему крыльцу, слепила на перилах снежок, сказала весело:

– Он уже весной пахнет! Чувствуете? – И неожиданно спросила: – Попадете в тот фонарь? Вон, на углу, видите?

Она бросила снежок, смеясь, и этот смех почему-то напомнил ему знойный, горячий пляж, мягкий шелест волны, белые теневые зонтики на песке – то милое довоенное прошлое, что было полузабыто.

– Эх вы! Хотите, научу вас меткости? – шутливо предложил Алексей и тоже слепил снежок.

– Вы хвастун? Ну-ка, покажите свои способности! Вы, конечно же, снайпер, согласна!..

– Ну хорошо, смотрите!

Он размахнулся – и снежок не влип в столб фонаря, а пролетел мимо. Но от сильного размаха Алексея кольнула резкая боль в груди, там, где все время болело после тактических занятий, и сейчас же солоноватый вкус появился во рту.

– Валя, подождите, – проговорил он, отошел в сторону и сплюнул. И тотчас ясно увидел красное пятно на снегу.

– Что это? – изумленно спросила она. – У вас кровь? Вам что, зуб выдернули? Надо холодное на щеку. Прижмите к щеке снег!

Он стоял не отвечая, глаза были зажмурены, потом ответил странно:

– Да, кажется… зуб.

И вынул платок, приложил его к губам.

– Помешало, – договорил он с досадой и насильно улыбнулся ей. – До свидания. Валя… Мне пора…

– Что, сильно болит? – опять неспокойно спросила она. – Идите в училище. Я вас провожу. Идемте же, идемте!

Через четверть часа они расстались.

…Кто-то сказал рядом, будто возле самого его лица:

– Немедленно врача из санчасти.

И от этого голоса Алексей очнулся: таким знакомым показался ему этот голос, таким много раз слышанным, что он вдруг почувствовал жгучую радость: почему, почему здесь комбат Бирюков? И даже в тот момент, когда неприятно-яркий, режущий свет электричества до слез больно ударил по глазам, заставив его прижмуриться, он хотел еще громко спросить: «Товарищ комбат, как вы здесь?» – но не услышал своего голоса. Он только смутно увидел капитана Мельниченко, за ним лейтенанта Чернецова, бледное лицо Бориса, и дошел до сознания зыбкий затухающий шепот командира взвода:

– Вы… тихонько лежите, Дмитриев.

У Бориса разжались губы:

– Алеша… что ты?

В батарее – тишина, окна чернели: наверно, глубокая ночь. Мельниченко присел на кровать, спросил сниженным голосом:

– Как, сильно знобит?

– Немного, товарищ капитан… – прошептал Алексей.

– А я вот сейчас проверю, – сказал капитан и потрогал его пульс прохладными пальцами; синие глаза, застыв, смотрели куда-то в сторону.

И тут до пронзительности ясно вспомнил Алексей буранную ночь в котловине, тактические занятия, себя, бегущего без шинели, холм, шоссе. Потом была Валя, тени снежинок на ее лице, красное пятно на снегу. Его стало давить удушье, оно плотно и вязко подступало оттуда, из ноющей боли в груди – и снова появился тошнотно-солоноватый вкус во рту.

– Отойдите, товарищ капитан, – лишь успел сказать Алексей, склонившись с кровати.

У него пошла кровь горлом.

В одиннадцатом часу ночи Алексея отвезли в гарнизонный госпиталь: у него открылось пулевое ранение в правом легком.

В комнате дремотно пощелкивало отопление. Валя села перед зеркалом и, устало расстегивая платье, увидела в глубине зеркала – выглядывало из приоткрытой двери в другую комнату спрашивающее лицо тети Глаши, подумала: «Не терпится поговорить», и сказала тихонько:

– Конечно, входите. Вася у себя?

– Не приходил он. В училище своем ночует, что ли!

Они работали в одном госпитале: тетя Глаша – сиделкой, Валя – сестрой, не закончив первого курса медицинского института в начале 1944 года; и хотя тетя Глаша усиленно возражала против ее решения бросить институт («Вытяну и одна»), она на это ответила, что «будем тянуть вместе», – и ушла после зимней сессии.

– Засыпаешь от дежурства-то? – заметила тетя Глаша. – Бледная ты, ровно заболела. Что так?

А Валя посмотрела на окно, пусто высвеченное мартовской луной, и задумалась; вздохнула, молча пошла к постели; тетя Глаша тоже вздохнула ей вслед.

– Эк и разговаривать не хочешь.

Валя опустилась на край постели, сложила руки на коленях.

– Тетя Глаша, поверьте, язык не шевелится…

– Ладно, ладно, золотко мое, – пробормотала тетя Глаша и погладила ее светлые волосы. – Вся ты в мать. А вот смотрю на тебя и думаю: и нет такого молодца, как в песне-то: «Некому березу заломати».

Валя не ответила; тетя Глаша потопталась и вышла, шаркая шлепанцами.

Тогда Валя потушила свет, бултыхнулась в холодную постель, укрылась одеялом до подбородка. Комната будто погрузилась в теплую фиолетовую воду, сине мерцали мерзлые окна, на полу пролегли лунные косяки; тикали тоненько и нежно часы на тумбочке. Валя лежала, положив руку поверх одеяла, глядя на легкую полосу лунного света на стене.

В тишине квартиры резко затрещал телефонный звонок, но ей не хотелось вставать – пригрелась в постели. Из другой комнаты послышались скрип пружин, покряхтывание тети Глаши: «Кого это надирает ночью», – по коридору зашаркали шлепанцы в комнату брата и назад, под дверью вспыхнула щель света.

– Валюша, спишь? Какой-то Борис тебя спрашивает. Другого времени не нашел.

– Борис? Не понимаю. Сейчас, тетя Глаша.

Валя сунула ноги в тапочки, побежала в комнату брата, схватила трубку, сказала, слегка задохнувшись:

– Да, да…

– Валя, извините, кажется, разбудил вас? Собственно, извиняться потом будем. Дело в том, что Алексей…

– Да кто это говорит?

– Борис. Друг Алексея. Помните Новый год? Так вот, час назад Алексея отправили в госпиталь. У него кровь пошла горлом. Открылось ранение… Это я должен был сообщить вам.

– Час назад?

Она положила трубку, откинув голову, прислонилась затылком к стене. Из другой комнаты спросил ворчливый голос тети Глаши:

– Что там еще за ночные звонки? Что за мода?

– Ничего, тетя Глаша, ничего, мне надо в госпиталь…

– Господи, куда ты? Двенадцатый час.

…Белыми огнями ярко светились в углу окна аптеки, легкий снежок мягко роился вокруг фонарей. Возле ворот кто-то, широко расставив руки, загородил Вале дорогу, проговорил умиленно и пьяно:

– Какие реснички, а?

– Подите к черту!

На третьи сутки ему сделали операцию.

Операцию делал человек с недовольным прокуренным голосом, он ругался во время операции на сестер, ворчал, брюзжал, негодовал, со звоном бросал инструменты, и Алексею мучительно хотелось посмотреть на него. Но на глазах была марлевая повязка, сестры крепко держали его за руки, и он не мог этого сделать. Он лежал, обливаясь холодным потом, кусая губы, чтобы не стонать, ожидая только одного: когда кончится эта хрустящая живая боль, когда перестанут трогать его руками и тошнотворно звенеть инструментами. Временами ему казалось, что он теряет сознание, плавно колыхаясь, погружается в теплую звенящую влагу. Тугой звон наливал голову, и только где-то высоко над ним навязчиво гудел этот прокуренный голос:

– Расширитель! Зажимы!.. Пульс?..

Наконец наступила тишина. Устало и резко звякнули инструменты. Его перестали трогать руками. Он с ощущением свободы подумал: «Это все», – и хотел вздохнуть. Но это был-э не все. Сквозь плавающий звон в ушах он неясно услышал какое-то движение возле себя:

– Быстро иглу! Что вы… Валентина Николаевна?

И чей-то умоляющий голос, как ветерок, прошелестел над головой:

– Не ругайтесь, Семен Афанасьевич. Не надо…

«Откуда этот знакомый голос? – в полусознании мелькнуло у Алексея. – Кто это? И зачем эта боль?..»

Опять тишина. Потом опять звякнули инструменты. И тот же прокуренный голос, как удары в тишине:

– Пульс? Пульс?..

Это он слышал уже смутно. Тягуче-обморочно звенело в ушах. Но, на мгновенье открыв веки, он увидел перед собой острые прищуренные глаза. Большие руки этот человек держал на весу перед грудью. В глазах хирурга возникли золотисто-веселые блестки. Он, всматриваясь, наклонился, локтем повернул к себе все в поту лицо Алексея, сказал:

– Уносите!

«Странно, – подумал Алексей, – как с мальчишкой». И он уже не помнил, как его положили на каталку, как Валя мягко вытирала его потное лицо тампоном, осторожно отстраняя со лба волосы.

Неужели он когда-то сидел в классе, решая задачу с тремя неизвестными, а за раскрытыми окнами густо шелестела листва, галдели возбужденные весной воробьи, и веселые солнечные блики играли на полу, на доске, на парте?

Неужели когда-то, после экзаменов, он лежал на горячем песке пляжа на берегу залива, загорал, нырял в зеленую воду и испытывал необыкновенное чувство свободы на целое лето? Неужели он сыпал на грудь сухой, неудержимый песок и болтал с друзьями о всякой ерунде?