Текст книги "Клара (Рассказ художника)"

Автор книги: Юрий Бондарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Бондарев Ю В
Клара (Рассказ художника)

Юрий Бондарев

Клара

Рассказ художника

Посвящается дочери Кате

Моя профессия заставляет меня разъезжать по всей стране. Я люблю сходить ночью на маленьких лесных станциях, стоять на безлюдной платформе, слушать отдаленные вздохи уходящего паровоза. Леса спят, и эхо гулко катится по просекам, как в пустых коридорах.

Я люблю шагать по темному лесу и слушать его шорохи, сонные вскрики птиц, попискивание куликов на близких озерах, потом шагать по мягкой пыльной полевой дороге и видеть далекие огоньки на косогорах. Летом они кажутся теплыми, осенью мерцают и дрожат на ветру. Тогда Орион всю ночь горит над лесами в черных омутах глухих озер.

Обычно я поселяюсь на все лето до осени в деревне. Каждое утро встаю на заре и целый день брожу по полянам и лугам.

Я испытываю волнение, когда сумерки застают меня вдали от деревни, на покойных лесных озерах. Я вижу, как рождается ночь. Синий густой сумрак и туман ползут из неподвижной чащи деревьев на воду, и озера засыпают. На западе красноватый отблеск еще теплится, светится возле камышей, а с востока быстро надвигается темнота. И в притаившейся студеной воде уже плавают зеленые звезды. Становится сыро и очень тихо. Только иногда, мелькнув мимо угасающей над лесом поздней зари, на озеро со свистом, с плеском садится стая диких уток.

Я люблю проснуться на сеновале, где я обычно сплю, глубокой ночью, почти перед самым рассветом. Мне зябко, я прислушиваюсь и чувствую – в тишине кричат сверчки, к заре похолодало, щели в крыше полны лунного света, и сквозь раскрытый чердак сильно тянет из сада росистой свежестью. Облитый луной, он словно стынет в синем дыму.

Без всего этого, мне кажется, я не могу жить и летом всегда работаю в деревне.

И вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни горького запаха кашии на полянах, ни холодных лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки.

Здесь мне нравится и пленяет только море. Это удивительное зрелище. Утром оно лиловое, гладкое как стекло, над ним подымается легкий парок; днем оно ослепительно нежное, синее, вечером быстро темнеет, на горизонте подолгу пылают огромные пожары и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат.

Однако мне было скучно на юге, не хватало тут северных лесов, и был я точно одинок без них. И никак не работалось.

Однажды утром я встал в плохом настроении. Вся палата была залита горячим солнцем, слабый ветерок играл белой занавеской на балконе. Я долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. Но этот этюд мне совсем не понравился в то утро, я закурил и подумал сердито: "Надо уезжать, это безобразие!"

Вдруг я услышал будто шелест крыльев, и показалось: что-то черное взъерошенным комом упало за тюлевой занавеской балкона.

Я удивился и вышел на балкон. На перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело и внимательно поглядывала на меня. С какой целью она прилетела сюда, было неизвестно. Внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними – море и пляж, усыпанный телами загорающих: везде был солнечный простор.

– Ты зачем? – сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула любопытно другим глазом и, кивнув мне, произнесла, вроде знакомясь; "Кла-ра!"

Тогда я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, только опять нагнула голову; и я, протянув руку, погладил ее.

– Ишь ты! – сказал я. – Ты откуда?

"Кла-ра!" – несколько уже недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом. Я засмеялся, указал на дверь и пригласил ее:

– А ну заходи ко мне, если ты не боишься.

Не успел я это сказать, как ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. Я был окончательно удивлен. Паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, неожиданно поскользнулась, но сейчас же подперлась своим хвостом, как палкой, снова пробормотала с неудовольствием: "Кла-ра!"

Я сразу догадался, что мне надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, потом налил туда молока. Глядя на мои приготовления, ворона все с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей.

– Ну ешь! – весело сказал я и при этом отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. Ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока.

– Как тебя звать? – спросил я.

"Кла-ра!" – ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела на меня презрительно, точно говоря: "Будто и не знаешь!"

– А, Клара! – обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал, сед на стул и начал наблюдать.

Кончив есть, Клара немного подумала, почесала ногой голову и стала ходить по комнате. Она увидела зеркало, радостно каркнула и прошлась возле него туда и назад, как женщина, которая рассматривает себя. Потом она заметила мой шлепанец возле тумбочки, подержала его в клюве и швырнула под кровать. После этого с хозяйственным видом она оттащила мыльницу к дверям балкона.

– Правильно, наводи порядок! – сказал я и засмеялся.

Клара покосилась в мою сторону и вдруг вспрыгнула мне на плечо. Я замер, ожидая, что будет дальше. Клара повозилась на плече, тихонько ущипнула мою шею и стала что-то шептать мне на ухо.

– Не понимаю, – сказал я растерянно и почувствовал, как она принялась вытягивать за ремешок часы из моего кармана. Часы повисли, сверкая крышкой на солнце. Клара с восторгом каркнула и вытянула голову к часам, будто хотела послушать. Мне показалось: ее глаза блестели от любопытства.

Только тогда я понял, что Клара хотела. Я вспомнил рассказы о том, что вороны, как и сороки, любят блестящие предметы. Я сконфузился и спрятал часы в карман, чтобы она не обиделась. Тогда Клара вспрыгнула мне на голову, потопталась, начала клювом перебирать мои волосы и, сделав какую-то прическу, довольная, спрыгнула на пол, подошла к мыльнице и оглянулась на меня.

"Кр-расота!" – каркнула она.

И я догадался, что она выклянчивала у меня мыльницу.

– Ну, Клара, – сказал я. – А как же я буду бриться?

Клара, наверное, обиделась и тут же заспешила, вышла на балкон. Я в раздумье смотрел, как она летела над санаторным парком, мне было непонятно, откуда здесь появилась эта ручная ворона. Никогда в жизни ручных ворон я не встречал. Они всегда казались мне сердитыми и угрюмыми птицами.

Перед завтраком я пошел на пляж, чтобы выкупаться в утреннем море. Я лежал на теплом песке, слушал шелест волн, нежный звон гальки, которую катала возле берега зеленая морская вода, и думал, что у нас на севере Клара не стала бы такой ручной. Там было лесное раздолье, огромные поля, там она гнездилась на осинах и березах. Как она попала на юг?

Внезапно я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на пляже говорил другому, чтобы тот не клал запонки и особенно часы на видном месте, так как здесь, в санатории, появилась какая-то ужасная ворона. Она все ворует, вчера на глазах стащила у соседа по столовой булавку от галстука, которую он положил на подоконник.

– Здесь, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? – сказал он и назвал мою палату.

– Да он давно уехал, – сказал другой.

И я догадался, каким образом появилась здесь, Клара.

А на следующий день утром опять послышался шорох крыльев на балконе, и я, обрадованный, увидел, как, отодвинув занавеску, моя знакомая Клара процокала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила голову, на всякий случай представилась вторично: "Кла-ра!" – и разрешила себя погладить.

– Доброе утро! – сказал я приветливо. – Можете проходить и завтракать. Вам все готово.

Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она завтракала, я сед к мольберту и быстро набросал ее с особым удовольствием, потому что она была жительницей северных лесов, по которым скучала моя душа.

А Клара кончила есть, взобралась на мое плечо и, пощелкивая клювом, вкрадчиво зашептала что-то на ухо: или благодарила, или, как давеча, выклянчивала мыльницу. Но тотчас заприметила мой рисунок, перебралась на стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею и то одним глазом, то другим принялась разглядывать. Вдруг перья ее взъерошились, она рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.

"Брр-рак! – заругалась она. – Др-рянь! Вр-ранье!.."

Я обиделся. Критика мне не понравилась.

– Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!

"Др-рянь!" – продолжала ругаться Клара.

Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице, на ходу восторженно произнесла: "Кр-расота!" – И поволокла мыльницу к балкону, пятясь.

Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не стал с ней спорить, улыбнулся и сказал:

– Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же ее оставь, я не могу ходить небритым.

Когда Клара улетела, я целый час сидел перед мольбертом, так и сяк смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал: "Нет, надо уезжать скорее на север, надо уезжать!"

Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и, если она запаздывала, не прилетала утром на завтрак, я скучал, мне чего-то недоставало.

Однажды вечером разразилась сильная буря. Огромные волны неслись на берег, с грохотом разбивались о скалы; казалось, стреляли орудия. Наш санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь. Весь парк глухо шумел внизу. Над морем среди небесной тьмы скользили молнии. В санаторном корпусе то там, то тут звенели разбитые стекла.

Я стоял около закрытых дверей балкона, наблюдал за разбушевавшимся внизу морем и с тревогой вспоминал о Кларе при каждой вспышке молнии, поеживаясь, представлял, как ей тяжело приходится сейчас. Только в одиннадцатом часу я разобрал постель и неспокойно задремал под грохот моря.

Сквозь дремоту мне послышалось, вроде почудилось невнятное постукивание в дверь балкона, и, мгновенно подняв голову, я прислушался. Сначала мне показалось, что это резкий дождь колотит по стеклам. Но стук уже яснее повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился к двери и торопливо открыл ее. Вместе с дождем и ветром в комнату, запутавшись в занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась из занавески, оскользнулась на паркете и закричала: "Бур-ря!"

Я засмеялся от радости, стал гладить ее, намокшую, возбужденную, успокаивать, но она была чрезвычайно сердита; видно, промерзла на дожде и ветру и долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а Клара сразу же села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза и среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при громе и блеске молний.

Утром я проснулся от какого-то шума в комнате. Оказывается, ко мне вошла палатная сестра, и с ней увязался санаторный котенок. Увидев его, Клара ревниво подскочила к нему и так долбанула клювом по голове, что котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, едва не сбив с ног сестру.

"Др-рянь! – ворчала Клара, видимо не любившая кошек. – Ка-акая др-рянь!"

Я пожурил ее за невежливое поведение, однако Клара успокоилась лишь тогда, когда подошла к блестящей мыльнице и победно прокаркала: "Кр-расота!"

Через несколько дней я должен был уезжать. В тот день отъезда, как и всегда, Клара позавтракала, потом с заискиванием выпрашивала мыльницу, дружески пощипывая меня за ухо, а я грустно глядел на свои чемоданы – и возникла мысль, не взять ли Клару с собой, но неизвестно было, как все-таки довезу ее до Москвы. А Клара будто понимала, что я уезжаю, и была особенно нежна со мной: после завтрака не хотела улетать и, вроде бы желая сделать приятное, залезла мне на голову и перебирала мои волосы. Я первый раз взял Клару в руки – у нее часто стучало сердце, – посадив на стол перед собой.

– Прощай, Клара, – сказал я, – уезжаю...

"Гр-рустно! – сказала Клара. – Грустно!"

И ласково пожала клювом мой палец.

– Поедешь со мной? – спросил я растроганно. – А? Поедешь на север?

Клара молчала.

Я вздохнул, взял свой чемодан, затем вспомнил, раскрыл его и достал мыльницу и старые запонки. Все это я оставил на балконе. Клара по-прежнему молчала и не двигалась. Она сидела подле упакованного мольберта и смотрела на меня черными умными глазами.

– Что ж, – сказал я, – ты понимаешь искусство односторонне. Возьми, это твое.

И стал спускаться по лестнице в вестибюль. Клара – следом, прыгая через ступени.

Около дверей вестибюля, жмурясь на солнце, зевал заспанный котенок, и Клара так злобно повернулась в его сторону, что котенок, не дозевав, в ужасе шарахнулся от нее и, как сумасшедший, шмыгнул в кусты пыльных акаций.

Я последний раз погладил Клару и залез в автобус, и она села на пальму и, пристально вглядываясь оттуда, кивала мне.

– Прощай, Клара, – сказал я, помахал рукой и отвернулся.

Потом многие пассажиры говорили мне, что Клара до ворот санатория летела за автобусом и тоскливо кричала.