Текст книги "Усадьба-призрак (сборник)"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Вы, сударь, выпили лишнего, – проговорил генерал. – Не следовало бы вам… А впрочем, как знаете… – И он, как прежде заложив руки за спину, побрел домой.

Александр Вонифатиевич, кажется, не понимал толком, что случилось. Он как очумелый оглядывался по сторонам то на одного, то на другого уходившего гостя. Почему его все оставили? Ведь он же здесь первый человек. Так говорил Артур Георгиевич. Это же его помолвка. Помолвка?! А невеста? Что же теперь Надя? Подумав о Наде, о том, как обошелся с ней, он всхлипнул.

– Дуняша!.. – крикнул он пьяным слезливым голосом.

Дуня все еще сидела перед ним, наклонив голову и не замечая, казалось, происходящего. Она знала, что им – слугам – не полагается быть свидетелями господских драм.

– Дуняша!.. Что же это… Я же хотел как лучше… чтобы всем было хорошо…

Дуня наконец посмотрела на него. Если бы Александр Вонифатиевич был теперь в состоянии различать в глазах людей оттенки их чувств, он бы увидел, сколь велико к нему сострадание девушки.

– Не надо вам было с ними, барин… – сказала она искренне. – Вы совсем не такой… А эти люди…

– Дунька! А ну, вставай! – грубо оборвал ее гармонист Алексей. – Расселась! Какой еще барин?! Шевелись! Господам на лодках завсегда песен надо.

Дуняша мгновенно вскочила. И они пошли к причалу.

– Ушли… Все ушли… – простонал Александр Вонифатиевич. – На что я им нужен… Не надо было мне с ними… верно… Эй, человек, – сказал он половому Григорию, который уже собирал тарелки и прочее с коврика. – Налей-ка мне!.. Слышишь?..

Григорий на него даже не оглянулся.

– Будет вам командовать-то, – пробурчал он поднос, однако же так, чтобы Александру Вонифатиевичу это было слышно. – Ступайте лучше домой.

Да ты… да ты… Как разговариваешь? Ты забыл, кто я есть?.. – Александр Вонифатиевич хотел взыскать со слуги построже, но вышло у него довольно жалко.

– Ну что вам надо от меня? – слезно запричитал Григорий. – Что вы жизни не даете простому человеку? Все бы помыкать… Все бы душу вытягивать…

Будет мучить-то вам людей. Довольно уже… – И он в сердцах махнул рукой на Александра Вонифатиевича и продолжал сворачивать опустевший их бивуак.

Александр Вонифатиевич испуганно втянул голову в плечи. Кажется, он обидел ненароком этого человека. Вот незадача-то новая.

– Ты послушай меня, – примирительно и даже льстиво начал объяснять он, – я не того… Я не хотел… Ты это… не сердись. Ах ты, господи… Ты меня прости. Слышишь?

Откуда было знать Александру Вонифатиевичу, что извиняться или заискивать перед слугами нельзя ни в коем случае. Результат это дает обыкновенно самый дурной. Почувствовав в ком-то слабинку, эти лакеи – лакеи по натуре, а не только по роду занятий, – дают волю природному своему хамству и на малодушной жертве своей вымещают всю злость за собственное Подлое существование.

Григорий набычился, брезгливо сложил губы, на Александра Вонифатиевича он решительно больше ни разу не посмотрел.

– Все бы им праздновать только! Да над людями измываться! – Это он говорил как бы самому себе, но уже не бубнил, как прежде, а довольно громко, отчетливо. – Завели какую манеру: по дачам ездить! Жрать на земле! И не сидится же им дома. А ну-ка, дайте… – Он потянул ковер, на краешке которого сидел как побитый Александр Вонифатиевич.

Александр Вонифатиевич поспешно перебрался на траву. Он съежился весь, поджал к подбородку колени, опустил на них лицо и долго еще оставался в таком положении в полном одиночестве.

Маша подошла к причалу в тот самый момент, когда удалая компания готова была уже выйти в море.

– Маша, как хорошо, что ты с Нами! – закричала ей из лодки Дарья Владимировна.

Но Маша только отрицательно покачала головой ей в ответ.

– Артур Георгиевич, – сказала она Воротынцеву, – можно вас попросить еще ненадолго задержаться на берегу?

Воротынцев ей улыбнулся и ловко выскочил из лодки.

– Я весь к вашим услугам, Марья Викторовна, – манерно произнес он.

– Скажите, весь этот спектакль с Александром Вонифатиевичем ваших рук дело? – строго спросила Маша.

– Ах, вот вы о чем… – Воротынцев был совершенно спокоен. Он даже не удивился такому вопросу. – Да, Марья Викторовна, вы угадали. Но только этого так впопыхах не объяснить. Не хотите ли отправиться с нами? Там и поговорим. В море. Вдали от земной суеты.

– С вами? А вы, кажется, не так умны, как хотите выглядеть, если принимаете меня за мою кузину Дашу. Я вам только вот что хотела сказать: вы можете сколько угодно любоваться собою, тешиться своими незаурядными способностями интригана, но знайте, что на самом-то деле вы не более чем мерзавец. Мелкий, плутоватый мерзавец, который способен и ребенка обидеть.

Воротынцев на минуту задумался, но потом усмехнулся:

– Знаете… самое, может быть, удивительное, что я не буду этого оспаривать. Это все не так на самом деле. Но доказывать вам это мне неинтересно. Да вам и не понять.

На следующий день Александр Вонифатиевич боялся выйти из комнаты, так стыдно ему было за свои вчерашние проделки. Он толком и не помнил, что там именно вышло, но наверно знал, что чего-то сильно начудесил и оконфузился совершенно. Промучившись все утро в одиночестве, он наконец вышел к завтраку. И сразу же понял, что опасения его были не напрасны, настолько переменилось к нему отношение Фелиции Болеславовны. Нет, она вела себя с жильцом очень вежливо, учтиво, предупредительно, только прежней ее сердечности как не бывало. Но наибольшую тревогу у Александра Вонифатиевича вызвало отсутствие Нади за завтраком. Он понимал, что причина тому прежде всего он сам, его вчерашнее поведение. Александр Вонифатиевич спросил Фелицию Болеславовну, отчего это не видно Нади. Фелиция Болеславовна смерила его красноречивым взглядом, от которого Александру Вонифатиевичу сделалось совсем не по себе, и ответила, что Нади теперь нет на даче – она нынче пораньше уехала в Петербург по делу. И тут Фелиция Болеславовна добавила такое, что, с одной стороны, повергло Александра Вонифатиевича в полнейшее уныние, но, с другой стороны, внесло ясность наконец в его расстроенные мысли, успокоило его даже некоторым образом. Фелиция Болеславовна, тоже смущаясь и с трудом подыскивая слова, просила его Надею больше не интересоваться. Ни к чему. Этого не желает ни сама Надя, ни Фелиция Болеславовна. Он попытался объясниться. Но из этого ничего не вышло. Фелиция Болеславовна от объяснений с ним уклонилась. Она сказала, что они ни на что не сердятся и претензий никаких не имеют, но пусть дальнейшие их отношения будут не более чем отношениями жильца и домохозяев, поскольку уж они связаны обязательствами по найму дачи. И на этом их разговор окончился.

Смущенный до крайности Александр Вонифати-евич отправился после завтрака к своим друзьям – Воротынцеву с Вельдбрехтом, чтобы разузнать поподробнее, что он вчера такого натворил, а заодно и по-печаловаться о расстроенной вконец своей женитьбе.

Но когда он пришел на их дачу, по-военному бравый, как и полагается быть при генерале, прислужник не пустил его дальше ворот. Да и нужды, как оказалось, в этом не было. Прислужник сказал, что молодые господа сегодня утром изволили уехать в Англию, а их превосходительство никого не принимают, потому как заняты сочинительством мемориев.

Александр Вонифатиевич побрел назад. Давешнее его смущение сменилось новым для него чувством совершенного безразличия ко всему происходящему. Его уже не заботила ни Надя, ни все, что с ней связано, ни даже собственная судьба. Будь что будет. Значит, так нужно. Он только удивлялся, как это можно так вот взять утром и уехать в Англию. Утром можно уехать на Невский. В крайнем случае, в Москву. Но утром в Англию!.. Это было выше его понимания.

Мимо проходила девушка, Александр Вонифатиевич и не обратил бы на нее внимания, как он ни на что теперь не обращал внимания, но она вдруг поздоровалась с ним. Он растерянно раскланялся и попытался припомнить, кто это такая, но так и не вспомнил. И тут его пронзила догадка: это кто-то из вчерашних его гостей. Ему сделалось очень стыдно.

– Александр Вонифатиевич, – тоном, не допускающим возражений, произнесла девушка, – мне нужно что-то сказать вам.

Это была Маша, кузина Дарьи Владимировны Аничковой. И Александра Вонифатиевича она повстречала совсем не случайно – она искала его. Маша уже побывала у Фелиции Болеславовны, и та ей сказала, что жилец теперь на прогулке.

Александр Вонифатиевич хотел ответить девушке что-нибудь учтивое, бонтонное, но опять подумав о вчерашнем приключении, он совсем потерялся и промолчал.

– Александр Вонифатиевич, – между тем продолжала Маша, – вчера я, к стыду своему, стала участницей гнусного представления, разыгранного молодым Воротынцевым. – Она было смешалась, но тотчас овладела собою и закончила решительно: – Я очень прошу у вас прощения за случившееся. Во всем этом есть и моя вина…

– Ваша вина?.. Помилуйте-с… зачем вы так говорите… – Ему было очень неловко, потому что он не знал, что эта девушка имеет в виду, что именно она видела вчера. К тому же вдвойне тяжело разговаривать, когда не знаешь или не помнишь имени собеседника.

А Александр Вонифатиевич, на беду свою, забыл, как зовут нечаянную его знакомую.

– Виноват лишь я один… – начал он успокаивать добрую девушку. – Выпил, знаете, не в меру… – Ему казалось, что ссылка на такое обстоятельство многое объясняет и многое может извинить.

– Я догадывалась еще тогда, что вы не такой… что вы замечательный, – сказала Маша с улыбкой. – Теперь убеждаюсь, что не ошиблась.

– Ну какой там… – отмахнулся Александр Вонифатиевич. – Полно вам… Замечательный… – Он тоже грустно улыбнулся и вздохнул: – От замечательных невесты не убегают… Я теперь… как бы это сказать… снова свободен.

– Знаете, нет худа без добра. Я подумала… я подумала… одним словом, хорошо, что так получилось!

– Хорошо?!

– Да, хорошо. И прощу вас, не говорите ничего! Эта девушка не была вам невестой. И уж во всяком случае не любила вас. Иначе бы она не поверила в вас., вчерашнего. А она поверила.

– Она поверила… – пролепетал Александр Вонифатиевич и спрятал глаза от Маши.

– Александр Вонифатиевич, не переживайте, прошу вас, не надо! – Она дотронулась до его руки. – Они все этого не стоят. Вы добрый человек…

Они помолчали некоторое время. Наконец Александр Вонифатиевич овладел своими чувствами и сказал:

– Спасибо вам… – Он запнулся и с виноватою улыбкой посмотрел на девушку.

– Маша, – подсказала она ему.

– Спасибо, Маша. А все-таки не напрасно я сюда приехал. Я счастлив.

Они распрощались совсем дружески.

Возвратившись на дачу, Александр Вонифатиевич сразу же собрал свой саквояж и не мешкая поехал домой. Фелиция Болеславовна простилась с ним вежливо. Но уговаривать его остаться до конца срока или хотя отобедать напоследок она не стала.

Случай в доме с мезонином

Замоскворечье засыпает прежде других московских районов. Где-нибудь на Тверской или на Пречистенке почти во всех окнах еще горит свет и мелькают тени за шторами. Там еще полно прохожих. На Пресне подвыпившие фабричные не допели всех своих куплетов и еще не скоро угомонятся. На Трубной вообще настоящая жизнь только что началась: туда съезжаются пожившие и полинялые щеголи, забредают малоопытные и потому нарочито смелые гимназисты. А в это время в Замоскворечье уже темно, тихо и безлюдно. В редком-редком оконце теплится фитилек: может, какой лавочник припозднился – сводит концы торговых счетов, может, благочестивая купчиха от Псалтыри никак не оторвется или чей-нибудь домашний учитель записывает в дневник сегодняшние свои наблюдения.

И вот однажды эта часть Москвы, едва уснув, была разбужена пронзительным, как в пьесе захолустной постановки, криком: «Убили! Убили!»

Кричала женщина. И, судя по силе крика, убили не ее. Тотчас залаяли все замоскворецкие собаки. Вначале гавкнул Казачий переулок, из которого крик и раздался, а уж от него лай побежал по всем закоулкам.

Следом за собаками переполошились и обыватели. И скоро возле дома вдовы купца Карамышова собралась изрядная толпа. Первым прибежал дворник Фа-рид. Он зачем-то прихватил и метлу. И теперь молча стоял с метлой – черенком вверх – слева от калитки, будто караульный на часах. Справа от калитки стоял городовой Гузеев. А в самой калитке металась купчиха Карамышова. Она ломала руки и кричала во весь переулок, что наверху, в мезонине, лежит ее жилец с проломленной головой. И хотя многие были полны решимости заглянуть в мезонин, городовой Гузеев никого туда не пускал до прибытия пристава.

Пристав Николай Пантелеймонович Артамонов, живший на соседней улице, объявился через полчаса, сонный и хмурый. Ни на кого не глядя, даже на саму хозяйку, он сразу направился во двор, велев собравшимся не расходиться. Карамышова с Гузеевым поспешили за ним. А дворник Фарид переместился в проем калитки и застыл в прежней позе.

– Николай Пантелеймонович, проходите, пожалуйста, запросто, по-соседски, – сразу подступилась к приставу Карамышова. – Сейчас я вам все расскажу. Вот как все было…

Ты, Капитолина Матвеевна, того… погоди! – оборвал ее пристав. – Мы сейчас не соседи с тобою. Я – лицо должностное. А ты – свидетельница. Поняла? И порядок здесь такой: я задаю вопросы, а ты отвечаешь. Это дело следственное! Уголовное! Рассказывай, как все было.

– Я легла спать… помолилась… Я ведь и вас поминаю всякий день, Николай Пантелеймонович…

– Ну, будет об этом! Дальше что?

– Дальше… я помолилась и легла спать…

– Святые угодники! – пристав едва не спугнул уже притихших после давешнего крика замоскворецких собак. – По делу говори, Капитолина Матвеевна! По делу!

– Упокойник! – выпалила купчиха.

– Что упокойник?

– В мезонине лежит упокойник… жилец мой… В кровавой луже.

– Ты что, поднялась в мезонин и увидела, что там лежит мертвый жилец?

Купчиха, страшась опять сказать что-нибудь невпопад, согласно кивнула головой.

– А зачем ты пошла в мезонин? Услыхала чего?

– Да… я легла спать… – испуганно закивала купчиха.

– Помолилась!.. Да ну же, дальше!

– И тут слышу: наверху как чего-то грохнется. Так что домишко мой подпрыгнул. Я вскочила и вперед к образам – Заступнице молиться. А потом тихонечко прокралась наверх. Стучу к жильцу – тишина. Открыла дверь… а он лежит возле стола… не дышит…

– А почему ты узнала, что он не дышит?

– Да какой дышать, когда у него мозги наружу.

Пристав снял фуражку и протер лоб платочком.

– Теплая ночь какая. Будто летом. Ну пойдемте, посмотрим… что там…

В этот момент в проеме калитки показалась длиннополая тень. Фарид покорно посторонился. Тень мягкими шажками приблизилась.

– Батюшка, благословите, – тотчас сложила руки лодочкой Карамышова.

Священник перекрестил ее и позволил приложиться к руке.

– Не вовремя вы, отец Александр, – пробурчал пристав.

– А у паствы неприятности всегда не вовремя, – ответил священник. – Мой двор граничит, как вы знаете, с двором Капитолины Матвеевны, и я пришел рассказать, что видел и слышал. Может быть, вам какая польза будет?..

Пристав поморщился, чего, впрочем, никто не заметил впотьмах.

– Ну что вы там видели? – спросил он.

– Прежде всего, я услышал сильный грохот. Не знаю даже, с чем сравнить. Будто рт обрушенья чего. Через некоторое время закричала Капитолина Матвеевна. Но главное – когда я уже оделся и вышел из дому, я увидел, как из двора Капитолины Матвеевны через забор в мой двор перескочил человек. Меня он не заметил.

Он прошел через весь двор и спокойно вышел в калитку, туда к нам – в Екатерининский.

– Ясно. Это был убийца, – заключил пристав. – Вы хорошо его разглядели?

– Я вовсе его не разглядывал. Вот вообразите, сейчас в дюжине шагов от нас пройдет человек – сможем мы его разглядеть? Я думаю, что вы и меня не сразу разглядели, когда я появился у калитки.

Батюшкины доводы были убедительными, отчего пристав расстроился пуще прежнего.

– Ладно, – сказал он. – Пойдемте поглядим, что там наверху… Вы, отец Александр, не уходите пока. Может быть, еще понадобитесь. Или ступайте с нами, если желаете.

Они поднялись в мезонин. У двери жильца все нерешительно остановились, каждый надеялся, что кто-нибудь другой, а не он откроет дверь и первым войдет в комнату, где лежал убитый. Капитолина Матвеевна вообще держалась позади мужчин. Когда пауза затянулась, пристав не выдержал и распорядился:

– А ну-ка, Гузеев, отвори…

Нижний чин покорно исполнил команду и, придерживая саблю, переступил порог. Остальные неслышно, словно боясь кого-то разбудить, вошли за ним в комнату и застыли.

С минуту все стояли, совершенно оцепенев и не в силах оторвать взора от зловещей темной лужи с пугающими сгустками, разлившейся возле стола.

– А где же труп? – обернулся Гузеев к Артамонову.

Студент медицинского факультета Григорий Вало-вик снял комнату у купчихи Карамышовой полгода назад. До этого он квартировал в Хамовниках, у одного шорного мастера. На его беду, шорник оказался ревностным христианином. Сдавая комнату внаем, он прежде всего проверил: а православным ли записан студент? Вид, с точки зрения набожного шорника, у Валовика оказался в порядке. Но скоро обнаружилось, что записан Валовик мог быть хоть конфуцианцем, – это для него не имело ровно никакого значения. В ближайший же пост шорник его изобличил и отказал в квартировании.

После этого Валовик и оказался в Казачьем переулке. Среди московского студенчества Замоскворечье пользовалось недоброй славой именно из-за своей патриархальности. Но зато комнату здесь можно было найти дешевле, чем в других частях города. К тому же купеческое сословие стало в последнее время уделять большое внимание образованию своих чад, а значит, здесь скорее, чем где-либо, можно было найти работу домашнего учителя, которая студенту позволяла жить в достатке.

В доме, где Валовик нанял квартиру, жила вдова-купчиха с дочерью, воспитанницей последнего, седьмого класса гимназии. В свое время глава семьи Алексей Силантьевич Карамышов, торговец бакалейными и колониальными товарами, загорелся мыслию дать единственной своей дочке, Ольге Алексеевне, такое же образование, какое полагается благородным барышням. А для этого, по его разумению, она должна была не только окончить гимназию, но и поступить затем на курсы врачебного дела. Конечно, это было проявление обычного купеческого форса. К чему дочке бакалейщика ученость, когда бы с лихвой хватило и простой грамоты? Но с другой стороны, чем лучше девушке до замужества сидеть в светлице, будто в узах, как это чаще всего и бывает в купеческих домах?

Бакалейщику, увы, не довелось увидеть дочку свою курсисткою. Он умер, оставив после себя дом с садом в Замоскворечье, лавку на Моховой и приличный счет на Кузнецком. Однако дело, начатое главою семьи, непременно решилась довести до конца его вдова. И жильца-студента Карамышова пустила вовсе не потому, что нуждалась, а единственно ради обучения дочки.

– А где же труп? – Голос Гузеева походил на предсмертный стон.

– Г-где он? – спросил пристав Карамышову.

Купчиха даже не входила в комнату. Она стояла в дверях, зажав обеими руками рот, и молчала. Как свидетельница она была на ближайшее время для следствия потеряна.

– Ну-ка, Гузеев, возьми лампу и обойди дом кругом, – велел пристав. – Да посмотри там: нет ли следов крови? Все ясно, – продолжил Артамонов, – убитого либо спрятали, либо вовсе не убили, а только ранили, и пока никого не было здесь, он поднялся и ушел.

– Позвольте, Николай Пантелеймонович, высказать мне свои догадки? – осторожно спросил батюшка.

Пристав посмотрел на него не просто недоверчиво, а сочувственно, как на человека, возбуждающего лишь жалость к себе.

– Извольте…

– Я прежде никогда не знал таких ужасных случаев. Бог миловал, – сказал отец Александр. – Но мне кажется, что человек, раненный столь тяжко, едва ли будет в состоянии без участия к нему подняться и уйти. Но даже сумей он сделать это, он бы пошел или пополз к людям – искать помощи. Но, насколько я могу судить, его никто больше не видел. Так ведь, Капитолина Матвеевна?

Купчиха закивала головой. По-видимому, способность говорить к ней еще не вернулась.

– Это очевидно, – произнес пристав таким тоном, словно все сказанное священником ему было давно ясно. – Труп скрыл сам же убийца. Совершив злодейство, он спрятался где-то поблизости. Но когда вы, Капитолина Матвеевна, выбежали из дому звать на помощь, он вернулся и вынес убитого.

В это время возвратился Гузеев.

– Ну что? – спросил его Артамонов.

– Так точно! – выпалил городовой.

– Ага! Нашел? Докладывай? – Пристав самодовольно посмотрел на отца Александра.

– Что нашел? – не понял Гузеев.

– Упокойника нашел?

– Никак нет. Упокойника не нашел.

– Так зачем же ты говоришь, что нашел?! Какой, однако же, ты бестолковый, братец. Рассказывай, что ты видел: кровь видел где-нибудь?

– Никак нет, не видел. Я обошел дом, сад за домом, но ровно ничего не видел. Ни упокойника, ни крови.

– Та-ак… – Пристав покосился на батюшку просящими помощи глазами. – Как же все это понимать?..

Между тем отец Александр склонился над странной лужей посреди комнаты и внимательно разглядывал ее. Он коснулся лужи пальцем и, к ужасу присутствующих, попробовал капельку на язык.

– Капитолина Матвеевна, – лукаво улыбаясь, сказал батюшка, – ты научи по-соседски мою Екатерину Юрьевну так варенье варить. Чудо как у тебя замечательно выходит. Ничего вкуснее не пробовал! Ты в вишню яблок добавляешь?

– Антоновских! – радостно сказала купчиха.

Артамонов переменился в лице. Его пронзила потрясающая догадка. Он быстро подошел к луже и тоже склонился над ней.

– Что это? – спросил пристав.

Превосходное вишневое варенье. С антоновскими яблочками. Очень рекомендую – И батюшка снова коснулся лужи пальцем и слизнул капельку.

Когда Валовик поселился в Казачьем, за ним первое время, как и вообще за многими студентами, особенно выкрестами, стала наблюдать полиция – не занимается ли он вредной для государства деятельностью? Смена студентом места жительства всегда тревожила полицию. Мало ли, может, это сделано в конспиративных целях. Поэтому, когда Валовик перебрался от шорника к купчихе Карамышовой, дворник Фарид, по обыкновению, стал исправно докладывать в полицию, когда тот уходит, когда приходит, с кем, кто у него бывает и прочее. Но в наблюдениях своего доносителя полиция не нашла ровно ничего подозрительного. Ни с какими революционными кружками, по всей видимости, студент связан не был.

А Валовик, не подозревая, что за ним тайно соглядают, с похвальным усердием принялся наставлять в известных ему науках хозяйскую дочку Ольгу Алексеевну. Причем наставник изъявил такую высокую требовательность к своей слушательнице, что та возроптала после первых же двух-трех уроков и даже в припадке малодушия потребовала от матушки, вместо уроков, сейчас отдать ее замуж. Чадолюбивая же вдова хотя вечерком и попечаловалась в мезонине Валовику на совершенное измождение дитя от беспрестанного изучения премудростей, все же очень польстилась таким радетельным участием жильца в просвещении ее чада. А студент и не подумал потворствовать нестойкой отроковице. Он лишь усугубил усердие. Кроме домашних уроков, он еще придумал водить будущую медичку на наглядные занятия. Для начала Валовик привел Ольгу в университетскую клинику, где сестры показали ей некоторые лечебные хитрости: как перевязываются раны, как отворяется кровь и другие. В следующий раз они побывали в музее уродов. Идя вдоль рядов шкафов, из которых на них смотрели заспиртованные выродки, Ольга льнула к своему учителю, как овечка, напуганная воем волков, льнет к пастуху. Зато уж результат был отменно положительным. Несколько дней гимназистка находилась в совершенном восторге. Самым же дорогим следствием этих познавательных экскурсий стал пробудившийся в Ольге интерес к занятиям. Так бывает, когда после долгого, утомительного осваивания музыкальной техники кажется, что ровно ничего не получается, и пальцы не слушаются, но однажды вдруг все выходит само собою и звуки начинают складываться в строй. Но кроме учебных успехов, старания студента имели еще и амурный результат – девушка очень привязалась к нему. Валовик заметил, что Ольга стала смотреть на него по-другому. Не как на учителя или на квартиранта. Валовик окончательно покорил сердце девушки, когда пригласил ее в анатомический кабинет. Собственно, это был урок у самого Валовика по его университетской программе. Но он попросил профессора допустить в анатомичку некую молодую особу, намеревающуюся вскоре начать изучать медицину на женских курсах, будущую, так сказать, коллегу. Профессор не возражал. На производимое Валовиком жуткое упражнение Ольга смотрела исполненная священного трепета и одновременно с чувством гордости, оттого что она его близкая. А после занятий в анатомичке Ольга с Валовиком отправились гулять. Они пришли в Новодевичий монастырь, забрели в самый глухой уголок и там, среди надгробий, долго целовались, причем гимназистка показала такую страсть, что у Валовика заломило в скулах. На следующий же день, когда Ольга в урочный час поднялась с тетрадками к нему в мезонин, имея, впрочем, в виду больше продолжение их монастырских занятий, нежели медицинских, расторопный студент открылся ей и сделал предложение. Ольга кинулась к нему на шею. Но потом, снова утомив его до ломоты в скулах, она сказала с сожалением, что едва ли матушка Капитолина Матвеевна ее благословит и выделит. Тогда студент изложил любимой свой план – он, верно, прежде это уже придумал, – по которому все были бы счастливы: и Ольга, и он, и, в конечном счете, матушка Капитолина Матвеевна.

Пристав как очумелый запустил в варенье всю свою дрожащую пятерню. Безотчетно он поднес ее ко рту, видимо намереваясь отведать купеческого вареньица, но спохватился и отдернул руку. И тут и он, и батюшка, и городовой – все одновременно – оглянулись на Капитолину Матвеевну, которая, кажется, была близка к умопомешательству.

– Ты что же, матушка, шутить вздумала над полицейскою властью?! Да ты смутьянша! – трубно рокотал Артамонов, наступая на полумертвую от страха купчиху. – Я же тебе за такое знаешь что!.. Ты у меня!.. Да ты здорова ли? – вдруг спросил пристав. – Не повредилась ли в уме? Это каково же придумать такое! Гузеев!

– Слушаюсь! – отозвался городовой.

– Ты посмотри: она же не в своем уме!

– Так точно, ваше высокоблагородие! Сдурела-с.

– Ну, брат, и представленье сочинилось! Вот я доложу завтра их превосходительству об убийстве в части. Уж и посмеемся!.. – Артамонов был совершенно счастлив. – Садись-ка, Гузеев. Пиши бумагу, – распорядился он. – Все как есть пиши. А я, пожалуй, пойду. Утомился – нет сил.

Он направился было к дверям, глядя при этом на хозяйку с самым искренним состраданием, но его задержал отец Александр.

– Подождите, Николай Пантелеймонович. Осмелюсь высказаться… Если позволите… Но у меня есть сомнения! По-моему, в этом происшествии не все ясно.

Артамонов помрачнел. Лишь священнический сан отца Александра не позволял приставу вскипеть.

– Ну что же тут еще не ясно? – сдерживаясь, процедил он.

– Я говорил вам уже, Николай Пантелеймонович, что слышал сильный грохот со стороны дома Капитолины Матвеевны. Спросите у дворника, у других соседей. Наверно подтвердят. А значит, кто-то этот шум произвел. Сам собою он не мог случиться. Не так ли?

– Гузеев, – проговорил Артамонов, – погоди-ка писать.

– Капитолина Матвеевна, а где Ольга Алексеевна твоя? – поинтересовался батюшка.

– Да где ей быть? У себя в комнатах, – не понимая, зачем ее об этом спрашивают, и вообще ничего в происходящем не понимая, ответила Карамышова.

– А что делает?

– Так спит.

– Верно знаешь?

– Да уж куда… Заходила к ней давеча – спит голубушка моя.

– Слушай, Капитолина Матвеевна, а ты давно полы мыла здесь, в комнате у жильца? – опять как будто не к месту спросил отец Александр.

– Не помню, правду сказать, батюшка. Давно.

– Да. И вот посмотрите, Николай Пантелеймонович, видите – на полу остались следы, там, где раньше стоял стол. Видите – четыре квадратика от ножек.

Он стоял там, наверное, очень долго. Возможно, не один месяц. А сейчас он стоит чуть в стороне от старыхследов. С чего бы это?

Все замерли в ожидании ответа.

– С чего бы это? Как вы думаете? – повторил батюшка, обращаясь ко всем.

– Его сдвинули! – выпалил догадливый Гузеев.

– Совершенно верно. Но не просто так сдвинули.

Мне кажется, что им воспользовались, чтобы произвести тот самый шум, о котором я вам рассказывал.

Мне тогда еще показалось, что рухнуло что-то громоздкое, вроде как буфет с посудой опрокинулся. Думаю, вот как было: кто-то залез под стол, приподнял его на плечах, а потом с силой бросил ножками об пол. А стол-то пуда три будет. Дубовый, поди…

– Чистого дуба! – закивала Капитолина Матвеевна. – Мой Алексей Силантьевич заказывал его на Лубянке… В каком же году… забыла…

– Ну, будет тебе давности поминать, Капитолина Матвеевна, – урезонил ее Артамонов. – Это к делу не относится. Но зачем злоумышленнику было шуметь? – спросил он отца Александра.

– Вот именно! Где это видано, чтобы злоумышленник шумел? Он, напротив, должен наперво позаботиться, как бы ему потише, понеприметнее совершить свое темное дело. Тих, говорят, да лих. Но тут другое – тут требовалось именно наделать шуму.

– Да на что же это нужно-то было, по-вашему?! – воскликнул совсем уже сбитый с толку пристав.

– Думаю, для того, чтобы Капитолина Матвеевна поднялась сюда, в эту комнату, и увидела то, о чем она потом прокричала на пол-Москвы.

– Что увидела?! – пристав начал гневаться на мудреные фантазии попа. – Это варенье?!

– Не только, – не стушевался батюшка. – Прежде всего она увидела здесь человека, который лежал на полу и очень натурально разыгрывал картину смертоубийства, для чего даже разлил варенье возле головы – якобы кровью истек. Так ведь было, Капитолина Матвеевна?

– Истинно так! – воспряла духом купчиха, оттого что ее видение кто-то подтвердил. – Он лежал… я покажу сейчас как…

– Ты погоди, Матвеевна, не встревай, – перебил Карамышову пристав. – Твоих еще сказок мне не хватало! Ну допустим, все было, как вы, отец, говорите.

Но зачем все это?! Какая польза от такого представленья?! Я в жизни ничего подобного не знал!

– А какая польза от этого и кому, мы сможем узнать хотя бы у Ольги Алексеевны. Сдается мне, что она принимает в этом, как вы сказали, Николаи Пантелеймонович, представленье самое непосредственное участие.

– Кто? – в очередной раз изумился пристав. – Дочка Капитолины Матвеевны?!

– Думаю, что так. Разве не странно это, что шум, который разбудил всю часть, ровно нисколько не потревожил ее праведного сна? Вы можете в это поверить?

Артамонов ничего не ответил. А отец Александр между тем продолжал: