Текст книги "Усадьба-призрак (сборник)"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Юрий Рябинин
Усадьба-призрак
Роман-газета

Александр Вонифатиевич

Начиналось лето, и Александр Вонифатиевич Атсеков, служащий канцелярии Санкт-Петербургского почтамта, получив отпуск от должности, поехал на дачу. Перед этим он почти месяц собирался. Впрочем, не месяц даже. Его хлопоты начались еще зимой, когда он и решился впервые за много лет отпуск свой провести где-то вне города. Дальние путешествия – в Крым ли, в Финляндию – были для Александра Вонифатиевича непосильным развлечением, не по его достатку. Да к тому же, не привыкший никуда ездить, он боялся долгой дороги. То ли дело на дачу: утром выехал – в полдень уже на месте. Если что, так можно в тот же день и назад воротиться. Но самое важное – дача под городом обойдется много дешевле дальних путешествий. В общем, все складывалось в пользу такого решения. И как-то зимним вечером, когда он, все обдумав, вознамерился-таки провести летом месяц где-нибудь в живописном местечке неподалеку от Петербурга, Александр Вонифатиевич, по-младенчески счастливый, засел сочинять список вещей, необходимых ему на даче. С тех пор и до самого лета он только и жил мечтами об ожидавших его дачных приятностях.

Ну, а приблизительно за месяц до его отъезда началось уже совсем что-то невообразимое. Александр Вонифатиевич принялся собираться. С самой зимы он несколько раз откладывал по пяти, по семи рублей, и теперь у него накопилась некоторая сумма, позволяющая ему и обновить свой гардероб, и еще приобрести кое-какие вещи, предназначенные исключительно для летнего праздного времяпрепровождения, каких прежде он не имел. Александр Вонифатиевич купил новую светлую пару, купальный костюм в полоску, бумажную летнюю шляпу, белый картуз, как у земских докторов, и разное другое. Никогда не пользовавшийся тростью – Александр Вонифатиевич считал, что не по чину ему ходить с нею, – он приобрел легкую тросточку с загнутою рукояткой. И потом еще не однажды примерялся у себя в квартире, как он будет с нею прогуливаться по берегу залива. Но самым замечательным приобретением Александра Вонифатиевича был дорожный саквояж. Он купил его в торговом доме товарищества взаимной пользы на Невском. И хотя ему надо было совсем в другую сторону, он так и пошел с саквояжем по Невскому почти что до самой Знаменской, в надежде повстречать какого-нибудь знакомого, предвкушая, как на вопрос, отчего это он идет с новым саквояжем по Невскому, он ответит, что-де вот… на дачу едет на днях… обзавелся-с…

Дома же Александр Вонифатиевич несколько вечеров кряду не выпускал саквояжа из рук. Он любовался им, гладил его округлые кожаные бока, щелкал замочками, поминутно открывал его, и саквояж разламывался надвое, как разрезанное пополам яблоко. Он складывал в него какие-то вещи и вынимал их, он обнюхивал даже свой саквояж – и снаружи, и изнутри, и этот запах свежевыделанной кожи казался теперь Александру Вонифатиевичу прекраснейшим запахом в целом свете. Когда Александр Вонифатиевич ложился спать, он ставил саквояж на стул поблизости, возле кровати, так, чтобы можно было дотянуться до него рукой. А уходя в должность, он прощался с ним, как с любезным другом. В должности Александр Вонифатиевич все думал о саквояже и, вернувшись домой, снова принимался играть с ним, как играет ребенок с новой занятной игрушкой. Но спустя несколько дней страсть Александра Вонифатиевича к саквояжу поутихла, так что тот даже впоследствии и запылился, ожидаючи на шкапу поездки на дачу.

И наконец этот день наступил. Александр Вонифатиевич тщательно собрался, уложил вещи в саквояж, надел картуз, потому что в картузе путешествовать удобнее, чем в шляпе, и, прихватив тросточку, отправился в путь.

В свое время, когда Александр Вонифатиевич разыскивал по газетам недорогую дачку, ему попалось такое объявление: «На даче сдается на лето комната в интеллигентной семье одной или двум спокойным дамам. 3 1/2 часа езды от СПБ, близ Выборга. Очень красивый вид на окрестности до взморья, прекрасный воздух, тишина, полчаса ходьбы до вокзала. Со столом 40 р. в месяц или без стола. Спрашивать на В. О., в 5-й линии, в доме Шишмолкиной».

Лучших условий никто не предлагал. И Александр Вонифатиевич, невзирая на пожелание владельцев дачи – интеллигентной семьи – иметь у себя в жильцах лишь даму или даже двух, но только не мужчину, как можно было понять, отправился в 5-ю линию. Но если он не соответствовал одной части пожеланий, а именно не был дамою, то по части спокойствия он мог вполне удовлетворить самых взыскательных блюстителей этого человеческого достоинства. Впрочем, Александру Вонифатиевичу даже не пригодилось открывать эту свою добродетель. Во-первых, было видно и без всяких слов, что он за человек такой. А во-вторых, податели такого рода объявлений почти всегда выставляют, насколько возможно, высокие требования к своим клиентам и почти всегда довольствуются их несоблюдением.

Переговоры с Александром Вонифатиевичем вела симпатичная и очень бойкая девушка лет двадцати трех – двадцати пяти, с короткой стрижкой, какие но сят декадентки. Это была дочь хозяйки дачи Надежда Романовна. Александру Вонифатиевичу она тут же велела называть ее просто – Надя. В Петербурге она теперь находилась единственно для того, чтобы принять по объявлению. Исполнив же формальности, она немедленно выехала к матушке на дачу, и уже там они вдвоем приготовились в установленный срок встречать Александра Вонифатиевича.

Добрался до места Александр Вонифатиевич к обеду И Надя, и матушка ее Фелиция Болеславовна встречали жильца своего по первому разряду. Прежде всего Александру Вонифатиевичу показали его комнату, где он сразу позаботился, как бы получше устроить свой саквояж. Он поставил его за дверью на стул, причем заслужил неодобрительный взгляд Фелиции Болеславовны, для которой лучше было бы видеть багаж жильца на полу.

После этого Надя потащила Александра Вонифатиевича, смущавшегося ее свободы общения, осматривать дачу.

Сам дом был невелик – всего четыре комнаты и мезонинчик с еще двумя комнатами, в которых жила Надя. Но безусловным достоинством дачи было ее расположение среди густого соснового леса. Лишь в сторону залива сосняк рос реже. И из мезонина, из Надиной комнаты, было видно эту серую неподвижную полосу. Александр Вонифатиевич сейчас же решил прогуляться к заливу, но Фелиция Болеславовна позвала всех к столу. По случаю приезда жильца обед она устроила не рядовой. И даже бутылочка мадеры появилась на столе.

Александру Вонифатиевичу никогда не приходилось говорить тосты, потому что если ему и случалось когда-то где-то банкетировать – по случаю именин директора конторы, например, или своего столоначальника, – то говорили там всегда лица более высокопоставленные, а он только слушал их. Но теперь он находился один среди дам, и молчать ему не годилось. Александр Вонифатиевич налил всем вина, поднялся и начал свой тост.

– Я счастлив, – сказал он, – что попал в этот замечательный дом, в интеллигентную семью… Я… Мне здесь так нравится… Здесь такой воздух… такая природа… тишина… – Он запнулся, хотя надо было бы сказать еще чего-нибудь. – Одним словом, за прекрасных дам! – нашелся Александр Вонифатиевич.

Все выпили, и Фелиция Болеславовна сразу начала хлопотливо потчевать гостя: попробуйте этого, отведайте того, – как это обычно делают хозяйки.

– Мама все приготовила сама, – лукаво взглянув на Фелицию Болеславовну, сказала Надя.

– Да, сама! – пытаясь Скрыть смущение, сказала Фелиция Болеславовна. – Мы больше не держим кухарки. Вы же знаете, какие они все неумехи. Что им можно поручить?..

Александр Вонифатиевич согласился, не имея, впрочем, своего мнения по данному предмету. Ни сам он, ни родители его никогда не знали, что такое кухарка в доме. Его отец, мелкий, как и Александр Вонифатиевич, почтовый служащий, едва умевший грамоте и заставший еще ямщичанье, не только что кухарки, обеда не всегда имел. Но, презрев и без того крайнюю скудость их существования, он доучил позднего своего и единственного сына Александра до четвертого класса самого недорогого реального училища. И учил бы его и дальше, когда бы не помер вдруг. Матушки же своей Александр Вонифатиевич вообще не помнил. Она умерла, когда он был совсем младенцем. Но у нее была сестра – бездетная вдовица, которая и взяла после смерти его отца Александра Вонифатиевича к себе. И вот уже с теткой он прожил душа в душу довольно долго, пока несколько лет назад не похоронил и ее. И с тех пор оставался совершенно одиноким. В свое время тетка пошла в департамент, по которому служил отец Александра Вонифатиевича, и вымолила там слезно, чтобы не оставили без призора теперь и его сына. В результате Александр Вонифатиевич получил при почтамте самую незначительную должность, из тех, впрочем, которые мог исправлять только человек грамотный. И в этой должности он оставался уже без малого два десятка лет. Но это его не сильно смущало. Куда больше неприятностей ему доставляло его одинокое существование. Казалось бы, куда проще – жениться, и вот ты и не одинок. Но именно этого-то у Александра Вонифатиевича никак и не выходило. Тетушка, умирая, горько сожалела, что не женила его. Место ему доставила, а вот женить не удосужилась. Александр Вонифатиевич после ее смерти пытался было сам что-то предпринять в этом роде. Но все безрезультатно. Дважды ему отказывали, и он это очень переживал. В следующий же раз он оробел сделать и самое предложение, потому что опасался нового отказа. А потом и вовсе оставил эти свои поиски, доверившись судьбе и ожидая, что все разрешится как-нибудь само собою. Ведь сколько бывает случаев, когда безнадежные, казалось, холостяки вдруг женятся и живут вполне счастливо. Он воображал себе это так. Вот он однажды где-нибудь встречает тот единственный взгляд, который ищет и ждет его так же, как ищет и ждет он сам. И затем уже его жизнь превратится в сплошное блаженство. Счастливая семья. Дети. Дом – полная чаша. Правда, каким образом дом сделается полною чашей, Александр Вонифатиевич не знал. При его жаловании на это надеяться было весьма отчаянно. Но ему об этом особенно и не хотелось думать. Устроится все само как-нибудь.

Надя же все больше веселилась. После слов Фелиции Болеславовны о кухарке ее окончательно разобрало.

– А когда это мы держали кухарку, мама? – со смехом спросила она.

Ей будто бы доставляло удовольствие, шутя таким образом, конфузить Фелицию Болеславовну.

– Ну вот, вы видите, Александр Вонифатиевич… Видите… – И Фелиция Болеславовна, сама уже улыбнувшись, махнула рукой на дочку, как на безнадежную проказницу.

После обеда Александр Вонифатиевич с Надей пошли-таки к заливу. Оказалось, что от дома залив не так уж и близко – версты полторы с лишком.

– Мама все пытается изображать из себя барыню, – сказала Надя, поумерив уже прежнюю свою веселость. – Не обращайте внимания.

Александр Вонифатиевич поспешил в ответ сделать какой-то банальный комплимент в адрес Фелиции Болеславовны.

От залива им навстречу шли двое молодых людей в не по-дачному комильфотных костюмах. Поравнявшись с Надей, они раскланялись с изящною сдержанностью.

– Ваши знакомые, Надежда Романовна? – спросил Александр Вонифатиевич, когда молодые люди удалились.

– Вчера на соседнюю дачу приехали, – ответила Надя. – К генералу Воротынцеву. Один из них – его племянник.

– К генералу…

Дачная жизнь казалась Александру Вонифатиевичу истинно райским наслаждением. Все тут было ему по душе. Он гулял и не мог налюбоваться, не мог нарадоваться на природу, на других таких же дачников. Они все ему казались милейшими, любезнейшими людьми. После завтрака он уходил изучать окрестности, будто это составляло его непременные обязанности. В первые же дни он изучил здесь все маршруты так, что ему впору было бы стать проводником для новичков. Но он все равно каждое утро, как на службу, Щел рассматривать замшелые валуны, принесенные сюда, как все на дачах то и дело повторяли, каким-то великим движением вод. Иногда он прогуливался и к заливу. Но туда он шел с меньшей охотой. Там обычно гуляли те, кто мог позволить себе за отдельную плату приобрести всякие удовольствия сверх необходимого.

Буфет, например, или катание на лодках. Для Александра же Вонифатиевича никакие больше расходы, кроме того, что он издержал на свой отдых, не предусматривались. А лодочных прогулок он вообще боялся. После рассказа Нади о том, как здесь, возле этого самого берега, утонул ее отец и что вообще здесь часто переворачиваются лодки от неожиданной волны, он не отважился бы на это во всяком случае, хотя бы ему предложили прокатиться на лодке и даром. И уж тем более он не мог позволить себе, опять же по крайней скудости своих средств, посещать буфет при лодочной станции, как это делали многие дачники. Вот почему он не особенно любил бывать у залива. Но зато скоро у Александра Вонифатиевича появилось новое занятное времяпрепровождение – вечерами он стал с удовольствием беседовать с Фелицией Болеславовной.

Они садились обычно где-нибудь в сторонке возле дачи, и Фелиция Болеславовна длинно рассказывала ему о себе, о родителях своих, о покойном муже, о сыне – морском офицере, о Наденьке. Отец Фелиции Болеславовны был польским дворянином, «бедным, но истинно благородным».

– Он, хотя и не всегда имел сытного обеда, не расставался с дорогою семейною реликвией – саблей, которую его деду, моему прадеду, подарил сам Косцюшко, – рассказывала Фелиция Болеславовна, причем выговаривала «ц» в этой трудной для русского произношения фамилии отчетливо по-польски.

И, конечно, отцу нечего было оставить детям в наследство, кроме «сабли и благородных чувств».

– Сабля, естественно, досталась моему брату Ну, а благородные чувства, – смеялась Фелиция Болеславовна, намекая, что они-то унаследованы не одним только братом, – увы, в наше время не способны доставлять насущного хлеба.

Муж ее был скромный служащий морского коммерческого товарищества, никогда не покидавший берега и всю жизнь очень тяготившийся этим своим бездоблестным конторским занятием, почему и решивший хотя бы сына определить в настоящую морскую службу. Прожив жизнь незаметную и бесцветную, смерть он нашел не на суше, а именно в море. В первый же год, когда он приобрел эту дешевенькую дачку, он утонул в заливе, решившись однажды с соседом по даче – женским доктором – покататься на лодке. Доктор-то счастливо выплыл, а Наденькин горемычный отец не сумел.

Сын Фелиции Болеславовны, Сергей Романович, закончил в свое время Морское училище, как того желал его отец, имел уже чин капитан-лейтенанта и служил теперь в Ревеле. Каждое лето он приезжал нена долго на дачу погостить у матушки с сестрицей. Ждали его скоро и в этот раз.

Ну, а Фелиция Болеславовна с Надей ничем, в сущности, не занимались. Лето они проводили на даче, а на зиму нанимали квартирку на Васильевском острове От товарищества, в котором служил муж, Фелиция Болеславовна получала небольшую пенсию. И, кроме того, Сергей Романович ежемесячно высылал им еще из жалования своего. Несколько лет назад Надя – а она закончила полную гимназию – пошла учительствовать в один купеческий дом. И хотя платили там очень даже щедро, ей скоро пришлось отказаться от уроков. Потому что глава этой семьи, немолодой уже торговец мануфактурными товарами, невзирая на свою безропотную жену и даже прямо у нее на глазах, стал настойчиво домогаться от Нади известных бесстыдных отношений с ней. Когда же Надя рассказала об этом Фелиции Болеславовне, та велела ей немедленно оставить место и вообще не искать нигде больше уроков. Потому что Наденькины доходы все равно не могли существенно переменить их благосостояние. А на относительно приличную жизнь им и так хватало.

Александра Вонифатиевича этот рассказ по-настоящему взволновал. Это было видно по нему.

– Да разве это можно – такой девушке… с такою нежною душой, служить у лавочников!

– И не говорите, Александр Вонифатиевич. А вы заметили, что Наденька душевная девушка? Так?

– У нее просто ангельская душа. А как она вас любит! Я давеча сказал ей об вас что-то приятное, так Надежда Романовна вся покраснела от удовольствия.

И пока Александр Вонифатиевич рассыпался в любезностях, Фелиция Болеславовна долго и пристально смотрела на него поверх очков, будто вдруг что-то такое поняв или о чем-то догадавшись.

Тем же вечером Фелиция Болеславовна поднялась к дочери в мезонин и поплотнее прикрыла за собою дверь.

– Надя, детка, мне нужно с тобою поговорить, – начала она.

Это необыкновенное и даже несколько театральное вступление – «мне нужно с тобою поговорить» – и вся эта слишком явная конфиденциальность, с которой Фелиция Болеславовна начинала разговор, выдавали серьезность намерений, приведших ее в поздний час к дочери.

Надя вначале было даже смутилась. Но тотчас ей стало понятно, с какими такими идеями на ночь глядя к ней пришла матушка. И она в обычной своей манере перевела разговор в шутку.

– Мы получили наследство в австрийской Польше? Да?

Фелиция Болеславовна тоже поняла, что дочка догадывается, с чем она к ней явилась. Потому что забота эта в последние год-два была для Фелиции Болеславовны, пожалуй, важнейшею. Она вновь загорелась ее устраивать. И для Нади совершенно очевидна была роль их жильца в этом новом матушкином предприятии.

– Я вижу, ты понимаешь, о чем я хочу поговорить с тобою, – сказала Фелиция Болеславовна. – Значит, давай без предисловий, сразу о главном. Сегодня мы разговаривали с Александром Вонифатиевичем. И, между прочим, мы говорили о тебе. И он сказал, что ты понравилась ему очень. Ты понимаешь?

– И что же?

– А то, что тебе следует задуматься об этом хорошенько.

– Что значит – задуматься? Ну, вот и задумалась. И что дальше?

– Надежда Романовна, прекратите! Я с вами не шучу шутки! Александр Вонифатиевич человек во всех отношениях положительный. Да, он небогат. А скорее даже наоборот. Но он служит. Он без дурных привычек. Аты помнишь, что он спросил прежде всего, когда при ехал?

– Напомни, пожалуйста.

– Ну как же! Он спросил, где тут церковь есть поблизости. Ты можешь себе вообразить, чтобы этот повеса Воротынцев интересовался церковью когда-нибудь?

Надя ничего не ответила. Но было видно, что ее задело это напоминание о Воротынцеве, их соседе по даче, молодом человеке тех же приблизительно лет, что и она, с которым у нее в прошлом году вышел роман не роман, в общем, интрижка, безобидная в сущности, но, как обычно, ставшая всем известной. На дачах ее тогда с удовольствием обсуждали.

– Так какого же ты мнения? – продолжала Фелиция Болеславовна.

– Мама, я уже говорила тебе: поступай как знаешь.

Я подчинюсь любому твоему приговору.

– Приговору! Конечно! – не выдержала Фелиция Болеславовна и перешла на повышенный тон. – Я же деспотичная мать. Я неволю единственную дочку. Со свету ее сживаю. Мы все – я, Сергей – берем тяжкое на душу. Одна она не желает ни за что принимать ответа.

Ну хорошо, хорошо, – взмолилась Надя, – я согласна. Александр Вонифатиевич и на самом деле человек очень неплохой. – Она сказала так, скорее чтобы успокоить самое себя. – Главное, он добрый…

На следующий же день Фелиция Болеславовна в разговоре с Александром Вонифатиевичем вполне откровенно дала ему понять, что если бы он вознамерился сделать Наде предложение, то ни Надя, ни сама Фелиция Болеславовна не отвергли бы этого предложения. Александр Вонифатиевич вначале опешил. Он и предположить не смел, что может удостоиться когда-нибудь благорасположения такой девушки – красавицы, образованной, молодой. Но тотчас ему пришло в голову, что, верно, это и есть тот случай, тот подарок судьбы, тот высший промысел, которого он так ждал все последние годы. Вот оно! Случилось!

Александр Вонифатиевич сделался будто шальным. Он побежал на станцию и к обеду появился с двумя букетиками для дам и с бутылкою вина. И уже за столом, не откупорив, к слову сказать, еще и бутылки, а значит, без ложной хмельной смелости, Александр Вонифатиевич исполнил то, к чему все уже были подготовлены и чего все ждали, – он попросил руки Надежды Романовны. Наденька, как и полагается, смутилась, порозовела вся, опустила глазки… и согласилась.

Что произошло с Александром Вонифатиевичем! Для него же новая жизнь начиналась. Он преобразился. Как в таких случаях говорят: он не ходил – он летал. Прогуливаясь, как обычно, по знакомым лесным дорожкам, Александр Вонифатиевич нарадоваться не мог, не мог надивиться, как это все кругом сделалось прекраснее, как это вдруг заулыбался ему весь мир. И сам он улыбался решительно всем – и знакомым, и тем, кого встречал впервые, – и со всеми дружески раскланивался. Ему хотелось целому свету сделать что-нибудь доброе. Какой-то старушке он помог поднести ее корзинку. А повстречав у валунов недавно приехавших дачников, он с удовольствием и со знанием дела долго им рассказывал, что валуны эти в доисторическую еще эпоху принес сюда великий поток со Скандинавских гор и что они свидетели зарождения цивилизации и помнят мамонтов и пещерных медведей и прочее, рассказывал все то, что узнал сам за время своего здесь жительства.

Спустя два дня после счастливого объяснения Александр Вонифатиевич, все еще не спустившись с небес, все еще находясь в этаком экзальтированном состоянии, забрел к лодочной станции. С ним хотела пойти и Надя, потому что она считала теперь себя обязанной быть с ним, но Фелиция Болеславовна попросила ее для чего-то остаться.

Настроение триумфатора наводило Александра Вонифатиевича и на мысли необыкновенные. Море, всегда прежде внушавшее ему такую мистическую робость, внезапно пробудило в нем неведомую прежде удаль, желание подвига. Бури! Ему пришло на память слышанное как-то в детстве: будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней. Помужествуем! – как это здорово сказано. И ему захотелось взять лодку и выйти в море. Помужествовать с этим сердитым балтийским валом. Впрочем, в этот день море было спокойным. Александр Вонифатиевич направился было на станцию, чтобы взять лодку, но тут к нему кто-то обратился:

– Добрый вечер.

Александр Вонифатиевич оглянулся. Перед ним стояли те самые молодые щеголи, что повстречались им с Надей на лесной тропинке, когда они впервые вместе пошли прогуляться.

– Мы с вами, кажется, соседи? – спросил один из них.

– Точно так. На соседних дачах изволим проживать, – радостно ответил Александр Вонифатиевич и отрекомендовался: – Честь имею представиться: Атсеков Александр Вонифатиевич.

– Воротынцев Артур Георгиевич. Счастлив познакомиться, – сказал молодой человек.

– Вельдбрехт Николай Карлович, – назвался и его спутник.

Александр Вонифатиевич находился в таком восторженном настроении, что ему захотелось непременно сделать что-то приятное симпатичным молодым людям. Про море и лодку он сразу же забыл.

– Друзья мои! – Александр Вонифатиевич произнес это с выражением, с каким-, наверное, нужно читать рефрен «Смело, братья!» из упомянутого уже стихотворения. – Я предлагаю отпраздновать наше знакомство. Позвольте пригласить вас на бутылочку мадеры.

Он был великодушен, как только может быть великодушен совершенно счастливый, до самозабвения счастливый человек. Больше того, будучи старше новых своих знакомцев, он вообразил, что может и должен покровительствовать им. Не докучливо, конечно, а этак тонко, непринужденно, просто как более опытный и умудренный товарищ.

Воротынцев и Вельдбрехт переглянулись. По их лицам скользнула улыбка. Но они ничего не сказали и пошли за Александром Вонифатиевичем к лодочной станции.

Едва они вошли в буфет, к ним бросился половой в нарядной чухонской рубахе и указал на один из немногих свободных столиков. Видно было, что он знаком с молодыми господами. Вероятно, не однажды уже обслуживал их. Видно это было всем, но только не Александру Вонифатиевичу.

А Александр Вонифатиевич, когда они расселись, с этакою деланною и оттого крайне неприятною развязностью сказал половому:

– Любезный, принеси-ка нам… мадеры.

Он рисовался перед молодыми своими спутниками и убежден был, что очень так удачно, очень так эффектно, как старший младшим, как многоопытный неискушенным, пускает им пыль в глаза.

Половой удивленно взглянул на Воротынцева, ожидая от него подтверждения услышанному или, напротив, опровержения.

– Гриша, давай, дружок, «Дюмени» две бутылки, – сказал ему Воротынцев.

– «Силлери»? – оживился сразу половой, сбитый вначале с толку, но наконец-то услышавший от постоянных посетителей то, что и ожидал от них услышать.

– Естественно. Что же еще!

– Что за «Силлери»? – поинтересовался Александр Вонифатиевич, когда половой отошел.

– Шампанское. Я этот сорт очень полюбил в Лондоне, – задумчиво и с легкой грустью, будто припоминая лучшие дни, ответил Воротынцев.

Александр Вонифатиевич что-то еще хотел спросить и даже открыл было рот, но не сумел произнести ни звука, ни слова. Потрясение его было полным, причем губы Александра Вонифатиевича продолжали глупо улыбаться, и он никак не мог заставить их не делать этого. Что же выходит? Как же это? Если он приглашает сюда людей, стало быть, он и угощает всех? Так? Но ведь не шампанским же, помилуй бог! Оно же, небось, предорогое. А расплачиваться, значит, должен он. И что за дурацкая идея пришла ему в голову – пригласить их в буфет. Зачем? Нашел чем удивить эту избалованную европами золотую молодежь. Какой-то мадерой!

– А сколько стоит этот «Силлери»? – обреченно спросил Александр Вонифатиевич. Ему ничего уже не хотелось. Ни мадеры, ни тем более «Силлери». И вообще, сидеть бы ему сейчас лучше всего с Фелицией Болеславовной на даче и мирно беседовать о разных милых пустяках.

– По пяти рублей, – равнодушно сказал Вельдбрехт, чем поверг Александра Вонифатиевича в совершенное уныние.

Молодые люди переглянулись и едва заметно улыбнулись друг другу.

– Господа, – сжалился наконец над Александром Вонифатиевичем Воротынцев, – я прошу вас: доставьте мне удовольствие и позвольте угостить вас.

Вельдбрехт безразлично покачал головой. А Александр Вонифатиевич развел руками, имея в виду показать, что был готов платить и сам, но не уступить своему молодому другу он не в силах.

– А вы чем вообще занимаетесь, Александр Вонифатиевич? – спросил Воротынцев, когда они выпили по бокалу.

– Служу-с. По почтовому.

– Как интересно…

– А вы, позвольте узнать?

– А я ничем таким не занимаюсь.

– Ничем?

– Представьте себе. То есть решительно ничем. Вот как вы теперь здесь на даче.

– А хорошо это – служить по почтовому? – спросил Вельдбрехт.

– Очень, очень хорошо, – оживился Александр Вонифатиевич. – Ведь это же обо всем иметь известие, обо всем знать… Приезжает вот курьер из Москвы и рассказывает, а что там в Москве делается… Или курьер из Варшавы… и рассказывает, что в Варшаве происходит…

– Но зачем, скажите, знать, что происходит где-то? – спросил Воротынцев. – Разве может произойти что-нибудь такое, чего уже не происходило?

– Что вы, господа! Да вы знаете, сколько то и дело всякого случается. Вот послушайте, я расскажу вам историю…

Вельдбрехт поморщился, предполагая уже, какую убогую историйку может поведать им этот столь же, в сущности, убогий захмелевший человечек. Что-нибудь скучное, банальное и наверно приторно-душецелебное. Воротынцев тоже обреченно вздохнул и подлил всем шампанского.

Но в это время в зале все оживились, загомонили, задвигали стульями, несколько человек захлопали в ладоши. Воротынцев с Вельдбрехтом сразу повеселели и, показав знаками Александру Вонифатиевичу смотреть на эстраду, отвернулись от него.

А на эстраду из задней двери уже выходили люди в мужицких расшитых по вороту рубахах и с балалайками. Они выстроились в шеренгу и взяли балалайки на изготовку. И тогда в дверях появился малый лет тридцати, с нахальной красной мордой, одетый, как и балалаечники, в платье a la russe, но с гармонью. Он окинул зал нарочито бесстыжим взглядом, выдержал паузу и эффектно выкрикнул:

– Поет известная и всеми любимая исполнительница р-р-русских песен!.. Дуня Мохова!

Все захлопали. Балалаечники грянули что-то такое частушечное, и на эстраду выплыла молодая дородная девица в сарафане, тесном ей в груди, и с длинною ко сой наперед, толстою, как канат станового якоря. Девица плавно раскланялась в зал на три стороны и застыла, глядя куда-то поверх голов посетителей. Тогда гармонист тряхнул головой и врезал «Возле речки, возле моста». Балалаечники взяли вначале много тише, и казалось, будто они играют за стеной, но постепенно они прибавляли и наконец вышли вровень с гармонью, но так, чтобы не перебивать главную инструментальную партию. И тут запела Дуня. И очень недурно, надо сказать. Голос у нее оказался исключительно могучим. Силы необыкновенной. Но это-то всю прелесть и составляло. Такой голос вполне подходил к богатырской наружности певицы. И Дуня пела от души. Зажигательно. Вовсе не жеманничая – она для этого была слишком молода – и не красуясь намеренно.

Александр Вонифатиевич так увлекся этим концертом, что обо всем позабыл. Он и подпевал Дуне, как, впрочем, и некоторые другие подвыпившие посетители, и притопывал в такт, и в ладоши хлопал горячо, причем оглядывался на Воротынцева с Вельдбрехтом и восхищенно вскрикивал:

– Вот ведь хорошо! Вот это по-нашему!

Молодые люди только улыбками обменивались, глядя, какой восторг обуял доброго Александра Вонифатиевича.

Из буфета они вышли, когда уже смеркалось. Александр Вонифатиевич был очень весел и все время пытался что-нибудь рассказывать своим спутникам. Что-то такое веселое, что, по его мнению, должно быть интересно молодым. Но Воротынцеву и Вельдбрехту всякий раз удавалось избегать его рассказов, ловко отводя Александра Вонифатиевича то от одной темы, то от другой. Неожиданно Воротынцев сам спросил:

– Тут по дачам слух ходит, будто вы женитесь. Верно это?

– Да! – радостно подтвердил Александр Вонифатиевич. Ему очень об этом хотелось поговорить. А тут вышел случай. – Третьего дня я сделал предложение дочке хозяйки дачи, Надежде Романовне. И представьте, господа, она сразу согласилась!

– Ну еще бы… – глухо отозвался Вельдбрехт.

– Это такая девушка… такая девушка… знали бы вы, господа, – все с нарастающим восторгом говорил Александр Вонифатиевич.

– Я знаком с Надеждой Романовной, – вдруг заявил Воротынцев.

Вельдбрехт бросил на него удивленный взгляд. О знакомстве своего друга с красавицей соседкой он знал от самого Воротынцева. Но не странно ли теперь об этом рассказывать ее жениху?

– Мы еще в прошлом году с ней познакомились. Когда я впервые приехал сюда к дядюшке, – продолжал как ни в чем не бывало Воротынцев. – Это действительно замечательная девушка. Я вам завидую, Александр Вонифатиевич. Как жаль, что мы забыли выпить за Надежду Романовну.