Текст книги "Буйвол, бедный Буйвол"

Автор книги: Юрий Туманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

«Прелестное мясо… прелестное мясо».

Будь ты проклята, война. Пусть он умрет. Он все равно умрет. Но пусть ему хоть покажется, что он был сыт перед смертью.

А слезы текли и текли, щекотные, соленые, остановить их он не мог, не хотел, да, наверно, и не замечал, до самого леса прощался с погибающим от голода пехотинцем.

И не с ним одним. Нет, не с одним.

Железняков шел в тылы вроде бы за чем‑то другим. Но в душе‑то он знал, что сейчас будет. Только признаться в этом не мог даже самому себе. Не хотел признаваться. Слов таких вслух сказать не хотел. А знать‑то он знал. Шел он спасать батарею. Понимая, хорошо понимая, что и сам может погибнуть и бойцов своих не спасти, не сберечь. Но больше ничего у него не было в запасе. Ничем, кроме этого, не мог он рискнуть. Только самим собою.

* * *

Старшина Пустынников с двумя ездовыми дошел до дивизионного обменного пункта, а потом добрался аж до армейского продовольственного склада. Но даже у своих земляков–саратовцев не выпросил хоть по четверти сухаря на артиллериста, ничего не добыл для батареи.

Перво-наперво на складах ничего нет.

И потом запуганные все. Капитана там какого‑то ихнего, рассказывают, московский генерал своею рукою что ли шлепнул из пистолета за полмешка сухарей. И еще кого‑то. Тот сшустрил и того меньше. Там все рапорта пишут на передовую просятся.

Боятся ее как черт ладана, а пишут. Лучше, говорят, в окопе с голода умереть. Про пули теперь и не вспоминают.

Так и не дали старшине ничего. Даже земляки.

Иди, посоветовали, под Юхнов. Там, на шоссейке, все есть. Помогут.

Так ведь до шоссейки, по нынешним силам и дорогам, дней с десять тащиться. Пока доберешься, всех постреляют за дезертирство. Порядили, подумали, пришлось вернуться. И так они чуть ли не трое суток плавали в грязи по пузо.

* * *

– У нас только один путь спасти батарею, – сказал Железняков, собрав в просторный шалаш старшины всех его ездовых и помощников. – Один! Накормить людей кониной.

И умолк, давая всем привыкнуть к сказанному.

– Расстреляют, товарищ комбат, – приподнялся минут через пять старшина. – Вас же первого и расстреляют.

Ничего больше не сказал Железняков. Долгое молчание застыло в шалаше. Потом кому‑то пришла первая мысль.

– Если на Буйволе привезти на передовую ящика два снарядов, а самого его пустить попастись у речки?

– Ну да, – тут же поддержали его. – Там у Перекши уже вовсю трава зазеленела. С обрыва видно.

– А что? – задумался вслух старшина. – Вполне могло б и немецкой миной достать.

И опять надолго все замолчали. Все понимали, что надо, и хорошо бы спасти батарею от смерти, да каждому своя жизнь тоже не чужая. И вдруг заговорили все разом. Все об одном.

– Прокурор, он не метелки сюда вязать приезжал… Не лыко драть. Прокурор дивизии уже неделю назад или около того обходил с начальником ветслужбы полковой лес подвешенных лошадей.

Потом собрал всех тыловиков у опустевших коновязей и держал короткую речь.

– Не вздумайте коня в котел затолкать. Было уже такое в левофланговой дивизии… Расстрел!

Выслушав нестройные выкрики, покивал головой, застегнул кожаное пальто на все пуговицы и погрозил пальцем.

– Смотрите! – сказал. Потом сжал кулак и взмахнул им над головой. – Рука социалистической законности не дрогнет!

Все очень хорошо запомнили эту вроде бы беседу. И руку, которая не дрогнет.

Но мысль уже обрастала деталями.

Самое простое было убить.

В этом за целый год войны люди поднаторели.

Но потом… Что будет потом? Когда социалистической законности рука доберется до каждого.

И вдруг дикий вопль всех оглушил и ошарашил.

Кто‑то схватился за оружие. Кто‑то за сердце. Когда же за стеной шалаша вопль повторился, все узнали голос.

Минуту спустя, спотыкаясь, цепляясь руками за лапник у входа в старшинский шалаш, встал, покачиваясь, ездовой Ермошкин – первый кандидат на тот свет.

Глаза его, обычно узкие и приветливые, ярко светились злобой и были круглыми, как у совы.

– Ня дам! – еще раз крикнул он во всю мочь и крестом раскинул руки. – Ня допущу!

А на большее сил не хватило. Ни стоять, ни идти, ни кричать. Цепляясь за колючие ветки, он рухнул там же у входа, просипев уже обычным своим голосом:

– Ня дам. Буйвола ня дам. Ня подходи!

И потерял сознание.

– Как же, ня дашь, – бурчали ездовые, его односельчане, перенося Ермошкина обратно в соседний шалаш, где он в последние дни лежал на попоне, не поднимаясь. – И как только услышал? Откуда сил взял подняться?

А Ермошкин, очнувшись, только шептал:

– Буйвол. Бедный Буйвол…

Даже рукой шевельнуть не мог.

* * *

С утра, еще раз обходя огневые позиции, карабкаясь на высоту двести сорок восемь шесть, пересчитывая тех, кто еще в силе, кого не так уж задавил голод, Железняков беспрерывно думал о тех, кого пошлет на операцию »Буйвол».

Нужны десять человек. Пятая часть огневиков. А откуда их взять?

Ясно, что тыловую группу старшины посылать нельзя. Хотя хозяйственные, ловкие, мужики, несмотря на свой преклонный возраст, очень бы пригодились.

Первый же вопрос, что в штабе полка, что в прокуратуре, сразу все поставил бы на свои места.

Зачем тыловики пришли на передовую? Что им здесь делать за четыре километра от лошадей, обозного имущества и хозяйства? Кто приказал им прибыть на Красную Горку?

Вообще ни к чему были все вчерашние разговоры в лесу: никто оттуда не будет участвовать в операции, а знать о ней уже знают они все.

Еще ничего не сделано, а уже ошибка на ошибке.

И это еще далеко до ответов на сложные, профессионально закрученные вопросы следователя. Где им, мужикам из глухих мордовских деревень, тягаться с юристами! Лучше бы им ничего не знать.

Но знают. И это очень плохо. Можно подвести под расстрел не одного комбата, а и других участников операции, когда их поименуют соучастниками.

Железняков и для себя не хотел такой судьбы, но готов был собою рискнуть для всех. Не может он допустить, чтоб его батарейцы умерли от голода. Но невозможно допустить и суд трибунала для десятерых. Нельзя действовать в тайне, понимая, что это не тайна вовсе.

На Красной Горке и высоте двести сорок восемь ноль позиции трех орудий. Половина батареи. Отсюда он и возьмет десятерых. Вторая половина батареи и знать ничего не будет.

Он несколько раз проходит по обрыву над Перекшей вдоль домов Красной Горки, до оврага перед высотой двести сорок восемь ноль, и поворачивает обратно.

Еще одна ошибка. Когда послезавтра будет просвечиваться каждый его шаг, сразу выяснится, что никогда до этого он не бродил без дела по деревне .

Но повезло: навстречу ему, опираясь на палку вышел Федя Листратов. Комбат два. Герой полка, тот, что вдвоем с Новичонком отбил четыре атаки немецкого батальона на деревню Проходы в феврале при прорыве десанта на Варшавку. Где б он ни появился, на него оглядываются. Понятно, и сейчас на него смотрят и высота двести сорок восемь ноль, и Красная Горка.

Идет, хромает. Плохо зажила рана, полученная в июльских приграничных боях. И январская, здешняя, тоже. Все знает о нем Железняков. Да и Листратов о нем тоже. Почти не осталось в полку тех, кто был в нем с Базарного Сызгана, с дней формирования. На полгода боев только и хватило тех, кто был в самом первом из них. В десанте вообще от полка осталось только двенадцать человек, да уцелели те, кто был ранен до этого.

– О, Витя, как жив со своей «Прощай, Родина»?

«Прощай Родина» – фронтовая кличка противотанковых пушек, которыми приходится стрелять с таких позиций и по таким целям, что шансы на жизнь в орудийных расчетах втрое меньше, чем даже у пехоты.

Но шансы шансами, а выучка, хватка и опыт тоже стоят немало. Шансов выжить нет, а в батарее Железнякова за полгода ни одного убитого, чем горд он и счастлив.

– Тебя ищу с утра, Федя.

Подтвердит, коль придется объяснять, зачем бродил по Красной Горке.

Но это послезавтра. А сегодня липшее раздражение. Ну, что он даже другу врет, что крутится, как уж!

– Не можешь чем поделиться с батареей? Хоть по полсухаря?

Чего спрашивает, чего спрашивает? Каждый сухарь, попадающий сегодня в полк, на виду у всех командиров подразделения. Каждый. Нет в полку неизвестных сухарей.

Мрачно смотрит командир батальона. Для батареи, которую он в каждом бою просит о помощи, для Виктора Железнякова, отдал бы он все. Сколько людей сохранил ему огонь противотанкистов. Все отдал бы им, все, да нет ничего в батальоне.

– Фельдшер говорит, пятеро бойцов умрут сегодня от голода.

Вот он, ответ. Куда уж яснее.

– А в полк отправить, в медсанбат?

Не отвечает Листратов на бессмысленные вопросы. Оба понимают, что от медицины здесь толка нет и не будет. Не лекарства нужны, а хлеб, крупа, мясо, картошка. В окрестных полях батальоны давно уже вырыли перезимовавший в земле и сгнивший весною картофель. Вырыли, отмыли, отжали, а из получившегося крахмала наделали лепешек и съели.

– У тебя как, Витя?

– Трое, пожалуй. Не сегодня–завтра.

Листратов на этой неделе похоронил на Красной Горке четверых. Удивляется. Самые здоровые были. Самые выносливые. Как их свалило, не понять.

– Эх, – скрипит он зубами, – пострелял бы я тыловиков к чертовой матери. Умудрились, гады, фронт без хлеба оставить!

Не до мяса ему, не до каши, командиру стрелкового батальона. Хлеба бы. Красноармейцев бы сохранить. Был бы хлеб, выжили б, продержались.

– Стреляют! – вскипает Железняков. – Говорят, какой‑то кавказец лупит там в тылу направо и налево. Толку что?

– Лошади сдохли! – заходится в гневе Листратов. – Не дали прирезать. Людей бы спасли. Неужто не понимают, остолопы?

Оба еще некоторое время возбужденно кричат друг другу какие‑то верные, но бесцельные слова. Со стороны кажется, они вот-вот подерутся. Но им не на ком сорвать зло и через некоторое время говорить уже не о чем. Потому что ни о чем другом они сейчас говорить не могут.

– Неужто и у тебя трое? – еще раз сокрушается Листратов и виновато жмет ему руку. – Прости, Витя, ничем сегодня выручить не могу.

Железняков понимает, чем угнетен сейчас комбат–два. Десяток дней назад, когда в батарее еще был кое-какой запас, делился с ним противотанкист. Много ли, мало, а котелка четыре с каким‑то варевом посылал ему и тем помог продержаться по сей день.

А в нынешнюю ночь разведчики батальона, знает батарея, лазили к немцам и наверняка приволокли что‑нибудь из еды.

Видимо, Листратов не удержался, съел с утра либо хлеба кусок, либо мяса дольку, больше‑то вряд ли досталось, но поэтому и трудно сейчас смотреть на совсем голодного друга.

Опять один идет Железняков по Красной Горке, продолжает свои тяжкие расчеты.

Буйвол будет внизу у реки. На гребне высоты, в полутора километрах от него, окопы пехота. Голодающие стрелки, конечно, будут смотреть только на коня да надеяться, что прилетит немецкий снаряд и завалит его.

Сколько их там, живых, на двести сорок восемь ноль?

Человек двести – двести пятьдесят. Значит, двести пятьдесят свидетелей. И видеть они должны только то, что нужно.. И рассказывать тоже. И лучше бы был взрыв, а не пуля. Но не из пушки же бить Буйвола.

А откуда стрелять?

Лучше всего из‑за реки, с крутого лесного обрыва.

И этого нельзя, пуля должна прилететь со стороны немцев.

И пролететь там, где она может пролететь. С высот бы над оврагом. Но там огневые станковых пулеметов батальона.

Как, оказывается, много мест, откуда можно бить по противнику, и как мало позиций для незаметного выстрела по Буйволу!

Но хватит болтаться по деревне, хватит!

И вопросы, вопросы, вопросы. Каждому, кто будет рубить коня.

Откуда ты взял топор?

А действительно, откуда? Почему он, почему они все, если специально не готовились к этому, оказались около подстреленного Буйвола. Не ходили же они всегда с топорами.

Куда понес мясо?

Где взял ведро?

Тем более десять ведер. В двух Буйвола не унесешь. Значит, ведро – тоже улика. Ведер не должно быть.

А где должен быть он, комбат? У реки ему делать нечего. Сразу будет ясно, что пришел специально, чтобы все организовать. Вот и подставился. Вот и все наружу.

Но разве можно бросить людей одних, вроде бы сам ты в стороне, ни в чем не виноват, а они, рядовые, сами… Не годится этак‑то.

А как годится?

Как, как! Рисковать надо вместе с ними. В бою все вместе и здесь должны быть вместе.

Приказывать ничего нельзя. Учить отвечать на вопросы тоже.

Или можно? Просто нельзя без этого. Только все должно быть просто, бесхитростно, чтобы деревенские ребята не запутались в словах.

* * *

Еще в темноте, перед рассветом, старшине оседлали Буйвола. Ездовые, притащившие последние четыре лотка с осколочными снарядами, хранившиеся в орудийных передках, кто как мог попрощался с конем. Его похлопывали, гладили, подносили распаренные в кипятке веточки.

Буйвол пофыркивал, ел неохотно, лотки, прикрепленные, как вьюки, раздраженно охлестывал длинным хвостом.

– Довольно! – оборвал прощание старшина. – Следите, чтоб Ермошкин подольше не узнал.

Хотя вряд ли Ермошкин уже мог что‑нибудь узнать. Он почти все время был в полузабытьи, большей частью спал, есть не просил, из шалаша выбирался только раз в сутки.

Когда стало светать, старшина переехал через Перекшу. Еле добрался. У коновязи, рядом с другими лошадьми, Буйвол казался здоровяком. Особенно в сравнении с подвешенными на лямках братьями. На дороге его шатало из стороны в сторону.

Правофланговое орудие с высоты двести сорок восемь шесть тремя снарядами ударило по пулеметному блиндажу в центре Медвенки. Первый, пристрелочный разрыв встал столбиком дыма, всплеснул огнем. А два никто и не увидел: влетели прямо в амбразуру, и только в бинокль можно было различить – и то лишь тому, кто этого напряженно ждал и тщательно всматривался, – как пошел оттуда дым и закурчавились струйки дымков из каких‑то щелей.

Никто не выскочил из блиндажа. Но рядом замелькали вдруг солдатские каски, собрались к блиндажу и разлетелись, засуетились, замельтешили по всей траншее. И сразу шквал пулеметного огня ударил из Медвенки, разбудив всю оборону тысяча сто пятьдесят четвертого полка.

Теперь уже на высотах двести сорок восемь ноль и двести сорок восемь шесть из всех окопов высунулись каски пехотинцев, занимавших свои места по боевому расписанию. Такого огня немцы давно не вели. Не иначе как наступают и надо их отбивать.

Но огонь продолжался, а немцев в поле не было. И никто не понимал, что происходит.

Этого и ждал Железняков. Того и хотел. На это и рассчитывал. Все должны были смотреть в сторону Медвенки.

Всего полчаса и довелось Буйволу пощипать весеннюю травку, которая только и росла сейчас близ берега речки. Вскочив в седло, Железняков двинул коня вправо, вдоль берега Перекши, к подножью высоты, к лощине меж нею и деревней, к правому флангу, откуда стреляла его пушка.

Он ехал верхом, что должно было потом объяснить его присутствие на месте происшествия, которое приближалось с каждым шагом. Ехал и невольно ежился. Винтовки‑то ударят снайперские. Однако бить из них будут не снайпера, артиллеристы, и долго ли промахнуться, всего‑то на метр и вместо конской головы влепить пулю во всадника. Но ничего другого не придумалось и приходилось рисковать.

Как только голова Буйвола показалась в лощине меж Красной Горкой и высотой двести сорок восемь ноль, две пули, одна за другой, сразили коня. Никто в грохоте немецкого шквального огня не услышал выстрелов взводного Полякова из немецкой же снайперской винтовки, еще ночью засевшего в шалаше посередине лощины. Две пули попали в голову Буйволу, вырвав уздечку из руки всадника. Третья обожгла Железнякову шапку, когда он падал вместе с убитым конем.

Казалось, все пехотинцы из окопа на высоте смотрели только в сторону Медвенки, на Варшавское шоссе, откуда хлестали немецкие пулеметы и била по высотам и Красной Горке фашистская артиллерия. Но крики нескольких бойцов, которые, несмотря ни на что, все равно вглядывались в тыл, привлекли внимание батальона к тому, что происходило у реки Перекши.

Сначала все с недоумением смотрели на то, как от трех противотанковых пушек убегают артиллеристы. Это было непонятно. Такого никогда не было. Даже подумать, что пушкари бегут, спасаясь от огня, при всей невероятности такого предположения было нельзя: снаряды противника рвались далеко в стороне. Люди бежали от тех орудий, по которым немцы не стреляли. А от того дальнего, которые фашисты накрыли мощным кустом разрывов, не отошел никто, ни один человек.

Те же, кто первым обратил внимание батальона на тыл, теперь чуть ли не выскакивали из окопов и размахивали руками.

»Железнякова подстрелили!» – наконец поняли окопы.

Им разом стало понятно, куда бегут артиллеристы. Пехотинцы пригляделись и ясно увидели, как по берегу хромает командир противотанковой батареи, еле выскочивший из‑под упавшего коня.

Артиллеристы, сбившиеся возле Железнякова, махали руками и почему‑то лопатками.

Еще несколько минут царило в окопах недоумение, пока не стало ясно, что артиллеристы, сбежавшиеся под откос, кучей навалились на рухнувшего коня.

– Мя‑с‑со рубят! – вдруг все поняв, заорал кто‑то в окопе.

– Конина! – подхватило несколько голосов.

Железняков, стоя неподалеку от Буйвола, от которого уже отрубили и уволокли большие куски, зорко оглядывался во все стороны и подгонял да подгонял своих батарейцев.

– Не задерживаться. Не разговаривать! – орал он. – Отрубил – и бегом. Чтоб через пять минут!..

Он и вчера понимал, что стоит задержаться – и голодные пехотинцы, налетев, руками разорвут все, что не смогут унести артиллеристы.

Теперь же, глянув в очередной раз на высоту двести сорок восемь ноль, воочию увидел, как выскакивают из окопов стрелки и лавиной катят с вершины вниз. Их не меньше двухсот – определил он опытным взглядом. Глухой рев атакующей пехотной цепи обгонял бегущих красноармейцев.

– Быстрей! – в последний раз прикрикнул на своих Железняков.

И, оглядев их всех, увидел совсем рядом сержанта Кузина в окровавленной по плечи гимнастерке, обеими руками вытаскивающего конские внутренности.

– Кузин! – заорал комбат. – Возьми свой расчет! Останови!

Он понимал, что ошалевшую пехоту одним расчетом не остановить, не задержать тех, у кого в глазах голодная смерть. Но хотя бы на три-четыре минуты рассчитывал.

Кузин ошалело оглянулся, сразу все понял и, намотав на руку клубок кишок, кинулся вверх по склону высоты.

– За мной! В бога мать! – рычал он, созывая свой орудийный расчет.

Пятеро артиллеристов, тоже забрызганных кровью по самые уши, кинулись за ним, не раздумывая.

Лавина неслась на них, не, снижая скорости.

Батарейцы оглядывались на бегу, ожидая подмоги. Подмоги не было.

– Стой! Стой, в бога мать! – вскинули над головами окровавленные руки артиллеристы кузинского расчета.

И передний ряд накатившейся лавины внезапно сбился с шага, начал останавливаться.

Конечно, шестерым никогда бы не остановить атакующую цепь. Но кровь, капающая с них и размазанная по лицам, окровавленные гимнастерки – все это поразило и сбило с толку передние ряды. А задние натыкались с разбега на сбавивших шаг бойцов, спотыкались, задерживались тоже.

Им представилось, что перед ними стояли израненные, изуродованные люди. Кто бы мог подумать, что не человеческая то была кровь. А нет святее дела на фронте, как броситься на помощь раненому. И не хватать его сразу, не сделать ненароком больнее, приглядеться сначала, понять, что к чему.

– Быстрей! – гнал тем временем Железняков тех, кто рубил конскую тушу. – Быстрей!

Опомнившаяся и уже разобравшаяся в том, что перед ней не раненые, пехотная цепь стала справа и слева обходить орудийный расчет, стоящий у нее на пути. Она бы сделала это мигом, да все сбились к центру, каждый невольно стремился быть ближе к месту, где на глазах уменьшалась груда мяса, недавно бывшая конем.

Справа оказались более быстрые и решительные. Они и рванулись в обход.

– Стой! – кинулся вправо и Кузин.

Но Железняков уловил возможность задержать лавину еще на одну-две минуты.

– Кузин! Отдай им кишки! – проорал он последнее распоряжение.

И Кузин, размахнувшись, зашвырнул ком кишок влево, отвлекая в ту сторону большинство сгрудившихся перед ним людей.

Кишки! Еда! Их увидели все, все до единого изголодавшиеся люди. Они ловили их на лету, бежали за ними в прибрежный кустарник, отрывали от них куски, запихивали в карманы и бежали за следующими.

– Всем расчетам вернуться к орудиям! – перекрыл шум свалки голос Железнякова.

И артиллеристы, бросив остатки Буйвола, вырвались из толпы, умчались с берега Перекши, унося последние, вырубленные из остатков куски мяса.

А на месте, где двадцать минут назад рухнул Буйвол, продолжалась добыча еды. В каждую кость впивалось несколько рук, в каждой клок мяса. Они уменьшались и уменьшались, переходя от одного к другому. И скоро рвать уже было нечего.

– П‑о‑олк сми‑р‑р‑но! – раскатился вдруг над берегом зычный командирский голос.

Не разом. Нет, не разом. Но после второй команды и дроби автоматной очереди, запущенной в небо, люди стали приходить в себя.

– Р‑ро‑та! смир‑р‑но! – повторил команду звонкий мальчишеский голос.

И, раздвигая плечом красноармейцев, гулко зашагал к командиру полка юный младший лейтенант в мокрой солдатской шинели, так же, как и у его бойцов, по самый ворот облепленной окопной глиной.

Значит, были тут и командиры, удивился Железняков. Были! А увидеть их он не смог. Хотя чему ж удивляться, когда даже ротные меняются чуть ли не два раза в месяц. Потери в окопах весной – почти как летом в наступлении. Не захотелось такому юнцу лезть в окопе через грязь по колено, значит, по грудь и высунется над бруствером. Ну, а пуля, как всегда, тут как тут.

Командир полка тридцативосьмилетний капитан Кузнецов быстрыми круглыми глазами вмиг охватил все происходящее перед ним.

Дал людям время прийти в себя, оправить гимнастерки и шинели, затянуть ремни, а доклад младшего лейтенанта слушать не стал. Уже почти все поняв, обратился прямо к тому, с кем вместе сражался в февральском десанте, когда от их полка осталось в живых всего двенадцать человек. Капитан тогда еще полюбил его за отвагу и отчаянность. Он и потом не раз прославился в зимних и весенних боях. Но, как теперь догадывался Кузнецов, вероятнее всего, был виновником всей здешней кутерьмы.

– Что здесь происходит, Железняков? – нарочито сухо и сурово спросил полковой командир.

– Да вот, – начал было растерянно Железняков. – Кто‑то коня убил…

Все вылетело у него из головы. Все. Он, который двое суток готовил операцию «Буйвол», каждого учил, и как действовать, и как отвечать на хитрые казенные вопросы, не нашел слов, чтобы ответить на самый первый, самый простой.

Сказав свои нелепые слова, комбат, похолодев внутри, понял, что вот и ни к чему вся двухдневная подготовка. Если он, московский студент, вмиг не нашелся, то чего же ждать от мордовской деревни, откуда пришли многие батарейцы, а ездовые поголовно, чего ждать от рядовых колхозников и рабочих. Ясно, что из них, коль дойдет до следствия, все вытянут и вызнают.

Все‑то ему ясно, студенту, да не знает он толком ни этих мордовских крестьян, ни рабочих. Ему, двадцатилетнему лейтенанту, хоть он и герой полка, и всеобщий любимец, при его скудном жизненном опыте и не снилось, как ведут себя в тяжких ситуациях те самые люди, о которых он сейчас думает, что они растеряются больше его.

А капитан, за чьими плечами так много всего, что вчерашнему студенту просто невдомек, после первых слов Железнякова понял все до конца. И то, что произошло. И то, что может быть, если дать растерявшемуся лейтенанту говорить дальше. Еще две-три фразы, которые запомнят стоящие вокруг люди, и уже ничего нельзя будет поправить. Все станет необратимым.

– Как докладываете? – грубо обрывает он лейтенанта. – Что плетете? Научитесь вы когда‑нибудь говорить по-военному, точно? Повторите. Пуля, залетевшая со стороны противника…

– Так точно! – вскинулся разом пришедший в себя лейтенант. – Пуля, залетевшая со стороны противника…

Но командиру полка мало того, что понял его Железняков. И он не дает ему договорить.

– Командир роты! Доложите, что натворила тут пуля, залетевшая со стороны противника.

Он впрессовывает эту пулю в сознание каждого, кто здесь слушает. Понимает, что трижды повторенное запомнится всеми и не забудется. Младший лейтенант уже повторил его фразу, как свою.

– Пуля, залетевшая со стороны противника, сбила ехавшего верхом командира батареи и убила его коня.

– Как это сбила? – мигом закрепил капитан. – Вот он, комбат, живой.

– Вся рота видела, как сбила, – заупрямился вдруг младший лейтенант. – И коня убила. Я сам видел.

Быстрые глаза капитана пробежали с ротного на Железнякова, на пехотинцев, которые согласно гудели, а некоторые поддакивали и кивали головами.

– Из Кирова, ребята? – обратился он к ним, зная, что другого пополнения полк давно не получал.

– Из Кирова.

– Вятские…

Совсем исхудалые и голодные, они все же составляли землячество, которым даже на войне выжить легче.

– Вятские, вятские, – заулыбался капитан. – Ребята хваткие, семеро одного не боятся.

– А один на один все котомки отдадим, – тоже засмеялся один из них.

– Во-во, – поддержал капитан, продолжая вятские поговорки. – На полу сидим и не падаем.

– Вы не из наших, кировских, будете, товарищ командир, – осмелев, спросил кто‑то. – Не из вятских?

– Нет, братцы, это у вас, помнится, корову на крышу затаскивали, чтоб траву там объедала. У нас в Донбассе такого не было.

И вдруг капитан резко обернулся к Железнякову.

– А ну‑ка дай шапку.

Тот, не понимая, снял ушанку и протянул ее Кузнецову. Он вовсе и не помнил сейчас ни ожога от пули, ни того, как перекрутилась на голове шапка. Но точный глаз капитана уже несколько минут держал где‑то в подсознании и опаленный выбившийся мех, и надорванный клок ушанки Железнякова.

Теперь он крутил в руках эту ушанку. И нашел наконец, просунул палец в опаленное отверстие.

– Смотри‑ка, действительно. Не контузило тебя, лейтенант?

Все с интересом уставились на шапку и на капитанский палец.

– Во, повезло противотанкисту, – прогудел ближний пехотинец.

– Да, два сантиметра в сторону – и черепушка долой.

Ну, все. Теперь хоть черт, хоть дьявол, всем свидетелям ясно, что они это видели.

– Ведите роту в окопы! – приказал капитан младшему лейтенанту.

– Р-р–ро–та, в колонну по два становись! – раскинул он в сторону руки.

– Письменно донесите командиру батальона все, что тут произошло. Батальон к боевому донесению вечером должен приложить ваш рапорт.

– Есть! Разрешите вести роту?

– Ведите.

– Прравое плечо вперед! Шагом марш!.. Прямо!..

Взводный Поляков. Ты не снайпер и мог убить своего комбата. Но как же счастливо ты промахнулся! Дважды счастливо – не попав, но задев.

– Ты все понял? – свирепо спросил командир полка у командира батареи.

– Все, – поднял тот на него хмурый взгляд.

– Всего от тебя ожидал. Но дурости! – Капитан, не прощаясь, махнул рукой адъютанту и зашагал на передовую, быстро взбираясь на кручу к Красной Горке.

Первый котелок наваристого супа с мясом старшина передал Буйлину, чтобы тот накормил им совсем уж истаявшего Ермошкина.

Но Ермошкин, едва взглянув на суп, заплакал и не стал есть.

– Буйвол, бедный Буйвол, – чуть слышно запричитал он.

Буйлин пытался уговорить его. Упрямо совал ему ложку в рот. Но Ёрмошкин с неожиданной силой так оттолкнул его, что котелок, бренча дужкой, выкатился из шалаша, пролив весь суп до капли.

* * *

Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.

Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою – на месте ли пистолет – и только тогда открыл глаза.

Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.

– Командир полка вызывает, – объяснил ординарец.

– Батарею кормили? – спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.

Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.

– Пошли! – удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.

Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:

– Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?

Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.

– Ермошкин?

Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.

Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.

Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.

– Не заставлю? – удивился он.

Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:

– Заставить нельзя.

Еще через пять шагов добавил:

– Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.

– Ну и ты, татарин, упрямый, – даже остановился Железняков. – И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?

Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:

– Не, заставить нельзя.

– А на смерть идти?

– На смерть идти не заставляют. Сами.

– Все? Сами?

Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.

Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.

– Иди, – подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. – Ждет.

– А ты?

– Я буду здесь, чтоб никто не появился.

– А часовой?

– И часового чтоб не было.

– Во, новости на фронте. – Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.

– Тише, – зашипел сверху Кабиров.

– Не ори, – тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. – Не до формальностей, брат.

Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.

– Сколько?

Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.