Текст книги "Вас сейчас расстреляют…"

Автор книги: Юрий Туманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Когда уже шли к последнему орудию, комбат остановился, захохотав во все горло.

– А если б мы с тобой вдвоем, как хотели, от немцев зашли? Точно схлопотали бы снаряд в брюхо.

– Да, промазал бы он, – завел было снова Нестеров.

Железняков покачал головой: он видел направление орудийного ствола. Не снарядом, так осколком достал бы их Чесноков. Не зря комиссар Застрожнов на коммунистов надеялся. Не зря.

Посмеиваясь и толкуя, как удивились бы прибежавшие на грохот пушечного удара орудийный расчет, шли они от Красной Горки.

Но подходя к последнему орудию, говорить и смеяться перестали. В кустарнике за Красной Гремячкой позиция была замаскирована на совесть. Его не было видно ниоткуда. Впереди лежало минное поле. Все было как надо. Но окрика часового не было.

Уже почти уверенные, что случилось несчастье и Заставский тишком убит немцами, а может быть погибло и орудие, Железняков с Нестеровым теперь не шли, а крались, разойдясь подальше, чтобы если на счастье часовой все‑таки жив и откроет огонь без предупреждения, кто‑то криком остановит второй выстрел. А если на огневой немцы, то с разных сторон тоже идти на них лучше.

Про немцев перемолвились расходясь, на всякий случай. Не должны те были здесь задерживаться. Но все бывает на войне, все.

Оба подползли к позиции уже не надеясь застать в живых часового. И сойдясь на ней, и действительно не увидев на месте Заставского, сразу бросились к пушке, которая на вид была целехонька и нацелена в сторону Варшавского шоссе, на противника, как и должно было быть. Но чем черт не шутит.

Железняков рванул рукоятку пушечного затвора, Нестеров поймал выброшенный экстрактором снаряд и заглянул в ствол. Тот блестел и сиял ничем не поврежденный, никто в него даже горсти песка не бросил.

– Орудие цело, – заключил Железняков, за две минуты окончив осмотр. – А где ж Заставский?

– Захватили? – с сомнением протянул Нестеров. – Уволокли? Не похоже.

Вокруг позиции, как ни всматривались оба, не находили следов борьбы. Кустарник не поломан, не помят, нигде не было того, что обычно бывает, всегда видно, когда в чужом хозяйстве побывают посторонние, ничего не берегущие руки и ноги. Все стояло на местах, во всем был порядок устоявшегося быта.

– Куда‑нибудь за жратвой подался, – уже со злостью предположил разведчик. – Он такой…

И искоса взглянув на комбата, ехидно закончил, – такой… коммунист…

– Семен! – оборвал его Железняков. – Не зарывайся! След найди. Вдруг да убили твоего донецкого земляка.

Но нигде вокруг, ни в ровиках, ни в щелях, ни снаружи не было ничего, что подсказало бы какая судьба постигла часового последнего орудия.

Направляясь по тропинке к деревне Красная Гремячка, чтобы оттуда, из штаба минометного батальона, вызвать с двести сорок восемь шесть смену к орудию, Железняков чуть не наступил на пропавшего часового. Тот лежал под копной, которую огибала тропа, наворошив под себя сена, укрывшись шинелью и спал. Понять, что это он можно было только по высунувшейся грязной заскорузлой руке и засаленному обшлагу, каких не было ни у кого в батарее, да таким же сапогам, с комьями неотмытой глины

Комбат, который еще не вложил в кобуру пистолет, задохнувшись от гнева, и слова вымолвить не мог, только ткнул пистолетом под копну, показывая Нестерову на нечаянную находку.

Разведчик, не поняв, но видя в руке комбата оружие, выскочил из‑за его спины, считая, что тот видит опасность, на ходу срывая карабин, и тоже разинул было рот, но тут же пришел в себя, завидев эту заскорузлую руку и знакомую, прожженную в двух местах шинель.

– Заставский! Он, сволота!

Нагнулся было, чтоб сорвать со спящего шинель, но вдруг, по-новому оценил пистолет в руке комбата и выпрямился.

– А что? По закону военного времени. Пусть на том свете сны досматривает. Только может лучше я?

И снял затвор с предохранителя.

Железняков замотал головой, останавливая обозлившегося разведчика, и только теперь ощутил забытый в руке пистолет, поняв, как он выглядит в глазах разведчика.

– Нет, нет, сначала подумаем.

До слов Нестерова у него тоже мельтешило, что часовой, оставивший пост, всегда и всюду, во все времена, сам себя ставит вне закона. А этот гад. Не просто пост. Орудие! Смерти ему еще мало. Застрелю.

Сожаления не было. Год фронта очерствил душу. Но не было и решения. Сомнение пришло совсем не от жалости, а с другой стороны. Не станет Заставского и в орудийном расчете останется только трое. А они и вчетвером еле справляются. Пополнения не жди. Даже такого, дрянного артиллериста взять неоткуда. В другое бы время… Но не было другого времени в распоряжении комбата. Было это жестокое, военное время, первая фронтовая весна. Скорее всего это одолело гнев, арифметика решила в то утро судьбу Заставского.

– Буди! – приказал Железняков.

Нестеров понял приказ по-своему. И двинул спящего своим тяжелым сапогом. Но тоже пожалел, нацелился каблуком пониже спины.

Заставский, вскочив на четвереньки, ошалело мотнул головой. И тут же увидел нацеленные в него карабин и пистолет.

– Не надо! – завопил он, быстро, по-собачьи, все также на четвереньках отодвигаясь к копне. – Простите.

И заскулил, заскулил, по-собачьи же.

Не разжалобил. Нет, не разжалобил обоих ни смертельный испуг, ни жалобный плач теперь уже окончательно проснувшегося, давно презираемого всей батареей человека.

– Понимает, гад, что заслужил, – зло усмехнулся Нестеров. И даже не взял карабин на ремень, просто пугая и без того перепуганного.

– Ай! – всплеснул руками Заставский, вскакивая на ноги и боком, боком заскакал в поле. – Ай! Ай–яй–яй!

– Заставский, вернись! – крикнул ему вслед Железняков, засовывая пистолет в кобуру. – Расстреливать не будем. Стой!

И приказал Нестерову взять карабин на ремень.

Неверными шагами, запинаясь, то и дело останавливаясь, на миг всем корпусом подаваясь назад, в готовности опять по-заячьи ускакать в поле, шел к комбату проштрафившийся часовой.

– Надо же! – удивился Нестеров. – Совсем мозгов нет. Видит что от пули не ушел бы, чего петляет, чего петляет!

– А ты бы как шел? Как на парад что ли? – спросил его, уже взяв себя в руки Железняков. – Человек еще не в себе, еще перед глазами дуло карабина. Вот-вот огнем плюнет. Где тут быстро в себя придти. Даже ты бы.

– Я бы? – озлился Нестеров. – Не охнув пулю бы принял, коль виноват. Не ревел бы!

Железняков молча и не очень ясно посмотрел голубыми твердыми глазами на своего разведчика. Да, тот бы не визжал, не охал. Но безропотно принять пулю? Нестеров? Нет. Он бился бы кулаками, ногами, зубами бы рвал, отбиваясь от смерти. Пощады бы не просил, верно, если бы смерть шла от противника. Все так, все так, но так ли это? От своих смерть принять куда хуже. Но кажется Нестеров и тут бился бы до последнего вздоха.

А тот даже отвернулся и от комбата, и от подходящего неверным шагом бойца, фыркая себе под нос:

– Я бы! Да я бы… Ишь ведь!

Заставского колотила крупная дрожь. Он стоял перед Железняковым и казалось его видно через дым, такой он был весь расплывчатый, струящийся даже. Шинель он не посмел подобрать. Даже за винтовкой не нагнулся. И слезы, проложив дорожки по чумазым щекам, падали да падали у него с подбородка.

– Заслуживаете расстрела, – жестко сказал Железняков. – Товарищи Ваши под огнем на двести сорок восемь шесть. Двоих уже ранило. Тяжело. А Вы, коммунист…

Он даже задохнулся от гнева, так неприложимо было к этому разгильдяю сказанное им слово.

Сейчас батарея вернется со стройки, до полусмерти усталые, может быть с новыми ранеными. А этот! Рука снова едва не схватилась за пистолет. Едва удержал ее.

– Идите на пост! – брезгливо кинул Железняков. – И приведите себя в порядок: смотреть на Вас противно.

* * *

С рассветом орудийные расчеты вернулись на позиции. Никого больше к счастью не ранило, не убило, но бойцы и командиры пришли еле переставляя ноги, а натруженные руки плетьми висели у всех. Почти десять часов, не разгибаясь, или же наоборот, согнувшись под огнем таскать на себе бревна, копать, носить и перекидывать тонны земли, трамбовать, и все это на почти голодный желудок. Хочешь не хочешь, а ног под собою чуять не будешь.

Добравшись до нар, бойцы валились на них, тут же и засыпая. Но взводные, так же уставшие лейтенанты, поднимали орудийные расчеты, строили, заставляли умываться, чистить одежду, сапоги, приводить в порядок оружие.

В батарее все командиры давно наизусть помнили слова Народного комиссара обороны маршала Ворошилова: «Учение не кончено, пока не вычищено оружие».

Другое время, другие обстоятельства, да и говорил ли это маршал но, но, но… Заросшее грязью оружие в любой момент откажет, в любой момент. Заросший грязью человек – в конечном счете не боец. Пусть падают люди от усталости, пусть еле шевелятся, никто из командиров не позволит им спать, пока не доведут до состояния в любое время встать в строй по тревоге в полной боевой готовности. За сегодняшним днем идет завтрашний. А в нем тот же труд, та же усталость, те же пули над головой. Расслабься сегодня и завтра тебе несдобровать, особенно если завтра будет хуже, чем сегодня. А это на войне в любой миг.

Железняков снова, в какой уже раз за эти сутки пошел вдоль линии обороны полка. Сколько же это километров довелось отшагать, пробовали они подсчитать с Нестеровым, отгоняя сон, готовые уже свалиться прямо на ходу. Получалось километров пятнадцать, а то и больше.

А как же Заставский? – молча спрашивал себя Железняков – Слабый человек, ему как было удержаться? Он‑то, надо думать, не тренировался до изнеможения на стадионах, не гонял в волейбол с утра до вечера, как студент Железняков, не прошел перед войною изнурительного, трудного, но развивавшего и силу, и готовность мигом ее применить, двухлетнего солдатского пути.

Поглядел на Нестерова. У сталевара, пожалуй, вся его мирная жизнь была в беспрерывном физическом труде. Вон какая мускулатура без волейбола, гимнастики и легкой атлетики.

Так что же, значит таким, как он и разведчик только и воевать, а хлипким да слабым под пули ходить доли нет?

Совсем он загонял себя, спрашивая и самому же себе и отвечая. Так и не решил где справедливость.

Нестеров поглядывал на комбата, поглядывал, да и взъелся.

– Жалкуете, вижу, грызете себя, грызете. А по мне не пугать его надо было, а раздавить и забыть.

– Ладно, Робеспьер батарейный. Всех бы кто что не так, на гильотину и думать не о чем, – остановил закипающего разведчика комбат, поворачивая к командному пункту полковой батареи.

Куркин не спал, как опасался этого Железняков. Труднее было бы разговаривать и просить, если б пришлось будить да толковать спросонок. Железняков еще издалека увидел, как вышагивает тот, в сторону от капэ. И поэтому свернул в знакомый ему, как все в полосе полка, овражек и ускорил шаг, зная, что по нему, куда бы ни шел Куркин, они, сократив дорогу, вместе с Нестеровым перехватят его, чтобы не ушел, не умчался бы куда длинноногий лейтенант.

– О, вот она тайна вечного сапожного сияния! – захохотал Железняков, выскочив из‑за поворота и чуть не наткнувшись на Куркина, который двумя щетками начищал сапог, поставив ногу на корягу. – Пока полк спит, черные зеркала шлифуются.

Улыбнулся и Куркин. Еще с училища привык он вставать за полчаса до общего подъема. С училища и щетки заимел. Так и возит их с собою, как отличник курсант. Всю мирную жизнь. И всю войну тоже. Даже в госпиталях не отдал. Ни пистолет, ни щетки. Так они и путешествуют с ним по всем фронтам.

– Вот ты как ухитряешься не заснуть, – удивился Куркин. – Ты ж всю ночь на двести сорок восемь шесть. Мне уже трое моих докладывали. И четверо пехотинцев о твоих строительных подвигах рассказывали.

– Потому и спать не мозгу, часовых должен подменить, а то быть беде. Дал бы мне шестерых часов на пять.

Куркина уговаривать не пришлось: сразу понял, что только артиллеристам можно доверить орудия, хоть, и другой системы. Не пехота, в несколько минут разберутся где поворотный механизм, где подъемный. И из пушки выстрелят, коль придется – свои люди на огневой.

Обрадованный Железняков отпустил Нестерова спать. Мог это сделать, потому что шел теперь в сопровождении шестерых бойцов куркинской батареи

Без охраны командирам ходить запрещалось. Вот они и стали и сменой, и охраной. А обратно Железняков пойдет в сопровождении своих батарейцев, которых снимет с постов. Тоже значит без охраны не останется. И Нестеров, который сначала никак не хотел оставлять командира, согласился, что комбат будет в целости и сохранности. Правда, перед уходом все ж для крепости показал пудовый кулак команде куркинской, дав понять с чем будут дело иметь, если что случится.

Менять ли Заставского? – с минуту стоял в нерешительности Железняков. Нестеров бы противился, считал бы, что пусть еще помается на посту, заглаживая вину. К тому же из‑за этого разгильдяя придется возвращаться к Красной Гремячке, а это лишние километры без отдыха. Костьми бы ложился Нестеров, протестуя.

Но Заставскому в ночь опять на пост. Должен, как все отдохнуть и за прошлую ночь, и в счет будущей. Тем более сил у него маловато. Очень не хотелось Железнякову возвращаться. И самому трудно, и противен Заставский. Но, чем противнее тебе человек, тем справедливее должен ты быть к нему. Не дал себе поблажки комбат, двинулся первым менять с поста Заставского.

Вернулся уже перед обедом. И, надо же, первым кого увидел в Красной Гремячке был Заставский.

Сначала Железняков даже подумал, что ошибся. Вымытый, чистый, в непривычно черных, отмытых от глины сапогах, бритый, ну совсем не Заставский, колол дрова – ненавистную делал работу. Увидев командира, встал по стойке »смирно».

– Вольно, Заставский, вольно! – махнул ему Железняков. – Продолжайте.

И пошел, дивясь увиденному. А может быть и нечему было удивляться.

* * *

Ночью снова тяжкая поступь бойцов, по десять на бревно, вверх по опостылевшей двести сорок восемь шесть. И те же десять, с тем же бревном на горбу, полуприсев, корячатся под низкими трассами немецких пулеметов. Еще хуже копалям – на одном и том же месте сучить лопатами. А трассы ниже, ниже, хлестче. И опять истошные крики: – Санитара! Санитара!

А санитар и не нужен. Глянул и ушел, махнув рукою.

И так всю ночь.

Раненые и убитые из пехоты. Но вся кровь падает на противотанковую батарею, на богом что ли проклятый дзот. Чернее ночи ушел Железняков под утро с окаянной стройки. Тревога гнала его прямо к Красной Гремячке. Нестеров едва поспевал за комбатом. Не стали даже другие орудия проверять.

Знакомые кусты возникли перед ними совсем неожиданно: так быстро примчались они сюда, срезая углы, не обходя простреливаемых участков, не пригибаясь, не залегая под частыми пулями.

– Ну, где он, сволочь? – чуть ли не застонал Железняков, когда их не окликнули с огневой позиции.

Нельзя сказать, что это было теперь для него неожиданностью. Поэтому и торопился именно сюда. Ждал, что может не оказаться на месте часового. Но дождавшись, не хотел поверить совершившемуся.

– Расстреляю поганца! – вытащил Железняков из кобуры пистолет. – Как только найду, так тут же и расстреляю.

Под вчерашней копной Заставского не было. Но и далеко он не ушел. Ухитрился завалиться спать в недалекой воронке от бомбы, настелив в нее сена.

Как в воду смотрел Нестеров, когда несколько минут назад, снимая карабин с предохранителя, проворчал:

– И чего спрашиваете где? На сене где‑нибудь.

– Буди, – приказал комбат. И пистолет в его руке щелкнул, поставленный на боевой взвод. – Тихо буди. Чтоб не заорал. И вставать не давай.

Прижав спящего одной рукой к земле, другою Нестеров ткнул его в бок.

Видно все понял Заставский. И тихо заплакал, зажмурив изо всех сил веки. А слезы катились и катились из под вздрагивающих век, скатывались на сено, капали на землю.

– Он не вырывается, – удивленно поглядел снизу вверх на комбата Нестеров, и снял руку с плеча Заставского.

Только тогда осмелился тот приоткрыть глаза. И тут же опять испуганно зажмурился, встретив яростный взгляд голубых глаз, присевшего на корточки комбата и увидев рядом с этими глазами черный и глубокий кружок пистолетного дула.

– Что же ты делаешь, коммунист? – задумчиво спросил Железняков. И Заставский, поняв, что смерть опять прошла мимо, закричал, забился в рыданиях.

Молча стояли над ним Нестеров и Железняков. Смутно было у обоих на душе. Плакал, лежа перед ними в воронке, их однополчанин, слабый, жалкий человек, которого они несколько минут назад готовы были убить, и которому сейчас сочувствовали, и может быть даже жалели.

Когда он поднялся на ноги, Железняков устало сказал ему:

– Понять Вас не могу. Но угрозы кончились. Еще раз оставите пост, будить не стану. Застрелим и закопаем там, где обнаружим. Все. Можете идти.

* * *

Когда днем артиллеристы обедали, Железняков отвел в сторону командира орудия Мартыненко и приказал ему вечером Заставского на пост не ставить, а взять на высоту строить дзот. Может быть там он поймет, что лучше, а что хуже. И пусть приглядывают, чтобы не притулился спать в какой‑нибудь щели или у пехоты.

Еще раз подивился час спустя, видя непривычно подтянутого Заставского, который деятельно занимался какими‑то батарейными делами и кроме того, он, обычно нелюдимый, то тут, то там попадался на глаза разговаривающим с пехотинцами. Причем говорил с ними весело, угощал куревом и опять был чисто умыт, как и в прошлый день.

Под вечер Железнякова вызвал к телефону комиссар полка и сухо спросил:

– Кто Вам разрешил снимать коммунистов с постов?

– Каких коммунистов? – удивился было Железняков. В массе дневных забот совсем забывший о том, что сам приказал Мартыненко.

И вдруг осенило – Заставский!

Комиссар молча выслушал все, что дерзко говорил комбат. А тот не хотел рассказывать ни про сон на посту, ни про опасения, что пушка опять останется без часового, и все толковал о справедливости, о том что люди на строительстве вымотались до предела, так пусть хоть пятеро передохнут ночь, оставшись у орудий.

– У Вас всё? – спросил Застрожнов, терпеливо дослушав до конца. – Теперь вот, первое – за невыполнение отданного мною распоряжения строго ответите. Второе – у орудий оставить всех до одного коммунистов батареи. Третье – в двадцать два часа доложите мне об исполнении.

Трубка телефона уже давно пищала, показывая, что комиссар свою бросил. Полковой связист то и дело включался, допытываясь почему не уходит со связи Красная Гремячка. А Железняков все еще держал свою трубку, не понимая, как до комиссара Застрожного дошло известие о Заставском. Не сам же он жаловался.

Потом, когда все выяснилось и всем стало многое ясно, он узнал, что все‑таки именно сам Заставский разыскал комиссара батареи и жаловался ему на командира орудия.

Нет, он совсем не был валенком, этот пожилой техник из Донбасса, кое‑что понимал в построении человеческих отношений. И дальше все соответствовало его психологической раскладке.

Мартыненко, когда его спросили, сообщил, что выполняет распоряжение комбата. Комиссар батареи, опасаясь, что придется ему отвечать вместе с командиром, позвонил Засторожному и осведомился – отменил ли тот свое указание. Тот, в свою очередь, захотел узнать о каком указании речь… Так своими собственными руками ковал Заставский ту цепь, что оборвала его жизнь. Такими были его предпоследние шаги.

Ночью Железнякова вызвал к телефону командир третьего батальона, Карасев.

– Слушай, у тебя есть боец Заставский?

– Опять Заставский! – обозлился Железняков. – Звезда экрана, черт бы его взял. Всем до него дело.

– Ну, раз есть, срочно приходи ко мне, – также раздраженно оборвал Карасев и отключился.

Кляня на чем свет стоит и Карасева, и Заставского, шел Железняков на наблюдательный пункт третьего батальона. По прямой что там – километр. А мимо минных полей, в обход, а мимо «эм зэ пэ» – малозаметных препятствий, а проволочные заграждения? Все на чем немцы должны были сломать головы, так и цеплялось, так и цеплялось за ноги Железнякова с Нестеровым. Чуть ли не час добирались они к Карасеву. И еще больше озлились, услышав из его блиндажа, как кто‑то играет там на аккордеоне.

– Ну, что за срочные дела? – ввалились оба в блиндаж. – Песни ваши слушать.

Карасев отставил аккордеон на нары, где сидели четверо чем‑то очень похожих друг на друга сержантов.

– Сейчас, пушкарь, узнаешь, какие песни. Сам запоешь. И кивнул одному из сержантов:

– Приведите.

Пока кого‑то, за кем посылали, не привели, Карасев рассказал, как с этими самыми, как оказалось, батальонными разведчиками, что сидели у него на командном пункте, он сам лазил ночью в немецкие окопы.

По полку уже давно ходила молва, что комбат три лично ходит в разведку. Тайком конечно. И языка никому еще не удалось захватить. Да и можно ли верить слухам. Но ротные третьего батальона курили немецкие сигареты, и в штабе батальона тоже, и появлялись какие‑то немецкие побрякушки, и на немецкой бумаге писаря отправляли донесения.

Начальник штаба полка капитан Кузнецов уже обращал на это внимание. И самому ему, как бывшему начальнику разведки дивизии, ухари из дивизионной разведроты, хвалясь трофеями, пробалтывались, им‑то многое достоверно известно, о карасевских приключениях. Давно грозил Кузнецов положить конец мальчишеству комбата.

– Ох, Володя, нарвешься ты того и гляди, – хмуро улыбнулся Железняков, которому, как и всем в полку, нравился и сам комбат, и его лихая повадка. – Аккордеон оттуда?

– Да, поделились наши заклятые друзья. Чуть было и аккордеониста не привели, да ухитрился, сволочь, родную немецкую пулю схлопотать на обратном пути.

Немца бросили в нейтральном поле, когда окончательно уверились, что волокут мертвого. Сначала думали ~ притворяется, потом, что может живым дотащат, но не повезло и на этот раз.

– Вот с этим повезло, – показал Карасев на небольшой немецкий ящик. – Открой.

Железняков открыл.

– Ракеты немецкие. Ну и что? Да не темни. Звал зачем? О Заставском что хотел рассказать?

Железняков еще с высоты двести сорок восемь шесть, чуя неладное в вопросе командира батальона, на всякий случай отправил бойца, чтобы встал на пост у шестого орудия, если часового там не окажется. Поэтому и не очень удивился, когда сержант привел именно Заставского.

Карасев прибавил огня в немецкой карбидной лампе. И в ее ярком мертвенном свете Железняков вдруг понял, чем были сходны друг с другом лица карасевских разведчиков. Они были сытыми. В полку, на кого ни глянь, всю весну лица, как маски, скулы выступают наружу, щеки ввалились внутрь. Что поделаешь – голод. А у сержантов в блиндаже этого нет. Отделение разведки батальон кормил досыта. Особенно ясно это стало Железнякову, когда увидел рядом с сержантом худое лицо Заставского. Но что‑то еще было в этом лице, чего не понимал Железняков. В дальнем темном углу стоял Заставский.

– Нестеров, посвети, – крикнул он в нетерпении.

Но Нестеров не успел и спички достать. Один из разведчиков уперся лучом немецкого электрического фонарика прямо в лицо Заставскому. Всюду на нем были синяки, явные следы жестоких побоев, один глаз заплыл от удара.

– Заставский, кто тебя? – вскинулся Железняков.

– Они, – всхлипнул Заставский, кивнув на сержантов и подошедшего к ним Карасева.

Кинув руку на кобуру пистолета, Железняков угрожающе двинулся прямо на них. Нестеров снял с ремня карабин и встал за спиною своего командира.

– Да, как вы посмели?…

Он не успел договорить всего, что хотел им сказать, его напористо перебил Карасев.

– Ты лучше спроси, как он к нам попал.

Действительно, как попал часовой шестого орудия в третий батальон, за два километра от своей пушки?

– Как ты сюда попал, Заставский?

– Я шел домой.

Пришел черед Железнякову удивиться еще больше.

– Куда домой? в Красную Гремячку?

– Да нет, домой!

– На Красную Горку?

– Домой, – уже плакал Заставский. – Домой.

– Да куда домой‑то, на двести сорок восемь шесть что ли?

– Домой! В Донбасс.

Тысяча девятьсот сорок второй год. Тысяча километров до оккупированного немцами Донбасса.

* * *

Все продумал Заставский в этот роковой для него день. Все предусмотрел.

Зарыл партийный билет. Узнал кто у стрелков идет в боевое охранение перед огневой позицией и за окопы к нейтральному полю, и в секреты на нейтралку. Всех предупредил, что артиллеристы этой ночью пойдут в разведку, что поведет группу он, и все должны пропустить его тихо, чтобы не насторожить немцев. Придумал даже, как остаться опять одному на посту, когда Мартыненко заранее распорядился, чтобы он собирался идти на двести сорок восемь шесть. Отыскал комиссара батареи, пожаловался, что его сняли с поста, понимая, что тот испугается взять ответственность на себя и либо командира уговорит оставить все, как было, либо запросит полк, а там едва ли позволят что изменить.

Все предусмотрел Заставский, все.

Не мог предусмотреть одного. Что командиру третьего батальона от роду всего двадцать два года. И вернувшись из разведки с целым ящиком немецких ракет, тот захочет устроить иллюминацию.

Карасев же, добравшись с разведчиками на обратном пути до окопчика своего боевого охранения, остановился в нем и стал стрелять из немецкой ракетницы в небо. Салютуя прежде всего тому, что все вернулись живыми с немецкой стороны, а у противника как‑никак четырех человек не стало, да и немало добыто в немецких блиндажах, в чем еще предстояло разобраться.

Да и просто хотелось ему по молодости лет посмотреть, как расцветят разноцветные огни небо над его передним краем.

А Заставскому в это время было очень трудно. Страшно было идти сдаваться противнику.

Прежде всего неизвестно, что его там ждет, как встретят, что будет дальше. Хотя листовкой немецкой с пропуском он запасся уже давно. Он не раз пожалел, что не взял партийный билет. Сразу бы было доказано, что не разведчик: с партийным билетом в разведку не посылают.

Но с другой стороны, коммуниста могут и сразу расстрелять, только за то, что он коммунист. Нет, хорошо, что закопал.

Держа путь на далекие немецкие ракеты, Заставский полз, подгоняя себя и сомневаясь.

Может лучше вернуться?

Но, вдруг, комбат уже на огневой? Возвращаться нельзя. Нельзя.

Где‑то впереди и сбоку почудилось движение. Там не должно было быть секретов, о которых Заставский вызнал. А незнакомые задержат, схватят, и тогда конец. Он стал забирать правее, еще правее, пополз быстро, стараясь слиться с землей, еще не понимая, что уже сбился с направления.

И, вдруг, обдало жаром счастья. Совсем рядом, справа взлетела ракета. Значит он добрался до какого‑то немецкого поста. У наших нет и не было ракет.

Встав во весь рост Заставский побежал прямо на окоп, откуда взлетали ракеты. Не полз, чтобы не приняли за разведчика и не застрелили, когда посчастливилось уже почти добраться до цели. Все сомнения отбросил и только торопил себя – скорее, скорее, скорее.

В боевом охранении заметили фигуру, бегущую в нейтральной полосе от противника.

Кто может бежать оттуда? Только немец, собирающийся сдаться.

– Фриц! – заорал один из сержантов. – Фриц! Давай, давай!

Заставский понял только «фриц». В других словах не разобрался. Но раз зовут какого‑то Фрица, значит точно, добрался до какого‑то немецкого поста, значит ушел, значит жив!

Он вскинул над головой руки, и так с поднятыми руками и спрыгнул в окоп боевого охранения, крича:

– Пан, я ваш! Пан, я ваш!

Сначала его действительно приняли за сдавшегося немца. Весело хлопали по плечу, ободряли, смеялись.

А Заставский, с замирающим сердцем и уронив руки, не мог вымолвить ни слова. Понял, услышав русскую речь – все, жизнь кончилась.

Только это стучало и щекотало в мозгу, только это. Задолго до того, как разведчики, понявшие, что перед ними совсем другой перебежчик, принялись его бить. Он даже не чувствовал, как Карасев обломал об него палку. Ему уже было все равно.

* * *

– Прикажи принести мне стакан водки, – попросил командира полка майор юстиции, высокий красивый к тоже нарядно одетый сорокалетний прокурор дивизии. – Я у тебя сегодня расстреливаю.

Майор Автушков не слышит просьбы: он слушает что читает перед строем его полка председатель трибунала.

Слышит начальник штаба Кузнецов. Но не к нему обращается прокурор. И капитан, засунув большие пальцы за ремень, резким рывком расправляет складки гимнастерки, туго облегающей его литое тело.

Водки ему! Он у нас расстреливает. Мы ему поэтому должны. Сказать бы пару слов соб–баке.

– Капитан, – не дождавшись ответа от Автушкова, поднимает майор юстиция смутный взгляд на Кузнецова, – прикажи…

– У нас в полку, – лихо щелкает каблуками Кузнецов, четко, как на шарнирах, поворачиваясь в пол-оборота к прокурору, – до обеда не пьют. При такой паршивой работе свою надо возить водку.

А подполковник юстиции заканчивает чтение:

–…Военный трибунал… дивизии приговорил: Заставского… расстрелять перед строем полка.

Слышно, как шелестят складываемые подполковником бумажные листочки, как щелкает замочек полевой сумки, куда он их засовывает. Ни дальние разрывы не глушат бумажного шелеста, ни пулеметы. Не дышит полк. Замер.

Заложив руки за спину, прошелся подполковник меж строем и осужденным.

– Вам понятен приговор? – очень вежливо спрашивает он в такт четким, неслышным своим шагам. И в бархатном тембре его голоса звучит, кажется, очень большая озабоченность – так ли понял все человек, которого при жизни звали Заставским. И очень как‑то участливо даже, заканчивает, – у Вас есть вопросы?

– Издевается, гад, – хрипло выдавливает из себя Нестеров рядом с Железняковым. – Стрелял бы уж. Какие вопросы?

И батарея слитным ропотом подтверждает согласие с разведчиком.

– За один такой голос, в рожу бы…

Это уже сдавленный выкрик с другой стороны, из пехотного строя. И опять тихо, потому что заговорил Заставский. Дрожащий голос, последние в жизни слова, безумная надежда:

– Я подавал просьбу о помиловании…

Подполковник не усмехнулся, нет, но повернув обратно, насмешливо как‑то прохаживаясь тем же прогулочным шагом, он идет мимо Заставского, слегка поворачивая голову, то к нему, то к строю полка.

И голос, нестерпимо участливый, невыносимо барственный, с бархатными переливами, разъясняет, разъясняет, разъясняет.

– Ваша просьба отклонена. Вас сейчас расстреляют…

Откуда он взялся перед строем, старший лейтенант юстиции с перекрещенными мечами золотыми щитами в петлицах. И голос, в котором ничего нет от подполковничьего бархата, только ржавое железо, скрежетнул:

– Заставский! Кру–гом!

– Палач. Это палач, – прошелестев пролетело слово вдоль замершего полка.

Многие удивленно смотрят на Прадия. Разве не он должен расстреливать? Разве это не особого отдела работа?

Но Прадий стоит там же где стоял, без всякого выражения на отрешенном каком‑то лице.