Текст книги "Дубовые дощечки"

Автор книги: Юрий Шинкаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Юрий Шинкаренко
Дубовые дощечки

Рисунки Сергея Григорькика

Я долго не мог придумать, как назвать цикл заметок о нынешних ребятах, материала для которого накопилось достаточно много. А однажды, отвлекаясь от неуютной повседневности (а значит, и от тинейджерских проблем), взялся полистать монографию о фламандской живописи.

Неожиданно внимание привлек малозначащий в общем-то факт: большинство живописных миниатюр XVI века фламандские художники писали на дубовых шлифованных досках.

«Дубовая основа»… Это словосочетание как-то насторожило, вывернулось для меня своим сленговым смыслом (слово «дубовый», полагаю, не нужно объяснять, переводить с жаргона?). Дубовая основа… Дурацкая основа… Основа шизофренической логики…

Разве все то, что будет изображено на миниатюрах, не порождено дубовой основой нашего недавнего, да и нынешнего бытия? Разве не глупостью общественного уклада вызваны почти все ребячьи беды и несуразности их быта, о которых я должен рассказать? Я полистал свои записи разных лет, которые собираюсь обнародовать, и лишний раз утвердился в мысли, что почти за каждой ситуацией, за каждым юношеским портретом, за каждым символом и каждой эмблемой подросткового существования просвечивает дубовая доска, дубоватая наша жизнь.

Кому-то может показаться, что подобное название диктует и свой подход к реальности, усекает многообразие жизни, что все светлое, чистое, духовное может остаться за рамками этих заметок… Отнюдь!

Искать, разглядывать, анализировать светлые поступки цельных натур и любоваться ими я намерен с большим рвением, чем копаться в отходах истории человеческого духа.

И тогда «дубовая доска» – лишь гарант прочности, долговременья, хорошей сохранности… В конце концов, некоторые иконы, если не ошибаюсь, тоже исполнялись на дубовых досках.

Разве нежна она?

Жаргонное слово «усявые» (скорее, полунеологизм, только-только входящий в жаргонный пласт) можно перевести не только на общий литературный язык (там оно значит: убогие, незащищенные, странные), но и на точный язык криминологической науки: виктимные личности, что есть – потенциальные жертвы преступного мира.

Об «усявых» мне много и подробно рассказал Ерч. Ему восемнадцать лет. Он нигде не работает. Профессии никакой нет. Но к «усявым», тем не менее, интерес у него профессиональный: Ерч каждый день выходит в центр города бомбить «усявых».

«Их сразу видно, – говорит он. – Они – не обязательно хилые и слабые. Внешне они могут быть богатырями. Они не обязательно «социологи» (т. е. в очках – Ю. Ш.), могут иметь и хорошее зрение. Но у них есть как бы локаторы: они моментально чувствуют, что их «ведут», что они попали в поле моего интереса. И тогда они начинают делать ошибку за ошибкой. Какой дурак, видя «хвост», попрется в уединенное место? – Эти прутся. Какой дурак, заметя, что гопота села на след, выйдет из автобуса на пустынной остановке, – эти выходят.

Когда я раньше вел жертву, старался, чтобы она меня не заметила. Сейчас, наоборот. Идет какой-нибудь гаврик, на меня косянит, а я не скрываю, что иду за ним н что мне понравилась его американская куртка. Чем быстрее он убедится, что я буду его бомбить, тем быстрее подставится…

Самое смешное, когда усявые начинают защищаться.

Однажды мы с Бритым стояли у «Орбиты». Вдруг оттуда вываливает патлатый хиппарь. Купил себе брелок со свистулькой, идет, посвистывает. (На нем, помимо долбаного хипповского прикида — хорошие мокасины, в комке такие меньше чем за полтора куска не возьмешь). И в арку завернул.

Я Бритому говорю: «Подожди, сейчас я его разую, У меня кроссовки совсем развалились».

Бритый: С ума сошел, днем?

Я догнал патлатого. Сигарету попросил. Тот по карманам водит, а видно, что и не курил ни разу в жизни; Меня это сразу взорвало. Я ему вделал по кумполу. Тот упал. Ногой пару раз вделал, чтобы понял, что с ним не шутки шутят. Бритый подоспел, тоже вделал.

Хиппарь: Что вам надо, ребята? – Жалостным голоском. Я объяснил…

– А я в чем пойду?

Я ему на свои «ураллаптевские» кроссовки показал и еще пару раз этими кроссовками вделал ему под г…

Кто бы видел, как он быстренько свои мокасины снял. Прямо выпрыгнул, из них.

Спрашивает: – Ну, я пошел?

Мы с Бритым отвалили. Но потом я решил с хиппаря и часы снять. Я их сразу заметил, японские, с музыкой.

Возвращаюсь, а клиент еще под аркой. Я ему – про часы. А он вдруг в карман лезет и брелок-кнопарь достает. Распахивает его и, ублюдок, даже показать-то по-настоящему не умеет: руку с ножичком стыдливо за штанину прячет.

Я даже расхохотался:

– Ты?! На меня?! С ножом?!

Он что-то вяк-вяк, и – от хохота можно задохнуться – ножичек складывает и опять к себе в карман.

Тут женщина какая-то появилась. Я решил, фиг с ними, с часами… Женщины часто за «усявых» впрягаются. Ушел.

Мы с Бритым с одной стороны «Орбиты» на трамвайную остановку вышли. А хиппарь – с другой, с задворок. Стоим, я – в его мокасинах, он в моих лаптях… Тут меня вообще наглость разобрала. Подхожу к нему:

– Прости, брат, лайф есть лайф…

А он вдруг, чуть не плача:

– Да оби-идно просто…

Я ему снова:

– Слушай, а на такси не обидно троячок нам подкинуть?

Он осмелел (народ все-таки кругом):

– Ну, вы совсем обнаглели! – и прыг в трамвай. И деру в моих кроссовках. Будто это он их с меня снял и теперь вот концы прячет.

А другой «усявый» так защищался.

Я его у ЦУМа приглядел. «Социолог». Бреду за ним, не прячусь. Жду, когда он в какое-нибудь спокойное местечко забредет. Он меня запеленговал и – нырк в ЦУМ. Я стою жду. Выходят вдвоем с каким-то мужиком. «Социолог» на меня показывает, чго-то мужику говорит. А мужики, я-то знаю, редко за «усявых» впрягаются. Мужик довел его до своей машины, развел руками и уехал. «Социолог» – снова прыжками в ЦУМ. Я – за ним. Побродили по отделам. Тот снова к какому-то мужику подкатывает. Жалуется, слышу. Мужик – ко мне:

– Ты что к мальчику пристаешь?

– Я и слова ему не сказал… – отвечаю. Мужик этот довел «социолога» до троллейбусной остановки, сам сел в троллейбус. «А «социолог» стоит, как меня ждет. Путаются они в таких ситуациях, я же говорю.

Я подошел к нему. Палец ему под ребро выбросил, как нож. Тот аж взвизгнул.

– Ну чего тебе от меня надо?

– Денег.

– У меня всего три рубля.

– Гони три… – я так быстро соглашаюсь, потому что вижу, к остановке катит мент. И «социолог» видит. Ну, думаю, пора срываться. Сейчас они общий язык найдут. Но «социолог», знаете, что делает? Ввек не отгадать! Он крадливо подсовывает три рубля под мой локоть, прижатый к куртке. Как взятку дает… Это, значит, чтоб мент не увидел. Ну, как после этого не бомбить «усявых»!

Обычно рассказы Ерча я воспринимаю без менторских комментариев. А на последнем, про «социолога», чуть было не сдержался… Но вовремя остановился. Сдержанно поблагодарил Ерча:

– Давай надеяться, что те подробности, которые ты добавил к психологии гопников и их жертв, кому-то из читателей помогут.

Ерч рассмеялся:

– Ну-ну, я думаю, читателям будут интереснее другие подробности. С гопничеством я теперь завязываю. Берусь за взрослое дело. Продам куртку, ту, что снял… да печатку, ту, что снял, да… Слетаю в Москву. Накуплю коньяку «Солнечный берег». Там по 35 рублей. А у нас в комках, я уже узнавал, его возьмут по 90. На выручку куплю два ящика водки. Полечу на Север. Обменяю: бутылка водки на литровую банку красной икры. Бутылка водки здесь – полтинник, а банка икры – 200 рэ… Я уже в магазин заходил: они говорят, вези, только справку найди, что это нам кооператив поставляет… Ох, и раскручу бизнес!

Ерч оказался прав. Детали его «взрослого» дела затмили все, что он рассказал прежде, выросли до обобщенного символа неуютных наших перемен. Мне сразу представился надменный мальчик из «комка». Вот он протягивает пыльную бутылку коньяка за 90 рэ, в которые превращены мокасины хиппаря, и усмехается про себя. И продавщица кафетерия представилась. Она, играя золотом на пальцах и во рту, подает мне маленький кофейный бутерброд с икрой и делает какие-то пометки в тетради… Может, прикидывает, каким наваром лично для нее оборачивается литровая банка икры за 200 рублей, три из которых когда-то принадлежали «социологу».

Представил это и понял, что отныне в любом преуспевании современных дельцов я буду пытаться разглядеть недобровольный вклад «усявых». А на вопрос, можно ли крутую перемену нашего уклада назвать «нежной» революцией, – отвечать не стану. Разве нежна она для «усявых», эта р-р-революция?

9.10.91.

Так ему и надо !

Близнецами они показались лишь издалека. Когда я приблизился, две фигуры на мокрой скамье перед снесенным домом вдруг проявили различия. Первый – а были то мальчишки, – выглядел барчуковато. Модная курточка поблескивала продуманной фурнитурой, щегольские кроссовки да и джинсы выбраны явно не в спешке и с примеркой… Прическа его выказывала то старательное соответствие последним рекламным снимкам в парикмахерской, которое встретишь, пожалуй, лишь у провинциалов (потом узнал, что эта стрижка называется «под теннис»: широкая, на глаза челка и бритые затылок с висками…).

Место, через которое я возвращался с работы и где наткнулся на ребят, даже в солнечный день не радовало. А уж поздним вечером… Это был старый квартал. Тут до последнего времени жили пьяницы да милиционеры. Одни – от безысходности, другие – из-за каких-то мудрых комбинаций с пропиской и в надежде на скорое новоселье. Трогательный симбиоз алкашей и милиции недавно, наконец, нарушили: жильцов переселили, а домишки и засыпные бараки снесли. В осенней мокрой темноте удушливо пахло холодной сажей. Под ногами то всхрустывало битое стекло, то горбилась не дающая опоры скользкая глина…

Мальчик в широкой, с накладными плечами куртке и джинсах выглядел здесь неуместно. По крайней мере, когда район был еще жив, еще дышал сивушными дымами да вонью казенных портянок, – юные денди с прическами «под теннис» хаживать сюда остерегались.

А вот второй мальчишка поначалу и удивления у меня не вызвал. Грязный, взъерошенный, в одежонке, у которой одно точное имя – «тряпье», – он как и вырос здесь, Я подумал, не прежний ли жилец вернулся на развалины своего дома? И не конфликт ли здесь между случайно встретившимися юнцами, между миром благополучным и миром униженным?

Но все оказалось не так. Оба они были здесь пришельцами. Беглецами. Их поспешный, суетливый маршрут через областной центр, через эти развалины тянулся аж с северного Урала.

Пашу ударил отец. Да так ударил, что через весь висок, оголенный прической «под теннис», тянулось несколько царапин. Ухоженность ребенка и след от родительской руки так не стыковались, что я ждал истории, схожей по накалу страстей и неожиданностям с шекспировскими трагедиями. Но история была банальной. Пашкин отец организовал какое-то малое предприятие. Стал получать бешеные деньги. А вот излишком этих денег распоряжаться не научился. И стал расходовать их на водку. Запил. А может, совесть точила, – кто знает наших нынешних растиньяков, чем достается им светское роскошество и как они себя в нем чувствуют.

Пашка, который видел, как былую легкость и естественность в семейных отношениях вытесняют раздражительность, какие-то недоговорки, – всю вину с Датской непосредственностью свалил на водку. И однажды, в порыве тоски по прежней жизни, выхватил из-под отцовского носа бутылку и остатки водки выплеснул в унитаз.

Больше всего Пашку возмутила не отцовская оплеуха. Его обидел, унизил и растоптал отцовский вопрос, который тот задал, прежде чем коротко взмахнуть своей мозолистой рукой. Если бы отец спросил: «Зачем ты это сделал?» – Пашка не постеснялся бы разреветься, он бы все объяснил, он бы упросил отца не пить больше… Но отец лишь зло поинтересовался: «Ты знаешь, придурок, сколько эта бутылка стоит? Импортная бутылка водки «Попофф»?» И ударил Пашку коротко и деловито, словно отмерял удар по стоимости загубленной «попоффки».

Пашка удрал из дома. А Володька, его друг, вместе с ним.

– А зачем на эти развалины пришли? – спросил я.

– Мы думали, что пустые дома все еще стоят. И в них можно переночевать, – неласково ответил погруженный в себя Павел. – В прошлый раз мы здесь с таким шиком устроились, почище чем в какой-нибудь гостинице.

– Так вы не первый раз в бегах? – поинтересовался я.

– Нет, не первый, – на этот раз заговорил Володька, окинув меня равнодушнейшим взглядом. – Первый раз сбежали из-за меня… Я проговорился про одну вещь, и меня начали в классе изводить кличкой.

– Какой?

– Однояйцевый близнец.

– А почему такая кличка? – назойливо спросил я. Никчемность затеянного разговора и усталость, измотанность, явно удручали Володьку. Сил не было ни огрызаться, ни врать, и он ответил искренне, вынужденно искренне:

– Потому что у меня действительно одно… там… – он показал рукой в сторону паха. – Второе до сих пор не опустилось.

Он поднялся с мокрой скамейки, коротко бросил другу:

– Пойдем на вокзал, там перекантуемся.

А я лихорадочно рылся в своих скудных сведениях но медицине и наконец вспомнил: крипторхизм, неопущение яичка… если до полового созревания не сделать операцию – болезнь грозит бесплодием…

– Послушай, – заторопился я, – ведь это очень опасно. Твои родители знают про это?

– Нет, – отрезал Володька.

– Даже отец? Он что, голышом тебя ни разу не видел? Ты обязательно скажи ему! Это действительно опасно! У тебя может не быть детей…

Володька молчал.

– …Обязательно поговори с отцом. Он найдет тебе врача. И не стесняйся. Хирургами чаще всего бывают мужчины. Вот увидишь – отец бросит все и займется тобой. Он в этом больше всех заинтересован. Ведь он может остаться без внуков.

– Без внуков? – спросил Володька. И вдруг его лицо осветилось неожиданной радостью. Он вольно и непосредственно расхохотался:

– Так ему и надо!

Они уходили с развалин. Уходили по-разному: Пашка выискивал ступнями места посуше и почище, Володька пер напролом. Но чем дальше они удалялись от меня, тем больше вновь казались близнецами. Они уходили с неприютных развалин, чтобы, пройдя сквозь засыпающий город, промчавшись на поезде мимо живых огоньков городских квартир и деревенских домов, вновь оказаться на развалинах. На развалинах несостоявшихся семей.

Как горько пахнет холодная сажа и разворошенные бульдозером кусты сирени.

Сентябрь, 91.

Сленг как зеркало партийного влияния

До недавнего времени казалось, что КПСС уверенно держит свою вездесущую руку на молодежном пульсе… Что юноши и девушки «заветам верны»… Что воспитаны они «в духе»… (далее к «духу» плюсовались громоздкие дополнения, и это-то к слову, в принципе не требующему никаких дополнений, дух – он и есть дух).

Но вот получилось: партия руководила детьми, молодежью, а они руководствовались совсем другими указаниями. Они симпатизировали нравам «неформалов», их лепили «воровские законы», их пленяла масскультура, что просачивалась сквозь плотные кордоны Отечества и несла на своих мутных – вот парадокс! – волнах именно то представление о Духе, которому во все времена следовали лучшие души человечества.

«Эка новость», – хмыкнет кто-то… Но я вовсе не о том. Я не собираюсь разбирать здесь причины, по которым КПСС упустила, проворонила самое последнее поколение юных ленинцев. Я просто хочу вместе с вами еще раз полюбоваться, как точно и всеобъемлюще молодежный жаргон отражает состояние (быт, нравы, идеалы) своих создателей.

В моей сленговой картотеке тьма слов демонстрирует попеременно увлечение тинейджеров самыми модными неформальными течениями. Есть целые языковые пласты, связанные с западной масскультурой. Много слов и фраз, горчащих от того, что навязаны, вместе с законами и устройством быта, воровской кастой. Вот только одного нет в. моем словаре, хоть и составлялся он далеко не год и не два: слов, связанных с КПСС и с ее «молодежной политикой». Жаргонный словарь напрочь отрицает, что хоть какие-то «партийные установки» были восприняты поколением 80-х, вывернуты в бытовое сознание и, через сленг, закреплены там.

Хотя… Несколько образчиков, хоть и косвенно, но связанных с недавней «направляющей силой современного общества», я отыскал.

Первое слово. ЛЕНИН. Значение: везучий в игре. (Прет, как Ленину. Он по игре вышел, – повезло по заходу, хотя не Ленин). Синонимы: профессор, умащенный, фортож…ый. Слово зарегистрировано в 1987 году. Думаю, что нынче, после волны разоблачений, справедливых и. нет, после базарной дискуссии о Мавзолее, ни один из юных картежников не решился бы поставить в ряд слова «Ленин» и «везучий».

Второе слово. ВОВА. Просто-напросто дополнительный синоним к первому..

Третье слово. ДЗЕРЖИНСКИЙ. Значение то же. Лишь есть угадываемый оттенок легкой иронии, перекочевавшей от блатарей времен НЭПа.

Вот и все находки.

Юноша и Девушка едут в желтом автобусе, а кругом – октябрь

Я бы, конечно, все равно обратил на них внимание. И на паренька с живыми движениями лба. Он стоял в центре автобусного салона, облокотившись на запасное колесо. Его брови то сходились, то расходились, а левая все уплывала вверх, – лицо, в частности лоб, жило эхом какого-то чувства.

И на девушку. Она, усмирив молодую овчарку-альбиноса, замерла напротив своего попутчика. Когда собака пыталась подняться, невесомые груди девушки вздергивались от набранного в легкие воздуха, – но требовательной команды не звучало. Девушка, приоткрыв рот, осторожно выдыхала несостоявшийся окрик…

Я бы обратил на них внимание. Но как-то по-другому, если б прочел утром газеты. Но я не дождался газет, не втянул в себя привычного запаха типографской краски.

И вышел на улицу, так и не извещенный о новой крови, новых пожарах… И вдруг оказалось, что двор еще умеет дышать винным запахом опавших яблок-дичек, что октябрь – ретивый соперник модельера Зайцева – успел придумать своим нежным женщинам – березам, рябинам, яблоням тем же – неповторимые, в разной мере цвета и обнажения, наряды.

И стоял у песочницы малыш. И смотрел, как на бланж промытого дождем песка высветленными бликами ложатся березовые листья.

Мне малыш сказал: «Вот все листья опадут, тогда и моя стрела опадет… Еще летом в ветвях застряла».

И мне радостно стало, что малыш знает: стрела не упадет, а опадет. То были слова не Марса, но Купидона. Ведь только он, Амуришко, разбрасывает свои стрелы так, что они становятся частью природы, частью ее несуетного естества. В свой срок мчатся кверху, в свой срок опадают… И ничто не может повлиять на их лёт: ни национальная самозамкнутость, ни нищета государственных и вызывающее роскошество коммерческих прилавков, ни отголоски разрушенных социальных мифов и ни опасная мимикрия мифов новых, рожденных августом 91-го…

Разве вот эти подростки, которые едут по холодному октябрю в желтом автобусе и которым все сейчас до лампочки, кроме друг друга, – не подтверждение этому?

…Ребята все чаще переглядывались, все смущеннее, все неотрешеннее, все неслучайнее… (Для них, наверное, стрела с осенней березы уже опала, – и какая им теперь разница, чем занято остальное человечество: мастерит ли каменные топоры, изобретает ли порох, подделывает талоны на сахар или читает Фрейда…).

Автобус тряхнуло. Овчарка, взмахнув белыми, пушистыми волосами, испуганно вскочила, провернулась под расслабленным поводком и… лизнула руку, которую успокаивающе протянул к ней – неожиданно для самого себя – парень. Подросток отдернул руку.

– Не пугайся! – сказала девушка неизвестно кому. И парень, торопясь продолжить этот – хоть через овчарку – миг единения, спросил:

– А собака у тебя какой… – немного замялся и добавил: – …фирмы?

Это была оговорка. Обмолвка. Fehlleistung, говоря языком Фрейда, – ошибочное действие.

Слово «фирма», нечаянно произнесенное вместо «порода», выдало ту мысль мальчика, которую он не собирался афишировать, о которой, может, даже не подозревал, но которая была неотъемлемой частью его сути, его мироощущения.

За точность этой потаенной мысли я, посторонний свидетель, не ручаюсь. Но об общем смысле догадываюсь.

То может быть горькая, денно и нощно преследующая юношу мысль о собственно люмпенском «прикиде» (поношеная куртка дает основания для такого предположения)… Когда видишь вокруг разодетых «по адидасу» товарищей, когда знаешь, что многие девочки влюбляются в то, во что ты «упакован», а не в то, чем полна твоя душа, – эта не дающая покоя проблема может оставить в подсознании незаживающую рану.

Вероятно и то, что причина обмолвки – выверенный расчет. Почему бы не познакомиться с девочкой, у которой, судя по фирменным вещам, родители минимум кооператоры… Такое знакомство будет полезным. Привычно срабатывает в голове у паренька компьютер: куртка на девушке – три куска, сапоги – полторы тысячи. И собака не по дешевке куплена. Плюсы… Минусы… Нет, надо знакомиться. И вылетает размаскированное признание: «Какой фирмы собака?»

А может, совсем просто. Может, стоит несчастный потенциал-ухажер, наполненный изнутри сладостно-прохладным мороком предчувствования, и точит его червь сожаления: «Что за страна, где нельзя красиво любить, где трудно сделать своей девчонке подарок, трудно выбраться с ней в уютное недорогое кафе, трудно уберечь ее от грязи и скотства… Что за страна, для которой рядовые фирмы зарубежья – словно икона в алтаре? Что за время? Зачем я родился здесь и нахожусь сейчас?»

Я отвернулся от них от двоих. От тех, которые в отличие от меня, наверное, знают, что все мы – пленники времени, что вечных ценностей нет: каждая эпоха деформирует их по-своему. Но которым предстоит узнать, что в том и смысл каждого сегодняшнего дня, чтобы, как умеется, защищать это вечное от кореженья. Чтобы ни Любовь, ни Дружба, ни Верность, ни Все Остальное не осталось валяться мятыми алюминиевыми чайниками на помойке нашего столетия.