Текст книги "Самые красивые корабли"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

ВИКТОР ТЫНЭН

1

Виктор Тынэн представлял свой приезд в родное селение так: он сходит с трапа самолета прямо в толпу встречающих. Сначала, конечно, его не узнают: ведь уехал он в Магаданский горный техникум давно, сразу после окончания семилетки. Кто-то из толпы крикнет: «А ведь это наш Виктор!» И тогда уже все начнут восклицать, а старухи и пожилые женщины подойдут и будут целовать его по-старинному – обнюхиванием, старики закивают седыми головами и громко выразят удовлетворение тем, что их земляк стал ученым человеком.

А поодаль будет стоять мама и смотреть на взрослого сына немного виновато и вместе – с гордостью… Как она будет выглядеть? Виктор вспоминал ее лицо, и мама всегда была красивой, молодой, чуть усталой…

Но все оказалось не так. Начальник Анадырской комплексной геологической экспедиции решил перехитрить чукотскую весну и забросить полевые партии задолго до таяния снегов, еще в то чудесное время, которое чукчи называют Длинные Дни.

Длинные Дни – это мороз с солнцем, искрящийся снег, ясное небо, прочерченное стаями летящих на острова птиц, время звонких сосулек, свисающих с южных скатов крыш.

Виктор Тынэн вместе с партией долетел до бухты Тышкым самолетом и уже готовился к тому, чтобы появиться перед односельчанами из большого экспедиционного вертолета. Но задул долгий весенний ураган с голубым небом и бешеной поземкой.

Дни шли за днями, неделя за неделей, а пурга не унималась. Иногда выпадали тихие, светлые ночи, но к утру, как раз к тому времени, когда должен открываться аэропорт Тышкым, с новой силой задувал ветер, врываясь с воем в печные трубы, заставляя гудеть даже деревянные столбы.

Виктор целыми днями лежал в переполненной комнатке гостиницы и читал однотомник Салтыкова-Щедрина без обложки, без первых и последних страниц. Он смутно помнил произведения этого писателя по хрестоматийным сказкам "Как один мужик двух генералов прокормил", "О премудром пескаре" и не подозревал, какой это гигант!

Иногда в комнату входила практикантка экспедиции Римма Коновалова, студентка того же техникума, который окончил Виктор Тынэн, и, присаживаясь рядом на кровать, спрашивала который уж раз:

– Скоро кончится пурга?

Виктору неохота было отвечать, и он молчал, а Римма не обижалась, потому что никто не мог ответить на этот вопрос – ни местные жители, ни синоптики. Римма впервые попала на Чукотку, но не робела, только очень уж восторженно относилась ко всему, что ей попадалось на глаза. Она держалась молодцом и даже ухитрялась в тесной гостиничной обстановке пририсовывать синей тушью к своим маленьким глазкам еще по половинке, и от этого она не то чтобы становилась интереснее, но любопытство к себе вызывала.

На двадцать восьмой день ненастья из Анадыря пришла телеграмма, в которой предписывалось пробираться в Нымным на собачьих упряжках, оборудовать там главную базу экспедиции, привести в жилой вид домик, выделенный правлением колхоза для геологов.

Приказ из Анадыря надо было выполнять, и руководитель партии отправился в райисполком, полагая, что ему там помогут найти собачью упряжку. Но вернулся он оттуда сердитый и расстроенный: ему сказали, что собачьих упряжек не ожидается до полного затишья.

Вечером того же дня в тамбур гостиницы ввалились два снежных сугроба и после десятиминутного постукивания и отряхивания превратились в двух здоровенных каюров.

– Етти! [Етти – здравствуй. ] – приветствовали они столпившихся постояльцев и, удовлетворяя любопытство, заявили, что едут прямо из бухты Провидения домой, в Инчоун. В такой дальний путь они снарядились "за горючим", как они коротко объяснили.

– Как же ехали в такую пургу? – поинтересовался начальник партии.

– Ночью стоит отличная погода, – объяснил один из каюров. – Передохнем тут и завтра пустимся дальше.

Начальник партии тут же пригласил каюров к себе в комнату, и после обильного угощения и совещания было решено, что они берут на нарты Виктора Тынэна и Римму Коновалову.

2

Выехали следующим вечером.

Пурга к ночи действительно поутихла, спряталась в ледяных торосах. Полосы летящего снега при лунном свете казались живыми. Они спускались с берега мимо вросших в лед лодок и катеров, занесенных снегом бочек, угольных куч и штабелей бревен.

Римма со своим каюром ехала впереди. Она оделась в теплую кухлянку [Кухлянка – верхняя меховая одежда. ], в меховые брюки, торбаса, а поверх натянула камлейку [Камлейка – верхняя одежда из ткани. ] из цветного ситца с рисунком в виде огромных синих запятых.

Виктор ехал и думал о том, что вот впервые он едет на собаках таким важным пассажиром. Много лет назад, еще мальчишкой, он каюрил, сопровождая вельботы на весеннюю моржовую охоту в пролив Ирвытгыр. В долгие часы езды по подтаявшей дороге, пропитанной водой, мальчик думал о будущем и всегда был уверен, что завтрашний день будет лучше вчерашнего. А теперь, на пути в родное селение, ему казалось, что прошедшие дни были так хороши, что воспоминание о них вызвало щемящую боль в груди от мысли: такое больше не повторится и останется навеки в прошлом, только в воспоминаниях.

Каюр обернулся к пассажиру и коротко спросил, показывая на переднюю нарту:

– Твоя девка?

– Сотрудник нашей экспедиции, – ответил Виктор.

– Э-э, – протянул каюр. – Я-то думал – твоя. Боевая девка. Красивая. Рисует на лице, как наши женщины в давние времена… Значит, тоже по камням ученая, как ты?

– Да, – ответил Виктор.

Каюр почмокал языком. Вожак упряжки понимающе оглянулся и потянул резвее.

– Скоро будем в стойбище Клея, – сообщил каюр. – Как раз к началу утренней пурги.

Понизу струилась поземка, но небо было чистое, усыпанное крупными яркими звездами. Виктор смотрел наверх, узнавал знакомые созвездия. Много лет назад охотник Кукы показал мальчику созвездия Одиноких Девушек, Охотника, Догоняющего Дикого Оленя, но потом, в школе, учитель астрономии по-своему перечертил знакомую картину ночного неба, показав ковш Большой Медведицы, который даже отдаленного сходства не имел с медведями, созвездие Гончих Псов, и назвал другие странные имена, к которым трудно было привыкнуть.

– Я-ра-ра-рай! – крикнул каюр.

Вожак поднял уши. Насторожились и другие собаки и рванули нарту наперегонки с летящими над снежной равниной струями поземки.

Крик каюра снова всколыхнул воспоминания о долгой езде на собаках по синим, залитым лунным светом равнинам, и это «ра-ра-рай» на подходе к цели путешествия, когда у изнуренных собак неизвестно откуда берутся новые силы, чтобы вихрем примчать нарты к первой яранге.

Передний каюр таким же возгласом ободрил свою упряжку. В долине, заполненной голубой мглой, показалась кучка темных жилищ.

На собачий лай из яранг выбежали люди.

Каюры притормозили нарты, воткнув остолы между копыльев.

Впереди встречающих стоял молодой мужчина с непокрытой головой, но в замшевой камлейке. Он громко приветствовал приезжих традиционным «етти» и вдобавок пожал всем руки. Виктор узнал Клея. Оленевод учился в той же школе, что и Виктор, только классом старше.

Пока каюры возились с собаками, Виктор вместе с Риммой вошли в чоттагин [Чоттагин – холодная часть яранги. ], наполненный теплым дымом от полыхающего костра.

– Я никогда не была в настоящей яранге! – восторженным шепотом призналась Римма. – Так интересно!

Меховая занавесь полога приподнялась, на секунду выглянуло девичье лицо и тут же скрылось.

– Устали с дороги? – по-русски спросил Клей.

– Киткит,[1]1
  [Киткит – немножко.]


[Закрыть] – отозвался Виктор.

– Я думал, ты русский, – уже по-чукотски с улыбкой сказал Клей.

Меховая занавесь снова приподнялась, и в чоттагин выбралась молодая женщина в меховом кэркэре [Кэркэр – женский меховой комбинезон. ], из-под которого выглядывала яркая капроновая кофточка.

– Да я же с тобой в одной школе учился, – сказал Клею Виктор.

– Теперь и я вспомнил! – засмеялся Клей. – Но тогда ты был маленьким.

– Но и ты, – возразил Виктор, – не был взрослым.

Вошли каюры. Они долго отряхивались, выбивая снег из кухлянок и меховых торбасов обломком оленьих рогов. Вперемежку с перестуком они разговаривали с хозяином, расспрашивая его о глубине снежного покрова на пути в Нымным, о ветрах с гор, об оленях. На каждый вопрос Клей отвечал обстоятельно, а Виктор слушал его и переносился на много лет назад, когда оленевод жил в школьном интернате и писал в классных сочинениях, что мечтает стать кавалеристом, как маршал Буденный.

Молодая женщина возилась у очага. Она повесила над пламенем вместительный котел, набила снегом черный закопченный чайник и приставила его боком к огню. На хорошем русском языке она спросила Римму о пути, не было ли ей холодно на нарте, поинтересовалась, есть ли в анадырском магазине пластинки с песнями Робертино Лоретти.

– Так он хорошо поет! – восхищалась женщина. – По радио передавали… Хотите послушать радио?

Не дожидаясь ответа, она нырнула обратно в полог и вынесла транзисторный приемник "Спидолу".

– Анадырь плохо слышно, – сообщила она, как бы извиняясь за радиостанцию. – Лучше всего слышно Японию. Какие они песни передают! Если по радио ничего не поймете, могу принести журналы. Правда, месячной давности.

Женщина вынула из картонного ящика с фирменной этикеткой "Болгарконсерв, София" несколько номеров «Огонька», "Знание – сила" и подала Римме.

– Помозгуем, пока варится мясо, – предложил Клей.

– Можно и помозговать, – согласился один из каюров.

Клей принес из кладовой и вывалил перед гостями связку очищенных от сухожилий и мяса оленьих ног.

Розовый, нежный, сам тающий во рту костный мозг Виктор пробовал в детстве только на ритуальных праздниках, когда спускали по весне и поднимали к зиме байдары. Старейший охотник ходил вокруг кожаных судов, шептал заклинания и разбрасывал жертвоприношения. Оставшаяся в деревянном блюде пища богов раздавалась детям.

Каюры вытащили ножи, а Клей подал Виктору свой. Римме помогала жена Клея. Оленьи ноги были принесены с мороза, мозг был твердый и от этого еще слаще и вкуснее.

Один из каюров выразительно посмотрел на товарища, и тот вышел на улицу. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку. Аккуратно откупорил ее, собрав в ладонь коричневый ломкий сургуч, и поставил на низкий столик.

– "Лейбмановка", – сказал второй каюр.

– Никогда не слышал о таком питье, – солидно отозвался Клей, – отстал в тундре.

– То же самое, что и «приваловка», – пояснил каюр, ходивший за бутылкой. – Однако в прошлом году Привалова посадили, и теперь райпищекомбинатом заведует Лейбман, новый товарищ в районе.

От «лейбмановки» пахло морошкой, сивухой и парфюмерией. Но напиток был сердитый, выжимал слезу, зажигал в груди костер.

Пока «мозговали», окончательно рассвело, и пурга разошлась вовсю, сотрясая жилище и сыпля мелкий снег в невидимые глазу дырочки в замшевой покрышке яранги.

После сытного завтрака, костного мозга, мяса и «лейбмановки» приезжих потянуло ко сну. Гости вползли в полог и улеглись спать.

Виктору не спалось в тесном пологе. От выпитой «лейбмановки» шумело в голове, перед закрытыми глазами проносились какие-то неясные видения, а в груди было тесно от волнения: скоро он увидит родной Нымным.

Виктор по письмам матери, по рассказам земляков знал, что за годы учения облик Нымныма совершенно изменился. Там не осталось ни одной яранги. Как-то еще на втором курсе Виктор едва не попал на практику на Нымнымскую косу. Там предстояло исследовать содержание золота в морских отложениях… Но в последний момент экспедицию направили в другое место, и для Виктора Нымным сохранился в памяти таким, каким он его оставил: длинный ряд яранг, а между ними редкие деревянные здания.

И когда в мечтах он представлял свой приезд в Нымным, он видел себя среди этих же яранг, среди знакомых людей, у самого дорогого на свете человека – у своей матери Татьяны Тынэны.

Странное дело, ведь почти всегда и мать, и сын были вместе, но Виктор всегда чувствовал, что есть что-то недосказанное между ними. С годами, чем старше становился Виктор, это чувство крепло и жило вместе с возрастающей нежностью. Может, это оттого, что Татьяна Тынэна обличьем своим мало походила на односельчанок. Правда, были в Нымныме и другие со светлой кожей, со светлыми волосами, и это никого не удивляло, потому что Нымным испокон веков стоял на перекрестке многих дорог.

Вот приедет Виктор в Нымным, поживет, поработает полевой сезон, а потом заберет с собой мать в Магадан. Пусть она отдохнет. Уж кто-кто, а она заслужила такой отдых. И будут они жить вдвоем с любовью, с доверием и нежностью…

ЮНЭУ

1

Много лет назад в Нымныме теплый ураган сорвал с берега ледовый припай и угнал в море, раскрошив его в волнах на мелкие обломки. Ветер трепал моржовые покрышки яранг, раскачивал камни, навешенные для устойчивости на жилища, уносил в море выглянувших ненароком щенят. Мужчины были в соседнем селении, промышляли весеннего жирного моржа, в Нымныме же оставались только женщины, дети да дряхлые старики.

За долгую и голодную зиму мясные ямы были выскреблены подчистую. Табак и чай кончились еще в середине зимы, и те, кто имел привычку к куреву, мучились и искали ему замену, собирая сухие травы, строгая дерево и выкапывая из-под снега заячий помет.

Люди с надеждой смотрели на море и торопили весну, потому что с весной в Нымным приходили корабли, привозили табак, чай, дурную веселящую воду, сладкую патоку и другие диковинные вещи, без которых уже не могли жить обитатели берегов Берингова пролива.

Но главное – табак. Его можно получить и за пушнину, и за моржовые клыки, за оленьи пыжики, за красивые тапочки, вышитые искусными руками нымнымских женщин.

Женщины… Люди с больших кораблей были охочи до них и, кажется, ничего не жалели, чтобы хоть ненадолго затащить девушку, женщину, иной раз даже старуху в темноту корабельного чрева. Зато оттуда женщина выходила нагруженной такими подарками, какие не получить и за роскошную шкуру умки – белого медведя.

Когда в Нымныме рождались светловолосые дети, более робкие девушки и женщины со скрытой завистью смотрели на тех, кто нашел смелость спуститься внутрь корабля, принести своим мужьям невиданные подарки и вдобавок – не похожее ни на кого дитя.

В тот год лед у берегов держался особенно долго. На земле уже не было ни пятнышка снега, когда ураганом с юга оторвало припай и остались от него на песке только грязные, истонченные теплом и соленой водой льдины. Пройдет еще несколько дней, и они бесследно исчезнут.

К вечеру ветер ослаб, а наутро совсем утих. Ровная морская гладь раскинулась от берега до стыка воды и неба, и нигде не было заметно ни одного белого пятнышка – весь лед ушел и растаял.

Старый Гальмо шел по берегу моря тяжелым стариковским шагом. Берег был мокрый, скользкий, ноги разъезжались, и стоило большого труда удерживать равновесие. Гальмо с тоской смотрел на далекий горизонт, откуда приходит на его студеную родину табак и дурная веселящая вода. Там, за краем воды, расположена чудесная земля, рождающая не только морошку и низкую жесткую траву. Побывать бы там, накуриться до помутнения разума, напиться так, чтобы чувствовать вместо одной две головы, вливать в себя поток черного обжигающего чая, сосать белый сладкий кусок сахара…

Зима в тот год была трудная. Старик поставил ловушки на песца, но в них так ничего и не попало: с осени не было подкормки. Теперь, даже если и придет корабль, нечем торговать, кроме нескольких пыжиковых шкурок.

Гальмо сплюнул и с презрением посмотрел на белый комочек, упавший на мокрую гальку: то ли дело с табаком – слюна желтая, густая, словно капля тюленьего жира.

Скоро с пролива вернутся охотники: может быть, завтра, может быть, послезавтра. Привезут свежее моржовое мясо. Еды будет вдоволь, но от сытости только усилится тоска по табаку.

Гальмо приставил ладонь козырьком ко лбу – поверхность океана блестела, точно намазанная салом. Небо было чистое, выметенное ураганом. Трудно различалась граница воды и воздуха, но недаром старик провел большую часть своей жизни в море, преследуя в кожаной байдаре моржей, китов, тюленей… Можно думать о чем угодно, глаза сами отыщут нужное.

Вот и сейчас. Мысли Гальмо были далеко от берега, а сердце вздрогнуло так, будто на него прыгнул мышонок. Глаза крепко вцепились в светлое пятнышко, похожее на нежное облачко на стыке океана и неба.

"Неужели парус? – неуверенно подумал Гальмо. – Может, это наши спешат домой, а может быть… Страшно об этом и подумать! Далеко… Надо подождать… Хоть бы корабль это был!"

Гальмо в волнении присел на бугор гальки, насыпанный на маленькую байдару: так сберегали от голодных собак кожаную покрышку суденышка.

Тишина висела над морем. Звуки приходили издалека – от птичьего базара под скалой, от яранг, справа, слева, сзади, и только от зелено-синей дали легкий ветерок океана ничего не приносил, словно там находилась страна тишины, где в спокойной гавани покачивались безмолвные корабли с повисшими от безветрия парусами. Когда жителям тихой страны надоедало вечное безмолвие, они бунтовали и отправлялись подальше от своего берега, в студеные края, где есть простор крику. Моряки сходили на галечную косу, бродили по селению, меняли табак, дурное веселящее питье, курительные трубки, котлы и ножи на пушнину, моржовый клык и при этом вели себя так шумно, кричали так громко, будто и впрямь изголодались по шуму и спешили наговориться и накричаться вдоволь. Даже по ночам, когда замирали звуки на птичьем базаре и слабел тундровый ветер, чтобы не потревожить воздух, даже тогда беловолосые, меднобородые люди не переставали орать и горланить свои песни, обратив свои широкие глотки на берег.

Пока Гальмо рисовал в своем воображении далекую страну тишины, белое пятнышко на горизонте увеличилось. Теперь было ясно, что это парус, но чей? Может быть, это своя байдара?.. Ветер отдал всю свою силу вчерашнему урагану и теперь еле тащит к берегу загадочный парус. Как он медленно приближается!

В груди старика росло волнение, затрудняло дыхание. Нетерпение колотилось в сердце, и в изнеможении Гальмо прикрыл глаза, чтобы не изнурять себя, глядя на светлое пятно у горизонта.

Некоторое время старик так и сидел, крепко зажмурившись, но какая-то неведомая сила все пыталась приоткрыть ему веки.

Чтобы отвлечь себя, он стал припоминать прошлое, свою молодость. Гальмо был неплохим охотником. Мясные ямы его не знали пустоты, его байдару каждый год покрывали новой кожей, хорошо выделанной, тщательно вымоченной в воде лагуны. В его яранге было светло и тепло… Многим он был обязан своей жене – работящей, ласковой, приятной. Но судьбе надо было распорядиться так, что у них родился только один ребенок, да и то дочка. После появления маленькой Юнэу жена стала сохнуть от неизвестной болезни, пока не угасла в одно утро, как жирник, истощивший запас тюленьего сала. Гальмо остался с дочерью в пустой, сразу остывшей яранге. Подумал было взять другую жену, но ее надо было искать только далеко на стороне, а ехать все было недосуг: охота, починка снаряжения, заботы о маленькой девочке. Потом пришла привычка к одинокой жизни, и, само собой, с возрастом отпала нужда в женщине, а дочь выросла – красивая и гладкая, как отполированный волнами голыш. Юнэу любила море – кормильца прибрежных жителей. Целыми днями она бродила по берегу, собирала съедобные водоросли – мыргот, выброшенные волнами пустые жестянки, слушала птичий крик и шум прибоя…

Гальмо приоткрыл один глаз – будто его ветром сдуло с бугра: к берегу шел настоящий двухмачтовый корабль! Он плыл в тишине легкого ветра, как большая птица, широко раскинув крылья-паруса, разрезая острым килем зеленую воду Ледовитого океана.

Гальмо кинулся к ярангам, размахивая руками и возглашая старческим голосом:

– Корабль бородатых плывет! Корабль бородатых плывет!

В селении увидали корабль. К берегу шли старики и женщины, наперегонки с собаками сбегали ребятишки. Никого не замечая, Гальмо семенил в свою ярангу. Крикнул дочери, чтобы та собиралась с ним, выхватил из-под потолочной перекладины несколько пыжиковых шкурок и бросился обратно на берег.

Корабль приближался в напряженной тишине, и даже собравшиеся на берегу люди перестали кричать и размахивать руками. Они всматривались в маленькие фигурки моряков, стоящих на палубе. Корабль замедлил ход, свернул паруса и бросил с грохотом якорь.

Гальмо подбежал к своей байдаре, обложенной подмерзшей галькой, и принялся заскорузлыми руками отгребать в сторону камешки, обнажая моржовую покрышку. Ногти ломались, суставы трещали от усилий и студеного камня. Старик огляделся, увидел дочь и крикнул ей:

– Юнэу, иди сюда, помоги мне!

Девушка подошла. Вдвоем они быстро освободили байдару от гальки и поставили на киль.

– Сбегай домой, принеси весло! – распорядился старик, подтаскивая ближе к воде байдару.

Юнэу пустилась вверх, к ярангам, и вскоре вернулась с двухлопастным легким веслом.

Старик уже столкнул байдару на воду.

– Атэ [Атэ – отец. ], не езди один! – взмолилась Юнэу, со страхом глядя на корабль.

– Будто впервые! – огрызнулся Гальмо. – Лучше садись со мной. Я поднимусь на корабль, а ты постережешь байдару.

Гальмо отчаянно греб, словно боясь, что там, на корабле, вдруг раздумают и повернут обратно, увозя с собой табак, дурную веселящую воду и другие лакомства белого человека, ставшие для чукчей привычными и мучительными в желании еще раз отведать их.

Байдара медленно приближалась к кораблю. У борта сгрудились моряки, с любопытством наблюдая за приближающимся суденышком и сидящими в нем стариком и девушкой.

Юнэу чувствовала на себе их взгляды и боялась поднять глаза. Она смотрела сквозь тонкую моржовую кожу байдары на переливающиеся струи океанской воды.

До слуха Юнэу доносились какие-то лающие звуки, извергаемые глотками моряков. Гальмо, подбадриваемый ими, налегал на весло и кричал в ответ:

– Иес! Иес! [Иес! Иес! – Да! Да! (англ.).]

Байдара мягко ткнулась носом о деревянный борт корабля.

Возгласы иноземцев походили то на птичий разговор, то на что-то совершенно нечленораздельное, и непонятно было, как они понимают друг друга.

Гальмо удивительно ловко для его возраста перевалил через борт и оказался на палубе.

– Подожди меня здесь! – крикнул он дочери. Юнэу взяла отцовское весло и отплыла от борта. Остановилась в некотором отдалении от корабля. Отец гнулся и что-то бормотал, как ему казалось, на языке белых людей. Моряки делали вид, что понимают его, громко смеялись и изо всех сил хлопали старика по плечу, по спине, заставляя его каждый раз вздрагивать.

Гальмо протянул пыжиковые шкуры. Несколько моряков вцепились в них. Гальмо опасался, что они разорвут нежную, тонкую мездру, и торопливо произносил:

– Табак… Пайп… Тии… [Пайп… Тиy… – Трубка… Чай… (англ.).]

С капитанского мостика спустился большой рыжеволосый мужчина. Он растолкал матросов, забрал у них шкурки, обхватил старика за плечо и повел за собой.

Юнэу встревожилась и подплыла ближе. Моряки снова собрались у борта. Они кричали, махали руками, явно подзывая к себе девушку. Один из них кинул в воду кусочек чего-то желтого. Юнэу подгребла и подобрала. Это оказалась початая плитка жевательного табаку. Она не успела еще пропитаться соленой водой и вполне годилась. Юнэу откусила край и кончиком языка отправила табак за щеку.

Моряки одобрительно закивали и принялись бросать табак, галеты, сухари. Юнэу деловито все подбирала, искусно работая веслом, и складывала на пустое сиденье отца.

Подарки падали все ближе и ближе к борту, заманивая девушку к кораблю. Юнэу это поняла и стала осторожнее. То, что оказывалось у самого борта, она ловко подхватывала веслом и подтаскивала к байдаре.

Иноземцы поняли, что таким способом им не перехитрить девушку, и перестали кидать подарки в воду… Они держали их в руках – цветные платки, ожерелья, стеклянные бусы, сухари, жевательный табак в красочной обертке и еще какие-то невиданные прежде вещи, – размахивали ими и орали, как кайры на птичьем базаре.

Отца не было. Юнэу встревожилась его долгим отсутствием. Она приблизилась к борту и стала кричать:

– Гальмо! Атэ! Гальмо!

Моряки загалдели, показывая пальцем на девушку, но Юнэу не обращала на них внимания, продолжая звать отца.

Гальмо появился в сопровождении того же рыжеволосого человека. Сразу было заметно, что старик хлебнул дурной веселящей воды. Улыбка застыла на его лице, будто примороженная, он что-то бормотал своему спутнику, дружески обнимая его за спину.

– Дочка! Моя утренняя птичка! – заверещал Гальмо. Он бывал таким ласковым, когда напивался или до одури накуривался мухомором. – Иди сюда! Влезай на корабль. Капитан обещает дать тебе много подарков.

Юнэу боязливо приблизилась к борту.

– Поедем лучше домой, отец, – взмолилась она. – Видишь, сколько я наловила в воде табаку… Поедем на берег…

– Да ты что! – протрезвевшим голосом крикнул Гальмо. – Когда еще нам так повезет? Влезай сюда и не разговаривай.

Голос отца был тверд и грозен.

Юнэу славилась своей послушностью. Она опасливо подвела байдару к кораблю. Капитан что-то пролаял матросам, и не успела Юнэу ничего сообразить, как оказалась на деревянной палубе. Следом за ней сильные волосатые руки иноземцев подняли на борт байдару.

– Видишь, ничего страшного нет, – пробормотал отец, крепко стиснув дрожащую руку дочери. – Они такие же люди, как мы с тобой. Все у них такое, как у нас, – глаза, уши, ноги, руки…

Рыжеволосый потащил за собой старика с дочерью.

Едва волоча ноги от страха, Юнэу шла, часто спотыкаясь, и расшиблась бы на крутой деревянной лесенке, если бы не поддерживал отец.

В каюте, показавшейся громадной по сравнению с тесным меховым пологом в яранге, было светло и дымно. Воздух в ней был зеленым, это впечатление усиливалось еще и тем, что зеленые волны плескались сразу же за круглыми стеклами.

Капитан посадил старика и девушку в кресла у стола, загроможденного бутылками, открытыми жестянками и рассыпанными кусками сахара.

Юнэу, по обычаю своего народа, закрывала лицо руками и старалась смотреть в сторону. Ухом она уловила, как забулькала жидкость, потом увидела огромный кулак, поросший золотистыми, как трава ранней осенью, волосами. Кулак отвел медленно в сторону рукав, и Юнэу почуяла крепкий запах дурной веселящей воды.

– Пей! – услышала она повеление отца.

Девушка была напугана и подавлена происходящим. Порой ей казалось, что в нее вселился кто-то другой, а она сама где-то в стороне и даже удивляется тому, что творит та, другая.

Юнэу покорно наблюдала, как выщербленный край кружки медленно приближался к се губам, потом ощутила прохладу металла, разжала зубы, и огонь полился в глотку, сжигая все на своем пути, высекая искры из глаз, вызывая потоки слез.

Капитан издавал какие-то странные звуки, похожие на смех, и тотчас же ему стал вторить Гальмо, бормоча невнятные слова, похожие, по его мнению, на речь белых людей.

Краем рукава Юнэу вытерла слезы и сделала попытку улыбнуться. Капитан кинулся к столу и маленькой железной острогой подцепил волокна светлого мяса из жестяной банки.

Он совал острогу девушке в рот, а Гальмо поддакивал:

– Попробуй, дочка. Это еда белых людей. Не бойся. Пересолено мясо, но съедобно.

Юнэу сняла с железного острия кусок и положила в рот. Жжение утихло, во всем теле появилась какая-то необыкновенная легкость, а глаза, промывшись потоком слез, стали видеть яснее, светлее.

Рыжеволосый капитан пристально смотрел на нее, и теперь не казался таким страшным, как раньше. Наверное, он был бы неплохим человеком, если бы не светлая кожа и чрезмерная волосатость. Даже лицо его от ушей до рта и большая часть щек были покрыты светлой, похожей на нерпичью, щетиной. Под густыми светлыми бровями светились два кусочка голубого неба.

Рыжеволосый улыбался и что-то пел, широко разевая рот и энергично выкрикивая отдельные слова. Он щедро подливал дурной веселящей воды Гальмо, пока тот не уронил голову на заставленный закусками стол. Иногда капитан подносил кружку Юнэу, и она не смела отказаться.

Потом потолок каюты поплыл на место пола.

Дальше Юнэу ничего не помнила.

2

В пору Длинных Дней следующего года Юнэу родила дочь. Старый Гальмо позвал шаманку Вэтлы, и она произнесла подходящие к случаю заклинания, потом принялась помогать роженице. Поначалу она обтерла затвердевшим весенним снегом младенца, затем нагрела на огне кусок древесной коры, наскребла гари и присыпала пупок. Для роженицы она подержала над огнем кусок старой лахтачьей подошвы и велела держать на животе.

– Девочка твоя беленькая, как нетронутый снег, – шамкала беззубым ртом старуха, – глазки как осколки неба, волосики будто мех летнего песца. Красивая будет девка!

Юнэу смотрела на маленькое личико и вспоминала другое, с такими же осколками неба в глазах. В полог вошел Гальмо.

– Судьба подарила нам дочку необычного обличья – это счастье, – значительно произнес он, примащиваясь рядом с роженицей.

Старик долго разглядывал девочку.

– Видел я Атыка, – произнес он выжидательно.

Юнэу словно не слышала.

– Говорил Атык, – продолжал Гальмо, – что хочет взять тебя в жены.

Ответом было молчание.

– С такой дочкой ты для всех желанная жена, – невозмутимо продолжал Гальмо, – да и Атык – неплохой парень. Охотник каких поискать на побережье от нашего мыса до эскимосских селений. Силен, ловок и с лица приятен… А я уже стар. Уйду сквозь облака, кто вас с дочерью будет кормить?

Вместо ответа Юнэу спросила:

– Как назовем нашу малышку?

– Спросим предков, – деловито ответил Гальмо.

– Я думаю, что предки не возразят, если девочка будет называться Тынэна, – сказала Юнэу.

– Все же надо спросить, – повторил Гальмо.

Он вышел в чоттагин, взял потемневшую от времени, гладко отполированную гадательную палку и наставил ее одним концом на светлый круг, падающий через дымовое отверстие. Старик пытался вдохновить себя на возвышенные размышления, настроить разум на восприятие потустороннего голоса, но в голову лезли совсем другие мысли. Гальмо думал о том, что Юнэу сейчас совсем другая. То, что она стала настоящей женщиной на корабле белых людей, – в этом ничего особенного нет. Наоборот, многие даже завидовали, потому что подарков, табаку, чаю и разноцветных лоскутков материи было столько, сколько не возьмешь за большую кучу пушнины. Но другие женщины после случившегося потом с радостью выходили замуж за своих родичей, растили детей, ухаживали за мужьями – словом, были обыкновенными чукотскими женщинами… А Юнэу? Обличьем она осталась прежней, но внутри она вся будто переменилась. Может, помутилась разумом? Вроде бы нет. Говорит понятно, все делает по дому, как и раньше: разделывает добычу, толчет в каменной ступе жир, скребет шкуры, шьет… Но часто, очень часто она уходит на пустынный берег моря и подолгу глядит на морской простор, словно чего-то ждет…