Текст книги "Традиции русской государственности и современность. Лекции."

Автор книги: Юрий Пивоваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

ЮРИЙ ПИВОВАРОВ
ТРАДИЦИИ РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
Лекции, читанные на телеканале "Культура" в рамках научно-познавательного проекта "ACADEMIA" 31 мая – 1 июня 2010 года

Стенограмма 1-й лекции Юрия Сергеевича Пивоварова:

Начнем нашу лекцию. Она сегодня посвящена теме «Традиции русской, российской государственности и современность». Почему я выбрал именно эту тему для лекции? Ну, если посмотреть на русскую историю в целом, вот так вот, за все ее тысячелетнее развитие, мы увидим, что государство, власть, различные властные институты сыграли и играют огромную роль в нашей истории. И в этом смысле я мог бы назвать нашу культуру – властную, политическую, правовую культуру, – «властецентричной». Властецентричной, то есть, власть стоит в центре. В отличие, например, от западной, от европейской, которую я мог бы назвать тоже таким мудреным словом «антропоцентричной». Антропос – это человек. То есть там в центре стоит человек. Человек как мера всех вещей. От человека все начинается. У нас – от власти. Как же это произошло? На каком этапе русского развития? Ведь сначала было, кажется, не так. На это интересно посмотреть, и мы будем сегодня об этом говорить.

Почему традиции? Потому что традиция – это не музей, в который мы приходим и смотрим: ага, вот картина четырнадцатого века. Так уже не рисуют. И пошли дальше. Традиция – то, что живет постоянно. Действует. Мимикрирует, скрывается. Мы порой даже не видим, что это традиция. И иногда нам представляется, что это новация. А вот историк вам объяснит, что уже пятьсот лет назад, может быть, это в какой-то иной форме, но по сути это уже было. Это очень важно. Вообще, когда мы говорим об исторических процессах… История – это наука. Это мы знаем. Мы должны помнить, что это особая наука. В отличие, скажем, от физики, химии или таких естественных наук. Это моя, разумеется, точка зрения. Нету законов. Вот нету законов исторического развития. Когда я был в молодом возрасте, нас в вузах учили, что, вот, есть законы соответствия чего-то. Или несоответствия чего-то. И в результате происходит нечто. Так вот, многие десятилетия занимаюсь исторической наукой, политической наукой. А я и историк, и политолог в одном лице. Я пришел к выводу, что нету объективных законов исторического развития. История – это процесс открытый. Процесс открытый. Есть закономерности, есть традиции. Их надо изучать. И вот я акцентирую – традиции. Поскольку мы об этом будем говорить. Но нету железных законов, по которым, скажем, должна была произойти в России Октябрьская революция и люди бы начали строить социалистическое общество. Не было такого исторического закона развития. Почему? А потому что человек – это существо, у которого есть свободная воля. И он может выбирать так или иначе. И это выше всех экономических обусловленностей, социальных, природно-климатических и так далее. Это очень важно. Что еще очень важно, когда мы говорим о российской или русской истории? Мы должны помнить, что мы никакая не отсталая страна. И что наше развитие никакое не дивиантное. Знаете это слово «дивиантность», отклонение, да? Нет-нет. Мы идем по своему пути, как идет Польша, Португалия, Испания, Камбоджа и любая другая страна. И мы ни от кого не отстали. Мы ни за кем не гонимся.

Наше развитие такое, какое оно есть. В рамках этого развития есть коридор возможностей. Можно лучше, можно хуже, можно удачно или менее удачно. Но мы, безусловно, ни от кого не отстаем. И наше развитие не является каким-то ущербным. То есть, мы идем, как и шли, по своему историческому пути, который мы можем критиковать или восхищаться им, или делать то и другое. Но, тем не менее, это тоже очень важная предпосылка. Но вернемся все-таки к основной теме лекции – «Традиции нашей государственности и современность». Почему я поставил в конце «и современность»? Ну, «современность» по-русски имеет несколько значений. Это и сегодняшние годы. Или, там, годы, которые были десять лет назад. Но это и особая эпоха. Знаете, есть такое английское слово. Наверняка, многие сейчас учат английский язык. Modernity. Современность. Это историческая эпоха, которая началась в конце восемнадцатого века. Времена Французской революции. И продолжается сейчас. То есть это современное общество на протяжении последних двух столетий.

И вот мне всегда интересно сопоставить русские традиции, российские традиции власти государственности с тем, что. С тем. С тем, что является современным миром. Вот это я представляю себе очень важным. И многое из того, что происходит у нас, мы сможем объяснить, если будем знать. И я уже об этом говорил. Но еще раз подчеркну. Что происходило раньше. И здесь очень важно занять какую-то позицию, какую-то исходную точку зрения. В науке, вообще, очень важна точка зрения. Я как-то читал одного крупного немецкого философа, который писал, что физики (а я физикой не занимаюсь, не знаю) заметили, что когда они долго наблюдают за каким-то объектом, объект начинает меняться. То есть, это какая-то мистика. Да? Поверить в это трудно человеку, который не является физиком. Но, вот, очень важна позиция, с которой мы будем смотреть на исторический процесс. Потому что, действительно, от этой позиции, от этого взгляда зависит, каким он нам представится. Вот моя позиция заключается в том, чтобы посмотреть на русское развитие через двадцатое столетие. Что произошло в двадцатом столетии? Оно закончилось совсем недавно, десять лет назад. И его дыхание еще ощутимо. Понимаете? Его воздух, его следствия и последствия, они по-прежнему работают. И вот нам надо понять, что же произошло в двадцатом столетии.

Каждый век, каждое столетие в любой стране, и у нас в России, безусловно, своеобразно. Двадцатое оказалось совершенно необычным. Ну, для всего мира оно оказалось необычным, хотя бы потому что люди изобрели оружие, которое может уничтожить весь мир. Такого не было раньше. Бешеные прогресс науки и техники. Ну, вы свидетели этому, люди начала двадцать первого века. Но для России было много иного. Великий русский писатель Александр Исаевич Солженицын, лауреат Нобелевской премии, как-то уже на старости, незадолго перед смертью, заметил: Россия проиграла двадцатый век. Россия проиграла двадцатый век. А этот человек не был пессимистом. Наоборот, это был человек такой сурово оптимистической воли. И, тем не менее, он констатирует. И я согласен с ним. Его младший современник. Я согласен с ним. Мы проиграли двадцатое столетие. При том, что начиналось оно потрясающе. В начале двадцатого столетия... Ну, многие об этом знают. Развитие российской экономики. Развитие российской демократии, российского образования, культуры. Да я вам должен сказать, это фантастически. Сейчас трудно в это поверить, что в шестнадцатом году, во время войны, пропускная способность русских железных дорог была выше, чем американских. Представьте себе, что пропускная способность нынешних шоссейных дорог в России была бы выше, чем в Америке. Вот как развивалась Россия. Был бурный экономический рост. И Россия шла к демократии. Россия шла к процветанию, это замечали все. Конечно, далеко не все было идеально, иначе бы не было страшной революции. И были многие нерешенные проблемы. И нарастали иные. Но, тем не менее, общий тон, общий такой подъем ощущался всеми. И вдруг – страшная революция. А потом последовало еще несколько революций. Сначала февральская, октябрьская. Еще революция пятого, седьмого года.

И конец века. Это, наверное, времена, когда многие из вас родились. Конец восьмидесятых – начало девяностых годов, еще одна революция. Четыре революции за одно столетие. Причем все отличались друг от друга. Их природу надо понять. И надо объяснить, почему они произошли. Почему так много революций? Раньше не было в России. Что еще по поводу двадцатого столетия? Дважды напрочь разваливался строй. В семнадцатом году Российская Империя. Несмотря на огромные ее успехи. Мы были единственной страной, кто во время Первой мировой войны, из больших стран, не ввели карточную систему. Где шло развитие экономики. И никакого голода не было. А в это время в Германии уже начинался голод. И здесь вдруг неожиданно развалилась страна. Знаете, как ветер дунул и карточный домик рассыпался. Хотя была мощная бюрократия, мощная армия. Огромная работающая страна. И вдруг все рассыпалось. Непонятно, почему. Но то же самое, например. Это уже на моих глазах произошло. Конец восьмидесятых – начало девяностых годов. Не было такого бурного, конечно, расцвета, как в начале двадцатого столетия. Но сказать, чтобы так уж все дышало на ладан, тоже невозможно. И вдруг в мгновение, в несколько дней, мгновенно рассыпалась страна за три-четыре дня в августе девяносто первого года. Надо понять, что это за институты власти, которые, с одной стороны. А я вам говорю, что Россия – страна властецентричная. Здесь власть все определяет и всему довлеет. И вдруг институты же власти рассыпались. И страна оказалась бесхозной. Анархия началась. Надо это тоже понять.

Что еще для двадцатого столетия очень важно? В России произошла антропная или антропологическая катастрофа. Что я имею в виду? В России погибло огромное количество людей. Войны, революции, голод, сталинские, невиданные в истории, террор. Сталинский террор по отношению к своему народу. Я думаю, самый страшный из тех, что знала история больших стран. Ну, может быть, где-нибудь в Кампучии или Камбодже, как она называлась, можно сравнить. Но ничего в больших странах схожего я не видел даже в Германии, даже в Китае. Так вот, страшный террор.

И к чему это привело в конце столетия? К резкому падению численности населения в нашей стране. Демографическая катастрофа. Об этом все говорят, и президент Медведев, и остальные. Население России страшно сокращается. Но антропная, антропологическая катастрофа была еще и потому, что убивали лучших. Выбивались элиты, как принято говорить в науке. Что царская, что потом советская. И так далее. Через террор, через какие-то социальные изменения, когда лучшие люди просто выбрасывались из системы управления. ..... Россия столетиями, начиная, ну, с конца пятнадцатого века, жила за счет расширения территории. Уже к тысяче шестисотому году территория Московского царства равнялась территории Западной Европы. И даже превосходила ее. Каждый год шел прирост примерно на одну Голландию. И вот так вот мы расширялись, расширялись, разбухали. И вдруг началось сужение.

Причем трижды в течение столетия мы теряли лучшие наши территории. Сначала по Брест-Литовскому миру, восемнадцатый год, который большевики подписали. Россия потеряла около миллиона, ну, чуть меньше, квадратных километров и около сорока пяти миллионов населения. Причем это европейское культурное население. Это земли с хорошим климатом. Это нынешняя Украина, Белоруссия. Там Дон, Крым и так далее. Потом сорок первый год. Миллион квадратных километров оккупировано немцами. Семьдесят пять миллионов населения, сорок два процента, находились под фашистами несколько лет. Мы снова отыграли это дело. И, наконец, девяносто первый год, распад СССР. И примерно эти же саамы территории уходят. То есть к концу двадцатого столетия Россия оказывается в совершенно новой ситуации. Сокращается население. А раньше оно росло. Россия в конце девятнадцатого – начала двадцатого века пережила демографический бум. А затем она начала падать. И то же самое с территорией. Мы расширяемся, расширяемся… и вдруг сузились. Сегодня территория России – это территория примерно середины семнадцатого столетия. Примерно, никогда точно не бывает. Это времена царствования, начального царствования Алексея Михайловича Тишайшего, отца Петра Великого, до присоединения левобережной Украины. То есть, мы ушли в середину семнадцатого столетия. И это совершенно новая ситуация для России. А ведь все институты власти, вообще, вся система управления политическая, политическая культура строились на расширении территориальном и на расширении демографическом. Сейчас началось сужение. И надо посмотреть, хотя и модифицировались, работать дальше. Это огромная задача для историков, для политологов. И мы должны обязательно ею заняться. Иначе мы не поймем, куда нам дальше плыть. Еще одно такое, ну, по сути, хотя, и вводное замечание, что людям. Люди склонны преувеличивать новизну. Когда я был молод, как вы, мне тоже казалось, что я живу в совершенно новом мире, мое поколение объяснит старикам, как нужно действовать. И сегодня, на фоне фантастической электронной революции, на фоне фантастической информационной революции, со всеми компьютерами и прочая, прочая, кажется, мир полностью изменился. Толкуют о нанотехнологиях, инновационном пути развития, о какой-то совершенно иной экономике, социальном устройстве, глобализация идет. Но, вместе с тем, очень многое, и отчасти я уже говорил об этом, не изменилось. Есть такой замечательный американский социолог Эммануил Лаверстайн. Его однажды спросили: что изменилось? Он ответил: «Все, – запятая – ничего». И это не игра, так сказать. Это не кокетство такого крупного ученого, интеллектуальное кокетство. Это действительно указание на диалектику. Что да, с одной стороны, бурные изменения. Да? Ну, например, о чем мы еще не говорили. Двадцатый век. Начало двадцатого века. Россия – крестьянская страна. Россия – крестьянская страна. До восьмидесяти процентов населения живет в деревне. Конец двадцатого столетия – все наоборот. Россия – страна урбанистическая. И они переселились в города. И живут в больших городах. И, наоборот, деревня пустеет. Да? А Россия становится пустой страной, поскольку люди втягиваются в города.

В Москве, по некоторым подсчетам, живет до одной седьмой населения всей Российской Федерации. Пусть это некоторое преувеличение. А, может быть, и не преувеличение. Но это означает, что Россия, так сказать, Москва и крупные города вытягивают население из провинции. Чего совершенно не было в начале двадцатого века. И тогда было перенаселение в деревне, а сейчас явное перенаселение в городе. Все мы сталкиваемся и в метро, и в пробках, и прочая, и прочая. Это связано с излишком людей в больших городах. То есть, конечно, ситуация изменилась. Она очень изменилась. И, вместе с тем, мы можем найти целый ряд констант. То есть то, что не меняется. Которые по-прежнему определяют нашу жизнь. Начнем с самого начала? Что является ключевым фактором для развития наших политических институтов, властных институтов, политической культуры, да? Вот термин «политическая культура», его ввел в науку политолог Габриэль Амонд, американский. Это наше отношение к политике. Это то, что мы думаем об институтах власти, о государстве и прочее. Да? То есть, это изучение того, что мы думаем о власти. Да? Как мы ее себе представляем. Так вот, что являлось определяющим? ...Принятие христианства. Мы должны всегда помнить, Россия – это христианская страна. Несмотря на то, что большую часть двадцатого столетия, а мое поколение – абсолютно большую часть моей жизни, – мы прожили в атеистической стране, где религия преследовалась, уничтожалась и прочая. Хотя уже в последние годы все это было гораздо мягче. Мы страна христианская. Это, пожалуй, единственное, что объединяет Россию с Западом и с Европой. Во всем остальном мы расходимся. И с Европой, и с Западом. Запад христианский. И мы христианские. По-настоящему это нас объединяет. А что означает, когда ваш лектор говорит, что страна христианская, для нашей темы? А означает это следующее. Я всегда своим студентам в аудитории говорю: «Бывали ли вы в Третьяковской галерее?». Ну, большинство кивает: да, конечно, бывали, в школе водили и так далее. И там есть картина художника с такой типичной русской фамилией – Ге. Да, типичная русская фамилия Ге. Такая картина, знаете, такая продолговатая. А там стоит молодой человек, опустив глаза. А перед ним стоит вот такой мужчина моего возраста. Значит, с короткой такой, генеральской, стрижкой. И спрашивает его: «Что есть истина?». Картина так и называется. А этот молодой человек так понуро опустил глаза. Это Понтий Пилат и Иисус Христос. Спрашивается, а почему это Христос, сын Бога, опустил глаза и не говорит, что есть истина. Я долго не мог понять. Потом понял, когда стал книжки читать. А в христианстве невозможен этот вопрос. В христианстве возможен вопрос: кто есть истина? Христос и есть истина. Поэтому он и не отвечает этому генералу и захватчику Иудеи, Понтию Пилату, Иисус Христос.

Христианство – это религия персоналистическая. Личностная религия. Тема личности. Тема человека. Отсюда потом политики говорят, что права человека и прочая, прочая, прочая, прочая. А всюду поэтому западная христианская цивилизация, как я вам сказал в самом начале нашей лекции, антропоцентричная, человекоцентричная. И Русь начинала с этого. И Русь не пошла по пути других религий, потому что, скажем, претендовал ислам, иудаизм, какие-то иные варианты. Русь избрала себе христианство. Так исторически сложилось. И вся русская культура персоналистическая. Личностная. Здесь есть тема личности, тема человека. Чего мы не найдем, например, в китайской цивилизации, в индийской цивилизации, в арабской и прочая, прочая, прочая. Ну, мы не будем на это тратить время, поскольку наша тему иная. Но с принятием христианства произошла и другая вещь. Мы приняли христианство из Византии. Не с Запада, не из Рима, из Византии. И это сразу отгородило нас от общеевропейского, общезападного пути. Сразу же отгородило нас. Потому что латынь – язык западного католицизма, язык межнационального общения, язык, подобный сегодняшнему английскому, который связывает всех, воедино оказался для древних русичей, наших предков, недоступен. Ну, только, может быть, для некоторых книгочеев. И взяли мы христианство из Византии не на греческом языке. Поскольку византийское христианство преимущественно было на греческом языке. А взяли мы на каком языке? На древнеболгарском, который и стал церковно-славянским. Поскольку за столетие до принятия христианства Кирилл и Мефодий, как мы знаем, изобрели азбуку и так далее. Это нас отгородило даже от основного движения православия Византии. И отгородило нас от византийской учености, культурности, от византийского права и так далее. То есть, с одной стороны, мы сделали шаг в круг европейских христианских народов. А с другой стороны, одновременно сделали шаг как бы в изоляцию. Как бы в гетто. Это, безусловно, вот такое двойное влияние христианства во многом определило наше дальнейшее развитие, пути развития нашей культуры, в том числе политической. И тотчас же мы у Византии взяли модель власти. О чем часто забывают люди. Не те, которые занимаются средневековой Русью или, там, просто древней Русью, а вот те, которые сегодня занимаются анализом властных структур. То есть они забывают, что у Руси есть такая традиция, в рамках которой она столетиями развивалась. Это традиция византийского понимания взаимоотношений государства и Церкви. Государств и Церковь – два главных субъекта в средневековом мире. От их взаимоотношений зависело, ну, какова жизнь человека. Вот, например, в католическом Риме и на Западе концепция называлась «двух мечей». Не мячей, а мечей. Да? То есть, мечей, которыми сражаются. Один меч олицетворял собой светскую власть. Это был император, значит, Германской империи. А второй меч, который олицетворял духовную власть, это был Папа Римский. Вот два этих меча боролись друг с другом. А к чему это привело? Это привело к развитию плюрализма. Каждый из европейцев того времени мог выбрать, на кого он опирается. На ту власть или на эту. У него была возможность выбора. И политологи говорят: это одна из причин, один из корней европейской демократии. Плюрализм, момент выбора, возможность разных идентичностей. Я за этих, я за других. И уже возникали политические партии, которые боролись между собой. То есть такой прообраз будущего западного мира.

Мы взяли византийскую модель. Эта модель симфонии. Да? Симфонии, то есть согласия. Симфония, симфония – согласие. Смысл этой модели заключается в том, что во всех духовных делах светская власть уступает пальму первенства духовной власти. А, напротив, в светских делах… А в духовных делах – светская власть. То есть, они друг другу, так сказать, уступали. Светская в духовных, духовная в светских делах. Такое вот согласие, симфония. Но на практике, конечно, на практике все было не так. И главным был тот, у кого был, говоря сегодняшним языком, больше ресурс. А больший ресурс был у светской власти. Это понятно. И поэтому, взяв эту модель, мы как бы изначально уже подчинились тому, что светская власть сильнее духовной. Поэтому влияние Церкви и, вообще, духовного начала в русской политической истории ощущается меньше, чем, например, в западной, европейской истории. Причем, интересно, что и на Западе центр духовной власти в Риме, а центр светской власти где-то там, на севере, за Апеннинами, в Европе северной почти для Рима. А Византия, как потом у нас на Москве, дворец императора и дворец патриарха находились рядом. И у нас, как мы знаем, всегда патриаршая власть или митрополичья власть всегда находилась примерно там же, где был главный суверен, глава светской власти. Это принципиально важно для формирования институтов. И так пошли развиваться наши институты изначально. Что еще очень важно сказать о начальных таких стадиях формирования институтов, что по сей день играет роль. Наверное, вы знаете, был такой замечательный русский философ в первой половине двадцатого века. Он умер, умер в эмиграции, во Франции. Николай Александрович Бердяев. Да, очень известное такое, прекрасное имя. И этот человек однажды сказал. Он был, вообще, мастер афористических высказываний. Он сказал, что русскую историю съела русская география. Что он имел в виду? Дело в том, что наши с вами предки, восточные славяне, начали строить цивилизацию в тех местах, где, в общем, никто до них не строил. Если, например, германские, арийские народы, которые пришли из северной Индии и с иранского плоскогорья в Европу, они заселили территорию бывшей Римской империи, уже окультуренную и с хорошим климатом, где уже развивалась не одна цивилизация с очень высоким потенциалом, с большими достижениями, то наши предки в силу исторических особенностей, исторического процесса, извиняюсь за тавтологию, оказались вот в этой северо-восточной Европе заснеженной. Тогда двенадцать месяцев зима, остальное лето. Где плохие почвы. Снега, лес. И ничего нету. И в этом смысле мы оказались в очень бедных территориях, очень трудных для проживания, для развития экономики. Об этом обо всем я говорить не буду, потому что на этот счет существует, на мой взгляд, гениальная книга относительно недавно умершего профессора Московского университета, Леонида Васильевича Милова. Академика, профессора, «Великорусский папа и особенности русского исторического процесса». Это великая книга, которая показывает нам, чтоб мы вообще нос особенно не задирали. Мы ведь любим, любим говорить, что в наших недрах таится вся таблица Менделеева, что у нас там треть минеральных ресурсов, по статистике ООН, всего человечества. Возможно, это и так. Но мы живем бедно тем не менее. И Леонид Васильевич показывает, как формировался русский человек и институты власти в этой бедной, холодной, северной среде. Это первая попытка человечества строить цивилизацию на севере. Мы не запад и не восток. Мы север. И никакие Гольфстримы до нас не доходят. Здесь очень холодно, несмотря на все потепления климата сейчас. А пятьсот и тысячу лет назад было гораздо холоднее. И эти необъятные пространства с малым населением, без культурной подосновы. То есть никто до этого по существу здесь не занимался культурной цивилизационной работой. Все это привело к тому, что одним из основополагающих качеств русской истории является ее бедность материальная. И громадные незащищенные наши территории. Громадные территории, потому что русский человек распространялся по тем направлениям, в общем, где он не встречал никакого сопротивления. Знаете, что наши предки дошли до Тихого океана. Причем без государства, сами казаки пошли и дошли. Потому что никакого сопротивления, по существу, не было. Оно было только на Западе, на север некуда было идти. Там мы уже все освоили практически, побывали там уже. Северный Ледовитый океан. А границы наши открыты. Такой проходной двор. И кочевники туда-сюда. И кочевники туда-сюда. И мы не островное государство, никаких гор нету. То есть все это вместе взятое дает нам очень такую сложную и не всегда приятную, не всегда удобную природно-климатическую стартовую площадку и по развитию русской истории. Мы должны об этом помнить.

И в этих условиях, в этих условиях, при общей бедности, и при том, что мы всегда были открыты, да и по сей день открыты для разных нападений, поскольку ничем не прикрыты природно, был очень маленький прибавочный продукт. То есть люди производили, но из того, что можно разделить и инвестировать в дальнейшее развитие, оставалось очень мало. И из-за этого выросла роль государства. Поскольку богатство мало и на них претендентов много, то исторически так сложилось, что государство сказало: лучше я буду контролировать и раздавать. Лучше я буду определять меру потребления, меру раздачи, меру сохранения и так далее. И куда инвестировать небольшие ресурсы. И это тоже одна из подоснов развития такого особого государства. Такого особого типа власти, который у нас.

Одно из самых больших, конечно, влияний на развитие наших институтов государственности произвела Золотая орда. Монгольское нашествие. Об этом написано масса всего. Да? И раньше в школах нас учили, в советских. Я не знаю, как сейчас в постсоветских учат. Что татаро-монгольское завоевание остановило развитие России, там, и те-те-те-те. Все в этом направлении. Все очень плохо. Потом уже мы узнали, что есть другая точка зрения. Что есть, вернее, были, они уже умерли, русские философы, евразийцы, которые утверждают: наоборот, монголы сделали великое дело. Они нас спасли от растленного влияния Запада. Они сформировали нашу душу. Они сформировали наши политические порядки, системы и прочая, и прочая. Правда, есть еще одна точка зрения. Третья. Она принадлежит лучшему российскому историку всех времен, Василию Осиповичу Ключевскому. Который вообще говорил, что не переоценивайте значение монголов. Монголы влияли только на элиту, на верхи. Народ ничего не знал. Думаю, что мой любимый историк Ключевский не прав. И во многом, конечно, правы вот эти обе точки зрения, что, да, монголы, конечно, остановили наше развитие. Да, конечно. Монголы, кстати, действовали очень грамотно. Они уводили, как мы знаем, из русских городов людей грамотных. Поскольку они понимали, что знание – сила. Они уводили каменщиков, потому что деревянный кремль или деревянные ворота и стены взломать легче, чем каменные. То есть все было очень грамотно. Но монголы, действительно, сыграли огромную роль в русской истории. То есть, той истории, которая уже после Киевской, Московской Руси. И когда, например, сегодняшние украинские историки говорят, что вы, москали, не есть наследники Киевской Руси, это мы на Украине наследники Киевской Руси, а вы наследники Золотой орды... Хорошо, да. Мы наследники Золотой орды. Да, во многом современная Русь, Московская, потом Петербургская, советская и сегодняшняя являются, в том числе, и наследницей Золотой орды, хотя и Киевской Руси тоже, безусловно. В этом они не правы. Но мы не должны отказываться и от этого наследства, от этого наследия. Поскольку мы его получили.

В двадцатом веке, я вам это уже говорил, цитировал про Бердяева. Его младший современник и не менее замечательный философ, Георгий Федотов, Георгий Владимирович Федотов, тоже в эмиграции жил и умер после революции, сказал. Он комментировал конец монголо-татарского ига. Вот, что произошло. Да? Тысяча четыреста восьмидесятый год, как нас учили в школе. Конец татаро-монгольского ига. Хотя оно, на самом деле, продолжалось дальше. Но не важно. Какой фразой он все подытожил? «Ханская ставка была перенесена в Кремль». Ханская ставка была перенесена в Кремль. То есть хан переехал в Кремль. То есть Москва отатарилась, омонголилась, и русский царь, русский великий князь – это хан. В известном смысле, он, конечно, прав. Разумеется, вне всякого сомнения. А в чем дело? А дело в том, что, находясь два с половиной столетия под монголами, русские князья, приезжая, ну, в основном, в Сарай, да, когда уже была Золотая орда, то есть западная часть Монгольской империи, они встречались с каким-то совершенно невероятным типом власти, который они раньше не видели ни в Европе, ни у себя на Руси. Это был невероятный объем власти у одного человека. Вот монгольский тип власти, это когда один человек все, а все остальные – ничто. Он может все абсолютно. Все остальные – его родственники, его дети, жены, там, я не знаю, кто, там, князья, – это, вообще, никто. Ничто. Их не существует. Он один субъект. Остальные – ничто. Это не было характерно для древней Руси. Но вот столетиями находясь в таком, в творческом политическом общении с монголами, русские князья стали привыкать к такому типу власти. Причем дело не только в одном объеме. Власть – это очень сложная, вообще, такая субстанция. Да? Власть – это всегда насилие. Да? Ну, применить власть. Та же власть родителей в семье. Да? Или, там, я не знаю, в каких-то дружеских... Старший друг и младший друг. Его власть. Власть преподавателя по отношению к студентам. Даже здесь есть элементы насилия, а когда мы говорим о государстве и политике, тем более. Но власть – это и договор. Вот современная власть в Европе и на Западе, она имеет элементы и насилия, но и договора. Когда мы заключаем договор: да, я тебе подчиняюсь, но на таких условиях. Я рабочий, работаю у тебя на заводе. Но вот, условия такие. Такая оплата, такая, так сказать, социальная помощь, и так далее. То есть, есть договор. Самоограничение. Я уступаю тебе, ты уступаешь мне. Монгольская власть полностью отрицает всякий договор. Всякую конвенцию. Всякое сотрудничество и согласие между двумя. Монгольская власть – это исключительно власть насилия. И, вот. Они тоже не плохие. Они не хуже и не лучше других. И мы не хуже и не лучше других. Но так в кочевнических империях по-другому, видимо, было нельзя. И вот русские перенимают это. Русские цари, русские великие князья постепенно перенимают именно эту культуру власти. Именно этот тип власти. Именно это политическое отношение. И это становится все сильнее, сильнее, сильнее. И даже уже впоследствии, во времена, так сказать, более близкие к нам, в такие цивилизованные и красивые. Был такой император Павел Первый. Да? Это сын Екатерины и отец Александра Первого, которого убили, который правил недолго. Он был человек по-своему совершенно замечательный. «Наш романтический император», называл его Пушкин. Он однажды, беседуя с французским послом, сказал ему: «В России только тот что-то означает, с кем я разговариваю. И только тогда, пока я с ним разговариваю». Это очень точная формулировка русской власти. Вот как она началась тогда, так она идет дальше, дальше, дальше. И вот, посмотрим. Ну, есть. Мы посмотрим на двадцатое столетие и увидим то же самое. Вот этот вот тип власти, который формировался и монгольским влиянием, вот этими природно-климатическими условиями и многим другим. Он просуществовал и существует. И это очень важно понять. Как бы ни менялась власть. Царская империя, республика, советская или система, или Российская Федерация, тем не менее, мы видим в меняющихся формах одно и то же содержание, одну и ту же субстанцию.