Текст книги "Андрей Рублев"

Автор книги: Юрий Галинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– А торгуют нынче в Киеве чем? – поинтересовался Адам–суконник.

– Чем хошь торгуют. С Перекопа множество скота пригоняют, с Галича – билу соль, с Хаджибея чорну возят, с Москвы и Новгорода – мед, воск, железо, с Волыни – жито, фряги – шелк и сукна. На Житнем торге много комор купцов иноземных, а у пристаней днепровских собираются обозы по воде и сухопутью, там же барки и ладьи строят и лагодят.

– А вы чем торговлю вели?

– Луками и стрелами. Люди у меня мастеровые булы. От только и остались, – показал Хома на двух молчаливых молодых парней, – Хведько и Ярема. Хорошие хлопцы, стрелы добре делали. За десять штук татары барку соли давали. А потом Терешко ту соль по Днепру и Припяти развозил и продавал.

– Так и жили вроде б хорошо, чего ж понесло вас неведомо куда? – поинтересовался старый Рублев.

– Авжеж! Так добре, що света божьего не видели. Казав я уже. Богато людей от нас в вашу землю ушли. Не только купцы и мастеровые, но и селяне наши. Не хотят под вражьим ярмом быть!

– А где же бабы ваши? – спросил кто–то из сидельцев. – Аль, может, бобыли вы?

Киевляне сразу насупились, потупили головы.

– Женку мою литвин зарубал – скарб не хотела отдавать, а у брата Терешка и того хуже – еще в прошлом году полонили татары… – пригорюнившись, сказал Хома. – Они ж, – кивнул на мастеровых, – еще парубки. Думали, в Московии нареченных найдут, а у вас такое же творится.

– Да… – задумчиво молвил Лукинич. – Тут у нас ныне не до свадеб. Орда нежданно снова поднялась. да вы, небось, и сами уже все знаете. Так что, коль с огня да в полымя не хотите попасть, езжайте отсюда, пока татары не пригнали.

Но киевляне обиделись, у Терешка и мастеровых сердито заблестели глаза. Хома досадливо покачал головой, сказал с упреком, недовольно:

– Гадаешь, що напугал нас? Так нет. Мы не только луки и стрелы делать добре можем, а й стреляем не хуже!

– А коль нужда дойдет, и на саблях биться горазд! – с задором выкрикнул Терешко.

Лукинич приблизился к Хоме, хлопнул его ладонью по плечу:

– Сие славно! Насмерть вместе стоять будем!

Глава 12

Тохтамыш появился у Москвы сразу после полудня. Зеленый гребень Поклонной горы, который четко выделялся на покрытом лилово–серыми облаками небе, стал быстро заполняться ордынцами. Постояв немного, всадники начали спускаться по отлогому склону к Кремлю. И тотчас на пустынное пепелище Заречья, словно потоки вышедшей из берегов реки, хлынули татарские тумены.

Раздавались пронзительный скрип немазаных деревянных колес, ржание лошадей, рев верблюдов и ослов, гортанные выкрики людей, звуки вражеских дудок и бубнов. Все это сливалось в такой шум, что в нем, будто свист одиночных стрел в жаркой сече, глохли удары набатных колоколов, несшиеся с кремлевских башен и церквей.

Охватив взглядом несметные вражьи орды, ужаснулись москвичи. Никогда доселе к Москве не подступало столько врагов – ни в литовщину, ни при Батыге безбожном, говорят, даже.

Всюду конные татары, запряженные лошадьми, верблюдами, мулами передвижные арбы и кутарме – крытые повозки, вдали – схожие со сказочными чудищами тараны и черепахи.

– А Зубов, царствие небесное, говорил, что нет у татар осадных орудий, – озадаченно заметил Иван Рублев.

Лукинич ничего не ответил, угрюмо рассматривал скапливающихся в Заречье и Зарядье ордынцев. На этот раз они не останавливались в отдалении, осаживая коней в нескольких саженях от крепостных стен, неторопливо окружали Кремль со всех сторон.

– Уже вовсе без опаски располагаются, – с досадой произнес седой круглолицый окладчик Ермил Кондаков.

– Чего им бояться, ежели сила их такая… – проворчал дородный староста кузнецов Михайла Петров.

– Куда ж нам с напастью сей тягаться? На каждого по десять нехристей! – растерянно качал головой сотский котельщиков Истома Шлык; про себя сокрушался: «Пошто, дурень, с Москвы заблаговременно не отъехал, пошто не отъехал!?»

– Миловал Господь Москву раньше, чай, и ныне не оставит! – размашисто перекрестился Савелий Рублев.

– Эх! Бог высоко, князь далеко, а ордынец близко! – схватив большой камень, громко закричал кто–то из сидельцев.

И тотчас заволновалось все на прясле, послышались возбужденные, яростные голоса:

– Что ж люди начальные смотрят? Где сотские наши? Тысяцкий где? Да что ждать их! Бей ордынцев! Бей нехристей!

Вмиг были сняты заборола между зубцами, со стены полетели бревна, камни, лучники открыли стрельбу.

Все произошло так стремительно, что Лукинич и выборные не успели остановить сидельцев. Они метались между слобожанами и крестьянами, уговаривали, грозились, отталкивали. Но многие с утра перепились – было разгромлено немало боярских дворов с винными погребами, хозява которых бежали из Москвы. И вот теперь москвичи неистовой страстью продолжали срывать заборола, разбрасывали, не причиняя вреда ордынцам, ратный припас.

Андрейка, которого толпа оттеснила к Тимофеевской башне, делал то же, что остальные. Он уже успел выпустить несколько стрел, но из–за волнения и тесноты промахнулся. Наконец отроку удалось сбить с коня ордынца. Взмахнув руками, всадник грохнулся оземь и, дернувшись раз–другой, затих. На миг Андрейка застыл, ошеломленный, растерянный: он отнял чужую жизнь!.. Но тут же в его разгоряченной голове промелькнули пожар, беженцы, лютая расправа с дозором Зубова, и он, насупившись, деловито достал из колчана стрелу, сильно натянул тугую тетиву лука.

Тем временем татары уже выстроились в несколько косяков, обращенных широкими сторонами к стенам Кремля. Ударили бубны, засвистели дудки, над рядами понеслись гортанные выкрики мурз и бегов. Сорвав с плеч луки, всадники изготовились.

– Берегись! – раздалось на прясле, но было уже поздно. Словно стая воронья, взвились черноперые стрелы. Охнув, схватился за голову Емелька, упал бездыханным сотский Истома Шлык, трое свалились со стены. Сидельцы торопливо устанавливали заборола между зубцами, укрывались в башнях и за зубцами.

Возле Андрейки падали люди, с визгом неслись стрелы, но он не замечал ничего… Вот им сражен четвертый!.. Отрок возбужденно кричит:

– Еще один!

Смело высунулся из–за зубца, взял на прицел следующего. Но его уже приметили. Несколько татарских стрел, расплющивая наконечники и дробя камень стены, упали рядом, но одна, пробив бармицу, ударила в скулу. У Андрейки все расплылось перед глазами, кровь, заливая щеку, поползла по шее за ворот. Глухо стукнувшись о камень, упал под ноги лук. Отрок с миг стоял пошатываясь, будто хмельной, но тут глаза его закатились, и он рухнул навзничь.

Воздух раскололся!

Заглушая крики, звон колоколов, татарские бубны и дудки, на стенах загрохотали великие пушки и тюфяки. С шипением и свистом понеслись ядра. Прясло заволокло едким сизым дымом. Спешенные ордынцы, что с миг назад, таща длинные осадные лестницы, неудержимыми толпами рвались к Кремлю, дрогнули, смешались.

Огонь, грохот, несущиеся раскаленные камни!

Впервые на Русской земле раздались пушечные выстрелы, впервые кремлевские стены застлал пороховой дым. Нукеры никогда не ведали про такое! Бросая щиты, сабли, луки, отхлынули они от крепости. А сидельцы сразу взбодрились. Со стен, из бойниц башен вслед бегущим летели стрелы и камни. Оставляя на земле убитых и раненых, осадные лестницы и оружие, татары устремились на пепелище Великого посада и Зарядья. Лишь за несколько перестрелов от Кремля они останавливались, с трудом переводя дух, боязливо оглядывались на белокаменную громаду крепости.

– Бежит Орда! У–лю–лю! – ликуя, кричали осажденные.

– Отбили окаянных… – облегченно вздыхали другие.

– Спужались, нехристи, – любовно похлопал горячий ствол тюфяка Иван Рублев. – Мал, а шуму много чинит.

– Не только шума, но и дела! – с обидой поправил оружейника молодой русобородый помощник пушкаря.

– Господь не оставил! – крестясь на икону Нерукотворного Спаса, торжественно провозгласил рябой Вавил Кореев. Спас и еще с полдюжины других икон были взяты кузнецами из Андроникова монастыря и, по обычаю, выставлены на стене, чтобы помогали осажденным.

– Бог, бог, но главное, сам будь не плох! – бросил Иван.

«Сие – начало только, – не разделяя радостного оживления, царившего на прясле, хмурился Лукинич. – Скоро ждать нового приступа». Некоторое время он продолжал озабоченно разглядывать пепелище, затем приказал созвать начальных людей сотских со всего прясла.

– Что делать, тысяцкий, у меня пушкаря с великой пушки убило?! – подойдя к Лукиничу, взволнованно крикнул Тимоха Чернов.

– Повсюду ордынцев отбили, тихо как стало, аж дивно! – улыбаясь, сказал Никита Лопухов.

Лукинич не отвечал, то и дело бросая нетерпеливые взгляды, ждал, когда соберутся остальные сотские.

– Скоро татары снова на приступ пойдут, Тохтамыш своих ханов на Думу сзывает, – показывая на пепелище, строго сказал он выборным, что наконец собрались возле него. Вся окрестность до самого леса была заполонена ордынцами. Несколько десятков юрт, среди которых выделялась огромная белая, раскинулись вдоль кремлевской стены. Лукиничу она была хорошо знакома. Белая вежа – шатер великого хана АкОрды и КокОрды Тохтамыша. Кажется, вчера только он видел ее в степных просторах Тульской земли, а сейчас… К юрте все время подъезжали конные. Одни спешивались и тут же исчезали за белым войлочным пологом, другие продолжали оставаться в седлах.

– А вон, глядите, близ Васильевского луга! Кто это? – в тревоге спросил староста Петров.

Вдали, на рубеже заболоченного поля и леса, рядами выстраивались воины в черных плащах и железных шлемах.

– Крымские фряги из Сурожа и Кафы! – угрюмо заметил Лукинич. – Они и на Куликовом поле были.

– Да, они! Теперь держись, братчики!

– Ох, не устоять нам. Таранов и камнеметов тащат сколько! И самих–то собирается тьмище… – занудил Кореев, стал креститься.

– Не бойсь, Вавилко! – хлопнул его по сутулой спине Никита Лопухов. – Мы тож не лыком шиты.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – добавил Тимоха Чернов.

– Эх, ежели бы ров у стены выкопали заранее… – вздохнул староста. – Говорили ведь боярам о том, а они: успеется, мол.

Лукинич, окинув взглядом сотских, сказал:

– Слово мое недолгое, други. Со стен чтобы никто не сходил. Только за припасом ратным. Камней и бревен нанести на прясло побольше. Теперь главное. Ордынцы тараны готовят, чтобы ворота разбить. Велите седельцам сено на цепях подвязать, дабы удары ослабить. Ты, Чернов, вместе с Рублевыми великие пушки и тюфяки, что у вас стоят, поближе к Тимофеевской башне придвиньте. Так надо! – строго добавил тысяцкий, увидев, как вытянулись лица у оружейников. – Главное – не дать татарам ворота разбить. О том и с соседями говорить хочу. Сейчас пойдем с тобой, Михайла, к бочарам, – кивнул он старосте и, обращаясь к остальным, продолжал:

– За сидельцами глядите, словом добрым бодрите их. Особливо вы, Лапин и Бредня, за селянами присматривайте, к осаде они непривычные. Ну а Темир со своими, чаю, тоже среди первых будет. Верно? – привлек Лукинич к себе успевшего ему полюбиться старосту московских татар–кожевенников, вместе с кузнецами и оружейниками державших оборону на прясле.

– Не опасайсь, бачка тысяцкий, – широко заулыбался Темир. – Наша крепко стоять будет!

Князь Остей тяжело опустился на лавку, прижал руки к вискам. В груди учащенно стучало сердце, голову сдавила тупая боль.

Появление татар подхлестнуло князя, заставило действовать. Он ходил на стенах, призывал сидельцев держаться, не пустить в Кремль лютых врагов. Сопровождавшие его архимандриты и игумены благословляли москвичей на битву. Встречали их по–разному. Там, где оборону держали посадские купцы да сироты черносошные и боярские, со смирением прислушивались к каждому слову. По–иному вовсе – чернослободцы: кузнецы, гончары, плотники, бочары и прочий люд ремесленный. Здесь в ответ на увещания без бойкого словца, а то и насмешки не обходилось. Слобожане требовали добавить пушек и тяжелых, бросающих камни самострелов, жаловались, что на стенах мало людей, искусных в ратном умельстве, подводили осадного воеводу и бояр к недостроенным, без зубцов и крыши участкам стен.

Остей дернул плечами, поднял голову, за дверью послышалось топанье подкованных сапог, громкие голоса. Вошли бояре Морозов, на веселе явно, и трезвый Лихорь.

– Что, княже, живой? Чернь не пожрала? Ха–ха!

Морозов вразвалку подошел к Остею, хотел похлопать его по плечу, но тот, брезгливо поджав губы, резко отстранился. Боярин, покачнувшись, ухватился за лавку, едва удержался на ногах. Но не обиделся, присел рядом с воеводой.

– А ты как думал, напрасно я говорю: воры они все и мятежники? Так оно, княже, и есть. Власти никакой не признают! Что хотят вытворяют!

Желтоватые глаза боярина злобно блеснули, поудобней умостившись на лавке, заговорил торопливо:

– Как ушел ты, мы с Иваном Мстиславичем наслушались. На прясле, где кузнецы стоят – вот истинно тати все, – стал архимандрит Яков благословение Божье сказывать. Голос–то у него не бог весть какой – жидковат… Еще и закончить не успел, а вор, что подале стоял, как заорет на все прясло: «Аминь!» и тут же: «Верно ль говорят, будто владыка Киприан в Тверь подался князю Михайле служить?» Яков ему: «Митрополит одному Господу токмо служит, а не суете людской!» А бунтовщик знай свое: «На Москве, может, Господу служил, а в Твери – не иначе нечистому!» Тут уж я не удержался, хоть тогда на вече от черни подлой едва ноги унес, закричал ворам: «Бога вы не боитесь, как с архимандритом речи ведете?» А они мне, боярину великому: «Иди отсель, пока жив! Жалко, что на Ивановской тогда не поймали!»

Морозов с искаженным от ярости лицом вскочил с лавки, заметался по горнице:

– Вишь, разбунтовались, никого не опасаются!

– Ты скажешь… – сопя крупным угреватым носом, пробурчал Лихорь.

– А ты Новгород не запамятуй: чернь городская что хочет там делает!

– То Новгород, а мы в Москве. Да и там, как люди великие задумали, так все выходит. Чай, и сам хорошо про то ведаешь.

– Кто знает, может, у нас похуже, чем там, будет! – не унимался Морозов.

– Понапрасну ты, Иван Семеныч, тревожишься, – стал успокаивать его Лихорь. – На Москве люд степенный, а что меж слободской черни мятежники есть, сие не беда. Даст Бог, отстоим Кремник от Орды – враз с ними управимся.

– Управимся, управимся… – желчно пробубнил тот. – Не так–то оно просто будет управиться.

Все это время князь Остей молчал, рассеянно прислушиваясь к спору. Он уже чувствовал себя лучше, голову отпустила боль, только сердце еще покалывало.

– Нашли время спорить, бояре. Может, ордынцы сей час… – неожиданно бросил он с укоризной, но не успел договорить. За окнами, заглушив его голос, что–то ухнуло, задребезжало. Над Кремлем прокатился вырвавшийся из тысяч глоток крик:

– Орда пошла на приступ!

Домна склонилась у изголовья сына, жалостливо поджала морщинистые синюшные губы. Голова отрока была завязана холстом. Открыта была лишь часть лица. В забытье он бормотал во сне что–то.

Когда Андрейку ударила татарская стрела, его подхватил сотский плавильщиков Лопухов, оказавшийся рядом. Опустив обмякшее тело отрока под прикрытие заборола, он снял с него шлем, извлек из раны обломившийся наконечник стрелы. Сочувственно приговаривая: «Не углядишь оком, заплатишь боком», – стал унимать куском холста кровь на лице. Подбежал Иван, тревожно спросил:

– Куда попало? Не в глаз?

Отрок уже немного оправился, как мог спокойнее процедил:

– Оцарапало только. Я сейчас снова стрелять буду. С полдюжины ордынцев уже свалил!

Старший брат разозлился:

– Я тебе постреляю! Вон кровь, как из кабана, хлещет. Ну, пошли – рану обмыть и перевязать надо!

Андрейка заупрямился было, но когда Иван пригрозил отнять лук, а самого запереть в доме сурожанина, поплелся за ним вниз по лестнице. Возле стены валялось множество черноперых татарских стрел. Отрок стал собирать их, складывать в свой колчан. Когда нагнулся в очередной раз, в голове вдруг загудело, в глазах замелькали золотые песчинки, и он повалился на землю.

Домна осторожно поправила подушку в изголовье, подошла к висевшему в углу образу. Просила за раненого, за мужа, за Ивана, за всех, кто вместе с ними стоял сейчас на стенах Кремля.

Когда вошла Алена Дмитриевна, не слышала. Молодая женщина, ступая на носках сапог–котов, приблизилась к постели. Взглянув на пылающее лицо Андрейки, сердобольно покачала головой.

– Ух, напугала ты меня, Аленушка, не слышала, как и вошла! – вздрогнув, обернулась старуха.

– Я тихо, – грустно улыбнулась ей жена сурожанина. – Как Андрюшенька?

– Полегчало ему малость, болезному, заснул. Трав целящих на рану положила, заговор пошептала: «Шла баба по рожь, вела быка по нитке, нитка–то оборвалась, кровь–то унялась; сяду я на камень – кровь–то не каплеть, сяду я на кирпич – кровь–то укрепись!»

– Вот и хорошо, Домнушка! – обрадованно воскликнула Алена Дмитриевна. Спохватившись, бросила испуганный взгляд на Андрейку – не разбудила ль? – Теперь все горазд будет. Сказывает Корней, страсть сколько ордынцев ныне побили!

– Господи, чем только оно кончится? – тяжело вздохнула старуха. – Жалко вас, молодых, пожить–то еще не успели, а тут беда такая, – вытерла она набежавшие слезы.

– Не плачь, тетя Домна, отобьются наши. Верно ведь?

– Отобьются, сердешная ты моя, – прижала она к груди Алену. – Такие молодцы, как Ивашко мой с дружками–слобожанами, да Антон твой… И чего зарделась, голубушка? Чай, любишь Антона, да и как не любить его, такого доброго молодца.

– Грех при живом–то муже, – потупилась молодая женщина. И вдруг, вскинув голову, отчего тонким звоном звякнули семилопастные подвески на ее кичке, сказала решительно:

– Не могу без него! Как увидела живого, снова покоя лишилась. Голос, шаги услышу, кажется, так сердце из груди и выскочит. Руки на себя наложу, не жить мне теперь!

– Что ты, Аленушка! – растерянно вскрикнула жена оружейника. – Любить не грех, не вчера ты его узнала, – целуя взволнованную Алену, успокаивала она ее. – Полюбовницей быть, ежли истинно не любишь, то грех, лебедушка моя чистая. Ничего, все образуется, – прижимая к груди рыдающую молодку, шептала она. – Только бы от Орды окаянной отбиться да живыми родимых увидеть. Тяжко им там! Ох и тяжко!

Глава 13

Битва за Кремль продолжалась. Со всех сторон шли на приступ ордынские тумены. С полдня крепость прикрывала Москва–река. Переправляясь через нее, татары попадали под перекрестный огонь со стен и выдвинутой к воде Тайницкой башни, и они осторожничали. Также и с западной стороны топкие, низменные берега Неглинной не позволяли штурмующим применить осадные орудия. Но защитникам стен, тянувшихся вдоль Великого посада и Зарядья, приходилось воистину туго. Сюда бросил Тохтамыш все тараны и камнеметы, большую часть отборных нукеров. Фряги из Кафы и Сурожа, Ногайская и Казанская орды, кунгуты и мангураты – чистокровные монголы, чьи предки полтора века назад ринулись за Чингисханом на завоевание вселенной, таща осадные лестницы, с криками и воплями подступали к стенам Кремля. Скрипя колесами, к Фроловским, Никольским, Тимофеевским воротам двинулись черепахи и тараны. Выстроив в ряд камнеметы, ордынцы стали забрасывать осажденных тяжелыми камнями. Лучники, кто сидя в седлах, кто спешившись, осыпали москвичей стрелами. Ворота загудели от ударов таранов и камней, разлетались в щепки дубовые заборола, отбитые от крепостных зубцов осколки неслись во все стороны, убивая и калеча людей.

Штурмом восточной стены Кремля руководили двоюродные братья Тохтамыша – огланы Бек–Булат и Коджамедин. Им помогали улусные беги Бекиш, Турдучак–Берды, Давуд, Идигу и Исабек. С Загородья на крепость наступали тумены любимого сына Тохтамыша – Акхози–хана, со стороны Заречья шли нукеры второго – Кадир–Берды. Сам Тохтамыш с младшим отпрыском Джелал–ад–Дином не покидал шатра. Связь между полководцами и Белой вежей поддерживалась гонцами – молодыми бегами во главе с проворным Мубареком, сыном Идигу.

На стенах, не умолкая, гремели тюфяки и великие пушки. С шипением и воем летели ядра, ломая окованные медью деревянные перегородки осадных машин, поражая, но больше пугая идущих на приступ ордынцев. Осаждавшие уже не бросались прочь от стен, заслышав выстрелы. Перед очередным штурмом тысячники объявили нукерам приказ Тохтамыша:

«Если побежит один из десятка, весь десяток будет казнен, если побежит десяток из сотни, вся сотня будет казнена! Так завещано яссой великого Чингисхана, и будет исполнено так!»

Наконец, пробившись через огонь пушек и град стрел, татары приставили к стенам лестницы и, прикрываясь щитами, быстро полезли вверх. Москвичи встретили их смолой и кипятком, камнями и бревнами, но в нескольких местах осаждавшим удалось взобраться на прясло. Зазвенели мечи, сабли, пошли в ход топоры, ослопы, кинжалы, завязались рукопашные схватки. С большим трудом защитники Кремля сбросили врагов со стены.

В ордынских сотнях, которые ходили на приступ, осталось по тридцать–сорок нукеров, черные клубы дыма поднимались над горящей черепахой, несколько таранов были разбиты, но натиск осаждавших не ослабевал. С неистовством штормового моря катились они волна за волной на стены. Бек–Булат и Коджамедин, выполняя повеление Тохтамыша взять Кремль сегодня, не считались с потерями и продолжали гнать на штурм все новые и новые тумены.

Жарко! Лукинич судорожно глотнул дымный воздух, вытер мокрый лоб. Уже свыше двух часов продолжалась яростная битва за прясло между Тимофеевской и Беклемишевской башнями. Умолкли разбитые татарскими камнеметами три тюфяка и великая пушка. Чадя вонючей гарью, тлели подожженные горящими стрелами охапки мокрой соломы, которую москвичи спустили на цепях перед воротами, чтобы смягчить удары таранов и камней. Гибли защитники. Пал сраженный стрелами Чернов, боярскому сыну Лапину камнем размозжило голову, полегли от татарских сабель и фряжских шпаг многие сидельцы. На стене появились бабы и подростки – жены, младшие братья, сыновья чернослободцев, горожане и селяне с других мест, где было потише.

В сотне Ивана Рублева сражались татары из Кожевенной слободы. Халаты их, пропахшие едким раствором кваса–уснияна, распахнуты, смуглые лица блестят. Человек тридцать кожевенников вооружены луками. Пока остальные, по двое, по трое, подтаскивали к просвету между зубцами огромные камни и сбрасывали их на осаждавших, они прикрывали товарищей, поражая из луков вражеских стрелков. Видя, как ошпаренные, сбитые камнями и бревнами ордынцы и фряги с воплями скатывались с лестниц, кожевенники осыпали их ругательствами, плевались, возбужденно перекликались между собой.

Возле Беклемишевской стрельни оружейники во главе со старостой Михайлой и Савелием Рублевым бились с фрягами, которым удалось снова взобраться на стену. Их уже набралось на прясле несколько десятков, а по приставленным лестницам все лезли и лезли новые. Выстроившись плотной шеренгой, генуэзские наемники двинулись по стене. В черных коротких плащах и железных шлемах, со сверкающими в руках, словно стальные змеи, рапирами, широкими шпагами и длинными копьями, они шаг за шагом оттесняли слобожан. Несколько раз бросались на них сидельцы, но хорошо обученные ратному ремеслу фряги отбивали их атаки, сами оставаясь неуязвимыми.

Копье пробило кольчугу на старосте Петрове, вошло в грудь по наконечник. Его черная широкая борода окрасилась хлынувшей через горло кровью, и он упал. На него свалился заколотый рапирой окладчик Вавил Кореев, рядом еще несколько слобожан и купец из Киева – седоусый Хома.

Из начальных остался один Савелий Рублев. Приухивая при каждом ударе, он с трудом отбивался длинным мечом от наседавших генуэзцев. из–под сдвинувшегося на затылок шлема выбился седой чуб, выцветшие голубые глаза блестят по–молодому. Взгляни на него сейчас Домна или кто из сверстников, враз бы признали прежнего Савелку, разудалого кулачного бойца. Но хоть невредим Рублев, силы его на исходе, от крика голос сорвал. Многие из оружейников, дерущихся рядом, окровавлены – кто ранен, на ком чужая кровь. Они держатся крепко, но фряги, которых становится на стене все больше, наседают.

Лукинич бросает на помощь Савелию новую группу слобожан. Однако сам он, Иван Рублев с кузнецами, Темир с оружейниками и сын боярский Бредня с крестьянами не отходят от Тимофеевской башни, которую яростно штурмуют ордынцы. Они словно осатанели, неудержимо лезут на стену, пытаясь поддержать генуэзцев. Смола и кипяток, бревна и камни сшибают с лестниц нукеров, и они с криками и воплями срываются вниз, к подножью крепостных стен, где уже лежат груды недвижных тел.

Но вот ордынцам удалось одновременно приставить к стене с десяток осадных лестниц. Темные долгополые кафтаны, бараньи тулупы, блестящие куяки татар замелькали среди зипунов, тигиляев и кольчуг москвичей. Осаждавшие захватили часть прясла, отсекли, разъединили защитников Тимофеевской и Беклемишевской башен. Сейчас они ударят в спину старому Рублеву и его людям!

«Худо! Вельми худо! – проносится в мозгу Лукинича. – Ежели не сгоним их с прясла, конец! Может, и Кремнику всему…»

Но как всегда в лихой миг, голова воина ясна, сердце не дрогнет. Вскочив на парапет, старается перекричать шум лютой сечи:

– Эгей, други! Постоим, как на поле Куликовом! За Москву! За Русь! А ну, куликовцы, вперед! Вперед!

Лукинич спрыгивает в самую гущу битвы. Длинный тяжелый меч его разит без промаха. Удар – и ордынец с раскроенным черепом или перерубленным плечом валится на прясло. Широкое блестящее лезвие меча, слепя своих и чужих бликами, сверкает, искрится на солнце. У ног тысяцкого падают поверженные нукеры. По двое, по трое бросаются на него враги, но спустя мгновение уже лежат бездыханными, громоздясь друг на друге. Тускнеет харалужный меч, покрытый кровавой пленкой. Кровь на сапогах, на кольчуге, даже на шлеме… Сам худощавый, жилистый, но пальцы клещами сжимают украшенную бронзовой приволокой рукоятку, рука не знает устали…

Возле Лукинича сгрудились куликовцы – Иван Рублев, сын боярский Бредня, кузнецы, оружейники, плавильщики, что ходили в ополчение в мамайщину. Размахивая большим молотом, крушит ордынцев крепкий, дородный Лопухов. Тут же рубятся киевляне и Темир с несколькими кожевенниками. Другие вместе с селянами из окрестных сел льют смолу из котлов, бросают бревна и камни на осаждающих, которые продолжают карабкаться на стены.

Подбадривая громкими гортанными возгласами нукеров, к москвичам устремляется ордынский бег. Зеркалом блестит кольчуга кавказской работы, на широкоскулом лице оскалены зубы. Размахивая дамасской саблей, ринулся на Лопухова. Не увернулся от удара, не успел опустить тяжелый молот медлительный Никиша. Миг – и голова сотского плавильщиков скатилась с плеч. Иван Рублев только охнул от яростной жалости, бросился к бегу, но тот был похитрей, поумелей в ратном деле – отпрянул в сторону, и молодой оружейник, потеряв равновесие, упал на колени. И как тогда, на Куликовом поле, спас Лукинич: занесенную над Иваном руку с саблей отрубил, будто ветку от куста ловко срезал. И тут же взмахами меча посек нукеров, что к нему рванулись.

Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка, Темира и тех, что оказались рядом, Лукинич бросился к зубцам. Они оттолкнули одну за другой с полдюжины приставленных к стенам осадных лестниц вместе с нависшими на них ордынцами. И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду–то отвели какую! Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух. Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне.

– Держись, Савелий!

Вскинув обеими руками меч, тысяцкий с ходу рубнул по голове рослого усатого фряга. Черный железный шлем наемника раскололся, кровь и мозги брызнули во все стороны. Рядом упал второй, сраженный Иваном. Киевляне Терешко, Ярема, Хведько и несколько чернослободцев, ловко орудуя саблями и топорами, посекли еще нескольких. Шеренга фрягов смешалась, но за ней уже стояла новая. Выставленные копья, рапиры и шпаги остановили сидельцев. Но ненадолго…

– Вперед, москвичи! Станем за стольную! – крикнул Иван.

– Гей, кияне! Станем за землю Русскую! – подхватил Терешко.

Вмиг присев, киевляне, поддержанные Иваном и его отчаянными дружками, ринулись на генуэзцев. Те не успели и опомниться, как несколько из них были зарублены. Лукинич и Савелий Рублев, увлекая за собой остальных, врубились в строй наемников. Вражьи ряды рассыпались, однако разрозненные группки продолжали сопротивляться. Уже заколот рослый, с пригожим, с черными усами лицом Хведько, упал раненный в руку, смуглый, схожий на татарина Ярема. Но вот на помощь чернослободцам поспешили кожевенники Темира, селяне во главе с Бредней. Однако полегло еще немало защитников, прежде чем удалось сбросить со стены фрягов.

Стало смеркаться, но сеча не прекращалась. Стрелы, камни, ядра, бревна. Грохот пушек, гулкие удары таранов и каменных глыб по крепостным воротам, звон колоколов, лязг оружия, крики, стоны, вопли и еще множество других каких–то звуков, неведомо кем и чем рождаемых, повисли над Кремлем.

Понемногу натиск ордынцев слабел. Их усталые, обескровленные сотни, повинуясь яростным наказам, еще рвались, будто одержимые, к крепости, но все попытки осаждавших снова взобраться на стены или проломить ворота оканчивались неудачей.

Яркая вспышка, черный дым… Удар потряс стену. Послышались проклятия, стоны. Взрывом разорвало великую пушку возле Беклемишевской башни, снесло крышу, выбило заборола. Несколько сидельцев упали на камни прясла, двоих сбросило со стены.

– Тятя! – кинулся Иван к лежащему навзничь отцу. Старый оружейник не шевелился, из виска текла кровь. Иван приложил к ране поданный кусок холста, склонился к груди отца. – Сердце бьется! – с надеждой воскликнул он. Губы старшего Рублева слегка приоткрылись, из уст вырвался вздох. Сын с ужасом и жалостью вглядывался в расширенные зрачки отца – они стали недвижны, медленно стекленели.

– Эх, тятя, тятя… – подняв на руки сухонькое тело старого оружейника, шептал Иван, глаза его заволокло слезами. Лукинич, сотские, слобожане сняли шлемы и колпаки, перекрестились и в печальном молчании потупили головы…

Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных на пепелище Великого посада и Зарядья.