Текст книги "Отсечь зло"

Автор книги: Юрий Самарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Юрий Самарин

Юрий Самарин

Отсечь зло

Добро не может быть палачом, даже если не хочет стать жертвой…

У мусоропровода копался бомж. Он что-то выуживал из выкаченного на тротуар помойного бачка, очищал от налипшего сора и совал в яркий полиэтиленовый пакет с вызывающе выставившей напоказ груди девицей. В ногах у него стояла сумка из кожзаменителя с неумелой штопкой на боку. Оттуда выглядывал серо-синий рукав не то рабочего халата, не то пиджака. На самом бомже соответственно сезону были напялены грязные джинсы и светло-зеленая футболка в ржавых пятнах от крови или томатного сока.

– Пошли, пошли, Вики! – обратился высокий мужчина, поправляя на переносице очки в светлой металлической оправе, к пяти-шестилетней девочке, почему-то задержавшейся неподалеку от бомжа.

Бомж с интересом обернулся, и замешкавшимся мужчине и девочке открылась неопрятная физиономия с маленькими сальными глазками, деформированным, как бы слегка вмятым, носом и пегой бороденкой. Над обезьяньим лбом торчали седенькие, давно не мытые волосы.

– Что, бэби? – растянувшийся в улыбке рот открыл несколько оставшихся зубов. – Небось, на красотку загляделась? – Он поднял к лицу пакет и чмокнул девицу в губы. – Придет и твое время, бэби. И тебя изобразят в таком виде, если сиськи большие отрастут.

Не дав мужчине, открывшему было рот, что-либо сказать, бомж с независимым видом вновь повернулся к баку.

– Пошли, Вики.

– Ну, нет, – сальные глазки опять уставились на почему-то оцепеневшую девочку. – Скажи папке, – обратился бомж к Вики, – пусть за погляделки деньги платит. А то мне кушать – ам, ам – нету. – И он протянул грязную пятерню к мужчине. – Подайте пострадавшему от экологической катастрофы.

Вики схватила отца за рукав светлой куртки, в ее жесте была мольба о помощи, и мужчина, пошарив в кармане, протянул бомжу несколько мелких монет. Бомж взял их, взглянул, и тут же презрительно бросил на пол «благодетелю».

– Сам питайся на свои гроши, сволочь. Купи себе стакан воды. – Он смачно плюнул в сторону девочки и ее отца.

В это время на темной подвальной лестнице появилась компания подростков. Двое поддерживали под руки третьего, светловолосого, с белым, как мел, лицом, едва волочившего ноги.

При виде троицы бомж торопливо схватил свои сумки, а когда один из подростков обратил на него внимание и что-то похожее на прозвище выкрикнул, бросился бежать. Заинтересовавшийся им, наиболее крупный из ребят, волосы ежиком, метнулся следом за угол. Впрочем вскоре вернулся, о чем-то сказал второму – щуплому, и они, посадив у стены блондина, по-прежнему находящегося в прострации, куда-то побежали.

Артур, так звали отца Вики, поднял раскатившиеся по тротуару монетки.

– Ну и гадость этот дядя, – пробурчал он себе под нос.

Из-за угла вынырнули уже знакомые им двое подростков, на этот раз волочившие вяло сопротивляющуюся худенькую девицу их возраста с крашеными в рыже-бордовый цвет волосами. Из ее обрывистых фраз можно было уразуметь, что она куда-то спешит и придет потом.

Парнишка, тот, что покрупней (Артур не сразу узнал его: они оказались соседями по подъезду, в этой семье мать одна воспитывала двоих сыновей, младший был ровесником Вики), зло шикнул на девушку, а когда та не успокоилась, с размаху шлепнул ее по щеке. Девица всхлипнула и забилась у них в руках, пытаясь вырваться. Последнее отчаянье жертвы.

Артур осторожно взял Вики за плечи и повернул спиной к происходящему.

– Ты же клялась, что меня любишь, – донеслось с подвальной лестницы.

– Разве можно бить девочек? – спросила малышка.

У Артура кольнуло в груди. Что ждет его собственную дочку, когда она вырастет? Как спасти ее от этой грязной жизни, от улицы, чьи нравы все настойчивей проникают за стены квартир? Неужели прав бомж и лучшее в ее будущем – какая-нибудь роль полуобнаженной фотомодели на цветном пакете? Или так же, как эту несчастную, потянут в подвал? И вся любовь?

– Вики, не смотри на плохих мальчиков и плохих девочек, они сами разберутся.

Отец и дочка направились к троллейбусной остановке.

* * *

Солнечный свет проникал через вытянутые к потолку окна под высокие своды небольшого зала. Ряды коричневых плюшевых кресел сверху вниз сбегали к подиуму, перед которым, за широким полированным столом, расположился человек. В первых рядах порознь и группками сидели еще несколько десятков граждан, судя по одежде – представители самых разных городских сословий. Несмотря на солнышко, заглядывающее через стекла, в зале было прохладно и совсем не радостно. Обсуждалось что-то серьезное. Один за другим вставали ораторы, и хорошая акустика усиливала ключевые слова: тьма, зло, катастрофа…

Наконец из-за стола поднялся Правитель – именно к нему несколько раз обращались выступавшие за тем или иным разъяснением. Это был мужчина средних лет с проникновенными глубокими глазами и каким-то внутренним, придававшим ему значимость, огнем. Внешне он ничем не выделялся среди других: ни костюмом, ни манерами, обычный служащий с виду, но этот внутренний огонь чувствовался, у одних вызывая уважение, у других – непричастных – недоумение, а то и отторжение.

Правитель сказал:

– Я слушал вас, и ваши высказывания подтвердили мое мнение. Я пригласил вас, представителей горожан, тех, кто сохранил в своих сердцах Свет, Добро и Любовь, чтобы решить… Решить судьбу города. Нужно признать – мы не в силах удерживать равновесие, зло захлестывает нас. Мы шли путем любви. Мы пытались возродить красоту и привить подлинную культуру. Я и сейчас считаю, что это был лучший из путей, но на этом пути темные одолевают нас. Есть другой путь, другая возможность – подавить зло силой. Некоторым из вас знакома притча о монахе, который после того, как его ударили по левой щеке, подставил правую, но после того, как его ударили по правой, кинул обидчика в реку, крикнув ему вслед: «В Евангелии говорится, что если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, но там ничего не говорится о том, что если тебя ударят по правой, ты должен продолжать терпеть…»

Впервые за время встречи кое-кто в зале улыбнулся.

– Вот и перед нами встала дилемма: нужно ли и возможно ли бесконечно терпеть зло? Не пора ли его нейтрализовать? Что значит подавить зло? Установить диктатуру добра? Даже само словосочетание абсурдно: диктатура добра. Когда-то инквизиция объявила войну темным, и вы знаете, чем это кончилось. Сейчас несложно определить степень проникновения зла в того или иного человека, но действенного лекарства, к сожалению, нет.

Итак: путь любви мы исчерпали, путь подавления неприемлем, остается последнее – отделить зло. У нас есть связь с Общим Космическим Центром. Нам помогут. Все, кто потерял человеческий облик, в одно мгновение будут перенесены за пределы города. Вокруг воздвигнется мысленная непроницаемая стена.

Люди замерли. Воцарилась напряженная тишина. Неожиданно простое решение проблемы вызвало неоднозначную реакцию. Многие подняли руку, желая высказаться.

Правитель оглядел лица и кивнул моложавой, некогда красивой женщине в стареньком опрятном костюме.

– Я против этого, – сказала она. – Мы лишимся своих детей. Вы все знаете, как сложно переплетается добро и зло в неокрепшей душе.

– А ты часто видишь своего старшего сына? – спросил Правитель.

– Ну, все-таки иногда он приходит…

– Завшивленный и грязный из своего подвала, чтобы отъесться и украсть у тебя все деньги. Пожалей своего младшего.

Женщина поднесла руку к глазам и села, сдерживая слезы.

– Если мы не отведем зло сейчас, оно поглотит город!

Последние поднятые руки опустились.

– Ночью все свершится.

* * *

Ландшафт представлял собой живописные, большие и малые груды мусора. При желании тут можно было найти все, что душе угодно, от почти цельных бетонных плит и балок, образовавших подобие каменного шалаша, до нового, не считая нескольких царапин, мотоциклетного шлема. Под открытым небом ржавели остовы и корпуса исполинских бульдозеров и самосвалов, развалившиеся на части шеи подъемных кранов, непонятные металлические конструкции, служившие, вероятно, для каких-либо целей в огромных заводских цехах. Рядом сверкали на солнце голубоватые и зеленоватые груды стеклянных слитков, на одной из которых умудрился зацепиться кусок вылинявшей ткани, развевающейся в порывах ветра, как флаг. Здесь же торчала из земли зубчатая, будто обгрызенная, алебастровая труба. Сочившийся из нее чистый ручеек образовывал темное пятно на бетонном и кирпичном крошеве. Вода какими-то путями возвращалась восвояси. Над всеми этими грудами и кучами, остовами и развалинами вдалеке грозно поднимались в небо остатки некогда высоченных кирпичных труб. Как символ былого величия и нынешнего упадка.

Нетрудно было догадаться, что в кладбище отбросов превращена какая-то промышленная зона. Однако территория свалки охватывала не только промзону, но и некогда жилые районы и еще бог весть что, растекаясь на десятки километров. Попадались куда более удручающие места, угрюмые, зловонные, с болотами химического происхождения, попадались и получше: с торчащими среди развалин деревьями, с более чистыми площадками, где виднелась земля.

Неподалеку от огромной кабины бульдозера, под прикрытием ее тени, трое подростков развлекались игрой в карты.

– Что ставишь? – спросил блондин с нечесаной, серой от бетонной пыли шевелюрой, по прозвищу Куца, загорелого до оливковой смуглоты крепыша.

– Дозу против трех колес. Тех, хороших.

– А если проиграешь?

– Ты ж меня знаешь – отдам.

– Во-во! – вмешался самый низкорослый, щуплый. – Жди.

– А ты не лезь, харя, – буркнул крепыш.

– Давай так, – решил Куца, – дозу оставишь себе. Это все-таки ого! Не на угол пописать… А мне клюшку Маню на неделю в личное пользование. Идет?

– А как же я? – заныл щуплый. – А я?

– Пошел ты, – крепыш не поворачиваясь, толкнул слабака в плечо. – На три дня, – сказал он блондину. – Отдаем в твое пользование на три дня. Ну?

Куца пожал плечами и смешал колоду.

Щуплый засеменил в сторону нагромождения плит и балок – каменного жилища. Там, на одном из уступов, положив под голову набитый чем-то мягким мешок, лежала в расслабленной позе девица. Она не была такой запущенной, как подростки, хотя волосы блестели, словно намазанные жиром. На худеньком тельце остались под натиском жары только грязноватый белый лифчик и цветные плавки. Щуплый подросток молча схватил ее за ногу выше колена, а другой рукой попытался проникнуть под лифчик, но поскользнулся на каком-то камешке и чуть не упал. Камешек запрыгал по уступам, а из темного провала, множество которых зияло там и тут, на мгновение выскочила крыса, сверкнув на людей черными бусинами глаз.

– Дурак, мне же больно, – сказала девица, отрывая руку щуплого от своего бедра. – Катись отсюда, Старуха!

Подросток, поколебленный отпором, предпринял новую атаку:

– Давай, Мань, а? – в голосе звучала угроза и заискивание одновременно.

– У меня сегодня выходной, понял? – девица толкнула его сильней.

– Ты пожалеешь, клюшка. – Угроза в голосе окрепла.

– Это ты мне угрожаешь? – девица схватила щуплого за воротник драной рубашки. – Мне, своей мамочке? Расскажу Ежу и Куце, как ты меня называл, и тебя из Старухи переквалифицируют. – Она отрывисто, противно засмеялась. – Ладно, – Маня, похоже, решила помириться. – Хочешь удовольствия? Два колеса или сигарета. Усек?

Щуплый понурил голову.

– Ну, Мань, я отдам тебе, ты же меня знаешь.

– Рубашку мне обещал? Обещал. Где она? – Маня положила голову на мешок. – Ищи другую дуру. Два колеса или сигарета.

Солнце выглянуло из-за зубчатой башни трубы и коснулось ее маленьких грудей.

* * *

Старуха возвратился к бульдозерной кабине. Чем окончилась игра? Может, хитрый Куца на этот раз проигрался? Судя по голосам, к картежникам кто-то присоединился. Подросток, щурясь от солнца, различил знакомого бомжа, бившего челом в мусор перед стоящим Ежом. Бомж театрально протягивал руки и хныкал:

– Не везет мне. Болею, Еж. Ей-богу, болею. Весь участок рылом пропахал… Болею.

– Сколько сигарет принес? – последовал вопрос.

– Болею, Еж. Грудь так и жмет…

– Последний раз спрашиваю: сколько сигарет?..

– Девять, девять, Ежичек, ни разу не затянулся…

– Ты же знаешь, падла, нам Крутому десять отдавать, мы и так из-за тебя задолжали! Знаешь?!

– Я же приносил, вы же сами…

– Что? – удар ботинка пришелся в грудь бомжу.

Несчастный опрокинулся навзничь, закашлялся, запричитал. В его сумбурных причитаниях то и дело повторялось: «Помнишь, помнишь…»

– Былые заслуги помню. На них далеко не уедешь, – проворчал Еж и еще раз ударил бомжа. Теперь по ребрам.

– Помнешь! – тонко выкрикнула жертва.

Подоспевший Куца схватил крепыша за плечо.

– Сигареты помнешь!..

– А-а!.. – злобно рыкнул Еж, но остановился.

Бомж перестал всхлипывать, приподнялся, извлек из-за пазухи относительно чистую тряпочку и развернул ее. Сигареты, к счастью, не помялись, только из одной высыпалось немного табаку, и среди его крошек матово белели и желтели кругляшки таблеток-колес.

Куца и Еж переглянулись. Старуха тоже захотел взглянуть, что там, потянувшись, он невольно толкнул Куцу в спину. Блондин развернулся и коротким ударом в солнечное сплетение вырубил щуплого.

А бомж почувствовал, что гроза миновала.

– Рискуя жизнью добыл. Восемь колесиков. – Он торжественно посмотрел на подростков. – Этих самых, нервных… Себе ни одной не взял. У больницы. Думал – там пусто. Ан нет, нашел. Еле убежал. Этого, дылду встретил. Он обещал меня пришить, – пожаловался бомж.

– Годится, Кент, – смилостивился Еж. – Че ж сразу не сказал? А мы уж тебя зажарить собирались.

– Другого бомжа присмотрели, – осклабился Куца. – А то ты все болеешь, болеешь. Так и помереть недолго.

– На, целуй, – Еж сунул ботинок под нос Кента.

Бомж подобострастно чмокнул пропитанную нечистотами кожу.

* * *

Ночь скрадывала очертания окружающего мира, или пламя костра делало тьму еще чернее, чем она была на самом деле. Огромный костер выбрасывал снопы искр вверх, и оранжевые светляки исчезали в плавнях ночи. Время от времени появлялись люди, добавляющие хворост в ненасытное пламя. Они старались это делать быстро и бесшумно, чтобы не помешать человеку в пиджаке, на голове у которого поблескивали металлическим ободком наушники, а на шее висел черный пластмассовый плейер. Он слушал музыку… Как звали человека прежде, если кто и знал, то помалкивал, прозывался же он «Крутой». Сегодня Крутой тосковал. Ему надоели бабы и наркотики, кулачные бои и охота на чужаков, карты и пиво. Словом, все, чем он занимался или мог заниматься, а других забав он не знал или не признавал. В наушниках скрежетали, стучали в виски знакомые ритмы. Казалось, только они толкают кровь и заставляют работать сердце. Сердце его разрывалось от дикой тоски, хотелось на все плюнуть, уйти в блаженный наркотический сон, оставить обрыдшую до предела явь, но… этот трюк слишком опасен, слишком много всякой  скотины дышит ему в затылок и готово в подходящий момент вонзить клыки в сонную артерию. Крутому всегда приходится быть начеку, а это тяжело. Нельзя доверять даже своей тени. Тук, тук, тук – стучит в висках. Хорошо, что вокруг только тьма, потому что его жизнь давно превратилась в наркотический сон. Явь это или сон, поди разбери. Абсолютная власть. На развалинах. По мановению твоей руки гурии танцуют среди декораций райского сада. Легким щелчком сбиваешь чью-то чужую голову. И все равно испытываешь некое чувство сродни клаустрофобии: ты попал в клетку, нет, – в лифт, в железную коробку, и пусть помещение забито питьем и жратвой, работает кондиционер, а значит, гибель от удушья тебе не грозит, в голове непрестанно крутится мысль: ты обречен сидеть в этой коробке пожизненно. Вечно! Явь это или сон? Галлюцинация это или действительность? Когда на твоем горле сомкнутся чьи-то челюсти?

Из темноты выступил один из телохранителей. Широкоплечий, мощный, с черными, бесстрастными глазами. «Мясо» – осталось в наследство прозвище из его телячьего детства, или потому что он напоминал гору мяса? Это «мясо» пора бросить на помойку крысам, – не раз думал Крутой о своем приближенном, чувствуя потенциальную опасность, и если бы не осознавал опасности со всех сторон, этому качку давно пришел бы конец. Пусть еще послужит. Мясо оно и есть мясо, а мозги жидковаты. Тем не менее, несмотря на знаки благосклонности, Крутой ему не доверял.

– Какого черта?.. – хозяин повернулся к холопу, не снимая наушников и невольно отпрянув от костра, почувствовал жар в спину – как раз подбросили чересчур большой сноп хвороста. – Убью! – рявкнул Крутой.

Мясо ничем не выказал своих чувств, только в глазах метались отблески костра.

– Чего надо? – смилостивился хозяин и снял наушники.

– Вы велели доложить, когда Еж и Куца появятся.

– Скотина, ты из-за этого меня побеспокоил?

Телохранитель опустил глаза.

– А-а! Это те козлы, которые мне задолжали?

Мясо кивнул.

– Веди Ежа, – Крутой оглянулся на костер. – Попробуем жареной ежатины!.. – и заржал, словно закашлялся.

Еж был по-настоящему испуган. Под глазом у него виднелся синяк. Он уже несколько часов дожидался своей участи.

– Ты что же, мальчик, заставляешь дядю волноваться? Если бы ты не был колючим, я б тебя сделал «голубым». – Крутой вновь засмеялся, собственная шутка слегка подняла настроение. – А может, тебя обрить наголо, будешь у меня шутом. – Плейер щелкнул, кончилась кассета. – Так! – посуровел Крутой. – Ты сколько мне должен?

Мясо из-за спины Ежа хотел наклониться, доложить, но хозяин пальцем указал, чтобы тот оставался на прежнем месте.

Крутой поднялся. Он оказался на голову выше Ежа и на полголовы Мяса, судя по телосложению – скорее тощий, чем жилистый – не отличался большой силой, вытянутое лицо говорило о «благородном» происхождении, а в глазах проглядывали ум и презрение к окружающим.

– Встань сюда, – сказал хозяин Ежу и развернул того спиной к костру. – Да ты крупный, Еж, – проговорил он ласково и неожиданно сильно толкнул подростка в плечи.

Крепыш при падении умудрился перевернуться на бок, и рука, на которую он рассчитывал опереться, угодила в круг пламени. Кожа затрещала, в тот же миг вспыхнули волосы. Еж издал душераздирающий вопль и отпрыгнул в темноту, чуть не сбив телохранителя, прикрывшего собой Крутого. Там подросток попал в плотное кольцо молчаливой охраны и успел получить несколько крепких ударов, прежде чем хозяин велел прекратить расправу.

– Вылейте на него ведро воды и отпустите. Да, чуть не забыл – вздуйте Куцу. Правильно я его назвал? В общем – поняли. Но смотрите, чтоб сам убрался из лагеря. Я потом проверю. Мясо! Где Мясо? – Телохранитель вырос перед хозяином. – Побрызгай здесь чем-нибудь – паленым воняет, и приведи новенькую. Ту малолетку отмыли? Приведи – посмотрю.

Крутой занялся плейером.

* * *

– Старуха, это ты мое одеяло спер?

– Да нет. Ты че, Еж? Разве я возьму? У Маньки ищи. – Щуплый заворочался в темноте. – Как что, сразу Старуха. Дама пик пропала – Старуха, заточка сломалась – Старуха. Если самый маленький, так во всем виноват. Вот вырасту…

– Никогда не вырастешь, не надейся, – подал голос со своего лежбища Куца. – Никогда, понял?

– Ты, что ли, не разрешишь? – огрызнулся Старуха.

– Я б тебе разрешил, Старуха. Мы б тебя к Крутому отправили, нам тупорылый качок среди прислужников хозяина позарез нужен. Ты – лучшая кандидатура. – Куца захихикал.

Еж присоединился к нему:

– Ну, это отпад. Старуха рядом с Крутым. Не будь только таким свирепым, как Мясо.

– Делать вам нечего. Трепачи.

– Я серьезно, Старый. – Куца уже не смеялся. – Серьезно, слышь? Как ты можешь вырасти большим при такой жратухе? Слышал такое слово – витамины?

– Это дрянные таблетки?

– Нет. Яблоки. Помидоры.

– Груши, дыни, – проявила интерес Маня и заворочалась на своих досках у выхода – худшее место.

– Помню, – Старуха шмыгнул носом.

– Какого цвета помидор? – спросил Куца.

– Красный.

– А крыса жареная разве не витамин? – попытался перевести разговор в плоскость шутки Еж.

– Это ты у нас жареный, – вякнул Старуха.

– Что?

– Не, кроме шуток, – прервал завязывающийся конфликт Куца. – Дыня. Желтая. Разрежешь – по всей комнате аромат.

– А я больше всего спелые груши любила, – сказала Маня. – Сочные. С ума можно сойти. Сейчас бы все за нее отдала.

– Даже дозу?

Маня задумалась:

– Да я уже месяца три дозы не видела.

– Маньк, ты и сама стала на грушу похожа. Обратите внимание, мужики! – Куца припомнил недавний конфликт. – Вроде и жрет как прежде, а что спереди, что сзади – одинаково.

– А что у нее сзади? – съехидничал Старуха. – Ни разу не видел.

– Козел ты после этого, недоношенный. И не увидишь, – обиделась Маня.

– Старуха, где сальник? – Еж провел какой-то железкой по прутьям спинки своей металлической кровати. У него, как у главаря в этой компании («бригаде» – по местному) была кровать, точнее – одна из ее спинок. Ни пружинного матраса, ни второй спинки найти не удалось, поэтому соорудили обычный лежак, но в головах  поставили настоящую спинку.

– А че ее рассматривать? – рассудил Куца. – Сальник еще на нее тратить. Кенту, поди, дает, он ее и подкармливает.

– Слушай ты, бледнолицый блондин, в следующий раз с деревом спать будешь, понял? Еж, это он к тебе ревнует, сам лезет ко мне все время. На твое место метит.

– Может, ее продадим, чтоб не спорить? – сказал Куца. – Нет бабы, нет проблемы.

– Продавайте, у других, глядишь, лучше будет. А сами спите со своим бомжом.

Куца захихикал:

– Я давно предлагаю.

– Нет, лучше в дерьме вываляться, – отрезал Еж.

– Мань, а ты чего бы предпочла – арбуз или грушу? – примирительно вставил Старуха, мозг которого заклинило на фруктах.

– Грушу.

– А дыню или грушу?

– Чего привязался: грушу, грушу… Можно подумать, от твоих слов груша появится.

– У Крутого яблоки есть, – сообщил Куца.

– Откуда? – Старуха аж подпрыгнул на своей лежанке. – Врешь!

– Не врет, – веско сказал Еж. – Черт! – железяка грохнула по камню. – Опять крыса по ногам пробежала. Где мое второе одеяло?

– Не вру. Мне в лагере сказал один… Дерево нашли. Дикие яблочки. А все равно – витамины. На них наш Старуха точно бы вырос. Да Крутой охрану выставил. Круглосуточную.

– Как же его раньше не нашли? – спросила Маня.

Старуха присвистнул.

– Вот это да. Все бы отдал.

– Может, и помидоры где дикие растут?

– И груши?

– В вашем одичавшем воображении. Помидоры дикими не бывают, – уточнила Маня.

– Хоть бы кошку увидеть, – буркнул Еж. – Гоните одеяло, а то морду набью, – добавил он, зевнув. – Спать…

* * *

Прошел короткий буйный дождь, полосой всего-то метров двести-триста, словно несли на себе, несли полное ведро, неловко качнули и пролилась водица, выплеснулась. Подростки, наученные горьким опытом, спрятались в своем бетонном шалаше. И не напрасно. На этот раз водичка оказалась очень ядовитой. Желтая пыльная газета, ценимая здесь как дорогая вышитая скатерть ручной работы и употребляемая только для игры в карты, местами почернела, съежилась, а местами была проедена насквозь: не оставляйте, коль цените. Лучше под такой дождик не попадать.

– Что будем делать? – выразил общую озабоченность Куца. – Может, все вокруг теперь радиоактивное?

– Да нет у нас ничего радиоактивного, давно бы лысыми стали. С какого-нибудь химического болота.

– Одно к одному – гадость.

– Сам ты гадость и жизнь у тебя – гадость.

– Ты только на слабых тянешь, Куца, – Старуха героически приготовился к удару.

– Я с тобой еще разберусь, – пообещал блондин, но бить его не стал. – Переждем пару дней, а там посмотрим. Как, Еж?

– Надоело мне здесь. Руку больную ломит.

– Может, новое место поищем? – заискивающе спросил Старуха.

– Я как все, – высказал свое мнение Куца.

Маня выглянула на улицу, а затем повернулась к компании:

– Солнышко. Чувствуете запах – ацетон. Лучше денька два здесь посидеть, а дальше видно будет.

– Чего мы здесь не видали? – Еж угрюмо посмотрел на Маню. – Сто метров за две минуты пробежим, а дальше идти можно.

– Куда же мы пойдем? – не сдавалась потолстевшая Маня.

Все прекрасно понимали, почему она не хочет идти.

– Твое дело – можешь оставаться.

– Ты что, Еж, она же наша главная собственность, – вмешался Куца.

– Я сказал, ты слышал.

– Нет, я правда спрашиваю – куда же мы пойдем, – залепетала Маня, сообразив, что ее могут и оставить.

– Говорят, есть нейтральные территории, хорошо бы туда попасть. Мы не можем последнее время надеяться на Кента, даже помогая ему, не всегда справляемся. Я уже неделю не курил и не жрал колес. Забыл, что такое доза. Мне жизнь не в кайф. На Маньку смотреть не могу. Карты обрыдли. Чую – нужно искать нейтральную территорию. Дела наши плохи, как бы самих не превратили в бомжей. Ясно?

Подростки знали, что владения Крутого не безграничны. С одной стороны они упираются во владения Одноглазого, с другой стороны простирается так называемое «химическое» болото – жуткие, гиблые окна черной воды с цепочками серых, точно схваченных изморозью холмиков, над болотом под палящим солнцем образуется желтоватый туман. Соваться туда без противогаза – идти на верную смерть, да и с противогазами там пройти нельзя: соскользнешь в бездонный омут или затянет обманчивая трясина. Идти на территорию Одноглазого без депеши от Крутого не меньший риск, вдоль границ бродят загонщики, они при достойной добыче устраивают охоту на чужаков для своего хозяина, а иногда охотятся сами. Даже с депешей – знаком от своего хозяина, следует идти оговоренной дорогой. Правда, есть специальные наблюдатели, которые могут тебя оставить в живых, если по их мнению ты представляешь собой какую-нибудь ценность. Тебя могут обменять или превратить в собственного бомжа. Телохранителем стать в чужом лагере невозможно, даже если ты обладаешь недюжинной силой – слишком опасно в случае конфликта с твоим бывшим хозяином, может, ты засланный, то есть потенциальный шпион. Так что на чужую территорию лучше не соваться. С третьей стороны существует какая-то непонятная туманность, она безвредная, но пробиться через нее, по слухам, – невозможно. Говорят, за этой похожей на облако стеной находится город наслаждений. Там есть все: любые наркотики, любая «дурь», любые развлечения – оружие, много  девок, выпивки, курева, теплых помещений… Там живет доверчивый народ, готовый прислуживать тебе. Рай, мечта, миф. Что-то такое есть, точно, память удерживает некоторые странные понятия, которые в этой реальности не существуют, такие, как настоящие помидоры, дыни… Словно через какую-то пелену проступают образы высоких зданий с огромными окнами, в которых тонкое стекло, ряды деревьев, ходят люди в разноцветных одеждах, по дорогам двигаются большие и маленькие машины, тоже разноцветные, с матово блестящими корпусами. Люди садятся в них. А есть водяные дороги, по которым двигаются машины без колес. Может быть, эти образы рождал какой-то забытый наркотик? Кто знает – вдруг им удастся преодолеть туманность, и пусть там будет не город наслаждений, а просто незанятая территория, где их никто не достанет, а лаз туда они смогут отстоять, будут бороться насмерть. И уж там полновластным хозяином станет Еж! Он не будет таким, как Крутой. Хотя…

– Слушайте, давайте посмотрим на крыс – если они уйдут, мы уйдем тоже, – Маня сделала новую попытку остановить Ежа.

– Я ненавижу крыс, это единственное, что я ненавижу больше, чем все остальное. Я же сказал: хочешь, оставайся здесь с ними.

* * *

Вдоль города простирался огромный парк. Окраины его утопали в кущах экзотических деревьев и зарослях разнообразных кустарников. Но и среди них открывались живописные виды и нарядно-зеленые небольшие полянки. По веткам скакали белки, на макушках попадались пушистые, маленькие, безобидные медведи, лениво жующие листья, на полянах иногда бродили остромордые изящные косули. В парке не водились хищники. Его большие и малые аллеи располагались точно лепестки цветка: если идти по краю лепестка, то непременно придешь к центру. Сворачивать не рекомендовалось – там безраздельно царили флора и фауна. К тому же за полянами и слегка окультуренными местами таилась настоящая чаща, сравнимая разве что с тропическим лесом, куда без мачете нечего и соваться. Однако, если вы минуете заросли, все равно дальше вам пройти не удастся, за переплетенной лианами древесной стеной возникает похожая на опустившееся на землю облако туманная пелена. Она непроницаема и не пропускает через себя ни растения, ни животных, ни человека. Эта пелена проходила через весь парк и даже местами выходила непосредственно в город, отсекая одну из его сторон от чего-то невидимого, чужеродного, разделяя пустыри, обрывая дороги, возникая за бетонными заборами фабрик и заводов.

Для большинства жителей города не было секретом, как и для чего возникла эта полупрозрачная стена. Основная масса людей согласилась с необходимостью ее существования, но встречались и те, кто роптал, кто не мог смириться с потерей родных и близких, растворившихся где-то за бледной дымкой. Живы ли они? Правитель утверждал, что живы, по крайней мере, многие, и они теперь живут по своим законам. Он отказывался разъяснять, как они там живут, за этой стеной, и делается ли что-либо для их спасения. Зло отсекли, и никто теперь не может вмешиваться в его дела.

Каждый день, выбрав время, к полупрозрачной стене-пелене приходила Мать, та самая женщина, которая присутствовала на собрании посвященных и которой Правитель позволил выступить против принятия экстренных мер по спасению города. Где-то там, по ту сторону стены, бродит ее сын, ее несчастный старший сын, который затягивал в черный омут и своего младшего брата. Она чувствовала дыхание черного зева за его спиной и все равно любила своего мальчика. Разве можно забыть родные черты? Пусть искаженные злобой, страхом, отвращением… И вдруг проблеск в глазах: мать. Узнал. В последний приход она после работы застала его дома, сидящим в углу, на полу зала, и раскачивающимся из стороны в сторону. Как жалобно, на одной ноте, он скулил. «Сынок, что случилось?» – спросила она его. И он услышал, ответил, закричал: «Беги, мать! Беги! Сейчас все взорвется!» Что должно было взорваться в его бедной голове?

«Развернись, стена, – молила женщина, – развернись, пусти меня к нему. Я соскучилась, я больше не могу». Иногда она вспоминала о младшем сыне. Малыш чувствовал: что-то непонятное происходит с матерью, она не отдает ему всю любовь, не всегда отвечает на ласку, отрешается от него, не желает, не принимает. Он не мог понять, почему, ведь облик брата стерся из его памяти, он просто забыл о его существовании, и не потому, что хотел этого, а потому что это была своего рода милость памяти: дабы не разрушать несформировавшееся сознание сложными проблемами. Мать понимала, что, не преодолев себя, наносит вред младшему сыну, но пока ничего не могла с собой поделать. Сердце разрывалось на части: «Господи, – молила она, – дай силы преодолеть. – И спрашивала: – Не слишком ли для меня высокая плата за общее благо?»