Текст книги "Бестиарий спального района"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 4
Горячий денек

1

Жаркие дни, теплые ночи; горячее солнце, россыпи звезд; ни облачка на небе, то призрачно-голубом, то глубоко черном, – все это не радовало Викентия. Потому что, во-первых, в гробу он видал это солнце и эти звезды. Во-вторых, лес явно страдал от сухости – не хватало хорошего дождя. А в-третьих, по такой погодке люди из соседнего района поперли в лес, словно полчища саранчи.

Явится такая компания, с ними дети бестолковые, крикливые, сопливые, кастрюля мяса замаринованного, полдюжины кирпичей, магнитофон, гитара, водка, пиво. И ну ветки ломать, костер жечь, кирпичи выкладывать, мясо на палки нанизывать, палки эти на кирпичи устанавливать… И водку с пивом глушить. И магнитофон на полную громкость. И дети кусты ломают. И все, что дети, что взрослые, – гадят, гадят, гадят. Бутылки пустые оставляют, пакеты скомканные, бумажки разные, окурки вонючие, кал, мочу.

А уж на гитарах заиграют – кикиморы болеть начинают. Кикимор-то не жалко, да ведь непорядок!

Всю неделю так, без выходных. Вернее, как будто у них все дни выходные.

А лешему это – хуже нет. Потому что он, леший, – хозяин леса, он лес оберегает и лесом живет.

Есть такие люди смешные, которые себя хозяевами тут считают. Лесники называются. Дураки, вот они кто! Люди, одним словом…

Леший в лесу хозяин, леший! А Викентий в этом лесу – над всеми лешими главный. Так вся братва и знает: Викентий – смотрящий.

Трудно, ох трудно стало в последние годы, с тех пор как район этот прямо у опушки построили. Раньше, конечно, тоже люди забредали, но ведь в разумных пределах лесу это только на пользу. А если кто безобразничал, всегда управу находили. Пугнешь, бывало, – дорогу забудут. А то еще заманишь к сосенкам каким-нибудь, безобидным с виду, и начнешь по кругу водить. Часа два. Или три. Или до темноты. И лешему развлечение, и людям-безобразникам назидание: с лесом шутки плохи!

Теперь труднее: людей этих прорва ненасытная, а штат у Викентия какой был, такой и остался. Да и подраспустились лешие, особенно – кто помоложе. В район ходят, хулиганят, разбойничают прямо. С родней дальней склочничают. Давеча вот на Ырку чуть не наехали, отморозки. Спасибо, хоть к джинну не цепляться ума хватает. Живет в районе джинн один, увечный вроде бы, не трогает никого, а только все равно – Викентий поежился – как жахнет, всего-то от леса и останется, что пеньки горелые…

А то еще девок на опушку приволокут, непотребщину учинят, даже сами водку пьют. И гадят, как люди. Если не хуже. А бывает, наркоманов к мухоморам приманивают. Те нажрутся, а лешие потом из нажравшихся дух пьют – говорят, гораздо вкуснее, чем из мухоморов непосредственно…

И не понимают, что леший ведь только лесом и живет! Нечем ему больше жить, на то и леший! Вот умрет лес – уходить придется, а ведь сотни лет тут обитали…

Эх, горе горькое, плесень замшелая, трава побитая… Надо им было Новокузино свое тут строить… Строили бы дальше, на болоте… Там, правда, тоже понастроили, чуток позже только. Так водяной, что за болотом этим смотрел, запил сильно, а потом сгинул куда-то. А как же, у него ж специальность была – болотник. В пруд, что остался, канализацию вывели, втихаря, конечно, да от этого не легче. Такое из водяных разве что вуташи стерпят – они-то, вуташи, из утопленников, им чем гаже, тем слаще…

Сгинувшему болотнику (чудно́ его звали – Феофилакт) Викентий сочувствовал, хотя вообще-то лешие с водяными особой дружбы отродясь не водили. Но дружба не дружба, а уживаться приходилось: в лесу ли озерцо, болотце, ручей какой-никакой, вдоль реки ли рощица – никуда друг от друга не денешься… Эка… экосистема, вот – запнувшись, смотрящий мысленно выговорил новомодное словцо.

И защиты ниоткуда, горестно размышлял он, шевеля косматыми седыми бровями. Вот тем же водяным – все полегче, у них покровитель высокий объявился. Как его звать-то?.. Не по-русски как-то… Мовиль… Или Вильмот, что ли… Свирепый, говорят – страсть. Очень за водоемы бьется, особливо за водохранилища. Чуть что – давай крушить да ломать! Домовые от него, слышно, стоном стонут: только обживешься – и на тебе, съезжай!

Викентий не сомневался, что Вильмот этот или Мовиль сам из водяных. Не чистокровный, может, но кто-то там в родословной имеется.

«Связаться с ним как-нибудь, – прикидывал Викентий. – У меня же в лесу тоже и озерца, и источников несколько, некогда чистейших, а нынче загаженных донельзя. С водяными тутошними поговорить, да и выйти на него… А что? Общий ведь интерес-то!»

Набредя на дельную мысль, Викентий немного повеселел, вылез из любимого бурелома и, в знак улучшения настроения, выпустил в лес гулкое уханье. Пора туристов погонять.

2

– Ну Вик, ну чего бы дома не остаться? – ныл Дима. – Ну куда тебя несет, а?

– Ничего, Смирнов, терпи, – бойко отвечала Вика, – не пожалеешь! Я позабочусь!

Она искоса бросила взгляд на мужа – да такой взгляд, что Дима подумал: сумку с шашлыком и бутылкой вина можно было бы повесить на его «красного богатыря». Блядский взгляд, прямо сказать.

После событий вчерашнего вечера и сегодняшнего утра Вике втемяшилось, что им совершенно необходима сексуальная экзотика. То есть не сразу втемяшилось, а после посещения вертикального солярия. Но втемяшилось крепко. Вернувшись домой свежезагорелой, она безжалостно выключила телевизор, содрала с себя стринги, повалила Диму на диван, откуда они скатились на ковер, сдернула с мужа джинсы и трусы – до колен, уселась на него верхом и исполнила довольно темпераментную джигитовку. Затем сообщила, что условно довольна, однако этого мало. Экзотика, Смирнов, экзотика! И потащила его на Бугровский рынок – за парным мясом. Спасибо, хоть штаны дала натянуть. А то о стрингах своих даже не подумала.

Только парное, трещала Вика, и только на рынке, а в магазинах не парное, а размороженное, а тебе, Димочка, и «улан-батору» твоему размороженное как мертвому припарка, а парное вас обоих поставит на ноги, ну и бутылочка красненького, а экзотический секс – это, Димуля, залог здоровья и долголетия и верное средство от целлюлита, и так без умолку, не стесняясь попутчиков по маршрутке.

На рынке она основательно выпотрошила мужа. И не только в смысле финансов выпотрошила. Мясо выбирала часа полтора – с Димы, ненавидевшего всякий шопинг, сошло если не все семь, то уж точно пять потов. В конце концов остановилась на туше, которая еще вчера якобы хрюкала. Почему-то никому не верила, а вот этому рубщику поверила.

На Диму же мужик произвел впечатление скорее жутковатое. То ли кореец, то ли китаец, но не щуплый, как обычно бывает, а крупный, даже громоздкий. На левой руке трех пальцев не хватает. Хромой на правую ногу. И ко всему – одноглазый. Из щелочки единственного глаза словно лазер бьет. Голос скрипучий, акцент ужасный, почти ничего понять нельзя. Во сне такого увидишь-услышишь – можно простыни менять.

А Вике словно нипочем. Потом объяснила: он же, Димочка, не продавец, он рубщик, он просто продавца на минутку заменяет. Продавец, вернее, продавщица куда-то отошла. В туалет, наверное, но это не важно. А важно, Димуля, что продавцы всегда врут, а рубщик врать не приучен, а этот чучмек такой тупой, что вообще врать не умеет. Так что шейка, Смирнов, стопроцентно парная. Сейчас мы ее дома замаринуем и… ну, что-нибудь придумаем! Только вина еще не забыть!

Вина купили тут же, в магазинчике при рынке. Дима нацелился было на пиво, но возмущенная Вика так резко повернулась к нему, так взметнула своей коротенькой юбочкой, что он не решился настаивать. Купили бутылку какого-то французского. Название «Гранд амур» показалось Диме сомнительным, но Вика прошипела:

– Амур, Смирнов! Амур же! – И бутылка улеглась в сумку.

Еще прихватили литр кефира, которого Дима вознамерился отпить, но не успел.

– Это не для питья кефир, – сказала Вика, – это для маринада. Какие же вы, мужчины, все-таки бестолковые!

Уже почти на самом выходе с рынка, в тамбуре, Вика вдруг воскликнула:

– Черемшу же забыли! И не надо так вздыхать, Димасик, черемша очень потенцию повышает! – Громко воскликнула, без стеснения, причем в тот самый момент, как с улицы вошел в тамбур нескладный долговязый очкарик лет то ли тридцати, то ли сорока. Дима покраснел, и очкарик покраснел, и тут же в тамбуре стало трудно дышать. Надо же, подумал Дима, перднул чувак от смущения, да вонюче как. А Вика наморщила носик и решительно сказала:

– За мной, Смирнов!

Прошли через фруктовые ряды – Дима отметил забавную сценку: смуглый узбек, а может, туркмен, покупал курагу, витиевато торгуясь с продавцом-азербайджанцем – и попали к прилавкам с соленьями-квашеньями. Пахло одуряюще. Купили черемши, снова наткнулись на давешнего очкарика, пробовавшего маринованный чеснок, и наконец покинули рынок.

Дома Вика велела мужу нарезать шейку на куски средней величины, сложить все вон в ту кастрюлю, посолить, поперчить, перемешать, выдавить туда же лимон, снова перемешать и залить кефиром, после чего закрыть кастрюлю крышкой и поставить в холодильник.

– А я, – сообщила Вика, – в душ пойду, а то запарилась тут с тобой. – И подмигнула непристойным, развратным каким-то образом.

Эх, подумал Дима, исполняя поручение, напрасно отгул взял… Сидел бы сейчас в кафе, пивко бы потягивал… А в Викторию прямо бес какой-то вселился… Он залил мясо кефиром, выпил все-таки с треть стакана, засунул кастрюлю в холодильник и услышал Викин голос: «Димочка!»

Он вошел в ванную. Вика, блаженно стоявшая под душем, выглядела, он не мог не признать, чрезвычайно соблазнительно.

– Фу, Смирнов, – сказала она капризно, – какой ты потный! А ну, иди сюда!

«Может, все же не зря я отгул взял», – подумал Дима, сбрасывая одежду и залезая под душ.

В узкой ванне было тесно и скользко. В конце концов Вика встала на четвереньки и скомандовала:

– Давай, Димка! Ну, давай! Ну! Ну! Ну! Ну!

Дима, пристроившись сзади, хрипло вторил:

– На! На! На! На!

Когда все закончилось, Вика объявила, что это уже лучше, а теперь она хочет спатеньки, и Димуленька должен завернуть ее в полотенечко и отнести в кроватку.

– Ой! – нашелся Дима. – Мне в туалет.

Вика пропела ему вслед:

– Како-о-ой!

Он проторчал в сортире минут пятнадцать, гадая, что же сделали с его женой в этом солярии. Потом осторожно вышел, тихо оделся, заглянул в спальню – Вика как будто спала – и пробормотал:

– Я за хлебом… Хлеба купить забыли…

– Зачем тебе хлеб, – сонно проговорила Вика, – когда у тебя есть я? Иди скушай свою девочку…

Не открывая глаз, она сбросила одеяло, бесстыдно раскинула ноги во всю ширь кровати и, чуть слышно постанывая, принялась поглаживать руками свою грудь.

– Викусь… – ошарашенно выдохнул Дима, – ты чего? – Как-то не замечал он раньше за женой такого… такой… он даже затруднялся назвать, чего такого или какой такой.

– А потом я тебя скушаю… – сдавленным голосом пообещала Вика.

Что ж, первая часть Диме, в общем, удалась, а вот вторая… Короче говоря, его «улан-батору» требовался отдых. Даже, пожалуй, самому Диме он требовался: последние события, особенно поход на рынок, совсем его измотали. И очень хотелось пива.

Впрочем, жена, кажется, не была в претензии.

Он все-таки выскользнул из дома, добрел до киоска, что на автобусной остановке, купил бутылочку «Туборга», выпил ее, сидя на скамейке у подъезда, – про хлеб забыл – и вернулся домой. Вика спала. Он включил телевизор, приглушил звук, прилег на диван – и тоже задремал.

Спалось плохо: привиделись какие-то мерзкие коты, рыжий и черный. Рыжий был издевательски вежлив, даже елеен, черный же не скрывал враждебности и все норовил цапнуть Диму когтями, приговаривая: «Вставай, Смирнов, хватит спать!»

Дима сильно вздрогнул и проснулся, весь в поту. Над ним стояла обнаженная Вика, говорившая обиженным тоном:

– Вставай, Смирнов, хватит спать! Это все не экзотика была! Собирайся!

Что ж, деваться было некуда. Тем более что Димин «улан-батор», в отличие от своего хозяина, казалось, все же набрался новых сил. Дима попытался было обвить рукой стройное и гладкое бедро жены, но та заявила, что домашняя сессия закончена. Собирайся же, Смирнов, не тормози!

Собрались, и Вика потащила мужа в сторону леса.

– Давай, Димочка, давай! – щебетала Вика, бросая на мужа жгучие взгляды. – Кончай ныть, уже почти пришли!

Действительно, чтобы попасть в лес, оставалось только перейти через улицу.

Очень хотелось еще пива. Впрочем, и вино, наверное, будет в жилу. Ну, Викусик, держись, подумали оба – и Дима, и его «красный богатырь».

3

Разругавшись с продавщицей – ни с того ни с сего, как показалось той, – Иван мощно вонзил топор в деревянную чушку, швырнул на пол заляпанный кровью халат, сунул во внутренний карман куртки длинный разделочный нож и, хромая, вышел из здания рынка.

Пара, купившая у него полтора без малого килограмма свиной шейки, как раз скрылась за углом, но Иван успел их заметить. Мясо, подумал он, свежее, молодое, упругое мясо. Он двинулся за парой, остановился на обочине шагов за сорок от остановки маршруток, вытащил несколько сотенных купюр, махнул ими. Немедленно остановились ржаво-белые «жигули». Иван сел рядом с водителем, сказал: «Туда. Триста. Четыреста. Стой пока». Бомбила напрягся, но жадность пересилила.

Двое залезли в подошедшую маршрутку. «Туда, – приказал Иван. – Медленно».

Собственно, из двоих его интересовала только девка. Это она была молодым, упругим мясом. Это она нужна Ивану. А парня прогонит. Если, конечно, тот будет умно себя вести.

В мясе Иван разбирался. В чем другом – не очень, а в мясе – как мало кто. Родичи, конечно, тоже разбирались, и не хуже его, да где они, родичи? Далеко родичи, на родине, в Якутии… Да и мало их осталось: зверь ушел, олень ушел, жить трудно. Родичи, все почти, хлипкие оказались, бросили дело, алмазы добывать пошли, еще какими стыдными вещами занялись. А они ведь не кто-нибудь: абасы. Им, абасы, Высшими Духами назначено мясом ведать, оленя мучить, всякого зверя мучить, мясо пожирать, и с мясом – силы звериные пожирать, а мучения звериные Высшим возносить. Бросили, всё бросили…

Он, абасы Иван, не бросил. Хоть и косились на него родичи – неправильный, мол, абасы, настоящий абасы одноног, однорук, одноглаз, а этот недоделанный, – а он, недоделанный, покрепче других оказался. Свирепо со всеми расплевался, проклял всех – и в Москву подался. Думал почему-то, что в Москве этой всего навалом – и оленя, и медведя, и песца, и вообще зверя разного. Москва же! Оказалось – не так. Зато – бойни большие.

Устроился было на бойню, да на другой день дикие русские его выгнали: неправильно, сказали, ты скот забиваешь. Плюнул, в рубщики пошел.

Не то это, конечно, не то… Ничего, осмотрится – найдет по себе дело. А пока что – вот это нежное, сладкое мясо, на длинных гладких ногах, влажно-пряным пахнущее, с ума сводит.

«Жигули» следовали за маршруткой, Иван зорко следил единственным глазом – не упустить бы. Попытки водилы завязать разговор – пустой, конечно – пресек коротким рыком: «Тихо».

Иван проследил добычу до самого подъезда: когда пара выпрыгнула из маршрутки, сказал бомбиле: «Стой», сунул две сотенные, сверкнул глазом, оскалил зубы – пустой человек за рулем только открыл и закрыл рот, – вылез из гнилого корыта и, держа дистанцию, пошел за теми двоими.

Внутри все дрожало.

Он устроился на скамейке у аптеки наискосок от подъезда и принялся ждать. Он хорошо умел ждать.

Вот тот парень, словно ошпаренный, выскочил из подъезда, перевел дух, потоптался на месте и пошел к остановке. Иван повернулся так, чтобы его лица не было видно.

Мясо дома одно. Пора? Нет, не пора. Парень вернулся к подъезду, держа в руке бутылку пива, сел на лавочку, сковырнул пробку, присосался. Ивана передернуло.

Парень допил свою гадость, понурился и скрылся в подъезде.

Что ж, будем ждать дальше.

Прошло два часа. Или три часа. Какая разница? Иван дождался: пара показалась из подъезда, обогнула дом и двинулась через дворы в сторону леса. Иван последовал за ними. Можно было даже не держать добычу в пределах видимости: пряный запах, источаемый девкой, так и бил в короткий широкий нос абасы.

В лес идут. Это хорошо.

4

Боканон Матвей, нескладная очкастая дылда, крался за опасным монголоидом. Остаться незамеченным было бы нелегко, но монголоида поглотило преследование молодой пары, точнее – Мотя это чувствовал – прелестной юной девушки.

Доброе сердце боканона сжималось. Девушка, случайно встреченная на рынке, совершенно очаровала его. Столкнулись носом к носу, она что-то – Мотя не разобрал – говорила прелестным голоском своему спутнику, Матвей мгновенно влюбился и – надо же! – тут же испортил воздух. Смутился страшно.

Влекомый силой любви, Мотя, как мог осторожно, потащился за красавицей. Повезло – она направилась к соленьям, где стояли сильнейшие запахи. Выпускаемые боканоном газы там почти не ощущались, так что он позволил себе приблизиться к любимой. Ах, кружилась Мотина голова, богиня, настоящая богиня!

Потом богиня покинула рынок, боканона потащило за ней. И тут появился этот страшный монголоид, и Матвей понял, что предмету его любви грозит ужасная опасность, и решил, что спасет свою волшебницу, спасет во что бы то ни стало, и, может быть, благосклонная улыбка станет ему наградой.

Да, боканон Мотя отличался нежным сердцем, влюбчивостью и исключительной застенчивостью. Как же не быть застенчивым, если в Черном Реестре про род боканонов сказано: дух безобидный, но зело смрадный и, поворотившись задом к супостату, газами оного до смерти поражает!

Матвей всю жизнь очень боялся к кому-нибудь невзначай задом повернуться, ибо газы из него выходили почти непрерывно. Потому слыл человеком хотя и страдающим метеоризмом, но хорошо воспитанным. В школе, где он работал учителем по начальной военной подготовке – это было удобно, потому что часто ученики сидели в противогазах, – Мотю любили, а по поводу непроизвольного газоиспускания – сочувствовали. До того, что на последний День защитника Отечества подарили, помимо бутылки коньяка, патентованные противометеоритные трусы. Матвей тогда чуть не умер от смущения и стыда, хотел даже увольняться, но, когда выяснилось, что трусы подарила мужская часть коллектива – директор, физкультурник, трудовик и молодой географ, – причем подарила втайне от женской части, немного успокоился. «Не бзди, Маттеус, – пошутил тогда разбитной физрук, – прорвемся!» Трусы эти, впрочем, почти не носил – в них его крайне неприятно и как-то безысходно пучило. К тому же гнилостного запаха отрыжка покою не давала.

Хорошо было бы не в школе работать, а в армии служить, в химвойсках. Но в армию Матвея не брали по причине плоскостопия.

«Горькая наша боканоновская доля, – размышлял Мотя, преследуя монголоида. – Для чего нас создали? Зачем мы живем? Всего-то и смысла – воздух портить. Ну да, нечисть же мы… Но к чему тогда создатель наш, кто бы он ни был, дал нам добрые, любящие сердца? Какая злая ирония двигала им, когда ко всему обрекал нас еще и на одиночество? Всегда стремиться к любви – и всегда быть одному-одинешеньку… Маленького боканончика, которого я рожу в пятьдесят лет, думал Матвей, конечно же буду любить, жалеть, воспитывать. Но ведь это не та любовь, совсем не та…»

Он из последних сил сдерживал рвущиеся наружу газы – боялся выдать себя раньше времени. А время настанет! Мотя чувствовал это и вновь убеждался, что когда-то давно нашел верный ответ на мучивший его вопрос: он живет для того, чтобы защищать тех, кого любит. Пусть даже защищать своей непереносимой вонью, но – защищать!

Его богиня со своим спутником вошла в лес. За нею последовал монголоид. Матвей втянулся туда последним.

5

– Вот, Смирнов, на этой лужайке и остановимся, – сказала Вика. – Кто-то тут, видишь, шашлыки уже жарил, кирпичи стоят. Ставь сумку и давай-ка хворосту набери.

– Викусь, – засомневался Дима, – что-то очень уж от дорожки близко. Люди ходят, увидят нас…

– И пусть смотрят! – заявила Вика. – Мы что, плохое что-нибудь делать будем? – Глядя на мужа, она медленно облизнула губы. – И вообще, риск придает сексу пикантность.

Дима вздохнул, поставил сумку, вытащил из нее туристский топорик и двинулся к ближайшей березке. Вика тем временем уселась на удобное бревнышко, вытянула ноги, запрокинула голову, закрыла глаза и мечтательно улыбнулась.

Дима примерился и нанес березке первый удар.

Из глубины леса протяжно заухало. Дима замер.

– Ё-моё! – сказал он испуганно. – Это еще что такое?

– Да филин какой-нибудь, – легкомысленно ответила Вика. – Чего ты испугался-то?

– Филины, – возразил Дима, – и совы там всякие, они по ночам только ухают.

– Да какая разница? Ты, в конце концов, хочешь или не хочешь, а, Димкин? Ну ладно, заждался, мальчик, ну иди ко мне… Первый сеанс, дрова потом… – Вика потащила через голову свой топ.

В этот момент на лужайку вышло сразу трое мужиков: с одной стороны – двое молодых, коренастых, коротко стриженных, с бычьими шеями, чистые братки; с другой – рубщик мяса с Бугровского рынка.

– Ёкэлэмэнэ! – воскликнул один из братков, глядя на рубщика. – А ты, косоглазый, куда приперся-то? Тебя кто звал-то? Понятия не для тебя, что ли? Давай вали, пока цел! Ты, чувак, – обратился он к отвесившему челюсть Диме, – тоже свободен. А ты, красивая, – браток уставился на замершую с тряпочкой топа на голове Вику, – оставайся. Мы пацаны правильные, обижать не будем!

Второй заржал.

Рубщик мяса оскалил зубы и зарычал. С деревьев полетели листья.

– Ой, страшно! – издевательски пропищал первый браток.

– Я щас прям обосрусь! – подхватил второй.

Вика наконец сняла топ. Глаза ее странно блестели.

Рубщик двинулся на братков.

– У, лешаки проклятые! – прохрипел он.

– Не ссы, абасы! – проронил второй браток. – Наша территория, сейчас свистнем, братва подвалит, последний глаз на очко натянем!

На лужайке появилось новое действующее лицо. Дима узнал нелепого очкастого дылду, мельком виденного на рынке.

– Руки прочь от девушки! – выкрикнул очкарик. – Все прочь! Девушка, ничего не бойтесь, я с вами!

– Ну, бля, набежало! – усмехнулся первый браток. – Ты-то куда, лошина позорная?

– Девушка, ложитесь! Лицом вниз! Быстро! – Очкарик дал петуха, но Вика почему-то послушалась и упала ничком.

Очкарик повернулся к браткам и рубщику спиной.

…Что было потом, Дима помнил плохо. Его неудержимо рвало, а на лужайке никого, кроме рыдающей Вики, уже не осталось. Только, в успевших надвинуться и даже сгуститься сумерках, как показалось, выглянуло из-за деревьев лицо с косматыми бровями, коротко, жутко ухнуло и исчезло.

…Когда они добрались до дому, совсем стемнело.

– Ну тебя, Смирнов, к чертовой матери с твоим экзотическим сексом! Извращенец! – сказала Вика, запираясь в ванной.

«Ну вот, – подумал Дима, – как всегда… Переклинится на дряни какой-нибудь, меня втянет, а потом я же и виноват. А кто ж еще виноват, как сказала Вика, когда в прошлом году ей на трусы, что на балконе на веревке сушились, голуби нагадили. Ты, Смирнов, и виноват!..»

…А смотрящий леший Викентий, сделав строгий выговор двум молодым отморозкам, Аркадию и Григорию, принял окончательное решение: пробиваться к этому… к Вильмоту… а то погибнет лес.