Текст книги "В поисках концепта: учебное пособие"

Автор книги: Юрий Прохоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Попробуем теперь концентрированно выделить основное понимание концепта / концептуальности в понимании теоретиков и практиков концептуализма:

1. Концепт есть некая устойчивая / неустойчивая совокупность некоторого виртуального набора именований, отношений, оценок и т. п. явлений действительности.

2. Этот набор есть совокупность устойчивых / неустойчивых дискурсов как неких симулякров – знаков подобия именования этого концепта в предыдущих аналогичных дискурсах.

3. «Текст концепта» не может быть явлен единицами языка (любой их совокупностью), а лишь предъявлен отнесенной к нему совокупностью дискурсов, организованных симулякрами.

4. Содержание и структура концепта «проявляет» себя реализуемыми в вербальном общении устойчивыми дискурсивными стереотипами и реминисценциями к предыдущим дискурсивным практиками.

Если все это попытаться дать «в переводе» на русский язык, то, в принципе, мы получим практически то же понимание концепта / концептуализма, которое отмечали и в философских работах: концепт есть некоторое «замещение» реальности, выработанное в процессе человеческого бытия в этой реальности; это замещение осуществляется не на прямую (А вместо В), а набором различных вербальных и невербальных элементов, которые сами уже использовались ранее в дискурсах в качестве этих знаков замещения, что позволяет на их основе (грубо: опираясь на них как на «якобы реальность») вытроить новые дискурсы, и т. п. Причем под концептом можно понимать не только «факт замещения», но и «процесс замещения». В этом плане достаточно четко определенный концептуалистами знак – симулякр – может представлять интерес и для дальнейшего рассмотрения проблемы.

… Неясность [vagueness] и точность – важные понятия, которые необходимо усвоить. Оба являются вопросом степени. Все мышление до некоторой степени является нечетким, и точность – это практически недостижимый теоретический идеал. Значение слова нечетко, когда оно приложимо к ряду различных объектов из-за того, что в силу некоторого общего свойства они оказались неразличимыми для индивида, употребляющего это слово. Слово – это не что‑то единственное [unique] и определенное, но набор употреблений [occurrences],

Б. Рассел

Глава IV
Quo Vadis?

… к счастью и чести человечества, научные произведения далеко не столь научны и потому не столь нечеловечны и безличны, как о них свойственно думать широкой публике их современности.

П.А. Флоренский

Перечитав написанное в предыдущих главах, автор неожиданно отчетливо понял, что «попал в колею»: анализ других точек зрения стал неумолимо «строить» его собственную позицию по модели и в рамках уже известных. Безусловно, спросить «Кто последний?» и чинно стать в очередь‑дело разумное не только в магазине. А в недавние времена – не только разумное, но и жизненно необходимое… Однако и времена меняются, и концепт вряд ли является «товаром» первой необходимости даже в очереди за когнитивной лингвистикой. Но колея затягивает: ехать по ней и спокойно, и надежно – туда же, куда проехали и другие. Вот выбраться из колеи – это уже задача другого уровня: нужен или другой автомобиль (желательно со всеми ведущими), или принципиально иное транспортное средство.

Но есть и еще один вариант, который в ненаучном обиходе характеризуется выражением «ручку на себя – и над лесом», а в научном (также с использованием прецедентного текста, который, как следует из теории Г. Г. Слышкина, и сам может быть концептом) называется «Давай, брат, отрешимся, давай, брат, воспарим!..» Попробуем же на некоторое время «отрешиться» от строгой научной теории и просто порассуждать на эту тему: а что, собственно, мы стремимся выделить и описать? Как мы не понимаем, а представляем себе это явление? В этой главе мы не будем каждое свое слово подкреплять какой‑либо цитатой, ссылкой (только необходимый для рассуждения минимум), хотя понятно, что практически на каждую фразу можно будет указать энное число первоисточников. Нас больше будет интересовать логика рассуждения, а не констатация факта, четкость последовательности суждений, а не четкость определения понятий. Однако, с одной стороны, многое из того, о чем мы попытаемся далее «порассуждать», уже прекрасно изложено другими авторами, без учета мнения которых было бы некорректно заявлять о собственной точке зрения[34]34
  Автора часто упрекают в слишком обильном цитировании других работ. На наш взгляд, это, во-первых, всегда точнее, чем пересказ «своими словами» точек зрения других с простым указанием в скобках фамилии и работы (дескать, ищите сами и проверяйте, так ли я его пересказал…). Во-вторых, это, как нам кажется, естественная научная этика – если кто‑то это уже хорошо сказал, то и надо этого кого‑то конкретно указывать. А в настоящее время возникло, к сожалению, и в-третьих: научные издания (особенно сборники статей) стали выходить такими мизерными тиражами, что с ними удается познакомиться зачастую лишь самим авторам… Даже в центральных библиотеках невозможно найти многих работ последних лет, опубликованных в том же городе! Так что такое цитирование позволяет вводить в более широкий научный обиход многие исследования (ведь, к сожалению, в работах все чаще можно встретить указание: «цитируется по…»).


[Закрыть]. С другой – автор чувствует явную потребность «обезопасить» себя в дальнейших рассуждениях, поэтому начать их предполагает все‑таки с довольно пространной цитаты, некоторой «логико-методологический посылки», которая, по его разумению, должна определенным образом «обнаучить» его последующие вольности.

«И все же: какова основная функция языка, т. е. такая, которую не может выполнять другая знаковая система? На эту роль, очевидно, может претендовать номинация или приписывание предметам некоторых символических единиц, т. е. знаков. Эти знаки связываются не с недифференцированными ситуациями, а с отдельными, дискретными единицами.

Какова же роль такого означивания? Чтобы ее понять, надо воспроизвести ситуацию означивания. Представим себе человека, оказавшегося в незнакомой местности. Для того, чтобы в ней ориентироваться, он должен разбить ее на отдельные фрагменты и определить пространственные отношения этих фрагментов друг к другу. Иными словами, местность должна как‑то более-менее адекватно запечатлеться в его голове. Способов этого запечатлевания может быть два. Во-первых, это – основанное на зрительном восприятии воспроизведение образа местности в голове. Но наличие такого континуального восприятия затрудняет способность человека действовать сообразно этому образу (в нашем случае – ориентироваться). Множество деталей, не имеющих прямого отношения к действию, затруднили бы его, так как действие всегда требует абстрагироваться от всего, что не входит непосредственно в его модель.

Необходимость воспринимать местность так, чтобы действовать (ориентироваться) в ней, приводит нас ко второму способу восприятия ее – символическому, или знаковому. В этом случае каждая деталь получает свое имя, Следовательно, она начинает существовать в мозгу как отдельный мысленный образ, получающий свое имя. Материальное воплощение этого образа и есть знак. Как же образуется знак и, соответственно, мыслительные представления? Каждый предмет воспринимается как набор признаков (самой различной природы: воспринимаемых органами чувств; функций, потенций и т. д.). Означивание (номинация) есть приписывание предмету одного из этих свойств, восприятие предмета через эти свойства…

Итак, первая функция языка – моделирование окружающего мира. Моделирование же есть не что иное, как формальное описание предметов, их свойств и отношений, ставящее своей задачей максимально удобное ориентирование субъекта в мире и, по возможности, управление им (кстати, способность к управлению, т. е. к причинению событий, развивающихся в нужном для деятеля направлении…). Моделирование сводится к субституции физических предметов мысленными так, чтобы мысленные объекты (т. е. познанные свойства и признаки) объясняли возможную реакцию физических объектов на предполагаемое воздействие. Для этого и необходимо выделить только те свойства, которые имеют непосредственное отношение к данной задаче. Попутно замечу, что наиболее наглядный вид такого моделирования – художественная литература. Живая действительность несвязанна, алогична и лишена понятия цели; действительность же, запечатленная в беллетристике, связана, структурирована и телеологична. В хорошей беллетристике не может быть лишних деталей (они просто отброшены), замысел, логика характеров подчинены единой цели, которую не может изменить никакое привходящее событие. (Разумеется, не может быть речи о том, что цель, поставленная для своих персонажей автором, может не быть достигнута.) Для ментальных объектов есть два способа представления. Во-первых, в форме (до сих пор недостаточно ясной) нейронных процессов в мозгу; во-вторых, в форме символической.

Остановимся на вопросе о моделировании подробнее. Конечно, это очень сложное понятие (так, А. Ф. Лосев дает 34 интерпретации этого термина). Наиболее популярным в отечественной литературе, по-видимому, является понятие модели, данное Ю. А. Гастевым: между объектами А и В существует отношение «быть моделью» в том случае, если существует гомоморфный образ А' объекта А и В' – объекта В, причем А' и В' изоморфны (причем под гомоморфностью понимается неполная эквивалентность, а под изоморфностью – полная); это определение характеризует отношение «быть моделью» как симметричную сущность. Исследователи отмечают важность определения Ю. А. Гастева для гносеологии: распределение понятий «модель» и «моделируемое» зависит от цели исследования (т. е. ученый вправе считать, что А есть модель В и наоборот).

Изучая овладение человеком миром, мы, естественно, рассматриваем мир как моделируемое А, а его восприятие‑как модель В (при этом ментальный мир играет роль образа А' = В'). Эта модель создается не для абстрактного познания; она выявляет некоторые неочевидные свойства объекта, знание которых позволяет управлять им. Под управлением мы понимаем взаимодействие управляющего с управляемым, имеющее целью достижение оптимальных для управляющего результатов… Управление без предвидения невозможно, а предвидение немыслимо без знания…

Символическая форма является единственно возможной для передачи ментальных объектов, следовательно, моделей мира и прочего – другому. Человек – животное общественное, и всякая его деятельность изначально была кооперативной. Поэтому мысленное моделирование возможно тоже лишь в контакте с кем‑то. Это не следует понимать слишком буквально: речь идет не о непосредственном контакте, а скорее также о ментальном образе другого: не конкретного индивида, а носителя данного языка, определенной культуры, запаса сведений и т. д. И вся языковая деятельность ориентирована на этого другого. Передача информации от говорящего к этому другому – и есть языковая коммуникация. Ее отличие от коммуникации животных состоит в том, что передает она… более-менее структурированные модели мира, состоящие из отдельных объектов, которые можно мысленно выделять из среды и располагать ими в нужной для говорящего конфигурации.

Таким образом, две главные функции языка – номинация и основанная на ней коммуникация. Поскольку же коммуникант мыслится не только конкретный, но и абстрактный, то отсюда вытекает еще одна важная языковая функция – хранение информации, знаний, культуры» [Красухин, 1996; 382–386].

А теперь перейдем собственно к рассуждениям, на первом этапе воспользовавшись предложенной «моделью моделирования».

Рассуждение 1. Под концептом практически во всех определениях понимается нечто, соотносимое с одним из следующих этапов моделирования:

– «изначальное», которое содержит в себе некоторые основополагающие глобальные принципы отражения мироустройства: А – А;

– «вторичное изначальное», которое содержит в себе некоторые основополагающие глобальные принципы, определяющие бытие человека в этом мироустройстве: В —

– «детерминированное», которое определяется реальностью этого отражения мироустройства для его определенной части (религиозно, исторически, географически, гендерно, национально, социально, корпоративно и т. п.)^ – А_1+п~;

– «вторично детерминированное», которое определяется спецификой человеческого бытия в данной части отражения мироустройства: В – В_1+п;

– «означенное», которое фиксируется спецификой семиотических моделей хранения и трансляции данной части отражения мироустройства: А_1+п – А_1+п+2;

– «вторично означенное», которое фиксируется спецификой реализации семиотических моделей человеческого бытия в данной части отражения мироустройства: В_1+п – В_1+п+2;

– «именованное», которое конвенционально номинирует систему описания данной части отражения мироустройства – А А

1+^п+2 1+^п+2+3;

– «вторично именованное», которое конвенционально обеспечивает вербальное человеческое общение в данной части отражения мироустройства: В_1+п+2 – В_1+п+2+3.

Попытка построения данного рассуждения основывается на том, что большинство исследователей в той или иной степени согласны с пониманием концепта как, с одной стороны, некоторой изначальной совокупности знаний, представлений и суждений о той или иной составляющей картины мира, а с другой‑как о некотором виртуальном «замещении» этой реальной картины некоторой совокупностью символов, знаков, т. е. некоторой вторичной картиной, сложившейся в ходе познания мира с целью упорядочения, упрощения и приспособления для существования в первичной картине.

Расуждение 2. Что может входить в содержание концепта? Ю. С. Степанов отмечает, что «концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих слоях они по-разному реальны для людей данной культуры» [Степанов, 1997; 45], выделяя при этом «буквальный смысл», или «внутреннюю форму», или этимологию концепта, «пассивный», «исторический» слой концепта и новейший, наиболее актуальный и активный слой концепта. Однако это только строит содержание концепта «по уровням», а не описывает содержание этих уровней.

Можно предположить, что «на самой глубине» любого концепта находится набор архетипических[35]35
  Греч. Archetypos – первообраз.


[Закрыть] – наиболее общих и фундаментальных – изначальных понятий, логических связей, образных представлений и выработанных на их основе принципов, правил человеческого существования. Их можно рассматривать как некоторые примитивные, имеющие общечеловеческий характер попытки организации хаоса человеческого бытия. Они, безусловно, напрямую связаны и с местом проживания некоторой общности людей (его климатическими, географическими, физическими и прочими условиями), и временем этого существования, и с их способами добывания средств своего существования. Но это не только «коллективное бессознательное» в понимании архетипа у К. Г. Юнга, сегодня этот термин имеет и более широкий культурный смысл:

«… на основе примитивно-архетипических связей или в дополнение к ним (а иногда и вне прямой связи с ними) в сознании коллектива и в сознании личности образуется некоторый фонд представлений, которые опираются на генетическую память и не соответствуют актуальному эмипирическому опыту или даже прямо противоречат ему» [Кнабе, 1993; 115].

Вторым по значимости и времени «внедрения» в содержание концепта слоем будет, очевидно, его идеологическая составляющая, связанная с основополагающими принципами того или иного религиозного учения, т. е. уже выработанной и реализуемой в тех или иных формах системы бытия. Если принципиальное соотношение в модели «жизнь – смерть» можно рассматривать на архетипическом уровне как «есть – нет», «появился – исчез», «существовал – перестал существовать», «начало – конец», т. е. А – Б / А1 — В_р то историческое существование людей в сфере действия конкретного религиозного учения вносило определенные коррективы в содержание концепта именно в силу особенностей того или иного учения. Например, в православии самоубийство рассматривалось как грех, а в буддизме‑как высшее проявление честности и твердости духа. По-разному расценивались и ситуации рождения и смерти: в одних религиях только благой жизненный путь открывал после смерти иную жизнь, срок перехода в которую определял Бог, в других – вся жизнь рассматривалась как временное существование человека перед этой иной жизнью и не отрицался самостоятельной уход из этой жизни в иную и т. п.

Кроме религиозных принципов, в ходе развития концепта в нем находили свое место и закреплялись принципы, связанные с реальными историческими условиями существования людей, их социальной организацией. Например, при единстве религии можно все же увидеть принципиальное различие, например, в восприятии рождения ребенка или его смерти в разных социальных слоях общества; в факте рождения девочки или мальчика; в разных религиях принципиально по-разному – в силу не только религиозных правил, но и реалий среды проживания – осуществлялось погребение, и т. п. Все это вносило в изначальный концепт «жизнь – смерть» принципиальные множественные различия для разных народов, создавая модели – / А_1+п – В_1+п. При этом предыдущий уровень объективно переходил в латентное состояние, становился скрытым, как бы «утерянным» в сфере реального существования и человеческого общения.

Постепенно исторически складывается – на основе первых двух уровней – некоторая система «неустойчивого равновесия» содержания того или иного концепта как его семиотическая структура. Неустойчивая – так как постоянно подвергается влиянию практически всех параметров уровня предыдущего, равновесная – так как является стабилизирующим фактором организации жизни и способов общения, определенной ритуализацией, присущей проявлению каждой семиотической структуры.

Поскольку собственно семиотическая структура и складывалась, и закреплялась, и транслировалась не сама по себе, а в ходе реальной практической деятельности людей, есть смысл обратиться к научному пониманию деятельности. Наибольший интерес, на наш взгляд, в этом плане представляет теория Г. П. Щедровицкого, так как она связана, с одной стороны, именно с методологией деятельности, а с другой – рассматривает ее непосредственно во взаимосвязи со знаковыми характеристиками процесса. Приведем ряд важных для нас цитат из работ Г. П. Щедровицкого.

1. «По традиции, поскольку само понятие деятельности формировалось из понятия» поведения», деятельность как таковую в большинстве случаев рассматривали как атрибут отдельного человека, как то, что им производится, создается и осуществляется, а сам человек в соответствии с этим выступал как» деятель»…

… Человеческая социальная деятельность должна рассматриваться не как атрибут отдельного человека, а как исходная универсальная целостность, значительно более широкая, чем сами» люди». Не отдельные индивиды тогда создают и производят деятельность, а наоборот: она сама» захватывает» их и заставляет» вести» себя определенным образом. По отношению к частной форме деятельности – речи-языку, В. Гумбольдт выразил сходную мысль так: не люди овладевают языком, а язык овладевает людьми.

Каждый человек, когда он рождается, сталкивается с уже сложившейся и непрерывно осуществляющейся вокруг него и рядом с ним деятельностью. Можно сказать, что универсум социальной человеческой деятельности сначала противостоит каждому ребенку: чтобы стать действительным человеком, ребенок должен» прикрепиться» к системе человеческой деятельности, это значит – овладеть определенными видами деятельности, научиться осуществлять их в кооперации с другими людьми. И только в меру овладения частями человеческой социальной деятельности ребенок становится человеком и личностью…

При таком подходе, очевидно, универсум социальной деятельности не может уже рассматриваться как принадлежащий людям в качестве их атрибута или достояния, даже если мы берем людей в больших массах и организациях. Наоборот, сами люди оказываются принадлежащими к деятельности, включенными в нее либо в качестве материала, либо в качестве элементов наряду с машинами, вещами, знаками, социальными организациями и т. п. Деятельность, рассматриваемая таким образом, оказывается системой с многочисленными и весьма разнообразными функциональными и материальными компонентами и связями между ними.

Каждый из этих компонентов имеет свое относительно самостоятельное» движение» и связан с другими компонентами того же типа…» [Щедровицкий, 1975; цит. по: Панков, 1995; 26].

2. «В принципе» знания знаков» могут быть и бывают весьма разнообразными… Между ними устанавливаются свои особые отношения и связи, которые меняются, во-первых, в зависимости от характера деятельности, которую они обслуживают, – практической, инженерной или собственно научной, а во-вторых, соответственно этапам развития языка и языковедения. Одни из этих знаний фиксируют и задают отдельные стороны существования знака в деятельности, например, только те или иные конструкции значений, другие знания как бы надстраиваются над первыми и охватывают сразу множество разных сторон знака и связи между ними. Кроме того, разные знания существуют в разных формах: одни из них получены научным путем и имеют строго объективный статус, другие, наоборот, предельно интуитивны и выступают скорее в виду чувственных представлений и субъективной речевой способности («чувство языка»)…

Указание на специфическую роль знаний в образовании и дальнейшем существовании знаков достаточно объясняет ту специфическую ситуацию, в которую попадает языковед– исследователь, когда он начинает свою работу и хочет либо проанализировать какие‑то конкретные знаки, либо же ответить на вопросы, что такое» язык» или что такое» знак» и»знаковая система». Первое и основное, что предстает перед ним и с чем он преимущественно имеет дело, это – «знания знаков»(в частности, «знание речи-языка»). Осваивая их – понимая и анализируя, – он обнаруживает вскоре по крайней мере четыре (а на деле – большее число) разные формы существования знака (и речи-языка): 1)«знания знаков», 2)«действительность» этих знаков, 3) парадигматические конструкции значений и 4) синтагматические цепочки. И тогда он встает перед вопросом: какое же из этих существований знака является подлинным, реальным его существованием. Но тайна знака (и речи-языка) как элемента и организованности деятельности состоит как раз в том, что все эти четыре формы существования являются подлинными и одинаково реальными, а сам знак (или речь-язык) существует как системное единство всех этих форм…»

«У конструкций значений есть свое, совершенно специфическое назначение, и это обстоятельство ставит их как элементы смыслового поля в особое отношение ко всем другим элементам. Это специфическое назначение конструкций значения… состоит в том, чтобы служить средствами понимания исходного текста, и поэтому они создаются как своеобразные дубликаты и особые формы фиксации отдельных отношений и связей, устанавливаемых процессом понимания и представляемых нами в структуре первичного смысла. Но это значит, что конструкции значений и связанные с ними вторичные смыслы создают для процессов понимания (а вместе с тем для элементов первичного смысла) вторую и особую форму существования; вместе с тем они создают новую и особую форму существования для самого знака… Мы получаем возможность сказать, что смыслы и значения – разные компоненты знака, придающие ему вместе с тем разные способы и формы существования, соответственно – в синтагматике и в парадигматике, социальных ситуациях и в культуре, в реализациях и в нормах…

Соединение двух указанных выше характеристик конструкций значений: (1) лежат наряду со смыслами и являются другими функциональными компонентами структуры деятельности и знака, (2) выражают и фиксируют отдельные компоненты смыслов, придавая им второе и особое существование – позволяет рассматривать и трактовать связь между значениями и смыслами как совершенно особое отношение конструктивного замещения, или как мы его называем, имитации…» [Щедровицкий, 1973; цит. по: Панков, 1995; 241, 240].

Таким образом, с точки зрения деятельности как формы и средства существования человека (и его становления как человека) совершенно логичным и непротиворечивым является факт его экзистенции не собственно в том реальном мире, который явлен, а в том «вторичном» мире, который организован в качестве результата его (многих «их») деятельности, построен как система некоторых символов. Для нас в этих рассуждениях наиболее существенным является то, что человеческая социальная деятельность рассматривается как исходная универсальная целостность значительно более широкая, чем сами «люди»; что тайна знака (и речи-языка) как элемента и организованности деятельности состоит как раз в том, что все формы существования знака являются подлинными и одинаково реальными, а сам знак (или речь-язык) существует как системное единство всех этих форм; смыслы и значения – разные компоненты знака, придающие ему вместе с тем разные способы и формы существования, соответственно – в синтагматике и в парадигматике, социальных ситуациях и в культуре, в реализациях и в нормах, а связь между ними может трактоваться как совершенно особое отношение конструктивного замещения. С точки зрения общения (как деятельности) можно сказать, что его составляющими всегда являются не непосредственные отсылки к реальности (А – А_:; В – В_:) и даже не к тем смыслам, которые организуются в процессе деятельности как освоения модели действительности, а к собственно той уже смоделированной семиотической системе, в которой эти значения закрепились. То есть собственно процесс общения начинается как факт сиюминутного общения – на основе уже установленных элементов модели А_1+п+2+3 – В_1+п+2+3. При этом, очевидно, любые изменения параметров «А_1+п+2+3» будут отражаться в конечной составляющей этого общения – его вербальном (и невербальном) компоненте[36]36
  Не можем отказать себе в удовольствии привести аналогичные рассуждения (на другом уровне) из классической работы Н.И. Жинкина «Четыре коммуникативные системы и четыре языка»: «Пусть передающий партнер А коммуникативной системы А – В составил сообщение дождь идет и знает его перевод. Это сообщение поступает к приемнику В в виде констант сигналов. Получатель В, приняв эти сигналы, отождествит их путем выбора из АФ4 с именами, часть которых является константами, а часть переменными. Может оказаться, что распределение постоянных и переменных в А (АФ4) и В (АФ4) не совпадает. Тогда прием сообщений от Ак В не состоится. Это явление обычно называют непониманием. Очевидно, что непонимание возникает вследствие того, что перевод, сделанный А, не известен В.
  Так как правильный перевод может быть сделан только при наличии в KSJ константы, то область значения переменных имен есть функция этих констант. Но в АФ4 любая константа может стать переменной. Так, дождь, ранее принятый как константа, имеет перевод – атмосферные осадки в виде воды. Следовательно, для установления эквивалентности в системе А – В или для достижения понимания должен быть составлен ключевой список переводов или еще один алфавит – АФ5. Такой алфавит обычно называют толковым словарем. Принцип формирования АФ5 в памяти языка, вероятно, является статистическим. Сочетание имен, приводящее к взаимному пониманию, будет закрепляться, их число будет увеличиваться по частоте применения, и система А – В придет в равновесие. Однако появление в А – В как системе расширяющихся сообщений некоторого увеличенного числа редких сочетаний имен (на стороне А или В) выведет систему из равновесия до тех пор, пока эти сочетания не станут достаточно частыми. При этом некоторые другие ранее частые сочетания будут встречаться реже и даже забываться. В результате система будет находиться в состоянии динамического равновесия.
  Как видно, алфавит АФ5 наиболее лабилен. Его границы не являются вполне определенными. Кроме того, он может быть различен у разных А, А_р А^ В, Bj, В₂… и у разных групп А_г А^ А… Поэтому если говорить об усредненном алфавите АФ5, то всю коммуникативную систему в языке 2 лучше обозначать не А – В, a Ai-n, (№), где i любой из пары в системе общения от А до N.[Жинкин, 1998; 25–26].


[Закрыть]. Как и во всякой равновесной системе, изменение и третьего параметра – собственно, например, вербального кода, приводит к определенным изменениям и в других элементах модели: новая, заимствованная из другой семиотической системы языковая единица (с иным смыслом или иным значением) первоначально и «ощущается» как чужая, «инородная», однако затем она постепенно находит свое место в новой семиотической системе и определяется в своем взаимоотношении с другими составляющими новой для нее модели.

«При описании способов концептуализации и дискретизации отдельных участков внеязыковой действительности… исследователи исходят из того, что самым непосредственным образом субъект (человек или коллектив) свои представления, знания, суждения о мире обнаруживает при его означивании посредством языковых единиц. В процессе означивания, связанном с выделением отдельных объектов, их признаков, действий, состояний, установлением отношений между явлениями и т. д., формируется множество разнообразных семантических единиц, которыми могут быть не только номинативные, но и предикативные единицы. Каждая из них, представляя собой двустороннюю языковую единицу – знак, соотносится с определенной идеальной сущностью (денотатом), которая может быть адекватной или неадекватной действительности, но» никогда не совпадает с ней и не может совпадать»… Такое понимание согласуется не только с вполне естественным различением мира и особым способом его представления в знаковой системе, но и с признанием антропоцентризма языка, поскольку лишь через деятельность человека, который силой своего воображения расчленяет действительность, устанавливает связи между объектами и присваивает им имена. В результате некий фрагмент действительности предстает как знаковая сущность, состоящая из совокупности единиц. В каждой языковой единице своеобразно комбинируются увиденные человеком отдельные свойства объекта, которые можно представить как результат концептуализации, осуществляемой субъектом в процессе познания мира. Обнаружение способов дискретизации и концептуализации действительности представляет собой сложную лингвистическую операцию, которая требует, с одной стороны, учесть образование некоторого семантического пространства – идеальной сущности, творимой человеком» второй действительности», а с другой – использовать семантические единицы (языковые и речевые факты) как материал для установления характера и способов представления мира посредством знаков. С понятием идеальной сущности связывается запас смыслов, который образуется в результате практической, интеллектуальной деятельности субъектов, эмоционального восприятия ими некоторого участка действительности и который представляет собой совокупный социальный опыт людей. Запасы смыслов, накапливаемые людьми в процессе познания и освоения мира, обладают самостоятельной реальностью, однако в своем проявлении оказываются неизменно связанными с материальностью разного характера – с окружающим миром и знаковой системой…» [Кузнецов, 2000].

Рассуждение 3. Попробуем предложенную выше теорию рассмотреть на примерах[37]37
  Примеры взяты из книги Б. Акунина «Алмазная колесница» (М., 2003. Т. 2 «Между строк»). Естественно, что передача на другом языке носителем другой культуры может содержать некоторые неточности, однако нас больше интересуют именно различия между концептами «смерть» в двух культурах и языках. Учитывая, что автор является профессиональным японистом, для наших целей уровня передачи японских моделей будет вполне достаточным. Кроме того, в одном из интервью Б. Акунин отмечал, что он вплел в новый роман большую часть стереотипов российских людей, связанных с этой страной – а для наших дней это как раз и может быть полезно. Так как стереотип – одна из важнейших составляющих содержания и формы проявления любого концепта, о чем мы скажем далее.


[Закрыть]:

1. Портретов было два. С левого на Фандорина смотрел Александр Сергеевич Пушкин, с правого щекастый азиат, грозно супящий густые брови. Гравюра с картины Кипренского, хорошо знакомой титулярному советнику, интереса у него не вызвала, но второй портрет заинтриговал. Это была аляповатая цветная ксилография,

должно быть, из недорогих, но исполненная так искусно, что казалось, будто сердитый толстяк смотрит вице-консулу прямо в глаза. Из-под расстегнутого златотканого воротника виднелась жирная, в натуралистичных складках шея, а лоб японца стягивала повязка с алым кругом посередине.

– Это какой‑нибудь поэт? – поинтересовался Фандорин.

– Никак нет. Это великий герой фельдмаршал Сайго Такамори, – благоговейно ответил Сирота.

– Тот самый, что взбунтовался против правительства и покончил с собой? – удивился Эраст Петрович. – Разве он не считается государственным преступником?

– Считается. Но он всё равно великий герой. Фельдмаршал Сайго был искренний человек. И умер красиво. – В голосе письмоводителя зазвучали мечтательные нотки. – Он засел на горе с самураями своей родной Сацумы, правительственные солдаты окружили его со всех сторон и стали кричать: «Сдавайтесь, ваше превосходительство! Мы с почетом доставим вас в столицу!». Но господин фельдмаршал не сдался. Он сражался до тех пор, пока пуля не попала ему в живот, а потом приказал адъютанту: «Руби мне голову с плеч».

Фандорин помолчал, глядя на героического фельдмаршала. До чего выразительные глаза! Поистине портрет был нарисован мастером.

– А почему у вас тут Пушкин?

– Великий русский поэт, – объяснил Сирота и, подумав, прибавил. – Тоже искренний человек. Красиво умер.

– Японцев хлебом не корми, только бы кто‑нибудь красиво умер, – улыбнулся Всеволод Витальевич.

2. Горбун поднял руку. В ней посверкивал шестизарядный револьвер.

– Давно бы так, – заметил Эраст Петрович помощнику. – Мог бы сообразить и пораньше.

На лице усатого разбойника возникло такое изумление, будто он никогда прежде не видел огнестрельного оружия. Рука с палкой взметнулась кверху, но выстрел прозвучал раньше. Пуля попала бандиту в переносицу и сбила его с ног. Из черной дырки медленно, словно нехотя, засочилась кровь. На лице убитого так и застыла ошеломленная гримаса.

Последний из нападавших тоже был ошарашен. Его пухлая нижняя губа отвисла, заплывшие жиром глазки часто-часто моргали.

Горбун выкрикнул какую‑то команду. С пола, покачиваясь, поднялся один из охранников. Потом второй, третий, четвертый.