Текст книги "В поисках концепта: учебное пособие"

Автор книги: Юрий Прохоров

Но что есть изначальное? На сегодняшний день науки о логике развития восприятия и понимания мира – это миф. О мифе писали все. Есть классики понимания мифа (от античности до К. Леви-Стросса, потом – от К. Леви-Стросса до наших дней). Всех цитировать невозможно, да и не надо. В конце концов, автор не пишет историю учений и взглядов: он только опирается на других в надежде, во-первых, их понять, во-вторых, вывести из понятого что‑то свое. Поэтому ограничимся лишь мнением А. Ф. Лосева:

«… это не выдумка, а наиболее яркая и самая подлинная действительность. Это совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола» [Лосев, 1991; 24]; «Миф всегда чрезвычайно практичен, насущен, всегда эмоционален, аффективен жизнен» (тамже, с. 28); «Но

что такое та наука, которая воистину не мифологична? Это – совершенно отвлеченная наука как система логических и числовых закономерностей. Это – наука-в-себе, наука сама по себе, чистая наука. Как таковая, она никогда не существует. Существующая реальная наука всегда так или иначе мифологична» (там же, с. 32). «Миф не есть ни схема, ни аллегория, но символ. Что получает теперь это утверждение от нашего анализа понятия чуда? Символ есть такая вещь, которая означает то самое, что она есть по существу. Теперь мы должны сказать, что подлинный мифический символ есть, по крайней мере, четвертый символ, символ четвертой степени. Во-первых, он есть символ в меру того, что он есть просто вещь или существо. Ведь всякий реальный предмет, поскольку он мыслится и воспринимается нами как непосредственно и самостоятельно сущий, есть, сказали мы, символ… Мифический символ есть символ в меру того, что он есть история, так как мы имеем тут дело не просто с личностью, но с ее эмпирическим становлением; и надо, чтобы это становление личности было проявлением ее, чтобы везде она узнавалась как таковая, чтобы везде происходило отождествление этой становящейся личности с ее нестановящимся ядром» (там же, с. 162; курсив везде автора. – Ю. П.).

Это уже, что называется, «час от часу не легче». Теперь придется говорить о символе, история взглядов на который ничуть не короче взглядов истории на миф. Опять придется идти по уже проторенному пути цитирования тех, кто об этом (по мнению автора и в свете его рассуждений) сказал наиболее интересное и важное для данного изложения.

«В свете формулированного нами символа вещи как принципа ее конструирования или как ее порождающей модели необходимо понимать и те моменты в определении символа, о которых мы говорили выше, в отдельности стремясь дать описательную картину символа.

1. Символ вещи действительно есть ее смысл. Однако это такой смысл, который ее конструирует и модельно порождает.

2. Символ вещи есть ее обобщение. Однако это обобщение не мертвое, не пустое, не абстрактное и не бесплодное, но такое, которое позволяет, а вернее, даже повелевает вернуться к обобщаемым вещам, внося в них смысловую закономерность. Другими словами, та общность, которая имеется в символе, implicite уже содержит в себе все символизируемое, хотя бы оно и было бесконечно.

3. Символ вещи есть ее закон, но такой закон, который смысловым образом порождает вещи, оставляя нетронутой всю их эмпирическую конкретность.

4. Символ вещи есть закономерная упорядоченность вещи, однако данная в виде общего принципа ее смыслового конструирования, в виде порождающей ее модели.

5. Символ вещи есть ее внутренне-внешнее выражение, но оформленное согласно общему принципу ее конструирования.

6. Символ вещи есть ее структура, но не уединенная или изолированная, а заряженная конечным или бесконечным рядом соответствующих единичных проявлений этой структуры.

7. Символ вещи есть ее знак, однако не мертвый и неподвижный, а рождающий собою многочисленные, а может быть, и бесчисленные закономерные и единичные структуры, обозначенные им в общем виде как отвлеченно данная идейная образность.

8. Символ вещи есть ее знак, не имеющий ничего общего с непосредственным содержанием тех единичностей, которые тут обозначаются, но эти различные и противостоящие друг другу обозначенные единичности определены здесь тем общим конструктивным принципом, который превращает их в единораздельную цельность, определенным образом направленную.

9. Символ вещи есть тождество, взаимопронизанность означаемой вещи и означающей ее идейной образности, но это символическое тождество есть единораздельная цельность, определенная тем или другим единым принципом, его порождающим и превращающим его в конечный или бесконечный ряд различных закономерно получаемых единичностей, которые и сливаются в общее тождество породившего их принципа или модели как в некий общий для них предел» ([Лосев, 1991; 272–273]; курсив автора. – Ю. П.)[14]14
  А что – не символ? Так вопрошала М. И. Цветаева…


[Закрыть].

Итак, есть некоторая совокупность мифов – «предзнаний» как реального, так и виртуального характера: некоторые мифы суть передаваемые из поколения в поколения определенные элементы реального существования человека в реальных условиях; некоторые – созданные воображением человека в силу непостижения этих явлений или в силу получения «знания» о них как мифа, возникшего в иных условиях существования. Постепенно мифы как архетипы некоторого знания, с одной стороны, утрачивают свою исходную «реальность» и также приобретают некоторую виртуальную «субстанцию», а с другой – изменение условий жизни трансформирует, дополняет и изменяет миф с целью его приспособления к этим новым условиям: в нем сохраняется некоторое исходное ядро, практически не различимое под наслоениями. Миф трансформируется в символ, сопряженный с некоторым ранним, но во многом утерянным «предзнанием». А символ, в свою очередь, становится знаком, «сокращенно– обобщенным» означением того, что кроется за символом и соответственно за мифом. Однако сам знак, как находящийся на уже значительном отдалении от означаемой им «реальности» – через миф о ней и символ ее, – естественно связывается не с каким‑то конкретным элементом знания, а со всей совокупностью аналогичных знаний: в одних случаях денотат отражен более отчетливо, в других – менее; в одних случаях сигнификат выражен более полно, в других – менее, однако, как уже говорилось выше, каждый знак может быть соотнесен со множеством объектов и множеством смыслов, что позволяет ему контактировать с другими знаками и служить для означения множества явлений.

Таким образом, и в логико-философском понимании концепта присутствуют многие из тех элементов, которые мы уже встречали выше:

1. Концепт есть некоторое представление некоторого знания (пред-знания) в его обобщенном виде.

2. Это обобщенное знание в ходе реальной человеческой деятельности как бы «отчуждается» от своего источника и начинает само функционировать как база для создания, развертывания и обоснования новых знаний.

3. Концепт не имеет четко фиксированной структуры и четко фиксированного способа его представления.

4. Концепт реален и виртуален, стабилен и динамичен, имеет ядро и периферию.

5. Концепт – это и миф, и символ, и знак. Концепт – это совокупность мифа, символа и знака. Концепт – это и совокупность неконечного числа мифов, неконечного числа символов и неконечного числа знаков.

Люди способны делать звуки знаками идей: у людей есть способность пользоваться этими звуками как знаками внутренних представлений и замещать ими идеи своей души так, чтобы люди могли делать известными другим свои идеи и сообщать друг другу свои мысли… Для совершенства языка звукам недостаточно быть знаками идей, если эти знаки не обнимают несколько отдельных вещей; употребление слов было бы затруднено их множеством, если бы каждая отдельная вещь нуждалась для своего обозначения в отдельном имени. Для устранения этого неудобства язык сделал дальнейший успех в употреблении общих терминов, благодаря которому одно слово стало обозначать множество отдельных существований.

Д. Локк

Глава III
Концепт vs концептуализм

Живое слово не означает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту, иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела.

О. Мандельштам

Постмодернистская литература уже имеет разработанную философско-теоретическую базу, и поэтому будет интересно посмотреть, не придаст ли заложенное в ней понимание указанных выше основных терминов какой‑то новый взгляд, хотя бы новый «поворот» этого взгляда на предмет нашего исследования.

При этом сразу оговорим несколько основных позиций. Автор не считает себя вправе в полном объеме анализировать то, что является сферой деятельности других специалистов, – теоретическую базу постмодернизма и произведения постмодернизма как явления литературы. Поэтому он будет пользоваться уже имеющейся исследовательской литературой, даже некритически (хотя, автор надеется, – осмысленно) используя те или иные точки зрения специалистов. Автор не будет строить никакой собственной теории – но просто будет констатировать уже выработанные взгляды, и прежде всего не на концептуализм как таковой, как литературное направление, а на понимание в нем интересующих нас терминов.

Более того: автор намерен опираться в первую очередь (хотя и не только) на одну работу, которая, как ему (не специалисту) показалось, является и достаточно полной, и интересной, и даже «изящной» по стилю и манере изложения. Это книга И. С. Скоропановой «Русская постмодернистская литература. Учебное пособие для студентов филологических факультетов вузов» (изд. 4; М.: Флинта; Наука, 2002). В издательской аннотации отмечается, что это первое в СНГ пособие, дающее целостное системное представление о феномене постмодернизма в русской литературе 1960–1990 гг. Мы будем использовать открытые цитаты из этой работы, а поскольку и другие авторы будут цитироваться по данной книге, указание на источник будет даваться прямо в тексте внизу страницы. (Сноски пронумерованы в общей системе нумерации в данной книге.)

Принципиальной возможностью обращения в данном случае к постмодернизму можно считать и тот факт, что его «духовным источником» явился постструктурализм, т. е. научное направление, самым непосредственным образом связанное с языком. Он опирался, с одной стороны, на исследования в области языкознания (гипотеза лингвистической относительности Сепира – Уорфа), семиотики (науки о знаковых системах), семиотики культуры (науки о «вторичных языках»), С другой стороны, теории постструктурализма напрямую связаны с культурологией / культурфилософией, что также актуально сегодня. Постструктурализм направлен на разрушение позитивистских представлений о природе человеческого знания, рационалистических обоснований феноменов действительности (и прежде всего культуры), обобщающих теорий, претендующих на универсализм, непререкаемую истинность. Стратегия «законодательного разума», расцениваемая как авторитарная, сменяется в постструктурализме стратегией разума интерпретирующего. «Выявляя во всех формах духовной деятельности человека признаки скрытой, но вездесущей… метафизики, постструктуралисты выступают прежде всего как критики «метафизического дискурса»[15]15
  Ильин И.П. Постструктурализм // Современное зарубежное литературоведение (Страны Западной Европы и США). Концепции. Школы. Термины: Энциклопедический справочник. М.: Интрада, 1996. С. 107.


[Закрыть]. При этом дискурс понимается структуралистами как «специфический способ или специфические правила организации речевой деятельности (письменной или устной)»[16]16
  Ильин И. П. Там же. С. 45.


[Закрыть]. Для одного из главных теоретиков постструктурализма, М. Фуко, дискурсия – «это промежуточная область между идеями, законами, теориями и эмпирическими фактами, это область условий возможности языка и познания»[17]17
  Бабетов А. Мишель Фуко: видеть и говорить // Лабиринт / Экс Центр. 1991. № 3. С. 27.


[Закрыть].

Важной составляющей постструктурализма / постмодернизма является идея деконструкции Ж. Деррида, которая заключается «в выявлении внутренней противоречивости текста, в обнаружении в нем скрытых и не замечаемых не только неискушенным, «наивным читателем», но и ускользающих от самого автора…«остаточных смыслов», доставшихся в наследство от дискурсивных тактик прошлого, закрепленных в языке в форме мыслительных стереотипов и столь же бессознательно трансформируемыми современными авторами языковыми клише»[18]18
  Ильин И. П. Там же. С. 34.


[Закрыть]. Это связано и с иным пониманием знака у постмодернистов: знак у Ж. Деррида соотносится не с вещью, которую замещает, и не с воображаемым, а с языком как системой априорно существующих различий. «Смысл слов не в них, а между ними. А язык – всего лишь система различий, отсылаемых всеми элементами друг к другу, и нет возможности остановиться на одном из них. Слово-ключ не существует, так же как и центр. Тогда‑то, в отсутствии центра или источника, язык вторгается в область универсальной проблематики, все становится речью, т. е. системой, в которой центральное обозначение никогда в абсолютном смысле не присутствует вне системы»[19]19
  Терминология современного зарубежного литературоведения (Страны Западной Европы и США). М.: ИНИОН, 1992. Вып. 1. С. И.


[Закрыть]. «Здесь на первый план выходит вторая важная сторона деятельности Ж. Дерриды – его критика самого принципа» структурности структуры», в основе которого и лежит понятие» центра» структуры как некоего организующего начала, того, что управляет структурой, организует ее и в то же время само избегает структурности. Для Ж. Дерриды

этот» Центр» – не объективное свойство структуры, а фикция, постулированная наблюдателем, результат его» силы желания» или» ницшеанской воли к власти»; в конкретном же случае толкования текста – следствие навязывания ему читателем собственного смысла. В некоторых своих работах Ж. Деррида рассматривает этот» центр» как» сознание», «cogito»(вспомним наше когнитивное!..), или» феноменологический голос». Само интерпретирующее» я»вместе с тем понимается им как своеобразный текст, «составленный» из культурных систем и норм своего времени» [Справочник, 1996; 111].

Постструктурализм имеет дело со «следами»: «Эти следы суть не что иное, как отпечатки тех смысловых контекстов, в которых побывало» общенародное слово» прежде, чем попало в наше распоряжение»[20]20
  Косиков Г.К. Ролан Барт – семиолог, литературовед // Р. Барт. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, Универс, 1994. С. 14.


[Закрыть].

«Особое неприятие Ж. Дерриды вызывает соссюровская теория знака, основанная на примате звучащего слова над письменным. Когда человек говорит, то, по Ж. Дерриде, у него создается» ложное» представление о естественности связи означающего (акустич. образа слова) с означаемым (понятием о предмете или даже с самим предметом). Это кажется французскому ученому абсолютно недопустимым, поскольку в данном случае не учитываются ни интенциональная направленность сознания, воспринимающего мир по своим внутренним законам и представлениям, ни опосредующая роль контекста культуры» [Справочник, 1996; 110].

При таком понимании языка иным является и понимание текста как многосмыслового образования, возникающего в «развертывании и во взаимодействии разнородных семиотических пространств и структур», которое способно генерировать новые смыслы. Такому тексту присущи внутренняя неоднородность, многоязычие, открытость, множественность, интертекстуальность. Он производится из других тестов, по отношению к другим текстам, которые, в свою очередь, также являются отношениями.

«Рассматривая мир только через призму его осознания, т. е. исключительно как идеологический феномен культуры и, даже более узко, как феномен письменной культуры, постструктуралисты готовы уподобить самосознание личности некоторой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая, по их мнению, и составляет мир культуры. Поскольку, как не устает повторять Ж. Деррида, «ничего не существует вне текста», то и любой индивид в таком случае неизбежно находится» внутри текста», т. е. в рамках определенного исторического сознания, что якобы и определяет границы» интерпретативного своеволия» критика. Весь мир в конечном счете воспринимается как бесконечный, безграничный текст» [Справочник, 1996; 110].

«Каждая реальность является текстовой по своей структуре, поскольку воспринимается как система различий в смысле постоянных отсылок к чему‑то другому»[21]21
  Керимов Т. Х. Постмодернизм // Современный философский словарь. М.; Бишкек; Екатеринбург: Одиссей, 1996. С.??


[Закрыть]. Ж. Деррида считает, что «реальность обретает свой онтологический статус благодаря возможности структурно необходимого повторения, удвоения», смещающего «метафизическую оппозицию оригинала и копии, копии и копии в совершенно другую область»[22]22
  Там же. С. 205.


[Закрыть]. Как раз такое смещение производит деконструпрованный знак – симулякр (от лат. simulacrum – изображение, подобие, видимость). В отличие от платоновского симулякра – «копии копии», которая обладает сходством с подлинником, и критерием истинности которого является данная объективно истина идеи вещи, для постмодернистов истина не дана объективно, она вырабатывается «в рамках дискурсивной или социальной практики, которые, в свою очередь, являются интерпретациями предшествующих систем»; «И, соответственно, истина в той мере, в какой она достижима для человека, есть всего лишь одно из множества измерений дискурсивной практики»[23]23
  Там же. С. 375; 379.


[Закрыть]. «То, что возвращается в вечном возвращении, – это дивергентные серии в своем качестве дивергентных, то есть каждая серия беспрерывно смещает свое расхождение со всеми прочитанными сериями, и все они вместе беспрерывно усложняют свои различия в хаосе без начала и без конца»; вечное возвращение образует тождественность различающегося и сходство расподобленного; подделка и симулякр – два полюса деструкции: подделка осуществляет разрушение «ради консервации и увековечения установленного порядка репрезентаций, образцов и копий», симулякр – «ради установления творящего хаоса»[24]24
  Делез Ж. Платон и симулякр // Новое литературное обозрение, 1993. № 5. С. 55–56.


[Закрыть].

Развитием теории деконструкции в литературоведческо-семиотической интерпретации является текст-интертекст Р. Барта. В понимании автора термина «интертекст» Ю. Кристевой, он не является совокупностью точечных, т. е. обладающих устойчивым смыслом цитат, а пространством схождения всевозможных цитаций. Текст у Р. Барта возникает в результате реконструирующей трансформации, сдвига или преобразования прежних категорий как методологических операций и существует только в дискурсе: «текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теологический смысл («сообщение» Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным, текст соткан из цитат, отсылающих к тысячам культурных источников»[25]25
  Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, Универс, 1994. С. 388.


[Закрыть]. При этом следует подчеркнуть, что «подход постмодернизма по сути своей не равнозначен призыву к эклектическому цитированию и использованию легко заменяемых декораций. Напротив, требуется, чтобы отдельные единицы-слова не звучали подобно словесным обрывкам, но наглядно представляли логику и специфические возможности того или иного используемого языка. Только тогда выполняется постмодерный критерий многоязычия, а в противном же случае мы получим неорганизованный хаос»[26]26
  Вельш В. «Постмодерн»: Генеалогия и значение одного спорного понятия // Путь. 1992. № 1. С. 121.


[Закрыть].

«Постмодерный текст многоязычен (по меньшей мере двуязычен) – в нем использованы гетерогенные элементы различных знаковых систем, многих семиотик. Язык постмодернистского произведения можно охарактеризовать как гибридно-цитатный сверхязык симулякров» ([Скоропанова, 2002; 65]; выд. автором. – Ю. П.).

«Поэтика постмодернизма поливалентна, о чем свидетельствуют такие ее устоявшиеся метафорические характеристики, как» дисгармоничная гармония», «асимметричная симметрия», «интертекстуальный контекст», «поэтика дуализма» и т. д. [283, с. 118]. Применительно к литературному постмодернизму это находит выражение:

– в появлении новых, гибридных литературных форм за счет:

а) соединения как равноправных языка литературы с различными языками научного знания, создания произведений на грани литературы и философии, литературы и литературоведения, литературы и искусствоведения, литературы и истории, литературы и публицистики (скрещивание образа и понятия);

б) актуализации так называемых» второстепенных» жанров: эссе, мемуаров, житий, апокрифов, летописей, комментариев, трактатов, палимпсестов и т. д., «мутирующихся» с»ведущими» литературными жанрами и между собой;«мутации» жанров высокой и массовой литературы;

– в цитатно-пародийном дву– / многоязычии; пастишизации;

– в ризоматике;

– в растворении голоса автора в используемых дискурсах;

– в игре с» мерцающими» культурными знаками и кодами;

– в травестийном снижении классических образцов, иронизировании и пародировании[27]27
  Ср. современное рассуждение о карнавализации языка, представленной логоэпистемой – Костомаров и др.


[Закрыть];

– в использовании культурфилософской постструктуралистской символики» мир – текст – книга – словарь – энциклопедия – библиотека – лабиринт» и ее вариантов;

– в двууровневой или многоуровневой организации» двуадресного» текста» [Скоропанова, 2002; 69].

Предложенный краткий обзор лингвофилософских принципов постмодернизма[28]28
  А это типичный симулякр – означающее в тексте на этих страницах отсылает лишь к другому означающему, выступающему в качестве означаемого…


[Закрыть] показался нам необходимым для того, чтобы лучше понять тот непосредственный материал, о котором далее пойдет речь, – собственно концептуализм и (что самое главное для данной работы) специфику использования в названии этого литературного течения термина «концепт».

По мнению исследователей, на первый план концептуалистами выдвигается воссоздание типичных структур мышления, стереотипов массового сознания. «Вообще вся концептуалистская продукция может рассматриваться как непрерывный эксперимент по формализации, перестраиванию и конструированию огромного числа всевозможных мнений, оценок, состояний, их именованию, сопоставлению, уточнению, каталогизации и т. п.»[29]29
  Летцев В. Концептуализм: чтение и понимание // Даугава. 1989. № 8. С. 109.


[Закрыть]; «Концептуальный подход позволяет действовать центростремительной тенденции перевода в область искусства того, что никогда искусством не являлось… Можно сказать, что в концептуальном искусстве не автор высказывается на своем языке, а сами языки, всегда чужие, переговариваются между собой» [Айзенберг, 1991; 6–7]. Поэтому столь широко в произведениях концептуалистов использование всевозможных языковых штампов, автоматически воспроизводимых конструкций – разговорных, политических, канцелярских, литературных. Они извлекаются из закрепленного за ними (и ими) контекста, представлены в пародийном плане, выстраивая некую абсурдистскую реальность.

 
Вот журавли летят полоской алой
Куда‑то там встревожено маня
И в их строю есть промежуток малый
Возможно это место для меня
Чтобы лететь, лететь к последней цели
И только там опомниться вдали:
Куда ж мы это к черту залетели?
Какие ж это к черту журавли?!
 

Дмитрий Александрович Пригов

РОМАНС

 
Были когда‑то и мы… ну ведь были?!
Были, еще бы не быть!
Ух, как мы пили и, ах, как любили,
Ой, как слагали навзрыд!
О, как мы тайной музыке внимали,
как презирали мы, о!
И докатились мы мало-помалу,
не осознав ничего.
Логоцентризму и фаллоцентризму
(дикие хоть имена)
отдали мы драгоценные жизни.
Вот тебе, милый, и на!
Вот тебе, бабушка, и наступает
Юрьев денек роковой!
К новому барину бодро шагает
справный мужик крепостной.
Только Ненила-дурында завыла,
Фирс позабытый скулит,
ветхой музыки едритская сила
над пепелищем гудит.
И не угнаться усталой трусцою,
да и желания нет.
Опохмелившись с холодной зарею,
смотрим в окошко на свет.
Сколь удивителен свет этот белый,
он обошелся без нас…
Ах, как мы были, и сплыли, и спели —
сами не верим подчас.
Что ж, до свидания, друг мой далекий,
ангел мой бедный, прощай!
В утро туманное, в путь одинокий
старых гнедых запрягай.
 

Тимур Кибиров

Но реальность в произведениях концептуалистов не просто «абсурдистская», она – другая:

«… есть мир, в котором мы живем, и которого почти не знаем. Наш человеческий опыт можно разделить на два слоя и один назвать действительностью, а другой реальностью. Действительность это то, что воспринимается в существующих, принятых характеристиках и отношениях. Действительность – это умозрительно воспринятая реальность. Вопрос: насколько такое восприятие истинно? Этим вопросом и занимается искусство, а за ответом оно пытается прорваться к реальности напрямую» (Айзенберг, 1991; 5; ср. разделение действительности и реальности у Чернейко, 1997; 9—28[30]30
  «Нерасчлененное НИЧТО может войти в сознание, а может и не войти. Но если оно входит, то через стадии НЕЧТО и ЧТО‑ТО» (с. 13); «местоимение ЧТО‑ТО, НЕЧТО – индикаторы процесса извлечения рациональной частью сознания (рассудком, racio) явления (предмета) из континиума безымянного. Результатом этого процесса ялвяется «дискретизация» фрагмента иррационального континиума, его о-предел-ения и опредмечивания через имя, которое, единожды возникнув, получает или не получает свое место в языке» (с. 14); «можно сказать, что отношения между понятиями действительность и реальность, как мы его сформулировали, следующие: не все то, что действительно, реально…., но все то, что реально, одновременно и действительно» (с. 17–18).


[Закрыть]).

«В этом плане особого внимания заслуживают три идеи, находящиеся в тесной взаимосвязи. Прежде всего, дзэн-буддизм, вслед за даосской философией, утверждает наличие у человека двух видов сознания. С одной стороны, это сознание дискурсивное, осуществляемое в рамках социально выработанных символических форм, из которых важнейшей является язык. Стандартность и содержательная ограниченность – характерные черты этого вида сознания. Как писал К. Г. Юнг, оно может включать в себя одновременно лишь несколько концептуальных единиц, не просто требуя ограничений, но по самой своей сути являясь строгим ограничением, редукцией к немногому. Его многоаспектность и широта на самом деле являются лишь эффектами, возникающими благодаря способности внимания сравнительно быстро переходить от одного концептуального звена к другому. Кроме того, в этом сознании субъект и объект – и вообще любые пары противоположностей – с необходимостью противопоставляются друг другу, алогическая непротиворечивость имеет ранг фундаментального принципа. Сознание этого вида и есть обыденное сознание человека, который подчиняется ряду исторически отработанных стандартов и когнитивных стереотипов, а по сути дела оказывается порабощенным им.

С другой стороны, в дзэн-буддизме и даосизме определяется сознание безусловное, холистичное – такое, в котором субъект и объект не противопоставляются друг другу, которое открывает реальность в ее непосредственной внеязыковой данности и исчерпывающей полноте и в котором логически несовместимые характеристики выступают как взаимодополняющие друг друга. Это сознание «откровения». Оно выше всякого языка и не нуждается в нем. «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает» (Дао дэ цзин, § 56).

Далее, как даосизм, так и дзэн-буддизм настаивали на различении «космического» и «культурного» начал в человеке, утверждая при этом безусловный примат первого по отношению ко второму. В своей «космической» составляющей человек выступает в тождестве с реальным миром, а потому все его мысли и действия оказываются гармонично согласованными с ним, отвечающими сущности мира в целом и самого человека в частности. Это, собственно, и есть восприятие мира в его «таковости», истинное и творчески свободное

БЫТИЕ-В-МИРЕ. Однако в обыденной своей жизни человек опирается на начало «культурное», которое есть не что иное, как система исторически сложившихся мировоззренческих штампов, усвоенных им в процессе его взросления и вхождения в общество[31]31
  Ср.: «Язык и шаблоны нашей мысли неразрывно между собой переплетены, они в некоторой степени составляют одно и то же… Внутреннее содержание всех языков одно и то же – интуитивное знание опыта. Только внешняя их форма разнообразна до бесконечности» [Сепир, 1993; 193]; «Усвоение стереотипных последовательностей… продолжается всю жизнь, и в этом отчасти заключается их теоретическая важность, ибо в значительной степени они существуют в соединительной ткани между особенностями личности и культуры» [Хаймс, 1975; 83].


[Закрыть]. Проникаясь культурными представлениями, человек отказывается от живого и творческого восприятия мира, становясь по сути «культурной машиной». И наоборот, внутренне отрекаясь от общепринятых культурных стандартов, человек освобождается от экзистенциального автоматизма и возвращается к реальным содержательным истокам собственного и космического бытия» [Берестнев, 200; 90–91].

 
А много ли мне в жизни надо?
Уже и слова не скажу
Как лейбницевская монада
Лечу и что‑то там жужжу
Какой‑нибудь другой монаде
Она ж в ответ мне: Бога ради
Не жужжи
 
 
Среди древних лесов
И бескрайних российских равнин
Сошлись ДОСААФ
И другой – ОСОВИАХИМ
Сошлись в небесах
Пуская губительный дым
 Один – ДОСААФ
И другой ОСОВИАХИМ
Когда же набегом лихим
Погиб ОСОВИАХИМ
 
 
Над ним ДОСААФ зарыдал —
В нем он брата родного, родимого брата узнал
 

Дмитрий Александрович Пригов

 
Что «симулякр»? От симулякра слышу!
Крапива жжется. А вода течет,
как прежде, – сверху вниз. Дашевский Гриша
на Профсоюзной, кажется, живет.
 
 
О чем я то бишь? Да о том же самом,
о самом том же, ни о чем ином!
По пятьдесят, а лучше по сто граммов.
Потом закурим. А потом споем:
 
 
«Не уходи, побудь со мной, мой ангел!
Не умирай, замри, повремени,
романсом Фета, приблатненным танго —
о, чем угодно! – только помани,
 
 
какой угодно глупостью…» Приходит
довольно‑таки скучная пора.
Вновь языку блудливому в угоду
раб покидает Отчий вертоград,
 
 
ну, в смысле – разум ленится и трусит,
юлит, грубит, не хочет отвечать.
Вода меж тем течет по старым руслам,
крапива жжется, и часы стучат.
 
 
И только голос слабый и беспечный,
почти не слышный, жалкий и смешной,
лишь полупьяный голос человечий
еще звучит и говорит со мной!..
 
 
Век шествует путем своим дурацким.
Не взрыв, не всхлип – хихиканье в конце.
А мусикийский гром и смех аркадский
не внятны нам, забывшим об Отце.
 
 
Но, впрочем, хватит умничать. О сроках
ни сном, ни духом не дано нам знать.
Рецензия у Левушки в «Итогах» – вот все,
на что мы вправе уповать.
 
 
Дашевский Гриша, приходи в субботу,
так просто – позлословить, покурить,
подухариться Бахусу в угоду.
 
 
Хотя в такую мерзкую погоду тебе,
наверно, трудно выходить.
 

Тимур Кибиров

Принципиально важным является для концептуалистов соотношения концепта и дискурса.

«Без… выхода за границы произведения искусства (и шире – за границы одного из видов искусства и самого искусства) в сферу его функционирования, «представления», «обыгрывания», «обговаривания», без отношения нему не как к вещи, а как к событию концептуализм не существует». «Собственно, этот выход и есть концептуальное произведение. Это организация меняющегося контекста (что‑то вроде плавающего центра тяжести) и игра с такой изменчивостью»[32]32
  Айзенберг М. Вокруг концептуализма // Арион. 1995. № 4. С. 85.


[Закрыть]; «… ориентируется на речь предельно упрощенную, бедную, сотканную из концептов – устоявшихся, клишированных, долго бывших в употреблении и совершенно стершихся высказываний…»[33]33
  Там же. С. 104.


[Закрыть] [Скоропанова, 2002; 198].

«[Г. Берестнев] Стала общим местом мысль о том, что концептуализм работает исключительно с дискурсами, – [ДА. Пригов] Прежде всего отмечу, что концептуализм не» играет», а уже» играл» и уже есть явление вполне историко-культурное… Концептуализм работал в пределах русской культуры только с дискурсами – и предпочтительно – с» большими» дискурсами; концептуализм работал с наиболее маркированными дискурсами – это советский дискурс, дискурс высокой культуры, националистический дискурс, либерально‑демократический дискурс и еще, пожалуй, дискурс религиозный» [Берестнев, 2003; 115–116]. «Это диалог или общий разговор. Множество звучащих голосов, ни один из которых не выделяется, да и не определяется. Так, некто – один из нас. Само оформление его вещей апеллирует скорее к общественному сознанию, только общественность эта другого рода. Общественность как общность своего круга, где все понимается с полуслова. Социальность одиночек. Именно на нее работает концепт. Это литературная разработка общественного, социального плана, обнаруживающегося в процессе разработки. Мы обнаруживаем то, о существовании чего почти не подозревали. Отсюда и стремление к публичности. Концепту это действительно необходимо. Концепт как басня или как анекдот создает некие социальные идиомы. Производит компактное выявление неотчетливых и трудно объяснимых ситуаций» [Айзенберг, 1991; 13].

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЙ ТРИПТИХ

 
1
Ната, Ната, Натали.
Дал Данзас команду «Пли!»
 
 
По твоей вине Натуля
вылетает дура-пуля.
Будет нам мертвец ужо —
закатилось наше все!
 
 
Просто все буквально наше…
Что ж ты делаешь, Наташа?
 
 
2
 
 
Виновата ли ты, виновата ли ты?
Может, Пушкин во всем виноват?
Ты скажи, Натали, расскажи, Натали,
чем же люб тебе кавалергард?
 
 
Целовал-миловал, целовал-миловал…
Но и Пушкин тебя б целовал!
На балы б отпускал, ревновать бы не стал.
И Мадонной тебя он назвал.
 
 
3
Пока в подлунном мире
жив будет хоть один
бряцающий на лире
беспечный господин,
 
 
найдется и Наташа,
и счастливый певец
увидит в ней все так же
чистейший образец.
 
 
И так же – эка жалость! —
она не даст ему,
чтоб медом не казалось
служенье строгих муз.
 

Тимур Кибиров

 
Рабочий делает деталь
На это тратит угль и сталь
И электроэнергию
За это деньги получает
Идет и в магазине покупает
Он эту самую деталь
Внимательно глядит на сталь
И громко говорит: Оххоха!
Кто ж это делает так плохо
Деталь! —
Ну что, объяснять ему, что ли?
Или сам поймет-догадается?
Как все‑таки это все как‑то не так.
 

Дмитрий Александрович Пригов

«Важнейшие идеи, выдвинутые постструктуралистами (постмодернистами, в их число входят и концептуалисты. – Ю. П.), – мир (сознание) как текст, множественность истин, истина как возможность не-истины, представленной в симулякрах, деконструкция культурного интертекста, конец фаллоцентризма, конец homoцентризма, плюрализм, постгуманизм и др.» [Скоропанова, 2002; 32].