Текст книги "Русский узел. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юрий Кузнецов

Отцу

 
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
 
 
Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
 
 
На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
 
 
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих —
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?
 
 
Мне у могилы не просить участья,
Чего мне ждать?..
   Летит за годом год.
– Отец! – кричу, – Ты не принес нам счастья!.. —
Мать в ужасе мне закрывает рот.
 

1969

«Не сжалится идущий день над нами…»

 
Не сжалится идущий день над нами,
Пройдет, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.
 
 
Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство.
Не лги себе! – не будет ничего,
Ничто твое уже не повторится.
 
 
Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнет последней искрой – и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.
 

1969

«Нет в городе весны…»

 
Нет в городе весны. Есть лето и зима.
   И тени ни одной.
Внезапен переход. И грань знобит сама:
   Снег переходит в зной.
Ты глянул: снег идет. Оделся на ходу…
   Но попадешь как раз
Из духоты квартир в другую духоту,
   Где дышит зной на нас.
На лето лед хранят, а в ледяной порыв
   Огонь берут взаймы.
Ты воздуха лишен, смягчающего взрыв
   То лета, то зимы.
Спи, осень! Спи, весна! Преданье старины…
   Ты – житель городской
И снегом заметен с холодной стороны,
   Сожжен огнем с другой.
 

1969

Полдень

 
Вода исчезла. В сквозняке реки
Дыхание нагретого железа.
Остановись – и в тень твою налезут
Жуки, собаки, стекла, пауки.
 
 
Сгустился воздух, чуть дрожит, роится.
Двинь дерево в такую немоту —
Ночная перекошенная птица
Взлетит и загорится на лету.
 
 
Гнетет жара. Возьми коровку – жжется.
Цвели в степи подсолнухи и вот
Сплошной стеною прыгнули под солнце —
В них врезался военный самолет.
 
 
Темно… И полдню снится полдень зимний.
Повсюду голо. Ивы вдоль реки
Одною частью – осторожный иней.
Другою частью – черные сучки.
 

1969

Зной

 
Гул, толчки. У бегущей собаки
Испаряется пасть… Как во мраке,
Пузырится удушливый пруд.
Тучи пыли визгливо-сердиты,
Горизонты и крыши размыты,
Искры зноя сквозь воздух бегут.
 
 
И, забывшись на самом припеке,
Грезит молнией дуб одинокий,
Тень влача,
   где ночное живет,
Где пронзительно месяц сверкает,
То сова, то душа зарыдает,
Червь сквозь сердце мое проползет…
 

1969

Пчела

 
Сухой камыш и мертвый блеск воды,
Пусты туманно-сизые сады.
 
 
Пойдут дожди, а там и снег встречай…
Но солнце улыбнулось невзначай.
 
 
И под дыханьем позднего тепла
Обманутая вишня зацвела.
 
 
Белым-бела!.. Но люди в том краю
Угрюмо верили календарю.
 
 
И отводили беглые глаза,
Чтоб не будить в душе чего нельзя.
 
 
Но тонкий запах в воздухе сухом
Пчеле навеял небывалый сон.
 
 
Я видел вишню – и, пока цвела,
Над ней летала сонная пчела.
 

1969

«Полная или пустая…»

 
Полная или пустая,
Что эта жизнь нам сулит?
Осень. Последняя стая.
Солнце все ниже горит.
 
 
Терпкое солнце деревни.
Окна до неба стоят.
Птица растаяла в небе —
Перья от птицы летят.
 

1969

Осенний космос

 
Старинная осень, твой стих изжит,
Твоя сторона пуста.
Ночами под деревом воздух визжит
От падающего листа.
 
 
И ветер, донесший раскат зимы,
Все стекла задул в селе.
Деревья тряхнуло вон из земли,
А листья – назад, к земле.
 
 
Не воздух, не поле, не голый лес,
А бездны меж нас прошли.
Горит под ногами лазурь небес —
Так мы далеки от земли.
 
 
Но тише, подруга моя! Жена!
Минута раздумья есть.
То дождь пошел, то почти тишина…
Такого не перенесть.
 
 
Шел дождь прямой, шел дождь прямой,
Все было прямым, прямым.
Шел дождь прямой, шел дождь прямой,
Внезапно он стал косым.
 
 
Все стало косым под косым дождем:
Забор, горизонт, холмы,
И дом, потемневший мгновенно дом,
И мы перед ним, и мы!
 

1969

Сотни птиц

 
В зимнем воздухе птицы сердиты,
То взлетают, то надают ниц.
Очертанья деревьев размыты
От насевших здесь сотнями птиц.
 
 
Суетятся, кричат – кто их дразнит?
День слоится в прозрачной Тени.
На равнине внезапно погаснет
Зимний куст – это снова они.
 
 
Пеленою полнеба закроют,
Пронесутся, сожмутся пятном.
И тревожат, и дух беспокоют.
Что за тень?.. Человек за окном.
 
 
Человека усеяли птицы,
Шевелятся, лица не видать.
Подойдешь – человек разлетится,
Отойдешь – соберется опять.
 

1969

Заросли детства

 
Я вижу двор исчезнувших растений,
В сыром колодце от звезды светло.
Вниз на звезду уносится ведро
Сквозь череду туманов и видений.
Прозрачен двор, прозрачен навсегда,
Как полоса нездешнего простора,
Осенняя протяжная звезда
Проносится вдоль нашего забора.
Зажгла окно. Пошло окно к окну
Блестеть, сиять, и кончится не скоро.
Бегут за ней собаки вдоль заборов,
Передавая лай во всю страну…
И вот вьюнки, с забора перейдя,
Ползут по струям длинного дождя
И за ноги хватают астронавта…
Как я б хотел, чтоб детство было завтра!
 

1969

Кактус

 
Самолет оторвался от верной земли,
И подошвы повисли в пыли.
 
 
Гений плоскости смутно почуял подвох,
Потому что земля – из-под ног.
 
 
За спиною – старуха сидела с мешком,
Молодые с цветочным горшком.
 
 
Да дитя, не спускавшее с кактуса глаз,
Ибо кактус цветет только раз.
 
 
А еще футболист и солдат в отпуску…
Самолет набирал высоту.
 
 
Отступись, человек! Вот граница небес!
Самолет в мирозданье исчез.
 
 
За минуту, когда он свободу обрел,
Неожиданно кактус расцвел.
 

1969

Бревно

 
Побурело, пропало бревно,
И природа лицо отвернула.
Но приставь к нему ухо: полно
Стрекотания, лязга и гула.
 
 
Это возятся, скачут, жужжат
Насекомые – столб насекомых.
Стукни – выбьешь наружу отряд
Металлических, синих, зеленых.
 
 
Воплем пилок, щипками щипцов
Заставляют бревно содрогаться.
Я забросил коробку часов:
Она стала жужжать и кусаться.
 
 
Завертелась и скрылась в бревне.
И оттуда, как вольный скиталец,
Выползает мертвец в простыне:
– Извиняюсь, мы где-то встречались?!
 

1969

Муравей

 
Я не знаю ни бога, ни счастья,
Только бревна таскаю, прости.
На земле муравей повстречался
И бревно мне помог донести.
 
 
Я дышал в муравьиное темя.
Он по краю стакана ходил,
Из которого в доброе время
Не одну только воду я пил.
 
 
Показалось: частицею малой
Сам я вспыхнул на чьем-то краю.
Разве глупая тварь понимала
Одинокую душу мою?
 
 
Но края темной бездны невольно
Преломились в едином луче.
Мы таскали тяжелые бревна
То на том, то на этом плече.
 
 
Где он? Дом я достроил до крыши,
Вместо пола и стен – решето…
Были встречи короче и ближе,
Но предела не ведал никто.
 

1969

Ветер

 
Кого ты ждешь?.. За окнами темно.
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдет к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.
 
 
Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.
 
 
Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.
 

1969

Любовь

 
Он вошел – старый дом словно ожил.
Ты сидела – рванулась не ты:
Проступили такие черты,
Что лицо на лицо не похоже.
 
 
Он еще не забрал, но уже
Ты его поняла по движенью.
То душа прикоснулась к душе,
То звезда зацепилась о землю.
 

1969

Мужчина и женщина

 
Ни тонким платком, ни лицом не заметна,
Жила она.
   (Души такие просты.)
Но слезы текли, как от сильного ветра…
Мужчина ей встретился – ты!
 
 
«Не плачь!» Покорилась тебе. Вы стояли:
Ты гладил, она до конца
Прижалась к рукам, что так нежно стирали…
О, если бы слезы с лица!
 
 
Ты выдержал верно упорный характер,
Всю стер – только платья висят.
И хочешь лицо дорогое погладить —
По воздуху руки скользят.
 

1969

«Рябины куст. Размытые строенья…»

 
Рябины куст. Размытые строенья.
Столбы пустого воздуха стоят.
Как высоки воздушные деревья!
Земли не достигает листопад.
 
 
И слышно, как на землю оседает
Туман – за полосою полоса.
Тень спутника скользит – полусквозная
И сизая по сизые глаза.
 
 
И горечь ягод и скупого слова
Пронзительная горечь – глубока.
От одного мгновенья до другого
Порожние проходят облака.
 

1970

Мел

 
От зноя в душном воздухе иглится
Седая грань. Простор туманно-бел.
В горах сквозь мелко скрученные листья
Дымится глыба, отливает мел.
 
 
В кустарнике печет, и слышен плеск
Сухого зноя, трущихся потоков.
Слепит глаза и обжигает блеск
Воздушной толчеи, возникших стекол.
 
 
Я запустил слепящий камень ввысь —
Он высек в зное белый кипарис.
 
 
Еще один косым углом вонзился
В пустое небо!
   О, пойдем со мной
Туда, где роща белых кипарисов
Восстала над бесплодною землей.
 

1970

Горные камни

 
В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зеленое дерево въело
Перекатные камни в себя.
 
 
И – мучительно принятых в тело —
Вознесло над бесплодной землей.
Как детей безобразных, одело
Терпеливой плакучей корой.
 
 
Раскаленный под солнцем высоким,
Камень тело корявое рвал.
Стукнул дятел в кремень ненароком,
Искру высек и где-то пропал…
 
 
Что там дышит и просит ответа
И от боли кричит в забытьи?!
Это камни скрежещут от ветра,
Это, дерево, камни твои.
 

1970

Родство

 
Ребенок соломинку взял,
Увлекся простым подражаньем.
И радужный шар воссиял,
Наполненный чистым дыханьем.
 
 
Нечаянно ветер понес
Тот шар над простором открытым.
Он с севера мохом оброс,
А с юга расцвел гиацинтом.
 
 
Вздымая приливы свои,
Вода начала возмущаться.
И камень, поднявшись с земли,
Стал около шара вращаться.
 
 
И, чуя глухое родство,
Заброшенный пес – из потемок —
Протяжно завыл на него.
И с плачем проснулся ребенок.
 

1970

«Когда я не плачу, когда не рыдаю…»

 
Когда я не плачу, когда не рыдаю,
Мне кажется – я наяву умираю.
 
 
Долины не вижу, былины не слышу,
Уже я не голосом родину кличу.
 
 
И червь, что давно в моем сердце скрывался,
Залетному ворону братом назвался.
 
 
Он выгрыз мне в сердце дыру с голосами,
А ворон мне вырвал глаза со слезами.
 
 
Но червь провалился сквозь камень безвестный,
Но ворон разбился о купол небесный.
 
 
А больше ко мне не укажет следа
Никто… никогда…
 

1970

Много было мужчин с голубыми глазами

 
Много было мужчин с голубыми глазами,
Русый волос кольцом, зычный покрик с ленцой.
Где они? Под какими искать небесами?
На какой глубине? За какой полосой?
 
 
Куст стоит или светит звезда над могилой?
Что хотели они? И куда забрались?
Не хватило ли воздуха родины милой?
Или мало на детство пришлось небылиц?
 
 
Одного я заметил – пустыми словами
Стал смущать мою память: Россия, прости!
Уходя, поглядел голубыми глазами:
«О родное крыльцо!» – и махнул без пути.
 
 
Все едино: туман ли, стена иль дорога!
Хаос русского духа справлял торжество.
Но подсолнух пророс из родного порога,
Через синее море окликнул его.
 
 
Голубые глаза пожелтели от пыли,
Режет ухо неполная русская речь.
Он вернулся, но даже собаки забыли,
Псы отчизны бросаются с лаем навстречь.
 
 
Потянулся он слухом на скрип колыбели…
Вместо низкого солнца – подсолнух желтит.
Вот и дом. Занавески в окне забелели.
На крыльце не подсолнух, а мальчик стоит.
 
 
…Что он хочет сказать? Прорицает иль ропщет?
Только новое слово расслышать нельзя.
Не гони его, мальчик, когда тебе в очи
В щель забора он дико таращит глаза.
 

1970

«Над родиной встанет солнце…»

 
Над родиной встанет солнце,
Над морем встанет скала,
Над женщиной встанет крыша,
А над мужчиной – звезда.
 
 
Ворон взлетит над прахом,
А над чужбиной – дым.
И вырвет дубы с корнями
Над именем русским моим
 

1970

Водолей

 
Итак, я еду в сторону Кавказа,
На прочее давно махнул рукой.
Сулит душе утраченный покой
Свободное течение рассказа.
Я еду мимо пашен, мимо рек.
В окне земля российская мелькает,
Обочь несется, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Что там стоит?.. Не храм ли Покрова?
Аль разъяренный силуэт Петра?
 
 
Рожденный в феврале под Водолеем
В самодовольный аварийный век,
Я вырос с инфантильным поколеньем,
Издерганный и точный человек.
Надежды запах стал несносно горек,
И очерствел воспоминаний хлеб.
Я позабыл провинциальный город,
Где улицы выходят прямо в степь.
 
 
Был город детства моего – дыра,
Дыра зеленая и голубая.
И девушка моя, как мир стара,
Сияла, легкая и золотая.
На карусель мы сели, на скамью
Летучую и голубую.
Но закружило голову мою,
И я забыл зеленую свою
И первую и дорогую.
«В Москву! – кричал. – Немедленно в Москву!»
Зачем же из нее в тоске бегу я?
 
 
От проводницы принимая чай,
Наверно, я забылся невзначай.
Душа моя повита дымкой скуки,
А проводницы голос серебрист.
Она смеется: – Уберите руки!
Вы все равно не женитесь, артист.
 
 
Оставим эти штуки в стороне,
И я считаю это невозможным.
Гражданка, в одиночестве дорожном
Не думайте так плохо обо мне.
 
 
Я вспомню золотое.
   Нелюдимо
Локтем о шаткий столик опершись,
Я чай приму, я брошу сахар мимо,
Я размешаю чайной ложкой жизнь.
Проеду мимо пашен или рек,
В окне земля российская мелькает,
Обочь несется, дальше проплывает,
А далее стоит из века в век.
Я вспомню голубое.
   Стык за стыком
Несутся вспять былые времена.
Но в городе есть улица одна.
Тончайшей ложкой со стеклянным стуком
Я постучусь…
   Откроет дверь – она!
Я понимаю, как ее встревожит.
– Вы помните, двенадцать лет назад
Я вас любил, любовь еще, быть может…
– Ах, это вы? Садитесь, Александр! —
Но в хитрый разговор совсем некстати
Ворвались дребезжащие болты
И голос: «Остановка!»
   На закате
Горят верхи деревьев и мечты.
Вокзал качнулся, замерли деревья,
И в воздухе переломилось время.
Я вышел с чайной ложкой на перрон.
О город детства, это он ли? Он!
Что с поездом? «Задержится немного».
Успею!..
   О забытая дорога!
Мне стыдно потому, что все прошло.
Вот этот дом. Знакомое окошко.
Я постучал, как дьявол, чайной ложкой
В холодное горящее стекло.
В окне мелькнуло женское лицо,
Открылась дверь бесшумно на крыльцо.
Смеркалось.
   Вышла женщина из света.
Я молвил у ступеньки на краю:
– Не узнаешь любимого поэта? —
Она произнесла: – Не узнаю. —
Стояли и смотрели друг на друга.
Ужели это ты, моя подруга?
Куда девались тонкие черты,
Полет, и блеск, и девичьи замашки?
На сарафане гнутые цветы…
О полнота! О гнутые ромашки!
– …Муж летчик был. Характер своенравный.
Мы оба были слишком равноправны,
Он надоел мне, видно, и ушел… —
Она закуску принесла на стол.
– А как живешь теперь?
   – На алименты. —
Вы слышите, друзья-интеллигенты?
– Я вспомнила! – воскликнула она. —
Тихоня, ты любил меня… О боже!
Как я смеялась в девочках!.. Постой же!
Куда? Уж поздно… —
   Да! И ночь темна.
И в прошлом ничего-то не найти,
А поезд мой давно уже в пути.
И площадь привокзальная пуста,
И скука ожидальная остра.
 
 
Но вот машина. Морда между делом
Зевает. На борту во всю длину
Намараны скрипучим школьным мелом
Два слова:
   «Перегоним сатану!»
Вот кстати! Грузовик остервенело
Понесся.
   Я нагнал остывший чай
На следующей станции. Прощай,
Острота ада!..
   И душа запела
О свежести, утраченной давно…
За прошлогодним снегом еду в горы.
– Чуть было не отстал!
   – А поезд скорый, —
Сказал сосед, – отстать немудрено.
 

1970

Колесо

 
Колесо навстречь криво катится,
Быстрым-быстрое, и внутри пятно.
Стал я спрашивать: – Ты откудова
Оторвалося? Куда держишь путь? —
Но молчит оно, мимо катится,
Только звон гудит, только пыль стоит.
Прокатилося, промоталося
По плакун-траве и по трын-траве.
 

1970

«Из земли в час вечерний, тревожный…»

 
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.
 
 
Вот исчез. Снова вышел со свистом.
– Ищет моря, – сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья —
Это корни подрезал плавник.
 

1970

Возмездье

 
Я встретился с промозглым стариком,
Глаза слезятся. – Что с тобой? – спросил я.
– Мне в очи плюнул тот, кого убил я,
И плачу я с тех пор его плевком.
 

1970

«После смерти, когда обращаться…»

 
После смерти, когда обращаться
Вам уж незачем станет ко мне,
Будет долго вопить и шататься
Моя память на этой земле.
 
 
Будет жалоба – вами живая —
Еще в сердце глубоко блистать.
Из лица пустота мировая
Все пронзительней станет свистать.
 
 
Брат! Я дверь распахну на рассвете.
Позабыл ли? Мы были друзья.
Ты посмотришь на дверь: «Это ветер!»
Ошибаешься, брат. Это я!
 

1970

«Твое тело я высек из света…»

 
Твое тело я высек из света,
Из прохлады, огней и зарниц.
Дал по вздоху свистящего ветра
В обе ямки повыше ключиц.
 
 
И прошел на закат, и мой путь
Раздвоил глубоко твою грудь.
 

1970

«За сияние севера я не отдам…»

 
За сияние севера я не отдам
Этих узких очей, рассеченных к вискам.
 
 
В твоем голосе мчатся поющие кони,
Твои ноги полны затаенной погони.
 
 
И запястья летят по подушкам – без ветра
Разбегаются волосы в стороны света.
 
 
А двуострая грудь серебрится…
Так вершина печали двоится.
 

1970

Востоку

 
Давным-давно судьба перемешала
Твоих сынов и дочерей твоих,
Но та, что спит в долине рук моих,
Спала в бороздке твоего кинжала.
 

1971

Елена

 
Ты кто, Елена?.. Стар и млад
Из-за тебя в огне.
Пускай цари повременят —
Ты вспомни обо мне.
 
 
Гомер – слепой певец богов —
Донес из пустоты
Вздох потрясенных стариков,
Но не твои черты.
 
 
Оставил славы блеск и гром,
И больше ничего.
Я угадал мужским чутьем
Смущение его.
 
 
В туманном юношеском сне
Из этой пустоты
Являлась женщина ко мне…
Елена, – это ты!
 
 
Хотя свой призрачный успех
Ни в ком признать не мог,
Тебя я чувствовал – во всех,
Как славу и подвох.
 
 
Когда другая за мечты
Сожгла меня, любя,
Ты приняла ее черты —
Я потерял тебя.
 

1971

Макбет

 
Куда вы, леди? – страсть моя,
Бредущая впотьмах
С душой высокой, как змея
У коршуна в когтях.
 
 
Упорной страсти замкнут круг
Шотландскими холмами.
Объяты тени ваших рук
Огнями и громами.
 
 
С них каплет кровь – кольцо в крови!
И поздними слезами
Я плачу и молю любви
Над этими руками.
 
 
За то, что вам гореть в огне
На том и этом свете,
Поцеловать позвольте мне
Вам эти руки, леди.
 

1971

Авось

 
Есть глубинный расчет в этом слове мирском,
Бесшабашность и мудрость с запечным зевком,
Свист незримой стрелы, шелестенье в овсе,
Волчье эхо и весть о заблудшей овце,
Русский сон наяву и веселие риска,
Славный путь напролом и искус Василиска.
На авось отзывается эхо: увы!
Сказка русского духа и ключ от Москвы.
 

1971

Ориноко

 
В этом звуке таится родная печаль,
Полнота и покой, обретенная даль,
Ясность сонного сердца и стон изглубока;
Окликает Ока – Ориноко!
 
 
Все купил этот звук: голубей воркованье,
Гром упавшей короны и конское ржанье,
Гнев небес и сквозные античные хоры;
«Ориноко!» – прокаркает ворон.
 
 
Бормотание мысли, кующей звено,
Глас народа, и зов, а куда – все равно,
И былого укор ненароком.
 
 
В этом звуке свобода останется жить,
И затеряна в нем ариаднина нить;
Ориноко – мое одиноко!
 

1971

Дерево у железной дороги

 
Это дерево густо и вольно
У железной дороги растет.
Руку высунь из поезда – больно
Отягченная ветка стегнет.
 
 
Головного вагона волненье
По цепи пробежит до конца.
Мимолетное прикосновенье
То окна, то руки, то лица!
 
 
Дай схватить мне от зелени чистой
Хоть немного рукою своей…
Пыль состава ложится на листья,
На вагонах – следы от ветвей.
 
 
Сколько можно цепляться, цепляться,
Если мимо вагоны летят!
Словно женщина, просит остаться,
Но случайные люди – скользят.
 

1971

«Когда песками засыпает…»

 
Когда песками засыпает
Деревья и обломки плит, —
Прости: природа забывает,
Она не знает, что творит.
 
 
На полпути почуяв пропасть
И дорожа последним днем,
Прости грядущего жестокость:
Оно придет, а мы умрем.
 

1971

«Вчера я ходил по земле, а сегодня…»

 
Вчера я ходил по земле, а сегодня
Хоть бейте мячом – мое место свободно.
 
 
А в мире, я слышал, становится тесно…
Займите, займите – свободное место!
 
 
Займите – и станете вечно скитаться,
И вам никогда пересечь не удастся
 
 
Пустыню, в которой блуждал я до срока;
Узнайте, как было до вас мне далёко!
 

1971

Тридцать лет

 
Где ты, мальчик насмешливый, властный?
Вижу светлый твой облик во мгле.
Десять лет ожиданий и странствий
Миновало на этой земле.
 
 
Ты твердил:
«К тридцати успокоюсь,
К тридцати невозможным своим —
Застрелюсь или брошусь под поезд…»
Ты хотел умереть молодым!
 
 
Вспомнил, вспомнил я эти заветы,
К роковым тридцати подойдя…
Отказали твои пистолеты,
Опоздали твои поезда.
 
 
Завещаний мальчишеских иго
Я свободе решил предпочесть.
Не написана лучшая книга,
Но небесные замыслы есть.
 
 
Не кори меня, мальчик, не сетуй…
Ничего, на другие года
Сохраню я твои пистолеты,
Подожду я твои поезда.
 

1971

«Эта песня не нашего края…»

 
Эта песня не нашего края,
И пластинки нигде не достать.
Эта песня такая глухая,
Даже слов невозможно понять.
 
 
Но от друга услышал я снова
И, пойми, чуть с ума не сошел.
Пал на скорость с перрона ночного
И тебя за морями нашел.
 
 
Ты сказала: – Как поздно ты вспомнил!
Но входи…—
   И мы сели за стол.
И тяжелую рюмку я поднял,
И опять чуть с ума не сошел.
 
 
И сказала ты, губы кусая:
– Ну зачем, ну зачем вспоминать!
Наша песня такая глухая,
Даже слов невозможно понять.
 

1972

«На склоне вереск, крут обрыв…»

 
На склоне вереск, крут обрыв…
Суровый острый воздух.
Души рассеянный порыв.
 
 
И Севера серьезность.
 
 
Крива сосна, безмерна высь,
Равнина ждет полета.
И только свист, и только свист,
 
 
И Севера ворота.
 

1972

«Огонь – отец…»

 
Огонь – отец,
А дым есть сын.
Мысль есть огонь,
А слово – дым,
Отец еще не появился,
А сын уже зашевелился.
 

1972

«Слова уходят без возврата…»

 
Слова уходят без возврата
Путем улитки и заката,
Куда влачит стрела без цели,
Куда снуют на карусели,
Куда все вороны летят,
Куда все филины глядят,
Куда уходят тени женщин,
Увы, их успокоить нечем…
 
 
И только шорох раздается,
И только память остается.
 

1972

Памяти Байрона

 
– Не садись на коня! Не садись на коня!
У тебя ведь хромая нога. —
Он воскликнул: – Пегас, а не конь у меня!
Прочь с пути, коли жизнь дорога!
 
 
Есть Олимп, есть Олимп у меня впереди,
Где свобода и звон золотой…
Но вдогонку он слышит: – С коня не сходи,
Если скачешь с хромою ногой.
 
 
Всадник скачет три ночи и скачет три дня.
«О, восстань!» – раздается во мгле.
Доскакал до Олимпа и спрыгнул с коня
И – споткнулся на этой земле.
 

1972