Текст книги "Русский узел. Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Юрий Кузнецов

Юрий Кузнецов
Русский узел. Стихотворения и поэмы

СТИХИ

«Все сошлось в этой жизни и стихло…»

 
Все сошлось в этой жизни и стихло.
Я по комнате кончил ходить.
Упираясь в морозные стекла,
Стал крикливую кровь холодить.
 
 
Я вчера в этом доме смеялся,
Кликнул друга, подругу привез.
И на радостях плакать пытался,
Но судьбы не хватило для слез.
 
 
Так стоял в этом смолкнувшем доме.
И на божий протаяли свет
Отпечатки воздетых ладоней
И от губ западающий след.
 
 
Я рванусь на восток и на запад,
Буду взглядом подругу искать.
Но останутся пальцы царапать
И останутся губы кричать.
 

1967

Атомная сказка

 
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.
 
 
Он пошел в направленье полета
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.
 
 
– Пригодится на правое дело! —
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.
 
 
В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.
 

1968

Последние кони

 
Се – последние кони! Я вижу последних коней.
Что увидите вы?
Вороныя! Как мчатся! Сильней и сильней!
Разнесут до Москвы!
 
 
Словно мне говорят: ничего! Мы покажем себя,
Разогнать бы печаль.
Божьей дланью срывает мне шапку со лба.
А! Мне шапки не жаль.
 
 
Топот, ржанье, окраина… хутор мелькнул.
Дед, я знаю, один.
Вышел он, поглядел и рукою махнул:
– Пропадай, сукин сын!
 

1969

«Завижу ли облако в небе высоком…»

 
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком, —
Одно уплывает, одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.
 
 
Что вечного нету – что чистого нету.
Пошел я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.
 

1970

Хозяин рассохшегося дома

 
Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живет.
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.
 
 
Гром ударит ли с грозного неба,
Или легкая мышь прошмыгнет, —
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.
 
 
Но когда на руках как сиянье
Нес подругу в заветную тьму,
Он прошел по одной половице,
И весь путь она пела ему.
 

1971

Возвращение

 
Шел отец, шел отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым —
Ни могилы, ни боли.
 
 
Мама, мама, война не вернет…
Не гляди на дорогу.
Столб клубящейся пыли идет
Через поле к порогу.
 
 
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.
 
 
Всякий раз, когда мать его ждет, —
Через поле и пашню
Столб крутящейся пыли бредет,
Одинокий и страшный.
 

1972

«Надоело качаться листку…»

 
Надоело качаться листку
Над бегущей водою.
Полетел и развеял тоску…
Что же будет со мною?
 
 
То еще – золотой промелькнет,
То еще – золотая.
И спросил я – Куда вас несет? —
До последнего края.
 

1973

«Бывает у русского в жизни…»

 
Бывает у русского в жизни
Такая минута, когда
Раздумье его об отчизне
Сияет в душе, как звезда.
 
 
Ну как мне тогда не заплакать
На каждый зеленый листок!
Душа, ты рванешься на запад,
А сердце пойдет на восток.
 
 
Родные черты узнавая,
Иду от кремлевской стены
К потемкам ливонского края,
К туманам охотской волны.
 
 
Прошу у отчизны не хлеба,
А воли и ясного неба.
Идти мне железным путем
И знать, что случится потом.
 

1974

Холм

 
Я видел: ворон в небесах
Летел с холмом земли в когтях.
 
 
Не дом ли мой блеснул на нем,
Скрываясь в небе голубом?
 
 
А с неба сыпалась земля
На ослепленные поля.
 
 
И наугад по шуму крыл
Я тень высокую ловил.
 

1975

Завет

 
Со дна морского камень всплыл,
Привязанный к ногам
Того, кто душу погубил
По мировым углам.
 
 
Прямой дороге предпочел
Бегущую волну.
В пути опоры не нашел
И канул в глубину.
 
 
Твои слова, родная мать,
Нашли его на дне:
«Когда я буду умирать,
Ты вспомни обо мне».
 
 
В морской пустыне он стоял
На камне гробовом.
И долго руки простирал
За синий окоем.
 

1976

Знамя с Куликова

 
Сажусь на коня вороного —
Проносится тысяча лет.
Копыт не догонят подковы,
Луна не настигнет рассвет.
 
 
Сокрыты святые обеты
Земным и небесным холмом.
Но рваное знамя победы
Я вынес на теле моем.
 
 
Я вынес пути и печали,
Чтоб поздние дети могли
Латать им великие дали
И дыры российской земли.
 

1977

Память

 
– Отдайте Гамлета славянам! —
Кричал прохожий человек.
Глухое эхо за туманом
Переходило в дождь и снег.
 
 
Но я невольно обернулся
На прозвучавшие слова,
Как будто Гамлет шевельнулся
В душе, не помнящей родства.
 
 
И приглушенные рыданья
Дошли, как кровь, из-под земли:
– Зачем вам старые преданья,
Когда вы бездну перешли?!
 

1978

«Повернувшись на запад спиной…»

В. К.

 
Повернувшись на запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной,
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.
 
 
Обнимая незримую высь,
Через камни и щели Востока
Пролегла твоя русская мысль.
Не жалей, что она одинока!
 
 
Свои слезы оставь на потом,
Ты сегодня поверил глубоко,
Что завяжутся русским узлом
Эти кручи и бездны Востока.
 
 
Может быть, этот час недалек!
Ты стоишь перед самым ответом.
И уже возвращает Восток
Тень твою вместе с утренним светом.
 

1979

«Что говорю? О чем толкую?…»

 
Что говорю? О чем толкую?
К какому имени приник?
Хочу окликнуть мать родную,
Но позабыл родной язык.
 
 
Упала молния раздумья,
Не различая никого.
И смех безумья, смех безумья
Взорлил из сердца моего.
 
 
Какая даль, какие муки,
Какая русская судьба,
Что не слова, а только звуки
Могу исторгнуть из себя!..
 

1980

Тайна славян

 
Буйную голову клонит ко сну.
Что там шумит, нагоняя волну?
Во поле выйду – глубокий покой,
Густо колосья стоят под горой.
Мир не шелохнется. Пусто – и что ж!
Поле задумалось. Клонится рожь.
Тихо прохлада волной обдала.
Без дуновения рожь полегла.
   Это она мчится по ржи! Это она!
Всюду шумит. Ничего не слыхать.
Над головою небесная рать
Клонит земные хоругви свои,
Клонит во имя добра и любви.
А под ногами темней и темней
Клонится, клонится царство теней.
Клонятся грешные предки мои,
Клонится иго добра и любви.
   Это она мчится по ржи! Это она!
Клонится, падает с неба звезда,
Клонит бродягу туда и сюда,
Клонит над книгой невинных детей,
Клонит убийцу над жертвой своей,
Клонит влюбленных на ложе любви,
Клонятся, клонятся годы мои.
Что-то случилось. Привычка прошла.
Без дуновения даль полегла.
   Это она мчится по ржи! Это она!
Что там шумит? Это клонится хмель,
Клонится пуля, летящая в цель,
Клонится мать над дитятей родным,
Клонится слава, и время, и дым,
Клонится, клонится свод голубой
Над непокрытой моей головой.
Клонится древо познанья в раю.
Падает яблоко в руку мою.
   Это она мчится по ржи! Это она!
Пир на весь мир! Наш обычай таков.
Славно мы прожили сорок веков.
Что там шумит за небесной горой?
Это проснулся великий покой.
Что же нам делать?.. Великий покой
Я разгоняю, как тучу, рукой.
Буйную голову клонит ко сну.
Снова шумит, нагоняя волну…
   Это она мчится по ржи! Это она!
 

1981

Раздумье

 
Тихий край. Невысокое солнце.
За околицей небо и даль.
Столько лет простоял у колодца
В деревянном раздумье журавль.
 
 
А живые – над ним пролетали
И прощально кричали вдали.
Он смотрел в журавлиные дали
И ведро волочил до земли.
 
 
Но когда почерневшую воду
Тронул лист на немытой заре,
Он рванулся и скрылся из виду
И… зацвел на далекой земле.
 
 
Ослепленный алмазною пылью,
Он ветвями на север растет.
Ему рубят широкие крылья
И швыряют в дорожный костер.
 
 
А когда журавлиная стая
На родимую землю летит,
Он холодные листья роняет
И колодезным скрипом скрипит.
 

1967

Отсутствие

 
Ты придешь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моем пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.
 
 
Этот чай догорит.
На заре ты уйдешь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьем загремлю у ворот.
Позвонишь.
Стул в моем пиджаке
Подойдет к телефону,
Скажет: – Вышел. Весь вышел.
Не знаю, когда и придет.
 

1967

«Звякнет лодка оборванной цепью…»

 
Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.
 
 
Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твое белое платье,
Как вода по высокую грудь.
 
 
Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.
 
 
С ненавидящей, тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью.
– Не целуй. Мои губы болят.
 
 
Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались,
Почтальоны вчистую спились.
 
 
Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щеки любви.
На кого опустились в дороге
Перелетные руки твои?
 
 
Что за жизнь – не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, господи… Я погибаю
Над ее пожелтевшим письмом.
 

1967

«Я любил ее чисто и строго…»

 
Я любил ее чисто и строго.
Перед сном и превратной судьбой
Старый меч благородства и страха
Клал на ложе меж ней и собой.
 
 
Как остался один, я не знаю…
И пристала цыганка, шепча:
– Дай, красавчик, тебе погадаю,
Как рука у тебя горяча!
 
 
Налгала про дорогу и чувства.
Как вода, эти годы сошли.
И вражда, и тоска, и искусство,
И подруги меня не сожгли.
 
 
Но люблю до сих пор – бескорыстно,
Беззаветно и тихо, как брат.
И протяжно кричат мои письма,
И на низкое солнце летят.
 

1967

«Ниоткуда, как шорох мышиный…»

 
Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскребся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.
– Где ты был? – она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука перед тем, как погладить,
Задрожит, не узнает меня.
 

1967

Моросящий дождь

 
Руки по швам! Руки по швам!
Дождь моросит, дождь моросит.
Писем и женщин не будет вам.
Дождь моросит, дождь моросит.
 
 
Три дня и три ночи во сне не спишь.
Лицо моросит, а глаза глядят.
Руки по швам! Перед кем стоишь?
Сухие пайки моросят, лейтенант!
 
 
Сухие пайки с четырех сторон.
Стой! Кто идет?.. Дождь моросит.
Меняю письмо на сухой патрон!
Эй, лейтенант!.. Лейтенант убит.
 

1967

Фантазия

 
Давным-давно под суеверный ропот
У питекантропа родился робот.
Взглянул на мир и усмехнулся криво.
Воздвиг в уме, преданье говорит,
Воздушный замок атомного взрыва,
Где Агасфер в подсвечнике горит.
Глядел в кривое зеркало Вселенной
И наблюдал за нашей жизнью бренной,
Где шла ко мне из бездны бытия
Единственная женщина моя.
Навстречу шла. Она была прекрасна,
Как образ, предназначенный судьбой.
Но робот стронул на волос пространство:
Она прошла – я встретился с другой.
Так забавлялся робот… Вдруг зерцало
Незримо, но упорно замерцало.
И он увидел девушку. Так ясно
Ее душа сияла сквозь покров!
Стал разнимать пространство, но напрасно:
Все время выпадала ей любовь.
В ее лице стоял нездешний пламень,
За воздух задевали рукава.
Ни птиц не слышно, ни людей. Едва
Слетит звезда, во мраке вздрогнет камень,
Безмолвие, шаги крадет трава.
Он встал, минуя выси и глубины,
Перед лицом, похожим на зарю.
– Так это ты, мой умный и любимый?
– Да, умный, но не твой и не люблю. —
Она сияла на земной равнине,
Как в зимний полдень летняя звезда.
И он сказал: «Теперь иль никогда!» —
Вот древнее проклятие гордыни!
Он подошел со сжатыми губами,
Замкнул ее в холодное кольцо.
Но поцелуй и неземное пламя
Расплавили железное лицо.
Его гордыня обернулась бездной.
Ослепший, он не знал куда ступить.
Но тень осталась на груди железной
От той, которой выпало любить.
 
 
Какая мысль, скажи, тебя ломает?
В одном часу двоятся ночь и день.
Метался призрак: – Что меня сжимает? —
Объятия мои, – сказала тень.
Сдирая тень, он по земле бежал
И землю длинной смертью заражал.
И обгорел по контуру той тени,
И рухнул перед миром на колени.
 
 
В глухой тоске по юности прекрасной
Я вижу мысль, конец ее ужасный:
Земля мерцает, кое-где дымится
Обломком крика скудное жилье.
Чтоб не сгореть, на тень садится птица,
Но лапы отсыхают у нее.
Край обратился в жгучую пустыню.
И пересек ее один из всех, —
Кто обмотал пяту девичьей тенью.
Но было его имя —
         Ахиллес.
 

1967

Никто

 
Ночь.
Гроза белым углем обводит контуры мира
И тут же стирает.
Мрак.
Каждую ночь
Соседскую девочку провожает некто с зонтом
и в калошах.
Каждую ночь!
Гроза белым углем обводит ее фигуру
И тень от зонта
И тут же стирает их.
Каждую ночь
После того, как она исчезнет,
Зонт и калоши еще долго стоят на улице.
Каждую ночь!
Я однажды не выдержал:
– Эй, кто бы ты ни был, зайди! —
Гроза белым углем обводила контуры мира,
И я различил слабый стук.
Я открыл дверь —
Передо мной стояли зонт и калоши,
Зонт и калоши,
А дальше следы, идущие из ниоткуда.
Я покорно принял зонт и в угол поставил калоши
И не гасил до утра в комнате свет.
Днем я обнаружил, что зонт и калоши исчезли.
И в эту ночь
Гроза белым углем обводила контуры мира
И тут же стирала.
Мрак.
И в эту ночь
Провожал ее некто с зонтом и в калошах.
И в эту ночь!
Гроза белым углем обводила ее фигуру
И тень от зонта
И тут же стирала их.
До утра улицу стерло – всю!
Со следами калош в пустоту обрывалось
пространство,
И девочки той больше не видел никто.
 

1967

Бабочка

 
Я стоял на посту,
на котором стреляют на шорох,
если желают живыми вернуться домой.
В воздухе стало странно мерцать и блестеть,
и я уловил в нем дыхание лишнего звука.
По долине катился
копошащийся шепот, шуршание, шелест и плеск
туго сцепившихся бабочек.
Циклон насекомых накрыл меня с головой.
Я задохся, ослеп и упал,
но, вспоминаю, стрелял —
три раза, и все наугад.
Как только рассеялось,
я обнаружил в долине
три длинные тени расстрелянных бабочек,
отброшенные от меня.
Две уходили вдаль,
а третья была покороче
и обрывалась о темный предмет.
 
 
Я подошел,
по нити запекшихся тварей
я подошел.
Это был человек,
в его теле порхала последняя бабочка.
 

1967

Грибы

 
Когда встает природа на дыбы,
Что цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт, непроницаемый для света.
 
 
А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись – и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.
 
 
Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься —
   тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.
 

1968

Отцепленный вагон

 
Усыпил нас большой перегон,
Проводник и кондуктор исчезли.
Говорят, отцепили вагон
На каком-то безвестном разъезде.
 
 
Мы, не зная, из окон глядим.
Только поезд пройдет вдоль разъезда,
Нам покажется – мы не стоим,
А безмолвно срываемся с места.
 
 
Только он промелькнет – обнажится
То же зданьице, поле окрест.
То умчится, то снова примчится
Наш вагон на пустынный разъезд.
 

1968

«Закрой себя руками: ненавижу!..»

 
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот бог, а вот Россия! Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.
 
 
Зачем? кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать!
 
 
Я кину дом и молодость пропью,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.
 
 
Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы —
И молния ударит между ними!
 

1968

Урод

 
Женщина, о чем мы говорили!
Заказали скверное вино.
И прижались в этом зимнем мире
Так, что место заняли одно.
 
 
Только шли минуты год за годом,
Каждый душу сохранить хотел.
И с одра морщинистым уродом
Встал, как лишний, след от наших тел.
 
 
Нацепил пальто и хлопнул дверью,
И открылся перед ним простор.
Род людской, наверно, будет верить,
Что его количество растет.
 

1968

Снег

 
Зимний час. Приглушенные гулы.
Снег идет сквозь людей и сквозь снег.
Облепляет ночные фигуры,
Замедляет наш яростный бег.
 
 
Друг у друга не просим участья
В этой жизни опасной, земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.
 
 
Долго пальцы его ледяные
Будут ключ запропавший искать.
Дверь откроют навстречу родные,
Молча снег он начнет отряхать.
 
 
Будет долго топтаться пред светом.
Будут ждать терпеливо его.
Обнажится под тающим снегом
Пустота – никого! ничего!
 

1968

Змеиные травы

 
Мчался поезд обычного класса,
Вез мечты и проклятья земли.
Между тем впереди через насыпь
Серебристые змеи ползли.
 
 
Людям снилась их жизнь неуклонно,
Снился город, бумаги в пыли.
Но колеса всего эшелона
На змеиные спины сошли.
 
 
Все сильней пассажиров шатало,
Только змеи со свистом ползли.
Незнакомая местность предстала,
И змеиные травы пошли.
 
 
Канул поезд в пустое пространство,
И из вас никому невдомек,
Если вдруг среди мысли раздастся
Неизвестно откуда – гудок.
 

1968

Кольцо

 
Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли
Он летел по кольцу – колесо в колесо.
Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,
Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.
 
 
Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.
 
 
Каждый день, каждый час вы сменяли друг друга.
Вот твоя остановка. Приехал, вставай!
Показалось, что не было жизни вне круга,
Человеку, водившему этот трамвай.
 
 
Показалось, что в мире всегда он пребудет,
Этот замкнутый путь, этот бег без конца.
Но трамвай изломался, стал пылью. А люди
И не знали о том человеке кольца.
 
 
Между тем говорили, что каждое утро
Где-то в городе кружится некий старик.
Остановится, пальцем поманит – как будто
Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.
 
 
И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мертвым иль кончил свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.
 
 
Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошел против воли метаться в кольце.
 
 
Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.
 

1968

Перевертень

 
Извратил он и слово и дело,
И насмешка была такова,
Что от легкости мысли и тела
Он ногами залез в рукава.
 
 
Может быть, над людьми посмеялся,
Опрокинул и душу и смысл,
В рукавах пиджака затолкался,
Словно дьявол, низринутый вниз.
 
 
И мелькает по низкому свету
Вверх ногами бегущий пиджак.
По его пятипалому следу
Тут и там прорывается мрак.
 

1968

Имя

 
Как смутны леса на закате!
Мгновенья уходят за край.
И кто-то невидимый сзади
Затмил мне глаза: угадай!
 
 
Но света осталось немного.
Я вспомнил густые леса,
Где в храме забытого бога,
Подкравшись, закрыла лоза.
 

1969

Ночь

 
Ночь!.. Опасайся мыслей
С песьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зеленые лица сов.
И тело стоит отдельно —
Не прикоснись руками,
Когда идет по восьмерке
Стрела мировых часов.
 
 
Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук? Уже нет его.
Руки протянешь – воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору —
Днем не найдешь ничего.
 
 
Днем здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги – из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.
 
 
Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.
 

1969

Памяти космонавта

 
Шел ты на землю с расчетом железным.
Только увидел ее —
Поторопился…
   И стало небесным
Тело земное твое.
 
 
Где ты? Оплывшую груду металла
В землю твой друг опустил.
Весь ты зарыт. А чего не хватало,
Черный металл возместил.
 

1969

«И снился мне кондовый сон России…»

 
И снился мне кондовый сон России,
Что мы живем на острове одни.
Души иной не занесут стихии,
Однообразно пролетают дни.
 
 
Качнет потомок буйной головою,
Подымет очи – дерево растет!
Чтоб не мешало, выдернет с горою,
За море кинет – и опять уснет.
 

1969

«Слезы текучие, слезы мигучие…»

 
Слезы текучие, слезы мигучие…
Больно, о больно глядеть!
Что-то такое в вас есть неминучее.
Взял да забросил я сеть.
 
 
Но тяжело ее было вытаскивать,
Видно, что чем-то полна.
Вытащил рыбку и стал ее спрашивать,
Только немая она.
 

1969

Поэт

 
Спор держу ли в родимом краю,
С верной женщиной жизнь вспоминаю
Или думаю думу свою —
Слышу свист, а откуда – не знаю.
 
 
Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звезд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.
 
 
Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит все сильней за окном —
Вот уж буря ломает деревья.
 
 
И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.
 

1969

Диван

 
Пушкин погиб. Чаадаев замкнулся, скучая.
Сны не сбылись, от прошедшего нет и следа.
На полуслове за чашкою русского чая
Нечто иное увидел и смолк навсегда.
 
 
Пушкин забыт. Чаадаева помнить не надо.
Только хозяин показывал гостю порой
Старый диван – две отметины круглые рядом, —
Это сидели друзья, прислонясь головой.
 
 
Часто хозяин, пустым восклицаньем задетый,
Гостя одергивал:
«Тише, они говорят!»
Умер и он, роковой не дослушав беседы…
Только однажды ворвался как буря солдат.
 
 
Облако пыли взметнул в тишине именитой
Нищий хозяин, учитель отца своего.
Рухнул на барский диван и заснул как убитый.
Вмятины встали, чтоб не тревожить его.
 

1969

Стоящий на вершине

 
Однажды сонную долину
Покинул дерзкий человек.
Ступил ногою на вершину.
– Отселе вижу! – он изрек.
 
 
И длань движением державным
Простер на низшие миры.
Опасно встать с горами равным,
Имея душу не горы.
 
 
Ему внезапно вид явился
Настолько ясный и большой,
Что, потрясенный, он сломился
Несоразмерною душой.
 

1969