Текст книги "Танго смерти"

Автор книги: Юрий Винничук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– То насилие, – прошептала она, – не было таким уж неприятным… Он это делал деликатно…

– А нож? – спросил я.

– Какой нож?

– Нож, который он вам приставил к горлу…

– Это был не нож, а дверная ручка… обычная дверная ручка… медная… он ее выдернул из дверей, чтобы нас никто не застукал… он так волновался… никак не мог кончить… я ему помогала… про нож я выдумала… если это были вы… я никому не скажу…

И продолжала держать мой член. Я все же освободил его из ее рук, застегнулся и сказал:

– «Пан Тадеуш» и «Энеида» – вершины литературы. Я бы никогда не посмел их осквернить.

В общем, вся эта процедура закончилась ничем, потому что панна Миля так никого и не опознала, последним выполнил свой гражданский долг директор, который задержался там еще дольше, чем я, и вышел весь покрытый красными пятнами. Пани Конопелька прошептала мне на ухо:

– Смотрите, какой упырь! Уже напился ее крови. Я бы тоже не прочь так вот после смерти жировать.

Потом все разбрелись по своим кабинетам и книгохранилищам, а директор повел панну Милю к себе, чтобы еще раз во всех деталях выслушать рассказ о преступлении.

– Какая же хрупкая и ранимая наша женская доля, – вздохнула пани Конопелька, когда мы оказались в нашем кабине те, – особенно здесь, в библиотеке, где нет проторенных дорог. Я бы на отдельных стеллажах повесила предостережение: «Сюда заходить опасно. Можете не вернуться». Тот, кто ее изнасиловал, затерялся среди книг, его никогда не найдут. Я уже говорила, что здесь происходят странные вещи, в отделе старых изданий я не раз слышала шепот, тревожный шепот, который то нарастал, то стихал… Тот шепот не принадлежал человеческому существу, хотя можно было различить отдельные слова, но я их не понимала, кто-то шептал на неизвестном языке, но почему-то я уверена, что это был не человек… А однажды я поскользнулась и чуть не упала, когда же нагнулась поднять то, что попало мне под ноги, то с ужасом обнаружила, что это пучок морских водорослей, они были свежие и пахли морем… а мокрые следы вели вглубь и исчезали там, вдали, куда я не решилась сунуться… Вы понимаете? В молодости я бывала в Аббации и видела море, запах его до сих пор живет во мне… До моря в Хорватии или Славонии ехать нужно добрых двое суток… Может, их везли в ведерке с морской водой… Но зачем? Чтобы бросить на пол? Но это еще не все. Года четыре назад я полезла на стеллаж 188, где у нас стояли еще не описанные манускрипты, туда никто не заглядывал уже много лет, и вдруг я почувствовала, как что-то мокрое хлестнуло меня по лицу, один раз, другой, я чуть с лестницы не свалилась, но успела крепко вцепиться в нее, а на третий раз я даже поймала рукой… представьте себе… рыбий хвост! Скользкий холодный рыбий хвост! Он, ясное дело, тут же выскользнул из моей руки и исчез между книгами, а я с мокрым лицом спустилась, зашла в клозет и взглянула в зеркало: на моих щеках остался красный след и три маленькие чешуйки… Позже я показала их одному профессору, и он определил, что это чешуя морской рыбы. Ну, она и пахла морем!

Она наклонилась, выдвинула из стола нижний ящик и, достав оттуда маленькую коробочку, раскрыла ее:

– Вот, взгляните… Это те вот засушенные водоросли и чешуя… Я храню их на всякий случай. Мало ли что… Не надо только из меня делать старую идиотку. Как это иногда позволяет себе наш покойник-директор. Я все это для того вам рассказываю, чтобы вы были бдительны, на днях я вас отправлю на стеллаж номер 188. И тогда вы должны будете вспомнить мою историю.

11

Иногда по вечерам Милькер выбирался в центр города и прогуливался там, но доходил лишь до Рынка и, обойдя вокруг ратуши, никогда не шел дальше, туда, где когда-то шумела безудержная река корзо, ему казалось, что, оказавшись там, он непременно встретит уйму призраков того старого несуществующего уже Львова, услышит их голоса: «Как поживаете, пан адвокат?» – «Целую ручки, пани инженерша!»… Не забредал он и в бывшую жидовскую часть города, потому что подозревал, что не выйдет оттуда живым, не выдержит того наплыва чувств, которыми захлебнется, когда из окон высунутся те, кого он знал и любил, и начнут звать на все голоса: «Ай, Йосель! Йосель! Да куда же ты? Иди к нам!.. Йосель, передай маме, что Ида замуж выходит! Пусть придет к нам, поможет готовить!.. Йосель! Ну какой же ты уже большой! Небось, за девчонками бегаешь?» – одна лишь попытка представить себе эту картину трогала его до глубины души, и он стряхивал с себя эти видения, как цвет с вишни. На Рынке всегда крутилось немало туристов, завидев их, старик замедлял шаг, а то и вовсе останавливался и некоторое время внимательно вглядывался, будто выискивал кого-то. У него не было ни одного знакомого, с которым он мог бы пойти на чашечку кофе и посидеть за столиком теплым вечером, поэтому обычно он пил кофе в одиночестве, пока кто-нибудь не подсаживался к нему, но он никогда ни с кем не вступал в разговор, хоть и прислушивался с равнодушным видом к чужой беседе. Мог сидеть так час и два за одной чашкой кофе, заказывая разве что еще кусочек струделя или маковника. Теплые, шелковые осенние вечера он любил больше всего, они укутывали его в сизые воспоминания, он купался в них, как в теплой купели.

– Пан Милькер, можно к вам присесть? – вырвал его из задумчивости девичий голос, старик поднял голову и увидел девушку с пышными курчавыми волосами и жгучими глазами. Крупные, будто вывернутые наружу губы улыбались, демонстрируя белые низки зубов. Он кивнул и удивленно наблюдал за тем, как девушка садится к столу, кивает официанту и заказывает кофе, вишневый ликер и яблочный пирог. Милькер хранил молчание, ожидая, когда девушка что-то объяснит, а когда она заговорила, почувствовал, как его пальцы задрожали и все тело напряглось.

– Простите, маэстро, что я вас побеспокоила. Я давно уже хотела с вами встретиться.

Маэстро? Милькер давно уже не слышал этого слова, казалось, оно донеслось до его ушей из глубины лет, он заглотнул воздух, но не произнес ни слова.

– Моя мама училась у вас… много мне о вас рассказывала. Я тоже играю на скрипке, но мама говорила, что ваши уроки были неповторимыми. Но когда я начала наводить о вас справки, оказалось, что вы уже не даете уроков.

Милькер кивнул.

– Это правда. Не даю. Я учил, пока имел надежду воспитать настоящего виртуоза, великого скрипача. Но мне попадались неучи или студенты, для которых музыка не была чем-то главным… чем-то таким, ради чего они могли бы принести в жертву свою личную жизнь, потому что искусство, как языческий бог, всегда требует жертв. И кто этих жертв не приносит – растворяется в пространстве. Таков закон. Как зовут вашу мать?

– Орыслава Горницкая. А меня зовут Ярка.

– Орыслава… Орыся… – задумался Милькер. – Да… одна из тех, кто не решился пойти на жертву. Выбрала тихое семейное счастье взамен музыке. Чтобы позже играть только своему мужу. Преимущественно на нервах. Музыка таких не прощает. Вы будете такой же?

– Нет. Никогда. Я сделала свой выбор. Я сказала маме, что для меня главное – музыка и чтобы она прекратила устраивать мою жизнь. И тогда она рассказала о вас. Она сказала, что только вы можете сделать из меня виртуоза. Что вам известны какие-то особые секреты скрипки, которые вы не торопитесь раскрывать, пока не убедитесь, что встретили именно того, кому их стоит раскрыть.

– Если вы пришли только для того, чтобы выведать мои секреты, то напрасно.

– Нет, я хочу усовершенствовать свою игру. И получить какие-то бóльшие знания только тогда, когда вы уверитесь во мне.

Милькер отпил кофе и задумался. Что-то в этой девушке подкупало его, он видел в ее глазах страсть, слышал в ее голосе жажду знаний, но чего-то ему все же не хватало, веры в нее, что ли?

– Когда-то все искусство принадлежало богам, – произнес он, – это для богов строили храмы, писали музыку, писали иконы, для богов танцевали и пели. А для кого хотите играть вы?

Девушка не колеблясь ответила:

– Для ангелов. Только не для тех, что изображены в церквях или на открытках, а для ангелов, которых мы носим в себе. Потому что человек носит в себе ангела, не ангела-хранителя, а ангела, который стонет, заключенный в сумерках души каждого из нас, и которого редко, очень редко нам удается высвободить из оков и дать ему свободу, чтобы он взлетел, вознесся, и тогда… тогда…

–…Тогда вместе с ним очищается и возвышающаяся душа наша, душа каждого из нас, – продолжил Милькер и добавил: – Вы цитируете Мирчу Элиаде…

– Это и мои слова. То есть они стали моими. Стали моим кредо. Ни за какие деньги я не предам этого ангела.

– Если вы это говорите искренне… – опустил глаза старик. – К тому же особа, которая читает Элиаде, не может пройти мимо моего внимания.

– Ох, поверьте мне, – Ярка положила свою ладонь на его – свою тонкую нежную ладонь с узкими розовыми ноготками на его сухую и сморщенную, на его костлявые пальцы с продолговатыми, аккуратно подстриженными ногтями, положила и ощутила холод его руки, пульсацию синей жилки и надежду на то, что он начинает ей доверять.

– Я уже все решила для себя. Вы не пожалеете, что взяли меня в свои ученицы.

K

Работа в библиотеке мне нравилась, у меня было достаточно свободного времени, и я мог рыться в старых книгах и манускриптах, или, пристроившись на стремянке, записывать какие-то мудрые мысли в свою «Книгу». Как-то мне попал в руки трактат малоизвестного, но выдающегося ученого Де Селби о зеркале. Казалось бы – зеркало… А вот нет никакого другого предмета в нашем быту загадочнее, таинственнее и коварнее, я еще с детства восхищался им и, распластавшись на полу и поставив зеркало напротив себя, медленно опускал его верхнюю часть так, что пол подо мной, казалось, убегает куда-то вниз, и я вот-вот сползу туда – в неизведанную бездну, в нечто ужасное и необратимое, может, даже в самое пекло, меня охватывал страх, я чувствовал, как ноги окутывает тепло, а через мгновение их обожжет жар, и я поспешно поднимал зеркало, тогда пол поднимался вместе со мной, а скоро я уже снова готов был сорваться, но уже вниз головой. Так могло повторяться много раз, но еще интереснее было, когда я выключал свет, зеркало тогда демонстрировало таинственные пропасти, странные крадущиеся тени, а с помощью второго зеркала я уже проникал в бездонные лабиринты, в которые проваливался целиком, раздрабливаясь на множество ликов и уменьшаясь до размеров макового зернышка. Мне и сейчас нравится эта игра, особенно после того, как я пришел к выводу, что зеркала демонстрируют внешность человека в более молодом возрасте, чем он есть на самом деле. Ведь свет распространяется с точно определенной скоростью, а отсюда следует, что прежде, чем в зеркале появится отражение какого-то предмета, необходимо, чтобы лучи света сначала упали на этот предмет, затем достигли поверхности зеркала, отразились от него и вернулись к этому предмету, в данном случае к глазам человека, а это значит, что между тем моментом, когда человек бросает взгляд на свое отражение в зеркале, и тем моментом, когда отраженный образ отображается в глазу, проходит вполне конкретный промежуток времени, поддающийся измерению. Конечно, промежуток этот так мал, что едва ли кто-нибудь стал бы рассматривать этот феномен как проблему, достойную серьезного обсуждения, если бы я не нашел подтверждения этой теории именно у Де Селби, который пришел к таким же выводам еще триста лет назад. Так что, заметьте, я докопался до этого самостоятельно, а на трактат Де Селби наткнулся гораздо позже. Ученый предлагал отразить первое отражение во втором зеркале и считал, что в этом втором отражении можно при тщательном изучении выявить различия по сравнению с первым. Де Селби даже соорудил систему параллельных зеркал, каждое из которых отражало в бесконечном ряду его все уменьшающееся и уменьшающееся лицо, заключенное между зеркалами, следовательно Де Селби утверждает, что он очень внимательно «с помощью мощного телескопа» рассмотрел отражение, удаленное невероятно далеко от первоначального в бесконечном ряду параллельных отражений. Описание того, что он увидел в телескоп, поражает, Де Селби утверждает, что по мере того, как отражения его лица уходили в бесконечность, они становились все моложе и моложе, а последнее отражение, которое ему удалось разглядеть, – увидеть его невооруженным глазом было совершенно невозможно, – было лицом мальчика лет двенадцати «исключительной красоты и благородства». Ему не удалось добраться до отражения, в котором он увидел бы себя в колыбели, – «из-за кривизны поверхности земли и ограниченных возможностей телескопа».

Это открытие меня потрясло до глубины души, я подумал, что забытый трактат Де Селби необходимо немедленно опубликовать и начать промышленное производство телескопов и доступной системы зеркал, чтобы каждый человек мог заглянуть в свою юность, не ограничиваясь одними фотографиями. Более того, развернув зеркала в противоположном направлении, можно было бы заглянуть и в свое будущее, увидеть, как меняется облик того или иного человека, а благодаря этому предвидеть болезни и смерть. Но еще больше меня поразило другое открытие: если я до этой теории додумался сам и если человеческая душа находится все время в перемещении из тела в тело, то нет ничего удивительного, если душа Де Селби вселилась в меня. Когда я дочитал его трактат до конца, то открыл еще одну вещь: Де Селби в своих опытах опирался на выводы персидского средневекового ученого Альмутасима, чье имя переводится то ли как «Ищущий крова», то ли как «Кровоискатель». И что же? Я сразу почувствовал, как моя душа постарела еще на несколько веков, и я уже чуть было не затараторил на фарси, но меня из такого реального приближения к Альмутасиму вывела пани Конопелька, велев немедленно навести порядок на стеллаже № 188. Книги там лежали как попало, в основном это были изрядно потрепанные издания бог весть каких времен, среди которых я наткнулся на восемь выцветших листов. Просмотрев нумерацию, я увидел, что не хватает еще четырех, было похоже на то, что кто-то их вырвал из неизвестной книги. Листы были исписаны нотами, а между нотами были какие-то странные знаки и рисунки – я узнал корень мандрагоры, виселицу с повешенным, еще там были растения, птицы и звери, но такие, каких в природе никогда не существовало, и различные органы и части человеческого тела, отдельные рисунки и тиснение были настолько микроскопические, что я решил эти листы прихватить с собой и попытаться рассмотреть внимательнее с помощью лупы, а поэтому спрятал их за пазухой и, едва дождавшись конца работы, помчался, но не домой, а к Йоське, он ведь у нас учился в консерватории, он должен был быстрее разобраться, что к чему. У Йоськи просто руки затряслись, когда он увидел эти древние ноты, и он тут же сел за пианино и попытался их наиграть, но вышла какая-то жуткая какофония, и Йоська сказал, что эти ноты, наверное, зашифрованы, то есть расположены в совершенно другом порядке, но в каком – загадка, хотя… Здесь он вооружился лупой и, присмотревшись внимательнее, заметил между нотных строк надпись на латыни.

– Эта музыка каким-то образом связана с медициной. Здесь написано, что тональность звучания любой ноты соответствует тональности звучания соответствующего органа или части тела.

– Тональность звучания органа или части тела? – удивился я. – Ничего более нелепого не приходилось слышать.

Однако Йоська сделал копии и снимки загадочных листов и принялся их расшифровывать. На следующий день я показал листы пани Конопельке, и она очень удивилась:

– Не может быть! Ведь это утерянный трактат Калькбреннера, за которым охотится масса людей. В 1640 году львовский аптекарь и медик Иоганн Калькбреннер создал музыку, услышав которую человек может вспомнить все детали своей предыдущей жизни. Правда, при условии, что он слышал эту же музыку перед смертью.

– С каких это пор аптекари пишут музыку? – удивился я.

– Калькбреннер был универсальным человеком. Однако трактат его исчез. Сохранились лишь упоминания о нем в трудах других ученых. И кто знает, не ведут ли эти листы свое происхождение именно из того трактата. Но это только восемь листов, а где остальные? – С этими словами она, поманив меня своей сухой скрюченной ручонкой, увлекла в глубину зала между отвесных скал стеллажей и остановилась возле старых, переплетенных в кожу фолиантов, на корешках которых не было видно ни одной надписи, кроме тисненых букв и цифр. – Вот возьмите в руки эту книгу, – указала она на манускрипт в черном переплете, – и раскройте на семьдесят седьмой странице.

Книга была тяжелая, будто свинцом налитая, на семьдесят седьмой странице мерцал свет, то и дело что-то блистало и слышался шум дождя, свет в книге то угасал, то вспыхивал снова, порывистый ветер сотрясал страницы и веял мне прямо в лицо запахом озона, вороньих гнезд и полыни, молния словно сшивала страницы, не давала им разлететься, я перевернул страницу, шум ветра усилился, на восьмидесятой странице он уже заглушал слова пани Конопельки, которая пыталась мне объяснить, что дальше листать не стоит. Правда, я догадался об этом по выражению ее лица и беспокойным движениям. Поэтому захлопнул книгу и положил ее на место.

– В этой книге идет дождь, гремит гром и сверкает молния, – сказала пани Конопелька, – а вон в той шумит лес, пахнет хвоей и слышны чьи-то шаги, похрустывание сухих веток, вот в этой восходит зимнее солнце, а в той – заходит… Никогда не берите в руки книгу, в которой заходит солнце, ибо это может быть ваше солнце…

12

Наткнувшись на это место, Ярош с удивлением вспомнил свой перевод произведений арканумского поэта Люцилия, а еще описание его библиотеки, сделанное кем-то из друзей. Среди книг этих были:

Книга советов

Одна странная Книга, которую подарила Люцилию слепая Вивдя, состояла из советов. В предисловии неизвестный обещал тому, кто будет прилежно им следовать, высшее блаженство. Но слепая Вивдя предупредила, что Книгу просто так, забавы ради, читать нельзя, книга все равно будет влиять на читателя и губить его душу. Разве что если будешь перелистывать страницы ножом, освященным двенадцать раз, а перед прочтением посыпать освященным маком.

И вот однажды Люцилий решился прочесть несколько страниц, вооружившись освященным ножом.

«Когда тебе явится Дьявол, попробуй Его убедить, что ты не имеешь в отношении Него никаких враждебных намерений, – писалось в книге. – Но делай это осторожно, без спешки, потому что Дьявол – существо, которое медленно соображает и может неправильно тебя понять.

Лучше всего начать с глаз. Возьми в обе свои руки Его руку, обычно увенчанную огромным черным когтем, и выцарапай себе левый глаз. Правого пока не трогай, чтобы не ошибиться во всех последующих действиях. Итак, затем, не выпуская из рук дьявольской руки, выбей ею себе зубы. На кровь не обращай внимания – рано или поздно все равно перестанет сочиться.

Потом отпусти Его руку и поклонись Ему. Камнем, который ты всегда носил за пазухой, ударь себя в грудь. Если с первого раза сломаешь себе ребро, то считай, что ты удалец-молодец, и можешь гордиться своей ловкостью. Извлеки сломанное ребро и подай Дьяволу. Этот акт особенно важен, и ты должен относиться к нему с наивысшей серьезностью. Ведь впоследствии из твоего ребра Дьявол сотворит Ясную Панну, которая родит тебя. Правда, придешь ты в этот мир не один, а в образе близнецов, из которых один будет левым, а другой – правым.

Теперь, когда ты обеспечил свое будущее, можешь вести себя смелее. Дьяволу это, безусловно, понравится. Самое важное, делай все со смехом и песнями, чтобы таким образом показать, какой ты сорвиголова.

Бей себя снова камнем в грудь, вытаскивай ребра и швыряй Ему к ногам. Из них вырастут твои дети, которые будут гордиться тобой. Кромсай себя без сожаления.

Дьявол будет очень тронут, если ты предложишь Ему сделать из твоих кишок надувные шары. Он будет надувать их, а ты пробивать колючкой. Вот увидишь, как Он будет радоваться при каждом «Бух!»

Да и ты позабавишься.

Последнюю кишку – самую толстую – приложи Дьяволу к заднице и попроси его перднуть. Когда кишка наполнится газом, вознесись с шаром в голубые небеса и стань ангелом».

Книга «Вентерь»

Эта книга была такая толстая, что ее одной рукой не удержишь. На первой странице был изображен обычный вентерь, который устанавливают в реке на рыб, и больше ничего, но, перевернув эту страницу, ты мог обнаружить текст, который заставлял задуматься над тем, стоит ли продолжать листать книгу.

«Дорогой читатель, – было написано там. – Имей в виду, что если ты отважишься читать книгу «Вентерь», то с каждой прочитанной страницей будешь терять вес, становясь все меньше и меньше, чтобы в самом конце превратиться в такую кроху, которой, возможно, и не под силу уже будет перевернуть последние страницы. Но если ты успел прочитать эту книгу до самого конца, прежде чем исчезнуть, то сразу вернешься к своему первоначальному состоянию, и к тому же обретешь вечную жизнь. Итак, читать следует как можно быстрее, стараясь, однако, не пропустить ни единой страницы, ни единого слова, иначе весь твой труд пойдет насмарку. Если попытаешься заглянуть внутрь, потеряешь зрение. Ты должен листать страницу за страницей, а когда дойдешь до второй половины, то начнешь натыкаться на маленькие расплющенные трупики своих предшественников. Пусть они послужат тебе предостережением и ускорят твое чтение.

Вот и все, что тебе позволено знать об этой книге».

Люцилий решил для себя, что приступит к чтению этой книги только тогда, когда почувствует, что пришла пора умирать, почему-то он был уверен, что может предчувствовать этот момент. Смерть в книге казалась ему невероятно увлекательной, намного интереснее, чем в постели.

Книга «Муравейник»

Эта книга могла разозлить любого, даже такого терпеливого читателя, каким был Люцилий. И только его благоговейное отношение к книгам не позволяло швырнуть ее в огонь.

А дело было в том, что книга имела свой секрет. Итак, если ее просто раскрыть, то можно увидеть лишь муравейник букв, копошащихся и расползающихся подальше от ваших глаз, бегущих со страницы на страницу, не позволяя вам уловить ни слова. Но если бы кто-то оказался настолько ловким, чтобы суметь раскрыть эту книгу так резко, что буквы не успели бы разбежаться, и уловить таким образом одно-единственное слово, (неважно даже, какое именно), то это сразу укротило бы книгу, и она позволила бы себя прочесть.

Но все попытки Люцилия подстеречь буквы в состоянии порядка, прежде чем они бросятся наутек, оказывались напрасными. Ни разу не смог он их застать врасплох. Буквы как будто постоянно были начеку и ежесекундно готовы были превратить текст в хаос. Вероятно, таков был их способ существования, и это доставляло им удовольствие.

Люцилия очень интересовало, кто был автором книги и как ему удалось написать это. Но и имя автора невозможно было прочитать. Ничего, ни единого слова.

Так заслуживает ли существования такая книга? Но если никто ее не сжег за сотни лет до меня, думал Люцилий, то и я не сожгу. А вдруг кому-то все-таки удастся приручить ее!

Пропавшие слова

Среди книг Люцилия была одна книга с чистыми страницами. Там нельзя было прочесть ничего, кроме одного-единственного Слова. И было то Слово такое могущественное, что часто заставляло Люцилия открывать книгу на любой странице и зачитывать его. Книга эта имела над Люцилием власть, такую власть, которой, возможно, ни один книжник не имеет над книгой, а поэтому выходило, что не Люцилий читает книгу, а она сама вынуждает его к этому. Причем совсем не обязательно, чтобы она попалась на глаза, стоило Слову всплыть в памяти, и уже ничем нельзя было сдержать желание взять книгу в руки.

Спрашивается, зачем вообще ее читать, если там на каждой странице написано одно-единственное Слово, да и его Люцилий знал наизусть? Дело в том, что Слово, в зависимости от настроения, каких-то внешних обстоятельств, могло восприниматься по-разному, а кроме того, Люцилию все время казалось, что наступит такой момент, когда он, раскрыв книгу, сможет прочесть еще что-то, кроме того единственного Слова.

Несмотря на свою власть над Люцилием, книга долгое время не проявляла никаких агрессивных намерений и ничем не злоупотребляла. Читая ее, Люцилий всегда чувствовал, как Слово наливается какими-то тайными значениями, но неохотно поддается раскрытию этих значений, Слову будто нравилось находиться именно в этом состоянии многозначности и таинственности. Возможно, Слово боялось, что если его до конца поймут, то оно тут же умрет, превратится в набор звуков, уже непригодных для ежедневного перечитывания и медитаций. Этот страх, очевидно, со временем усиливался, ибо желание быть перечитанной у книги постепенно угасало, и она уже не так часто, как это бывало раньше, манила к себе хозяина.

Но однажды Люцилий раскрыл книгу, которая стояла на полке справа от той, с одним Словом, и – ужаснулся. Книга, в которой были собраны притчи Востока, превратилась тоже в книгу с одним-единственным Словом. Слово было другое, но это все равно не утешало, ведь пропало столько замечательных произведений. Люцилий заглянул в книгу, стоявшую слева, и ужаснулся еще больше – и эта книга превратилась в однословную. Это уже было похоже на эпидемию. Книга заразила болезнью все книжки, которые стояли рядом с ней. Люцилий принялся их листать и обнаружил, что отдельные страницы тоже заболели однословием.

Что было делать? Первая мысль – немедленно сжечь все однословные книги, пока эпидемия не распространилась на всю библиотеку. Но эти слова… они, возможно, мне еще пригодятся, – колебался поэт, но тут же задавал себе вопрос: а что, так трудно их запомнить? И даже если каждое из этих слов может быть квинтэссенцией книги, все же не хотелось бы, чтобы вся библиотека превратилась в сборник квинтэссенций.

В конце концов Люцилий сжег все однословные и частично зараженные книги. И в тот миг, когда они превратились в пепел, он забыл все слова, появившиеся на их отбеленных страницах. Не помнил даже того первого Слова, в которое вчитывался столько лет и от которого эпидемия перекинулась на соседние книги. С тех пор он постоянно жаждал слов, хотел их иметь при себе и теперь с какой-то особой жаждой набрасывался на книги, в надежде встретить и узнать хотя бы одно из тех слов, искал их лихорадочно и в своих рукописях, но к большому своему удивлению ничего даже отдаленно похожего не находил. И все же упрямо верил, что найдет. Для этого исписывал сотни листов бумаги, надеясь, что какое-то из этих слов все-таки всплывет из подсознания.

Не всплывало. Зато количество произведений все росло и росло.

Возможно ли такое, чтобы исписать такую гору бумаги и ни разу не использовать хотя бы одно из этих слов? – удивлялся Люцилий, но тут же вспомнил, что существуют десятки, а то и сотни слов, которые он хотя и знает, никогда не употребит, но все же они существуют: «творческий запал», «воодушевление», «творческое наследие», «в творческом вдохновении»… Эти слова вызвали у него отвращение, а какие эмоции вызывали у него те слова? Он задумался, может, именно это и поможет ему вспомнить их. Бесспорным было лишь одно: те слова вызвали у него желание писать.

Но удивительная вещь – их отсутствие вызвало еще большее желание писать, потому что за это сравнительно недолгое время он создал неизмеримо больше, чем за предыдущие годы. Это можно сравнить, например, с воздухом и свободой. Когда они есть, их не замечаешь. Когда поэту не хватает воздуха, он умирает, а когда не хватает свободы, он превращается в пророка.