Текст книги "Военные приключения"

Автор книги: Юрий Герман

Соавторы: Леонид Соболев,Эммануил Казакевич,Вадим Кожевников,Борис Лавренев,Иван Исаков,Сергей Диковский,Виталий Милантьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 51 страниц)

2

Поздней ночью в посольской квартире первого советника мичман докладывал об итогах встречи с джентльменами в яхт-клубе. Правда, для этого ему пришлось предварительно окунуть голову в таз с холодной водой и выпить не менее двух бутылок сельтерской…

Так повторялось каждый вечер после встреч в тевтонском клубе, на пикниках, на музыкальных вечерах у сестры германского посла фрау фон Биберштейн, на которых очаровательно пела ее дочь Анна-Луиза.

Трудно было и не хотелось мичману даже самому себе признаться в том, что ласковое внимание голубоглазой фрейлейн Анны-Луизы сыграло решающую роль в том, что он не отказывался ни от одного приглашения. Из-за нее же он не побывал в тайном доме свиданий, где ему обещали показать гурий «в натуральном виде». Непонятно только, почему был так раздосадован этим отказом майор Морген.

Ничего зазорного и предосудительного не было и в том, о чем говорилось во время встреч, – о дружбе двух императоров, об общности интересов России и Германии и тому подобном. Кроме одного: упорной тенденции убедить Немитца, насколько странно то, что он пренебрегает своей родословной и особенно родственными связями с графом Маршаллом.

Доверительно мичману намекнули, что граф, очень любящий Россию, заинтересовался его персоной и, очевидно, ожидает, что молодой человек попросит принять его в частной аудиенции. Одновременно выражали удивление, что он не понимает своих возможностей выдвинуться, «выйти в люди».

В том, что русские дипломаты и их семьи поддерживали относительно тесные связи с немецкой колонией, не было ничего удивительного, так как в этот период Вильгельм II афишировал дружбу с Ники, как он ласкательно именовал Николая II даже в открытых телеграммах. Это обстоятельство отнюдь не мешало, а, скорее, помогало немцам интриговать против русских интересов в Турции. Но делалось это с учтивыми реверансами, ласковыми улыбками, сердечными приветами, сопровождаемыми дружескими тостами.

Вот почему появление мичмана в немецком окружении не вызвало особого удивления в других посольствах, тем более что, несмотря на публичные возражения самого Немитца, его родственные связи с Маршаллом широко раздувались молвой, инспирированной членами тевтонского клуба.

Майор Морген, военный агент германского посольства, пользовавшийся особым влиянием из-за личной дружбы с кайзером, передал очень любезно, но тоном, не терпящим возражения, что «эксцеленц» пожелал, чтобы Немитц представился ему во дворце султана после селямлика, когда закончится официальная часть церемониала.

– Этого счастья вы добились только потому, что граф приходится вам родственником, а мы все считаем вас своим человеком. Поэтому прошу вас после прохождения послов мимо султана держаться на виду у германской группы. Я сам представлю вас графу.

Прежде чем расстаться, Морген, перейдя на интимный тон, чуть слышно произнес:

– Завидую вам… Завтра – переломный день в вашей жизни. Подумайте только, если вы понравитесь графу, – в чем я не сомневаюсь, – и окажетесь благоразумны, вся ваша последующая жизнь и карьера будут обеспечены. Ведь граф сможет дать о вас блестящую характеристику своим друзьям в Санкт-Петербурге. В случае необходимости вы сможете писать ему частным образом, на правах Биберштейна. В свою очередь он сможет давать вам отеческие советы и указания… Повторяю, я вам завидую…

– Понимаю, – сказал ночью Щербачев, выслушав доклад Немитца. – Не мог же он назначить вам официальную аудиенцию в посольстве. Полномочные и чрезвычайные послы не принимают иностранных дипломатических курьеров. Это было бы нелепо. А для частной аудиенции, очевидно, основания недостаточно веские, тем более что вы так афишируете нежелание увеличить число влиятельных родственников. Вот и остается как бы случайное представление «на нейтральной почве», в сумбуре селямлика, где обычно толкотня больше, чем на базаре. Такой вариант ни к чему не обязывает его сиятельство… даже в случае провала…

– Помилуйте, о каком провале может идти речь?

– Вы знаете, дорогой мичман, что командующий Черноморским флотом очень удачно отобрал офицера для первого дипломатического поручения, за исключением очень важного качества…

– ?

– Выдержки!

Зиновьев встречу одобрил.

– Вернее, – сказал он, – вы не можете после такого предложения уклониться. Иначе это уже будет скандал, чего допустить нельзя. Или объявитесь больным и сидите дома, или – селямлик и встреча с Маршаллом.

Щербачев обеспечил получение пригласительного билета, в котором к званию мичмана была для солидности прибавлена какая-то дипломатическая формула «об особо важном поручении». Передавая билет Немитцу, он многозначительно добавил:

– Поберегите глаза. У Маршалла больше орденов, чем у любого из его коллег. С непривычки можно ослепнуть. Убежден, что намеренное воздействие на психику при помощи ореола от звезд входит в их расчеты. Не помогла проба вином и прочие сомнительные методы, – очевидно, теперь делается попытка воздействовать внешним величием и блеском.

– Простите, но мне это кажется нелепым.

– Дорогой, – почти зло прошипел Щербачев, – вы своим упорством в идеализме, если не в наивности, заставляете меня отречься от заповеди Талейрана и сказать то, что я думаю. Дело не столько в Талейране, сколько в Зиновьеве, который не разрешил посвящать вас в игру. Во всяком случае, до поры до времени. Но я вижу, что пора. Итак, слушайте.

Прибытие особого курьера с важными документами, в момент, когда подписано германо-турецкое соглашение о концессии в Хайдар-паша и идет борьба за «Берлин-Багдад», не могло не привлечь внимания наших «друзей». Когда же появилась догадка, что, возможно, вы происходите из рода Биберштейнов, это решили использовать как подарок судьбы. Но надо различать две фазы. Сперва родство служило фоном, в ожидании пока вы сами не пожелаете осчастливить себя выгодными связями. На этом фоне делались испытания: вином, картами, одалисками, опиумом, гашишем и нежным вниманием Анны-Луизы. Неужели вы всерьез принимаете возню с вами личного друга кайзера, настоящего прусского офицера из юнкеров, майора и флигель-адъютанта? Да, с этой стороны командующий флотом знал, кого послать! Должен сознаться, что я в ваши годы был… ну, скажем, более любопытным. Теперь наступает вторая фаза: вместо грязных способов используются «чистые», хотя должен признаться, что эта «чистота» мне противнее всех штатных методов, уже безуспешно примененных. Это благосклонность к вам Анны-Луизы и игра на честолюбии потомка рыцарей. Чем больше они потеряли в первом туре, тем больше рассчитывают выиграть во втором, так как пьянство и разврат, афишированные в колонии, – если бы удалось вас соблазнить, – трудно было бы совместить с приятностью родства…

– Простите, для чего все это нужно? Неужели… Нет, я не могу и подумать… Я всегда был убежден, что для этих грязных целей существуют грязные люди, бесчестные авантюристы. А если верить вам, то сам граф, майор и даже… даже голубоглазая девушка участвуют в самом подлом ремесле. Нет! Это немыслимо!

– Ложитесь спать. Завтра – селямлик. А кроме того, разговаривать с вами в открытую пока еще бесполезно.

3

Роскошно убранный так называемый большой тронный зал дворца Долма-Бахче блистал от света бесчисленных хрустальных люстр, дробящих свои лучи на сотнях золоченых мундиров дипломатов и военных, обильно декорированных алмазными звездами, атласными лентами и эмалевыми орденами.

Немитц, стоя среди относительно скромных должностных чиновников, пытался найти наиболее близкое определение для зрительного впечатления и не мог не остановиться на слове «ослепительно».

Так как ему не нашлось места ни в одном из посольских ландо, следовавших кортежем от площади к дворцу, мичман добрался сюда загодя. Он с интересом осматривал дворец и съезжавшуюся знать – как турецкую, так и представляющую интересы европейских держав и САСШ.

Характерно, что турецкие сановники и генералы были расшиты, раззолочены и усыпаны бриллиантами значительно больше, чем их иностранные коллеги тех же рангов, – но все же покрой и форма мундиров были заимствованы в Европе. Единственно, чего нельзя было увидеть, – знаков в форме креста. Здесь мусульманская символика победила христианскую.

Еще один завет Магомета соблюден свято – нет ни одной женщины.

На какой-то момент Немитц почувствовал, что он заворожен всей этой мишурой, блеском, обилием света и монотонным жужжанием раззолоченных статистов. Но как только пропало наваждение, появились критические мысли.

Печально и даже в какой-то мере курьезно созерцать всю роскошь приема, когда память безжалостно подсказывает, что все это великолепие сияет в долг или в кредит, так как казна Блистательной порты еще со времен Крымской войны находится в состоянии беспросветного дефицита, возрастающего с годами. Кредиторы, вернее, их полномочные представители, находятся тут же, так как они ведают всеми доходами султанской казны и ревниво оберегают интересы своих хозяев, сидящих в Лондоне, Берлине, Вашингтоне, Вене, Париже и Санкт-Петербурге.

Все это было известно молодому мичману. Но он еще не знал продолжения этой печальной истории.

Если бы послы пассивно оберегали старые капитуляции, то были бы быстро оттерты. Вот почему все эти представители и главы миссий, вплоть до самого Вильгельма II, лично совершившего своеобразное паломничество к «святым местам» и дальше – в Багдад, вели упорную и ожесточенную борьбу за новые концессии: железнодорожные, портовые, пароходные, банковские и за удержание Проливов в сфере своего влияния. По той же причине военных мундиров на селямлике было не меньше дипломатических.

Обрюзгший султан Абдул-Хамид II, одна из самых мрачных личностей в истории, проследовал к трону. На какое-то время наступила тишина.

Министр двора совместно с дуайеном[27]27
  Старейшина дипломатического корпуса.


[Закрыть] возглавили церемониальное прохождение мимо кровавого падишаха, которого в душе презирали и ненавидели почти все из полномочных и чрезвычайных, сейчас сладко улыбающихся. Но огромная свита турецких сановников и пашей, размещенных в соответствии с их рангами по обе стороны престола, затрудняла наблюдение.

Разобраться в таком скоплении национальностей и рас, чинов и званий, форм и костюмов, в таком обилии ювелирных изделий, каждое из которых также имело свою степень и ранг, могли только специалисты, церемониймейстеры, посвятившие этому трудному делу много лет своей жизни.

По мере прохождения с протокольным поклоном и традиционной формулой поздравления главы миссий и посольств отходили и становились группами, наблюдая за другими, со злорадством отмечая ошибки и неловкости своих коллег.

С каждой минутой возрастала теснота, духота и бестолковость церемониала. Возобновилось приглушенное жужжание голосов, обменивающихся банальными фразами, приличествующими празднику, или анекдотами и последними сплетнями.

Знакомые секретари из немецкого посольства, ни на минуту не выпускавшие из виду Немитца, скользя несгибающимися ногами, раскланиваясь направо и налево, подвели, вернее, подтолкнули мичмана к группе, в центре которой стоял утомленный жизнью и сегодняшним парадом Адольф Герман граф Маршалл фон Биберштейн, уже пять лет представляющий на Босфоре особу своего монарха, неуравновешенного Гогенцоллерна. Представлял, все еще ожидая своего часа, хотя это было пустым мечтанием провинциального графа из Бадена, которого сбросили с поста статс-секретаря пруссаки, окружавшие Вильгельма II.

Итак, германский сановник, опытный дипломат шестидесяти лет, высокий и солидный, а против него – русский моряк двадцати лет от роду, худенький и невысокий, выполнявший свое первое дипломатическое поручение. Вокруг них плотная, защитная стена, состоящая почти целиком из немцев, допущенных на селямлик.

Сановник действительно мог ослепить количеством и блеском звезд и орденов (не считая двух лент) на камергерском мундире, причем три высших ордена и одна лента были пожалованы ему российским императором за сомнительные заслуги перед Россией в период заключения торговых соглашений в Берлине.

Майор Морген представил графу молодого офицера.

– Отлично! Так я и думал… Блондин, голубые глаза, выправка – типичный представитель нордической расы!

Немитц, который был напряжен до крайности, так как очень хотел казаться непринужденным, чуть не вспылил, настолько его задела высокомерная манера рассматривать собеседника, как породистую лошадь. Но не успел он раскрыть рта, как последовал вопрос:

– Вы, надеюсь, знаете, что в ваших жилах течет кровь рыцарей…

Маршалл не ждал ответа, так как не допускал никаких сомнений, а тем более возражений. Как-то странно вытягиваясь и выпячивая расшитую грудь, чтобы казаться еще более величественным, он продолжал:

– …кровь тех рыцарей, которые защищали родину, стоя на берегах Рейна. «Вахта на Рейне»! Это о нас, Биберштейнах, немецким народом сложены песни.

Глаза всех членов свиты восторженно сияли, с явным расчетом, что граф заметит наиболее ретивых патриотов.

– Приношу извинения, exzellenz, но если подобное родство существует, то, очевидно, оно очень отдаленное. Лично я узнал о такой версии здесь, в Константинополе.

Возмущенные и даже испуганные взгляды свиты. Затем раздраженный голос посла:

– Это неважно. Можно не знать, но нужно чувствовать! Если в вас есть хоть капля крови Биберштейнов, она заговорит в нужный момент. А раз вы узнали, то это должно переполнить вас гордостью и, кроме того, заставить думать о своем будущем. Или вы вовсе отвергаете бремя рыцарства, возложенное на нас историей и предками?

– Никак нет, exzellenz. Но только я считаю, что в наши дни каждый офицер должен быть рыцарем и нести бремя своей чести и воинского долга.

– Отлично сказано!.. Вот в этих словах чувствуется Биберштейн! Вы преуспеете, если будете прислушиваться к голосу крови.

Вздохи облегчения. Улыбки. Разрядка общего напряжения.

– Однако офицер офицеру рознь. Так же как рыцарь – рыцарю. Вот вы, например. Что подсказывает вам кровь рыцаря?

– Она… она не подсказывает, а громко и неотступно твердит мне, что раз я, как офицер, дал присягу, то никогда не должен ей изменить, а оставаться верным ей во всем, всегда! До последней капли крови, независимо от того, какого бы рода эта кровь ни была!

Как-то неожиданно получилось, что Немитц слишком приподнято, звенящим голосом произнес эту тираду, вкладывая в нее всю силу своего искреннего убеждения. Но, заканчивая ее, он осекся, чуть не прикусив язык, так как сияние померкло, и перед ним уже не было ни звезд, ни орденов, ни напряженного старого лица с острыми глазами, а виднелась лишь спина сановника, внезапно развернувшегося на каблуках. Больше того, эта спина удалялась, так же как удалялся и камергерский ключ, подвешенный ниже спины.

Наступила мертвая пауза.

Круг распался. Старшая часть свиты бросилась догонять посла, а другая часть, младшая, панически растворилась в толпе с явным расчетом сделать вид, будто ее здесь вообще не было. Она не должна была видеть и слышать происшедшего. И она не видела и не слышала ничего. Только смятенный дух и учащенное биение сердца выдавали тех, которые сейчас раскаивались в том, что упорно лезли на глаза exzellenz'a.

Немитц стоял как вкопанный. Зрительная память, как фотоаппарат, зафиксировала злые, возмущенные и растерянные физиономии.

Что же случилось? Ведь он не сказал ничего обидного?!

Неизвестно откуда появившийся Щербачев твердо взял мичмана под локоть, увлек его какими-то коридорами к боковому выходу и, усадив в карету, привез в посольство. В пути не было сказано ни слова. Когда же они проходили от ворот резиденции к домику, где помещались агенты, первый советник сказал бесцветным голосом:

– Прошу вас не выходить из своей комнаты, пока не получите дальнейших указаний…

Наконец он у себя.

Бросившись на тахту, Немитц решил более обстоятельно пересмотреть свое поведение за все дни пребывания в Константинополе, – он понимал, что объяснение с Зиновьевым неминуемо.

Но обилие впечатлений, реакция от напряжения и жара сделали свое дело мичман не заметил как уснул. Когда же открыл глаза, почувствовал в комнате присутствие постороннего человека.

Над ним стоял капитан-лейтенант Щеглов, который подчеркнуто-официально сказал:

– Прошу вас одеться и следовать за мной на канонерскую лодку «Донец». Катер ждет.

В полной тишине они отвалили от грязной городской пристани и подошли к стационеру. На борт поднялся только мичман, а капитан-лейтенант, немного смущенный своей ролью, передал пакет вахтенному начальнику, после чего повернул к берегу.

4

Мичман сидел под полотняным тентом, ласкаемый легким бризом. Вот уже шестые сутки как он «арестован при каюте», к злорадному удовольствию скучающих офицеров сонной канонерской лодки, и ничего не знает о том, что делается на берегу. Хорошо еще, что командир разрешает ему валяться с книгой наверху, под кормовым тентом, когда корабль накаляется от щедрого босфорского солнца.

Немитца терзала неясность конца всей этой истории.

Ни одного письма или записки!

Но главной причиной терзаний было другое. Еще молодой, но достаточно умный, образованный и наблюдательный, мичман не мог себе простить того, что его обошли, обкрутили, оболванили, как несмышленого ребенка.

Как он не понял сразу, что в другом месте и в другое время немецкий майор, пруссак до мозга костей, военный агент, друг германского императора, представивший проекты обороны Проливов (обороны от русских!), никогда первым не подал бы руки русскому мичману, особенно нетитулованному. А между тем майор хлопал его по плечу, предлагал пить на брудершафт, приглашал в тевтонский клуб, неоднократно таскал в аристократический яхт-клуб на интимные вечеринки и афишировал эту неожиданную дружбу под видом симпатии к родственнику своего посла Маршалла.

Как он не понял ненормальности того, что проводил время только в обществе чопорных немецких девиц или титулованных оболтусов-секретарей, постепенно потеряв связи с французами и англичанами. Больше того, он даже не успел перезнакомиться со всеми членами русской колонии.

На сонном стационере вдруг торопливо зашлепали босые ноги матросов, стремящихся скрыться в кубрике, затем просвистела унтер-офицерская дудка, вслед за которой раздалась команда вахтенного начальника:

– Караул, наверх!

Однако не успел этот приказ дойти до караульного помещения, как еще более резким голосом последовало:

– Отставить! – И вслед за тем, снизив тон до зловещего шепота: Сигнальщики!.. Трам-тара-рам!.. Если еще раз прохлопаете, под винтовку поставлю с полной выкладкой! Да еще на солнцепеке!

Мичман Немитц, наблюдавший эту сцену, сразу понял, чем провинились сигнальщики. Замечтавшись, они не успели заметить приближения шикарного посольского катера и не доложили с мостика на вахту, что на носовом флагштоке катера нет государственного флага. Ритуал морского хорошего тона или, по дипломатической терминологии, «протокола», требовал обозначать присутствие на борту высокой особы соответствующим флагом или вымпелом, что позволяло ожидавшим визита принять необходимые меры для продолжения «протокола», вплоть до салюта из пушек.

Голый флагшток подсказывал, что высокая особа приближается инкогнито, не желая привлекать к себе внимания рейда ни оркестром, ни пушечной пальбой. Или что особа изволит почивать дома, а к стационеру несется чин посольства, еще не выслуживший должностного вымпела.

Когда катер встал у правого трапа, осторожное начальство стационера оказалось на верхней палубе в полном составе, в белоснежной форме и при кортиках. И не зря.

По трапу поднялся первый советник посольства, действительный статский советник, что в сознании командира «Донца» звучало, как генерал-лейтенант или вице-адмирал. Не дай бог опоздаешь встретить такого гостя!

Щербачев с исключительной вежливостью, смешанной с не менее явной небрежностью – сочетание, которое вырабатывается у сановников годами, поздоровался с офицерами, а затем, поманив к себе мичмана Немитца, удобно устроился в шезлонге под тентом. Так же вежливо и небрежно всем остальным было брошено:

– Я вас не задерживаю!

Повторять не пришлось. Обжигая севастопольского мичмана любопытными и завистливыми взглядами, офицеры, включая вахтенного начальника, растворились в надстройках и недрах корабля, не смея даже подглядывать. Остался только часовой у кормового флага, невольно оказавшийся в трех шагах от облюбованного дипломатом кресла.

Оценив обстановку, мичман почтительно заметил:

– La sentinelle entend tout![28]28
  Часовой все слышит! (фр.).


[Закрыть]

На что последовало такое презрительное Je m'en fiche[29]29
  Наплевать! (фр. жаргон).


[Закрыть], что Немитц больше не возвращался к этой теме.

– Ну, любезный узник, благодарите бога, что по пали под покровительственную руку Ивана Алексеевича.

– Никогда не думал, что мне придется кого-либо благодарить за арест.

– Э-э… судя по тону и краске на лице, вы действительно ничего не поняли. Признаюсь, я думал, что вы… э-э… сообразительнее. Садитесь и слушайте!..

Итак, вы нанесли удар, вернее, дали оплеуху человеку, который к этому не привык. Вы сделали это на глазах всего его штата. Поймите, что у него здесь, в Константинополе, и особенно в Берлине, – тысячи врагов и завистников, которые пишут доносы не только Бюлову, но и самому кайзеру. Взять того же Моргена, который сейчас мечтает о пароходной концессии от Басры до Багдада. Вы настолько молоды, что не можете понять, что значит получить такой афронт в его годы, да еще на селямлике, да еще от молокосо… э-э… Вы мне простите, но вы действительно молокосос по сравнению с бывшим статс-секретарем германского имперского правительства.

Это только, так сказать, моральная сторона дела. Но есть и практическая. Вы сорвали план привлечения вас в качестве… ну, скажем… в качестве корреспондента графа, конечно, родственного корреспондента. И сорвали в последний момент, после тщательной и длительной подготовки, к которой граф так неосторожно привлек много участников, вплоть до своей очаровательной племянницы… Что это – вздох? Не станете же вы уверять, что разбито ваше юное сердце?

Немитц твердо сказал:

– Нет, вам не грозит признание в любви. Но я глубоко обижен, более того – оскорблен в лучших чувствах к людям, к подобным людям, конечно! Мне стыдно за ее роль, которую она разыгрывала по указанию дядюшки, и обидно, что я верил всем…

– Кажется, мы начинаем понимать друг друга…

Вспыливший мичман, вскочив, отчеканил:

– Ваше превосходительство! Я еще не понял, чем обязан вашему визиту и необходимости выслушивать оскорбительные остроты.

– La sentinelle entend tout! – произнес сановник, подражая давешней интонации мичмана.

– Je m'en fiche! – в тон ему отозвался обиженный офицер, хотя это и было ложью; он все больше рад был в душе тому, что этот разговор слушает хотя и посторонний для него, но настоящий русский матрос.

Щербачев потянул Немитца за рукав и усадил рядом с собой.

– Замолчите! Да знаете ли вы, что такое старый сановник, более семи лет бывший имперским статс-секретарем и сброшенный с должности в момент, когда считал себя созревшим для роли первого министра, а может быть, и канцлера? Это сосуд, наполненный до краев желчью, жаждой мести и честолюбивой надеждой вернуться в Берлин на коне, даже если новая должность условно считается почетной. Для подобного человека этот провал хуже служебной ошибки. И вы думаете, мы используем его затруднительное положение? Нет, мой милый. Мы будем молчать. Вас, я надеюсь, удастся сплавить благополучно. Но вот майор Морген, завистливые советники и берлинские клевреты фон Бюлова, те обыграют случай на селямлике так, что граф до конца дней не простит себе эту злосчастную идею использовать в качестве своего корреспондента дальнего отпрыска Биберштейнов. Поймите, что если бы граф был в два раза моложе, то вызвал бы вас на дуэль. Конечно, поводом послужили бы якобы непочтительные слова, сказанные в адрес этой фрейлейн. Причем свидетелей нашлось бы более двух десятков. За этим бы дело не стало.

– Какой абсурд! К тому же это нечестно и недостойно…

– О честности, когда речь заходит о дипломатических интригах, говорить не приходится, особенно на берегах Босфора. Что касается дуэли, то, несмотря на всю абсурдность, этот вариант еще не отпал. Конечно, не посол, но майор или один из военных или морских агентов должен вызвать вас, как только вы очутитесь на берегу… Знаю, знаю! Вы не можете прятаться, если вас ожидает поединок! Вот это абсурдно и, простите, смешно. Ведь поединок подстраивается с целью убрать вас с дороги, чтобы никто не мог огласить происшедшего на селямлике. Вы являетесь единственным не немцем, который присутствовал, мало того, – который выступил против графа. Да поймите, что им наплевать на своего неудачливого статс-секретаря. В душе, наверное, они злорадствуют, но на карте провал комбинации, в разработке которой участвовало чуть не все посольство. И вы никогда не поймете, какое это имеет значение в период ожесточенной кампании за железнодорожную концессию, так называемую «Б-Б» Берлин-Багдад, за пароходную – на Тигре и в разгар борьбы за преимущественное военное влияние на судьбы Проливов.

Как втолковать вам, что не только немцам, но и нам, русским, невыгодно разглашение маленького конфликта. Ведь Маршалл фон Биберштейн всегда заботился о своей карьере, затем об интересах Германии, но, стараясь опутать нас торговыми соглашениями, он, прикидываясь нашим другом, не менее рьяно выступал против британской политики в Турции. Наконец, его монарх афиширует дружбу с нашим государем. Выгодно ли нам дискредитировать посла Вильгельма II?.. Все это очень сложно для краткой беседы. Когда станете старше и поймете – вспомните меня, старика…

А Ивану Алексеевичу вы должны поставить огромную свечу за здравие, так как он, приказав арестовать вас, спас не столько от дипломатического бреттера, сколько от наемного убийцы. Да, да, убийцы! Вы опять будете говорить о чести и рыцарстве? Так извольте знать, что вы поставили моих немецких коллег в затруднительное положение из-за вашей не по годам сдержанной манеры жить. Ведь из-за этого отпали все другие варианты. На случай, если бы русский мичман играл в карты, были распределены роли и готово обвинение в шулерстве с последующим ударом шандалом. А вы знаете, что с уличенным шулером на дуэли не дерутся. В этом случае убивает заметка в газете под рубрикой «В городе и в свете». К счастью, русский офицер не заинтересовался ни курением опиума, ни гашишем, ни домами свиданий, в лучшем из которых уже была подготовлена черкешенка (или египтянка, бесподобно исполняющая танец живота) и ее ревнивый любовник в роли мужа, черкес или феллах, – это не имеет значения, – готовый «отомстить» гяуру за прикосновение к дочери Магомета.

Не буду посвящать вас в остальные варианты плана, которые разбил на этот раз не мичман, а наш посол. Помимо вашего ареста, его иждивением заказана по телеграфу каюта на греческом пакетботе Пирей-Одесса, который отдаст якорь на этом рейде в полдень через два дня. Капитан – наш человек. Вы переедете на «Орфей» прямо со стационера после второго гудка, на посольском катере, в сопровождении трех надежных кавасов. Дайте слово, что не будете делать попыток удрать на берег и точно выполните предписание посла.

Немитц печально склонил голову и развел руками:

– Что мне еще остается?..

– Вот и отлично. Ну, теперь, кажется, все. Нет, забыл! Иван Алексеевич просил передать вам свой привет и уведомить, что о вынужденном аресте ни слова не будет написано в Севастополь, почему ваш послужной список останется девственным.

Мичман сидел подавленный новостями и крушением своей веры в благородство людей его круга. Хотя правильнее было бы сказать – его класса. Вдруг он оживился:

– Если вы не хотите оставить меня в недоумении, прошу разъяснить следующее. Если дуэль, удар подсвечником и кинжал ревнивого черкеса отпали, что же мне тогда грозит?

– Убийство! Самое тривиальное убийство на улице или в переулке, якобы совершенное грабителями, которые ходили бы за вами по пятам до первого удобного случая. В Константинополе это случается чаще, чем упоминается в дипломатической хронике. Все зависит от суммы, израсходованной на молчание полиции…

Если вы не хотите забыть вашего мнимого родственника, то запомните его афоризм, широко известный в дипломатическом мире: «В Турции политика и интрига так неразрывно связаны между собой, что превратились почти в идентичные понятия»[30]30
  Из письма Маршалла Бюлову Grosse Politik. Bd XII № 3341 6 aug. 1898.


[Закрыть]. Здесь существует традиция, если не сказать – система, по которой европейские посольства нанимают гребцов арнаутов[31]31
  В Турции албанцев принято называть арнаутами. – Прим. автора.


[Закрыть] на парадные каики, служащие для воскресных прогулок по Босфору. Картинно разряженные бездельники существуют для выполнения самых грязных и опасных интриг. Это они похищают почту, ведут слежку, спаивают, а когда нужно, то и убирают с пути нежелательных лиц. А чтобы исключить сговор между гребцами различных посольств, их вербуют из деревень, находящихся в смертельной, кровной вражде. Таким образом, за франки, фунты стерлингов и доллары они продолжают борьбу, начатую их отцами в Албании. Это широко известно всем, кроме… приезжих из России мичманов.

– Благодарю вас. Теперь я знаю больше, чем мне положено по чину и по должности. Запомню надолго. И клянусь вам, что всю жизнь, как огня, буду бояться дипломатического поприща.

– Да, пожалуй, с вашим характером и вашими взглядами на жизнь из вас дипломата не выйдет. Дай вам бог не разочароваться в своей службе так, как это случилось при соприкосновении с нашей работой.

– Не бойтесь этого. Я знаю темные стороны морской, военной службы у нас, в России. Но все же она протекает на виду у народа и вместе с народом в виде его лучших сынов…

Когда Щербачев двинулся к трапу, на шканцах появились офицеры и боцман.

Катер красиво развернулся и через две-три минуты исчез в сутолоке пароходов, паромов, буксиров, каиков и фелюг Босфорского рейда.

С этим катером навсегда уходили многие иллюзии романтически настроенного юноши. Однако именно эта потеря была одной из тех, совокупность которых неизбежно привела, в конце концов, к тому, что контр-адмирал А.В.Немитц осенью 1917 года стал первым красным адмиралом.