Текст книги "Кенотаф"

Автор книги: Юрий Окунев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Дом на набережной

Двадцать второго мая 1937 года в Куйбышеве был арестован маршал Советского Союза, бывший первый заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Направляя Тухачевского в Куйбышев на должность командующего Приволжским военным округом, товарищ Сталин со всей партийной искренностью дружески напутствовал его в личной беседе в Кремле. Видимо, товарищ Сталин, уже отдавший приказ арестовать маршала немедленно по прибытии в Куйбышев, хотел последний раз посмотреть в глаза своей жертве, которая еще не подозревает о скором расстреле после мучительных пыток. Так ядовитый аспид пристально смотрит на жертву, прежде чем нанести ей смертельный укус.

Через два дня после ареста маршал был привезен в Москву и отдан на расправу мастерам заплечных дел из НКВД. Вместе с ним судили известных всей стране военачальников: первого заместителя наркома обороны, начальника политуправления Красной армии, армейского комиссара 1-го ранга Яна Гамарника; командующего войсками Киевского военного округа, командарма 1-го ранга Иону Якира; командующего войсками Белорусского военного округа, командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича; заместителя командующего войсками Ленинградского военного округа, комкора Виталия Примакова; начальника Военной академии имени Фрунзе, командарма 2-го ранга Августа Корка; начальника Управления командного состава Красной армии, комкора Бориса Фельдмана; военного атташе при полпредстве СССР в Великобритании, комкора Витовта Путну; председателя Центрального совета Осоавиахима, комкора Роберта Эйдемана.

Повезло только Гамарнику – он застрелился накануне ареста. Не сумевшие или не успевшие застрелиться попали в руки садистов НКВД и в письменных показаниях признали себя виновными в военном заговоре с целью насильственного свержения власти и установления в СССР военной диктатуры, а также в подготовке поражения Красной армии в будущей войне с Германией и Японией. Маршал Тухачевский и другие участники заговора признались в передаче германской разведке секретных сведений о количестве и местах сосредоточения войск Красной армии.

Товарищ Сталин понимал важность как можно более чудовищных признаний обвиняемых в преддверии погрома командного состава Красной армии. Поэтому он лично редактировал протоколы показаний военачальников. Не осталось никаких прямых свидетельств того, каким образом следователям НКВД удалось выбить из профессиональных боевых командиров, героев Гражданской войны нелепые признания об их предательстве. Только бурые пятна крови на письменном признании маршала Тухачевского в том, что он лично возглавлял антисоветский военно-троцкистский заговор, позволяют домыслить суть сталинских методов следствия. 11 июня дело военачальников было рассмотрено в закрытом судебном заседании Специального судебного присутствия Верховного суда СССР без участия защиты и без права обжалования приговора. Все обвиняемые были приговорены к расстрелу с конфискацией имущества и лишением воинских званий. Сразу вслед за оглашением приговора обвиненные были расстреляны в подвале здания военной коллегии Верховного суда СССР по адресу: Москва, Никольская ул., 23. Руководил расстрелом главный палач НКВД капитан госбезопасности Василий Блохин.

В газетах поднималась волна ненависти к подлым предателям и шпионам, проникшим в высшее руководство Красной армии. Получалось так, что чуть ли не весь командный состав армии, которую так любили советские люди и которую так пестовали партия и народ, причастны к заговору Тухачевского. Публиковались заявления и письма трудящихся, требовавших расстрела всех заговорщиков. Народ жертвовал всем ради своей армии, народ готов был терпеть все лишения – лишь бы армия могла защитить Родину. Но оказалось, что родную Красную армию пытались использовать в своих предательских целях заговорщики, шпионы и террористы. Смерть предателям! Немедленно расстрелять врагов народа! В Институте гигиены труда, который возглавлял Семен, прошел митинг сотрудников; это был митинг ненависти: вырвать с корнем, расстрел, смерть, расстрел, смерть… Семен уже знал, что в Военно-медицинской академии, где он числился профессором, начались аресты его коллег – видных профессоров, специалистов военной медицины. Он выступил с жестким осуждением предателей – нет пощады никому! На собрании филфака университета, где работала Ольга, звучали такие же беспощадные проклятия – расстрелять предателей, как бешеных собак! Среди филологов активно выявляли пособников троцкистской банды убийц…

Семен приехал в Москву вскоре после казни Тухачевского и других военачальников. Он оформил себе командировку в Наркомат здравоохранения и в недавно созданный Институт экспериментальной медицины.

В наркомате Семен хотел поговорить с наркомом здравоохранения Григорием Наумовичем Каминским, с которым был знаком еще с Гражданской войны. Григорий Наумович являлся членом Реввоенсовета Южного фронта, действовавшего против войск генерала Деникина. Семен был при комбриге Иване Прокопьеве, когда Каминский приезжал к ним в часть. Потом Семен узнавал о карьере Каминского из газет: после войны тот работал секретарем ЦК компартии Азербайджана и председателем Бакинского совета рабочих и красноармейских депутатов. В 36-м стал первым наркомом вновь созданного Наркомата здравоохранения СССР, и Семен познакомился с Каминским поближе уже на профессиональной почве. Семен знал, что Григорий Наумович был в числе подписавших медицинское заключение о смерти Серго Орджоникидзе от паралича сердца. Он хотел узнать от наркома подробности этого медицинского диагноза, хотя понимал, что надежд на это мало… Перед отъездом позвонил Каминскому, чтобы договориться о встрече в наркомате. Григорий Наумович сказал, что сможет принять Семена не ранее 26 июня, так как до этого будет занят на пленуме ЦК.

Семен приехал пораньше, чтобы побывать у родственников, а главное – поговорить обо всем случившемся со старшим братом Захаром. Тот позвонил и сообщил, что партийная комиссия, выезжавшая в Витебск, сняла с него все обвинения, но раскрыть подробности по телефону отказался.

Захар заехал за Семеном вечером в Институт экспериментальной медицины и привез его на своей машине домой – в Доме правительства, где он жил, для ночевки посторонних было необходимо оформлять специальные документы в комендатуре дома. Там Семен предъявил паспорт и командировочное предписание – Захара все знали и быстро оформили Семену пропуск в дом. Братья предъявили пропуск и паспорт Семена на вахте с вооруженной охраной и прошли к лифту. Поднимаясь в квартиру, Захар уважительно и даже, как показалось Семену, демонстративно доверительно разговаривал с лифтером – сравнительно молодым мужиковатым типом в униформе:

– Вот, Петр Мефодич, прошу любить и жаловать – мой брат Семен из Ленинграда. Приехал в командировку, поживет несколько дней у меня. А у нас в подъезде есть ли новости?

Петр Мефодич мрачно сообщил:

– У нас, Захар Борисович, без новостей не бывает… У нас нонче квартира под вами освободилась, в которой враг народа Тухачовский жил. Дочка евойная пускать сотрудников не хотела, силой взяли по приказу самого товарища Ежова.

Уже у входа в квартиру Захар придержал Семена за рукав и, убедившись, что лифт ушел, поднял палец вверх и, покачивая им, начал говорить беспокойно и даже как-то не вполне связно:

– У нас здесь, Сема, лифтеры – ответственные работники… Поэтому лишние разговоры в квартире нежелательны, имей в виду… Вот видишь – рядом Тухачевский жил, а что оказалось? Немецкий и японский шпион, заговорщик… Кто мог подумать? А Верочка, сам знаешь, беременна, постарайся не нагружать ее общими темами, только семейными.

Семен впервые был в новой квартире брата, он был поражен и ее размерами, и красивым дубовым паркетом, и высоченным потолком с причудливой лепниной, обрамлявшей живописные картины по проектам реставраторов из Эрмитажа. А великолепный вид на Кремль, открывавшийся из больших окон, просто восхитил его. Вера приняла Семена с радостью, по-семейному, показала квартиру, усадила за богато накрытый стол. Было видно, как нравится ей квартира, как гордится она высоким положением мужа, как рада возможности всё показать и обо всем рассказать родственнику из Ленинграда. Она не могла остановиться:

– Здесь у нас, Семен Борисович, всё сделано для человеческого счастья, как при коммунизме. Посудите сами – медпункт, клуб с кинотеатром, библиотека, почта, спортзал, прачечная… Что еще забыла? Да, ясли и детский сад… Теннисный корт… Всё это, не выходя из дома… А на кухне – видели? – выходы для самоварной трубы и мусоропровода. А горячее водоснабжение – такого, говорят, даже в Кремле нет… А окна в туалетах и ванных комнатах… Говорят, крыша дома раздвижная, но мы еще этим не пользовались. Еще столовая, где по талонам можно получить всю необходимую еду с доставкой в квартиру. Да, забыла главное – во дворе для жильцов работает магазин-распределитель… Потом покажу вам… Дворы у нас красивые, с цветниками и фонтанами… В общем, можно посмотреть, как при коммунизме всё будет.

За столом Семен первым делом поинтересовался заключением парткомиссии, выезжавшей в Витебск для выяснения имущественного положения отца семейства Шерлинг Бенциона, – вроде бы это было из тех семейных дел, которые можно и нужно было обсудить с братом. Но Захар неохотно и довольно односложно отвечал на вопросы. По его словам, комиссия установила: у Бенциона Шерлинга не было не только роскошного, но вообще никакого собственного дома, а жил он с семьей из 12 человек в арендованной пристройке к дровяному складу, которая ныне используется как подсобка при помещении лесхоза. Захар еще раз подтвердил, что все обвинения в сокрытии непролетарского происхождения с него сняты. Семен спросил было о том, есть ли официальный документ о снятии обвинений, но Захар перевел разговор на другую тему – о семье дочери старшего брата Исая Иды, которая живет в пригороде Москвы и преподает математику в средней школе. Вера подхватила тему и рассказала, как Захару удалось через кремлевскую поликлинику достать дефицитное заграничное лекарство, которое спасло мужа Иды от очень тяжелой болезни. Она еще сказала, что если родится девочка, то имя ей будет выбирать она, а если мальчик – то Захар.

Так и шел своим чередом этот вечер за столом. Семен попытался вернуться к теме витебского расследования, но Захар не поддержал его:

– Давай, Сема, перенесем разговоры на завтра – утро вечера мудренее. Верочка уже постелила тебе в моем кабинете. Завтра вместе поедем на работу и поговорим…

Так и сделали…

Утром не стали вызывать лифтера, пошли вниз пешком. Не задерживаясь, украдкой взглянули на опечатанную дверь квартиры Тухачевского со следами взлома. Холодок ужаса охватил Семена, когда он представил, как силой выволакивали отсюда семью прежде знаменитого маршала. Вздрогнул – эфемерна наша жизнь и наши успехи! С трудом ушел от этого чувства только в машине Захара, поданной шофером к подъезду. Не доезжая наркомата, вышли из машины – Захар предложил пройтись, размяться, взял брата под руку, сам начал разговор на интересующую Семена тему:

– Ты, Сема, не волнуйся, вопрос о нашем с тобой непролетарском происхождении закрыт. Комиссия привезла из Витебска подробное описание «хорóм», в которых мы с тобой жили в детстве и юности. Тебе, помнится, на полу стелили, места всем не хватало… Теперь описание нашего жилья передано на вечное хранение в архив НКВД – вот такая нам честь выпала, – с иронией в голосе сказал Захар, а потом уже вполне серьезно, глуховато добавил: – Ты не обижайся, что дома не хотел на эту тему говорить. Сам, наверное, догадываешься почему… У нас весь персонал, включая комендантов, охранников, лифтеров, билетеров в клубе и продавцов в магазине, – секретные сотрудники органов. Квартиры прослушиваются… Так надо, время такое, да и жильцы у нас ответственные работники руководящих органов партии и правительства… Сам знаешь, классовая борьба обостряется, а тут еще заговор в руководстве Красной армии. Только этого нам не хватало…

– Я вообще не понимаю, кому в голову пришло проверять твое происхождение! Ты ведь большевик с дореволюционным стажем, сам чекист в молодости, проверенный-перепроверенный самой революцией. Кому позволено сомневаться в тебе?

– Я, Сема, с самим Феликсом Эдмундовичем работал еще при Владимире Ильиче. Мы тогда создали систему исправительных лагерей для контрреволюционеров. Потом уже пошел учиться по финансовой линии… Сейчас, дорогой мой, всё изменилось, и задачи у чекистов другие. Нам, первопроходцам, легче было – враги революции были как на виду, не скрывались, под своих не подстраивались. А теперь что? Сам видишь… Бывшие революционеры и герои Гражданской войны на поверку оказались врагами партии и народа. Для меня особенно тяжелым ударом был арест Алексея Ивановича Рыкова. Он с женой Ниной жил двумя этажами выше, вежливый такой, интеллигентный… Между прочим, был председателем комиссии по строительству этого дома. Ближайший соратник Владимира Ильича, его преемник на посту предсовмина, а потом… скурвился, готовил теракт против Сталина, арестован, признал свою преступную деятельность… Ужасно… Никому доверять нельзя – так получается.

– Тебе не кажется, Захар, что в процессах против Рыкова, Бухарина и других старых большевиков было что-то… неестественное, что ли… что-то искусственно надуманное…

– Что ты имеешь в виду?

– Один мой друг из наших, из большевиков с дореволюционных времен, считает, что подобные процессы целенаправленно относятся ко всем старым партийцам времен Владимира Ильича и Гражданской войны. Что они, мол, слишком много знают и помнят, чего не надо знать нынешней молодой поросли. Я, грешным делом, когда против тебя начали копать, подумал, не часть ли это такого подхода…

– Чушь полная! И не смей думать так, Сема… Такие рассуждения ни к чему хорошему не ведут, опасные рассуждения… Партия держит ситуацию под контролем, партия уже доказала, что не допустит всяких крайних уклонов. В моем случае был досадный сбой – кто-то из чрезмерно ретивых настрочил донос, какой-то бюрократ из молодых да ранних с испугу дал ход делу. Но теперь, когда выяснилось, что обвинение было ложным, партия расставила всё по своим местам.

– А мне что прикажешь делать? Я же не зря спрашивал, нет ли официального заключения о нашем с тобой пролетарском происхождении – ведь я уже сообщил в райком партии об этом разбирательстве. Как мне теперь доложить им о результате проверки без документа?

– Не будь наивным, дорогой мой брат, там без тебя есть кому всё проверить. Не сомневаюсь – в твоем райкоме уже все указания получили от кого надо.

– Хорошо… Хотел еще спросить тебя вот о чем… Ты ведь был правой рукой Серго Орджоникидзе. Не опасаешься каких-то негативных для тебя последствий после его неожиданной смерти? Что ты сам-то думаешь об этом?

– Правой, не правой, но был, конечно… Финансовый отдел Тяжпрома немаловажен для любого наркома. Хотя, конечно, Григорий Константинович был не любой, был настоящий большевик, имел талант большого руководителя… Мы с ним хорошо работали. Сейчас наркомом назначен Валерий Иванович Межлаук. Думаю, мы с ним сработаемся… Интеллигент, между прочим, еще до революции в Харьковском университете преподавал, потом в революцию пошел вместе с большевиками, имеет большой опыт руководящей работы, в том числе по финансовой части. Думаю, сработаемся, хотя вижу – есть такие, что копают под меня, завидуют…

– Если подсиживают из карьерных интересов, это не страшно, это в природе вещей… Вот когда под колеса кампании попадаешь, это по-настоящему плохо… Ходят разные слухи о смерти Григория Константиновича…

– Слухами я не занимаюсь, знаю только то, что и все знают из официального заключения. Кстати, это заключение подписал твой нарком здравоохранения Каминский.

– А сам что думаешь?

Захар не ответил, они подходили к зданию наркомата… Семен тоже замолчал, почувствовал, что брату эта тема неприятна. Захар начал прощаться:

– Вот что, Сема… Мой шофер отвезет тебя, куда скажешь, а вечером сам приезжай домой – теперь знаешь, где это, и пропуск у тебя есть. Оставь плохие мысли… До вечера!

Он отдал распоряжение подъехавшему шоферу, похлопал Семена по плечу и ушел.

Несколько следующих дней Семен провел в Институте экспериментальной медицины, знакомился с новыми разработками, прикидывал, как использовать их в своем институте. Сходил в Третьяковку, посмотрел новую постановку «Анны Карениной» во МХАТе с Аллой Тарасовой, Николаем Хмелевым, Марком Прудкиным, Ольгой Книппер-Чеховой и другими звездами. Вечера проводил, как правило, дома у Захара.

Говорили дома исключительно на семейные темы. Семен расспрашивал Захара об их старшем брате Исае – вот кто, будучи до революции управляющим всего лесного хозяйства губернии, действительно был когда-то богатым человеком и имел большой собственный дом в Витебске. После революции лесное хозяйство национализировали, а Исая посадили, и он на три года был сослан в Сибирь. Захар рассказал, что теперь Исай живет в небольшом городке Нелидово Калининской области, женился второй раз, работает в каком-то лесхозе.

– Я с ним не общаюсь… Ты же знаешь, мы разошлись с ним еще до революции, несоветский он человек, – объяснял Захар.

– А как его дети?

– Дети замечательные, наши советские люди, не чета своему папе… Дочь Исая Ида живет здесь в пригороде Москвы вместе с мужем, сыном-школьником и младшим братом, работает учительницей в школе. Сын Исая Марк оканчивает школу, комсомолец, очень талантливый парень, собирается поступать на матмех МГУ.

– Вы общаетесь?

– Конечно… У них большой загородный дом, мы с Верочкой бываем у них в гостях. От Иды знаю, что младшая дочь Исая Бетти живет в Ленинграде. Как она там?

– Давно не общались… Кажется, оканчивает институт, вышла замуж… У вас здесь дети Исая бывали?

– Нет, никогда…

Получалось, что Семен был единственным родственником Захара, побывавшим в его квартире. Чем больше он пребывал в этом Доме на набережной, тем более гнетущим было его ощущение. Облик этого непомерно громадного дома, который по замыслу должен был олицетворять радостную устремленность в светлое будущее, напротив, давил и унижал, словно подчеркивал ничтожность личности и никчемность ее свободного духа. Семен понимал, что это его ощущение навеяно трагическими событиями, связанными с домом. Он пытался отделаться от подсознательного рациональными соображениями о том, что архитектура здесь ни при чем, но не мог – дом давил и давил… И этот ВОХР при входе, и этот сексот-лифтер в униформе… В подъезде, где жил Захар, к заколоченным квартирам Рыкова и Тухачевского прибавились еще две – об этом лифтер не преминул рассказать Семену, которого он настойчиво и предупредительно провожал до дверей.

Вера показала Семену спецзаведения дома и его внутренний двор с фонтанами и магазином-распределителем для удовлетворения потребностей жильцов в части дефицитных продуктов и товаров. Этот замкнутый мирок, огражденный от реального мира стенами огромного здания, с претензией на противоположность трудностям жизни за стенами, отнюдь не восхитил Семена, как того ожидала Вера, а, напротив, только усилил его тоску. Жизнь в Доме на набережной вдруг представилась ему искаженным до безобразия, как в кривом зеркале, отражением всего того, что было за его стенами. Он, однако, не подал вида, похвалил всё…

Вера как-то рассказала Семену, что, по замыслу архитектора Бориса Иофана, дом предполагалось облицевать розовым гранитом, но такого вроде бы не нашлось. Семен представил себе кровавый отблеск гигантского сооружения в закатных лучах и похолодел… От знакомого в московском институте он уже узнал, что в народе этот дом называют «ловушкой для большевиков». В народе ходили слухи, что в квартирах репрессированных по ночам слышны голоса и детский плач. Вере и Захару об этих народных байках лучше не знать…

Семен с искренним недоумением вдруг понял, что его угнетает не только этот дом, но и общение со старшим братом. Это было горькое и стыдное чувство. Семен не понимал до конца его истоки, и это еще больше огорчало его. Он метался где-то между братом Захаром и другом Иваном – своими старшими партийными наставниками. Формально, по своему отношению ко всему происходящему в стране и партии, Семен был определенно ближе к Захару, ибо главным в этом отношении была его убежденность в нерушимой правоте партии. Вся его натура противилась представлениям Ивана о перерождении партии и об искусственной направленности репрессий против ее большевистского ядра. Но Семен чувствовал, что брат не вполне откровенен с ним, что не хочет поделиться с ним чем-то сокровенным, беспокоившим его самого. То ли не может поделиться из соображений секретности своих знаний, то ли чтобы не травмировать близкого человека. Иван же, напротив, виделся Семену совершенно откровенным в своих сомнениях и раздумьях. И получалось так, что, склоняясь к твердому мнению брата, он больше симпатизировал сомнениям друга. Семен чувствовал, что с Иваном, несмотря на несогласие, ему легче и комфортнее общаться, чем с Захаром при кажущемся полном согласии. С этим чувством душевного разлада прошли дни до назначенной наркомом Каминским встречи.

Семен уже знал от Захара, что Каминский живет в этом же Доме на набережной, но в другом подъезде. Он заранее сообщил номер телефона в квартире Захара в секретариат наркома и ожидал телефонного звонка 25 июня, но звонка не было. 26-го Семен с утра сам позвонил в наркомат, трубку сняла секретарь наркома. Он представился, напомнил, что Григорий Наумович назначил ему прием на 26 июня, и попросил ее уточнить время встречи. В трубке долго молчали, а потом секретарь как-то сдавленно ответила, что товарища Каминского сегодня на работе не будет и что о встрече с наркомом следует договариваться заново. Семен позвонил Каминскому домой по известному ему номеру. Телефон не отвечал…

Вечером он сразу же рассказал Захару о неожиданном срыве встречи с наркомом здравоохранения Каминским. «Не знаю, что и делать, прием был назначен заранее на сегодня», – сказал Семен вопросительно. После такой же долгой паузы, как у секретаря наркома, Захар обрушил на Семена печальную и жестокую новость:

– В нашем доме освободилась еще одна квартира… Каминский сегодня исключен из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии с формулировкой «как не заслуживающий доверия». Арестован в Кремле, прямо в здании заседаний пленума ЦК, после выступления с клеветнической критикой действий НКВД.

Семен в состоянии шока выпалил подряд несколько рубленых фраз:

– Это Каминский не заслуживает доверия? А когда Григорий Наумович остановил наступление генерала Деникина, он заслуживал доверия? Герой Гражданской войны, член Реввоенсовета фронта… Организатор советской медицины… Вместе с Семашко… Вся профилактическая медицина от него… С клеветнической… Не заслуживает?

Захар делал ему знаки – замолчи! Вера, испугавшись, подала ему стакан с водой. Но Семен внезапно принял решение немедленно уехать из Москвы. А приняв решение, уже спокойно посмотрел на часы и сказал:

– Я вполне успеваю на ночной поезд в Ленинград. Захар, пожалуйста, позвони в свою службу, чтобы для меня оставили билет в купейный вагон.

Захар пытался отговорить брата, настаивал, чтобы тот остался хотя бы до утра, но Семен был непреклонен:

– Мне теперь нечего делать в Москве. Я и так слишком задержался, в институте много работы.

Захар провожал Семена на Ленинградском вокзале. У вагона перед отправкой долго молчали. Семен прервал молчание первым:

– Что всё же случилось на пленуме ЦК. Расскажи, что знаешь, мне это надо понять.

– Я знаю мало, – неохотно ответил Захар. – Вроде бы Каминский сказал, что первый секретарь ЦК компартии Грузии Берия в годы Гражданской войны сотрудничал с иностранными контрразведками и мусаватистами в Азербайджане. Это Каминскому якобы было известно из документов еще в годы его работы в аппарате ЦК Азербайджана. Потом он выступил с критикой действий НКВД после доклада Ежова, сказал, что НКВД продолжает арестовывать честных людей. Еще говорят, что Каминский, обращаясь к Сталину, сказал о действиях НКВД, что, мол, «так мы перестреляем всю партию», за что получил резкую отповедь. Не знаю, правда ли всё это, но разговоры такие есть…

– Разве критика отдельных действий отдельных членов партии является преступлением? Предположим, всё, о чем ты рассказал, правда. Ну и что? Разве критика в интересах партии является преступлением против нее? За это его исключили из партии и арестовали? Объясни мне, Захар… Я что-то ничего не понимаю…

– Его арестовали не за критику, а за конкретные преступления против советского строя и партии. За какие – я не знаю… Если следствие выяснит, что он невиновен, его освободят. Не сомневайся в этом, Сема. И учти, органы госбезопасности просто так никого не арестовывают…

– Все равно не понимаю, – пожал плечами Семен. – Уж прости меня, брат, не понимаю…

– Каминский был другом Орджоникидзе, – вдруг вспомнил Захар, – рассказывали, что он не хотел подписывать медицинское заключение о смерти Серго…

Семен собрался было спросить, что это значит, но проводница предупредила, что поезд отправляется. Братья обнялись безмолвно…

Семен уезжал из Москвы в Ленинград с нелегким чувством обрушения своих надежд, которые становились всё более иллюзорными, и с недобрым предчувствием надвигающейся беды…

Предчувствия его не были обманными, но ему не довелось узнать, что Григория Каминского расстреляли через семь месяцев после ареста. Ему не довелось узнать, каким чудовищным пыткам подвергся за полгода бывший нарком здравоохранения в камерах и кабинетах НКВД, прежде чем пуля палача избавила его от мучений…