Текст книги "Кенотаф"

Автор книги: Юрий Окунев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Свернули по улице Лассаля к проспекту 25 Октября, где на углу у Гостиного под фонарем стояла елка. Семен обескураженно молчал. Иван взял его под руку, ускорил шаг, словно убегая от сказанного. Потом остановился, медленно, с одышкой, с длинными паузами произнес несколько тяжелых фраз:

– Ты ведь июльское закрытое письмо ЦК читал… Наверняка знаешь, что все сторонники Зиновьева и Троцкого объявлены врагами советской власти, подлежащими полному уничтожению… Ты молодой… Зиновьева понаслышке знаешь, а я с ним работал и в Коминтерне, и в Ленинградской парторганизации… Григорий Евсеевич рекомендовал меня после окончания комуниверситета на руководящую партийную работу в Ленинград… Вот тебе и вопрос: ты, мой друг Семен Шерлинг, можешь доказать, что я не сторонник Зиновьева?

– Могу, Иван, – горячо вступился за друга Семен. – Ты, Ваня, большевик-ленинец, сторонник сталинского курса ЦК, и никакие зиновьевы-каменевы тебя с большевистского советского курса не собьют.

Иван резко развернул Семена к себе, почти лицом к лицу зашептал нервно, хрипло…

– Скажи откровенно, Семен, ты веришь, что Зиновьев и Каменев враги партии, что они готовили террористический заговор против советской власти и вождей?

– Я сомневался в этом, пока они сами не признались. Ведь они публично на открытом процессе признали, что организовали убийство Кирова. Все обвиняемые сами признали свои преступления… В прошлый раз покаялись, а потом втихаря готовили новые теракты.

– Все, да не все… Смирнов не признал, Гольцман не признал… Старейшие большевики, но, как и все, были расстреляны. Я знал Ивана Никитича Смирнова еще по дореволюционным делам, его в Гражданскую называли сибирским Лениным.

– Про обострение классовой борьбы всем хорошо известно… Да, Ваня, был всплеск борьбы в прошедшем году. Может быть, не без ошибок… Но в целом партия оздоровилась, и новый год, я верю, будет спокойным и счастливым.

– Твоими бы устами да мед пить, Сема. Буду рад, если ошибаюсь, но предчувствия свои тяжелые не могу отбросить. Вот уже и на самого Бухарина замахнулись. Читал в «Правде»? Николай Иванович – любимец партии, автор Сталинской Конституции, а тоже, получается, чуть ли не враг народа, троцкист… Не понимаю я этого, Сема, и не принимаю…

Они молча дошли до ярко освещенного проспекта, неся какой-то груз неловкости от этого странного разговора. Разговора недозволенного, опасного, подобного вызову недоброй судьбы, от которой ни тому ни другому ничего хорошего ждать нельзя. Подошли к елке, украшенной множеством электрических лампочек. По пустому ночному проспекту вдоль и поперек ходили веселые люди.

Постояли у елки, закурили… Тягостный разговор не отпускал…

– Давно не помню такого теплого Нового года, – сказал Семен, чтобы уйти от этой тягости.

– И правда, Сема, такого не было, – согласился Иван, обнимая друга за плечи и увлекая его в обратный путь. – Пойдем домой, нас там с чаем да с пирогами заждались. А разговор этот забудь, не было его… Это так, накипело, а поговорить не с кем… Ты мне лучше вот что скажи: ты за дискуссией на московской сессии ВАСХНИЛ следил?

– Не могу утверждать, что знаю подробности, – оживленно подхватил Семен, обрадовавшись перемене темы, – но в общих чертах суть отслеживал. Я ведь с Николаем Ивановичем Вавиловым встречался у него в ВИРе. Он, конечно, гигант… И в теории, и в практике… Не поверишь, чуть ли не пятая часть земель в стране заняты сортами из собранного им и его сотрудниками генофонда культурных растений. Всё лучшее в мире отыскал и у нас привил. А ты почему интересуешься?

– Как же, вавиловский ВИР в моем районе… Не знаю, как по научной, а по партийной линии на Вавилова негатив идет, особенно после того, как его с должности президента ВАСХНИЛ сняли. Партийные органы поддерживают Лысенко – это я определенно знаю. Ты с генетикой знаком?

– Знаком в общих чертах, это не моя область, но стараюсь не упускать… Думаю, Ваня, что за этой генетикой будущее биологии, а потом и медицины.

– Как-нибудь найди время, просвети меня. Вокруг этой генетики, чувствую, большая политическая игра закручивается…

Когда дошли до дома, уже на пороге Семен вдруг придержал друга, взявшегося за ручку двери, и спросил:

– Скажи мне, Ваня… Соня знает о твоих планах уехать в Сибирь?

– Знает, конечно, не раз обсуждали… Отсюда и слезы эти…

– Она не одобряет?

– Знаешь, как у нас говорят: «одобряю целиком и полностью». У Сони это не совсем так, а по-другому, по-женски. Вроде бы понимает меня, поддерживает, но сомневается, мечется… Виноват я, что груз этот непомерный с ней пытаюсь разделить. Не нагружай этим Оленьку, прошу тебя…

Лион Фейхтвангер

Ольга на самом деле всё знала, Соня с ней делилась… Женщины в своем общении друг с другом откровеннее, прозрачнее мужчин. Мужчины в большей мере склонны хранить переживания внутри, не выплескивая их наружу. Женщины скорее идут на раскрытие своих эмоций, особенно когда общение идет между близкими людьми. Ольга и Соня вместе прошли, как говорили древние, огонь, воду и медные трубы – им представлялось нелепостью скрывать или утаивать что-либо друг от друга.

Соня была крайне озабочена состоянием мужа, считала, что у него развивается чуть ли не мания преследования. Она рассказывала об этом Ольге, они обсуждали это… По словам Сони, Иван считает, что партия свернула с ленинского пути внутрипартийной демократии и насаждает диктатуру вождя, несовместимую с диктатурой пролетариата, за которую они – большевики-ленинцы – боролись.

Имени Сталина не произносилось, но от Вани шли страшные слова, которые однозначно вели к вождю. Бывших чекистов превращают в карателей при вожде, это новая опричнина – так говорил Иван. Опричники собираются уничтожить всех старых большевиков, которые знают вождя еще с дореволюционных времен, знают больше, чем положено…

Ольга с ужасом слушала откровения своей подруги, жалела ее, пыталась успокоить – мол, это у Вани пройдет, он вскоре поймет, что карательный меч направлен только на врагов пролетариата и партии. Соня, вроде бы соглашаясь с подругой, тем не менее говорила, что ей подчас трудно возразить мужу, ей иногда кажется, что он прав. «Что может быть страшнее душевного разлада между близкими людьми?» – риторически спрашивала Соня. Ольга в тон подруге вспоминала:

– Кажется, Лев Толстой говорил об этом… Что самый тяжелый разлад – идейные разногласия между членами семьи. Помнишь, он ушел из дома, потому что не находил понимания своих исканий у близких… Ушел и умер в дороге…

Соня сказала:

– У меня разлада с Ваней не будет. Если Ваня решит отказаться от партийной должности и уехать в Сибирь, я, конечно, поеду с ним.

Ольга тяжело переносила откровения Сони, которая всю жизнь была ее другом-наставником. У нее не было ни малейшего идейного разлада с Семеном – они солидарно не сомневались в справедливости того коммунистического дела, за которое в молодости боролись и которому теперь преданно служили. Эта едва ли не религиозная вера в святость идеалов партии большевиков, в непогрешимость решений партийного руководства имела твердую опору в единомыслии с Иваном и Соней – старшими товарищами, друзьями и партийными наставниками еще со времен юности. И вот теперь оказалось, что прочный фундамент неколебимой веры, созданный этими старшими товарищами и соратниками по борьбе за построение социализма, ими же расшатывается и, более того, уже дал трещину. Оля говорила сама себе:

– Нельзя, нельзя так думать… Ваня не прав… Да, некоторые бывшие большевики из руководства свернули с пути партии, стали предателями и врагами народа… Но разве это значит, что подозрение может пасть на всех старых большевиков, на цвет партии… У Вани действительно болезненная мания преследования… Уйти с поста секретаря райкома партии из-за опасений, что он, старый большевик, слишком на виду – какая нелепость… Уехать в Сибирь, затеряться – какая примитивная глупость…

Ольга не сомневалась, что Семен оценит всё это так же, как она, но не рассказывала ему об откровениях Сони, не желая травмировать мужа и тайно надеясь, что всё уладится, что реальная жизнь страны развеет все нелепые опасения Вани… В этом духе Ольга успокаивала Соню – никуда Ваня не уедет, всё образуется, тебе не придется уезжать из Ленинграда…

Начало нового года счàстливо сливалось с розово-оптимистическими ожиданиями Ольги.

Вот уже месяц в стране гостил знаменитый немецкий писатель-антифашист Лион Фейхтвангер. Ольге и Семену очень нравились его романы «Еврей Зюсс», «Успех», «Семья Оппенгейм»… Ольга читала их в университетской библиотеке в оригинале на немецком, Семен – в переводах на русский. Великого гуманиста Фейхтвангера лишили немецкого гражданства как еврея, его книги фашисты сжигали на кострах. А в Советском Союзе государственные издательства публиковали невиданно большими тиражами книги этого западного либерала и отнюдь не сторонника коммунизма. Это ли не символ нового понимания просвещенной свободы и подлинной народной демократии? Советский интернациональный строй и диктатура трудящихся предъявляют этот символ погрязшему в национализме и буржуазном мракобесии Западу – так думали Ольга и Семен. Они отслеживали по многочисленным публикациям в советской печати все события, связанные с пребыванием писателя в СССР. В составе университетской делегации Ольге довелось попасть на выступление писателя в Ленинграде. Она вслушивалась в речь писателя на немецком языке, радостно осознавая, что хорошо понимает его, благоговейно воспринимала его слова и мысли. Фейхтвангер рассказывал о чудовищном терроре нацистов в Германии, о неспособности западных правительств противостоять повсюду поднимающему голову фашизму, о насквозь прогнившей западной демократии. Он говорил, что только в Советском Союзе обнаружил твердую позицию противостояния национализму, антисемитизму, буржуазному индивидуализму. Ольге запомнились слова писателя:

«Когда из этой гнетущей атмосферы изолгавшейся западной демократии и лицемерной гуманности попадаешь в чистый воздух Советского Союза, дышать становится легче…»

Писатель сурово критиковал Запад, мягко журил советские власти за отдельные недостатки… Он утверждал, что в целом всё увиденное в Советском Союзе ему очень понравилось. Ему понравилось, как «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того – счастьем».

Это не могло не понравиться… Писателя поселили в лучшей гостинице Москвы, при нем у входа в гостиницу постоянно дежурил персональный автомобиль со специально обученными шоферами – чтобы гость, не дай бог, не воспользовался общественным транспортом. Его кормили в лучших ресторанах, он получил невиданный гонорар за опубликованные в стране романы. Такого интереса к своей персоне и его произведениям, такого внимания, заботы и предупредительности писатель никогда не знал на Западе.

Отдельная команда чекистов под руководством нового народного комиссара внутренних дел товарища Ежова незримо отслеживала все телодвижения и высказывания важного гостя, равно как и всех лиц, назначенных встретиться с ним. Команда предупреждала его малейшие желания, устраивала встречи, в том числе «случайные», с советскими писателями, деятелями культуры и искусства, с простыми трудящимися.

Писатель, привыкший к оголтелому взаимному противостоянию различных групп западной интеллигенции, к их постоянному противодействию любой власти, к их неспособности объединиться даже для совместной общей борьбы с фашизмом, был удивлен и покорен единомыслием всех советских людей, с кем ему довелось встретиться, их непреклонным осуждением фашизма. Все, от академиков до простых рабочих, единодушно поддерживали политику правящей партии и ее вождя Сталина. Все с энтузиазмом участвовали в построении невиданного в истории социалистического общества без эксплуатации и социального неравенства. И еще одно наблюдение оглушительно порадовало писателя – антисемитизм, нараставший во всех странах Европы и уже достигший погромного уровня в Германии, был полностью исключен из жизни советских людей, а его малейшие проявления сурово пресекались в уголовном порядке. Писателю ненавязчиво продемонстрировали, как много евреев находится в высших эшелонах власти, науки и искусства.

Народный комиссариат внутренних дел организовал пребывание знаменитого писателя по высшему разряду. Комиссариату было строго указано, что провал миссии писателя Фейхтвангера абсолютно недопустим. История с французским писателем Андре Жѝдом ни в коем случае не должна повториться. Этот писатель, книги которого были изданы огромными тиражами в СССР, долго прикидывался сторонником коммунизма и другом Советского Союза, гостил в СССР, пользовался советским гостеприимством, делал вид, что ему всё нравится, а вернувшись домой, оболгал советский народ. Якобы в СССР нет свободы слова, а партия жестко контролирует и литературу, и всю общественную жизнь. Якобы в Советском Союзе люди подавлены страхом перед насилием власти еще больше, чем в гитлеровской Германии.

Руководящие работники комиссариата понимали опасения, связанные с приездом западного либерала Лиона Фейхтвангера – не повторится ли история с Андре Жѝдом? Им была известна ходившая по рукам частушка неустановленного автора:

 
Стоит Фейхтвангер у дверей
С каким-то странным видом,
Эх, как бы этот вот еврей
Не оказался Жѝдом.
 

Товарищу Ежову было разъяснено, что писатель Фейхтвангер приглашен, чтобы своим публичным мнением сгладить отрицательный эффект на Западе от клеветнических измышлений писателя Жѝда. Товарищ Сталин и ЦК ВКП(б) надеются на успешное выполнение чекистами этого партийного задания…

Ольга и Семен тоже с надеждой ожидали позитивной оценки результатов социалистического строительства от своего любимого писателя. Им казалось очень важным получить такую оценку от этого выдающегося западного гуманиста, либеральные взгляды которого хотя и не совпадали с новой коммунистической моралью, но были понятны многим людям, симпатизирующим советскому народу. Ольга и Семен ожидали от этого умнейшего человека и литературного гения каких-то мудрых и добрых слов, которые поддержат их уверенность в том, что страхи и волнения, высказанные Иваном, несостоятельны. Их ожидания вскоре начали оправдываться…

Девятого января газета «Правда» сообщила о беседе товарища Сталина с писателем Лионом Фейхтвангером, которая продолжалась более трех часов. Большая фотография вождя советского народа и его гостя сопровождала публикацию, не оставляя сомнений в весьма положительной оценке вождем результатов беседы. Сталин очаровал мудрого писателя, тонкого знатока тайных извилин человеческой души. Писателя потряс даже сам факт приглашения в Кремль, равно как и неограниченная по времени беседа с вождем великого государства. Ничего подобного он не знал, да и допустить не мог на «демократическом» Западе. Писатель обнаружил в хозяине Кремля искреннего, образованного человека, руководителя, глубоко уверенного в справедливости идей, которые возглавляемая им партия упорно реализует в интересах всех трудящихся. Забота Сталина о людях вызвала писательское восхищение. Даже к своим врагам, к троцкистам и их сторонникам, Сталин проявлял, по наблюдениям Фейхтвангера, удивительно гуманное отношение. Писатель рассуждал так: вот, мол, Сталина считают беспощадным, а он в продолжение многих лет борется за то, чтобы привлечь на свою сторону способных троцкистов, и вместо того, чтобы их уничтожить, упорно пытается использовать в интересах своего дела. В таком отношении к врагам есть что-то трогательное – заключал писатель.

«Трогательное» не заставило себя ждать…

Двадцать третьего января в соответствии с опубликованным ранее постановлением Политбюро ЦК ВКП(б) в Москве начался открытый процесс над Г. Л. Пятаковым, К. В. Радеком, Г. Я. Сокольниковым, Л. П. Серебряковым и тринадцатью другими подсудимыми. Почти все обвиняемые занимали важные партийные и государственные должности, большинство из них были большевиками с дореволюционных времен, активными участниками и руководителями Красной армии во времена Гражданской войны – это придавало процессу едва ли не сенсационный характер. Постановление определяло место проведения и состав суда, список иностранных корреспондентов и прочие детали процесса.

Писатель Лион Фейхтвангер был в числе приглашенных.

Следователям НКВД, готовившим подсудимых к открытому процессу, секретным посланием было разъяснено, что ЦК ВКП(б) не только не возражает против применения мер физического воздействия к подследственным, но, напротив, рекомендует такие меры воздействия к троцкистским преступникам и врагам народа. Все семнадцать преступников обвинялись в шпионаже в пользу иностранных государств, во вредительстве и диверсиях на предприятиях и транспорте, а также в подготовке террористических актов против руководителей ВКП(б) и советского правительства по личному указанию врага народа Троцкого.

Процесс длился одну неделю, и 30 января военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор. Все 17 подсудимых были признаны виновными. К смертной казни были приговорены 13 человек, четверых приговорили к тюремному заключению сроком на 10 лет. На следующий день приговор был приведен в исполнение: 13 врагов народа были расстреляны, остальные отправлены в тюремные камеры, где их впоследствии втихую, без огласки, забили насмерть с помощью подсаженных уголовников. Вероятно, четверо нерасстрелянных, а посаженных в тюремные камеры с уголовниками-убийцами, не раз пожалели, что их не расстреляли сразу… Все близкие родственники расстрелянных были также репрессированы с разной степенью жестокости, прямо пропорциональной степени неприязни вождя к расстрелянному, – в этом, по-видимому, проявилось то трогательное отношение вождя к своим врагам, которое было проницательно замечено писателем Лионом Фейхтвангером…

Писатель так же, как и наши герои – Ольга, Семен, Соня и Иван, как большинство советских людей, конечно, не знал всех закулисных деталей процесса. В газетах и по радио, которые были единственными источниками информации, рассказывалось о повсеместных многолюдных собраниях трудящихся, на которых все единодушно клеймили подлую банду убийц, осквернившую своим существованием советскую землю:

«Семь дней Верховный суд Союза ССР, а с ним и все народы великой страны социализма, нить за нитью распутывали клубок грязной, кровавой деятельности презренных предателей родины, шпионов, диверсантов, прямых агентов фашистских разведок. Перед лицом всего мира на судебном следствии развернулась потрясающая картина преступлений, совершенных этими наймитами империалистического капитала по прямой указке злейшего врага народа – иуды Троцкого».

Лиону Фейхтвангеру процесс понравился… Подробные и откровенные на грани цинизма рассказы подсудимых о совершенных ими тяжелейших преступлениях не оставляли сомнений в их виновности и справедливости сурового приговора. Предположение о том, что признания добыты с помощью пыток, совершенно не соответствовали внешнему виду и поведению обвиняемых. На процессе вместо изнуренных допросами людей писатель увидел «холеных, хорошо одетых мужчин с медленными непринужденными манерами». Он так описывал поведение этих обвиняемых за несколько дней до их расстрела:

«Они пили чай, из карманов у них торчали газеты, и они часто посматривали в публику. По общему виду это походило больше на дискуссию, чем на уголовный процесс, дискуссию, которую ведут в тоне беседы образованные люди, старающиеся выяснить правду и установить, что именно произошло и почему это произошло».

Некоторое недоумение оставила у писателя вот какая странность: обвиняемые ничуть не пытались оправдаться или смягчить свои преступные деяния и намерения, а, напротив, как бы старались изо всех сил представить эти преступления в наиболее отвратительном и злодейском обличье. Однако в целом подлинность процесса не вызвала у него сомнений. Гениальная режиссура кровавого спектакля не могла не вызвать аплодисменты публики…

Ольга и Семен радовались фейхтвангеровским положительным оценкам московского процесса и всего увиденного писателем в стране. Эти оценки убеждали сильнее любых других мнений и аргументов – сталинская линия партии правильная, а репрессиям подвергаются только подлинные враги и преступники. В отличие от странных для либерального западного интеллигента, историка и писателя оценок начавшейся кровавой вакханалии тотального террора, позитивное отношение наших героев к происходящему было вполне искренним. В этом отношении не было писательской натужной натянутости, противоречившей его убеждениям, опыту и знаниям. Напротив, для Ольги и Семена, пережившим и Гражданскую войну, и коллективизацию, и много других жестокостей, события московского процесса представлялись естественным продолжением той классовой борьбы, без которой, как их учили, в принципе невозможно построение светлого коммунистического будущего. Да, если враг не сдается, его уничтожают, а если сдается, то тем более… Милосердие было вычеркнуто из коммунистической морали, милосердие отныне было объявлено зловредным буржуазным оружием, направленным против трудящихся. Потребовались реки крови, чтобы вымыть из сознания это предубеждение, чтобы люди поняли, что это неправда…

В начале февраля Лион Фейхтвангер покинул Советский Союз. Финальным аккордом визита, вызвавшего прилив радости и оптимизма у наших героев, была прощальная телеграмма товарищу Сталину, составленная писателем с присущей ему выразительной мощью:

«Покидая Советский Союз, я чувствую потребность сказать Вам – достойному представителю советского народа, каким глубоким переживанием было для меня это путешествие в Вашу страну. Тот, кто изучает Вашу страну и Ваш народ без предубеждения, должен радостно восторгаться всем тем, что достигнуто за эти двадцать лет. Человеческий разум одержал здесь блестящую победу. Кто видел, с какой мощью и с каким умом Вы и Ваш народ защищаете и расширяете свои достижения, тот, покидая Советский Союз, полон счастливой уверенности, что нет на свете такой силы, которая смогла бы уничтожить осуществленный в Вашей стране социализм».

Да, писатель был прав – социализм бессмертен, равно как и дьявольщина, навечно поселившаяся в трагически раздвоенной душе человека… Народный комиссар внутренних дел СССР товарищ Ежов в те дни сетовал, что некоторые троцкисты и прочие враги народа самым подлым образом не признают свои преступления, пытаются отрицать, что они являются английскими, немецкими и японскими шпионами, что замышляли убийство товарища Сталина по личному заданию иуды Троцкого. Вождь трудящихся, секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Сталин вошел в положение беспощадного к врагам народа наркома и дал ему ценные юридические рекомендации по ведению следствия: «Бить, бить и бить… Бить беспощадно, пока не признаются…»