Текст книги "Смерть Вазир-Мухтара"
Автор книги: Юрий Тынянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)
24
Яростное бряцанье шпор происходило в его нумере. Войдя, он увидел офицера, который бегал по его комнате, как гиена по клетке. Увидя входящего, офицер круто остановился. Потом, не обращая внимания на Грибоедова, снова забегал.
– Я жду господина Грибоедова, – сказал он. У него было лицо оливкового цвета, нездоровое, и глаза бегали.
– К вашим услугам.
Офицер с недоверием на него поглядел.
Офицер возвращал его к нумерной действительности.
Офицер представился навытяжку:
– Лейб-гвардии Преображенского полка поручик Вишняков.
И рухнул в кресла.
– Чем могу…
– Без церемоний. Вы видите перед собой несчастного человека. Я пришел к вам, потому что сосед по нумерам и потому что слыхал о вас.
Он задергал в креслах правой икрой.
– Я накануне гибели. Спасите меня.
«Проигрался и сейчас будет денег просить».
– Я слушаю вас.
Офицер вытащил из обшлага лепешку и проглотил.
– Опиум, – пояснил он, – простите, я привык.
Потом он успокоился.
– Вы давеча могли меня принять за сумасшедшего. Прошу прощения.
– Позвольте, однако, узнать…
– Сейчас узнаете. Прошу у вас только об одном: все останется между нами. Хотите – остаюсь, не хотите – исчезну навеки.
– Извольте.
– Я в последней крайности. О нет, – офицер поднял руку, хотя Грибоедов не сделал ни одного движения. – Дело не в деньгах. Я приехал с индийских границ.
Офицер зашептал с усилием:
– Меня послали по секретной надобности. Англичане раскрыли. Я – сюда. Дорогою узнал, что здесь находится английский чиновник, ему поручено добиваться в министерстве моего разжалования. Министерство я знаю, ежели оно от меня отречется – а оно отречется, – я за год лишений, лихорадки…
Офицер забил себя в грудь.
– Я на человека стал не похож, – сказал он хрипло и добавил совершенно спокойно. – За год командировки – наградой конечная гибель.
Он начал механически тереть лбом о руку, мало интересуясь тем, что скажет ему Грибоедов.
– Вы не знаете, какой английский чиновник имеет поручение, относящееся собственно до вас?
– Не знаю, – захрипел офицер, – об ист-индских делах были сношения между ост-индским правлением и ихней персидской миссией.
Грибоедов подумал с минуту. Доктор Макниль убивал в Петербурге несколько зайцев. Один заяц сидит у него сейчас и хрипит, а другой…
Он прикоснулся к холодной офицерской руке, как человек, имеющий власть.
– Доверьтесь мне, всецело доверьтесь, не предпринимайте ничего отчаянного. Ждите.
Когда поручик ушел, Грибоедов сказал Сашке пойти к английскому доктору и спросить, может ли он принять его.
Сашка вернулся и доложил, что доктор вчера выехал, а на месте его квартирует самый большой итальянский артист – так говорит нумерной.
25
Стрелявший с отьня злата стола салтаны за землями.
«Слово о полку Игореве»
И дальше, и выше, и вот его метнуло на тесную аудиенцию к известному лицу.
О чем можно говорить на тесной аудиенции с известным лицом? Обо всем, что спросят. Если же лицо скажет: «Говори откровенно, так, как ты бы сказал родному отцу», нужно понимать это буквально, потому что с родным отцом полной доверенности и откровенности у человека может и не быть. Это означает другое: можно не так часто повторять: Votre Majeste,[22]22
Ваше величество (фр.).
[Закрыть] а говорить просто: Sire.[23]23
Государь (фр.).
[Закрыть]
Как говорить?
Но это совершенно известно: весело.
Повелитель седьмой части планеты имеет право укоротить расстояние между собою и дипломатическим курьером. Например, они могут оба сидеть на софе. Между ними, таким образом, не одна седьмая часть мира, а цветной штоф. Это называется: разговор en ami.[24]24
Дружеский (фр.).
[Закрыть] Есть еще другой разговор: en diplomate.[25]25
Дипломатический (фр.).
[Закрыть]
И что же? Они сидели на софе.
– Говори со мной откровенно, так, как если бы ты говорил с родным отцом.
Николай Павлович был безус, безбород и на полтора года моложе Грибоедова. Грудь у него была обложена ватой. Он был строен, а руки слишком длинные, с большими кистями, и висели, как картонные. Он слегка горбился.
– Я уважил все представления Ивана Федоровича. Я знаю, что он даром не представит. Но боюсь его огорчить. Он представил одного солдата, некоего Пущина… из моих друзей… mes amis de quatorze.[26]26
Моих друзей по четырнадцатому (декабря) (фр.).
[Закрыть] В офицерский чин. Я полагаю: рано. Пусть послужит. Я дал ему унтер-офицера.
Михаил Пущин, его «друг четырнадцатого декабря», разжалованный в солдаты, командовал взводом пионеров и отличился еще при взятии Эривани. Ширванский полк взбирался на Азбекиюкскую гору. Гора была покрыта лесом, и Пущин с пионерами двое суток неусыпно, под неприятельской пальбой, расчищал лес и прокладывал дорогу. Он был опытный инженер, которому нечего было терять более.
Грибоедов рекомендовал его Паскевичу, а Паскевич, в начале кампании не уверенный в успехе, дорожил людьми. Солдат на деле всю кампанию нес обязанности офицера. Грибоедов ходатайствовал перед Паскевичем о возведении его в офицерский чин, Паскевич подписал бумагу.
Грибоедов улыбнулся императору сострадающей улыбкой.
Пропасть была между некиим Пущиным, которого, однако, он превосходно знал, и цветной софой, на которой он сидел.
– Я понимаю, как тяжело вашему величеству принять такое решение.
– И притом некоему Бурцову, полковнику, Иван Федорович, как слышно, поручил написать историю кавказских войн. Или кому-то другому из тех… из…
И он сделал короткий жест указательным пальцем: вверх, в окно. За окном была Нева, за Невою Петропавловская крепость, в Петропавловской крепости сидели – те. Он привык к этому жесту, и все понимали его: он показывал на шпиль собора.
Бурцов тоже был его «друг четырнадцатого декабря», сосланный, по выдержании в крепости, на Кавказ.
Какая доверенность говорить с ним о таких вещах! Николай быстро вдруг и метко взглянул на Грибоедова.
– Я получил письма, которым не доверяю. Пишут, что Иван Федорович будто стал раздражителен и заносчив свыше меры.
– Он, ваше величество, порывчив, вы это знаете. Mais grandi, comme il est, de pouvoir et de re'putation, il est bien loin d'avoir adopte les vices d'un parvenu.
Николай, отвоевавший престол и сидевший на нем при живом законном наследнике, был немного в том же роде. Он смотрел на Грибоедова внимательно, осмотрел его сразу всего, скользнул вверх и вниз и остановился взглядом на очках. Взгляд был неопределенный, как бы смущенный, быстрый и, как начинали поговаривать, был похож на взгляд Петра Великого. Осмотром Грибоедова он остался доволен. Он кивнул. Потом сказал важно:
– Теперь хочу от вас услышать по вашей части. У меня к вам полная доверенность.
Грибоедов склонил голову и увидел начищенные сапоги Николая.
– Меня заботит уже давно обстоятельство важности чрезвычайной. Иван Федорович же ничего мне об этом не пишет.
Он сказал то, о чем ему три дня назад говорил князь Петр Волконский и для чего он вызвал Грибоедова, но так, как будто все придумал сам.
– В Персии занято двадцать пять тысяч войска. Три провинции, – он забыл их названия, – под моим ружьем. Это необходимо, чтобы иметь заклад. Войска нужны Иван Федоровичу в Турции. Сражаться sur deux faces[27]27
на два фронта (фр.).
[Закрыть] невозможно. Иван Федорович имел об этом с вами суждение?
Будучи недурным фронтовым генералом, он плохо разбирался в планах кампании. Каждая задержка и неисправность казались ему неустранимыми, а победе он радовался, как случайности. Важность голоса он вырабатывал с трудом в течение двух лет и боялся сомнения в себе. Так он вел себя с военным министром и с ужасом знал, что старик Волконский понимает его. Поэтому он полюбил внезапные решения, которых сам немного пугался. Разговор начинал с кавалергардской фамильярности, а к концу отталкивал совершенным холодом. Или наоборот. Он привык, как женщина, много думать о том, что о нем говорят и что, думают, и поэтому обращение его было не мужское. Пять или шесть раз на день он менял мундиры.
– Передайте на словах Ивану Федоровичу, чтобы он во всем надеялся на меня. Моральное здоровье его после победы над персиянами восстановится. Физические недуги полечит после победы над турками. Вам мы скоро приищем дело. Я уже говорил с Карлом Васильевичем.
Говорил он быстро и отрывисто – фразу за фразой. Легко укоротить расстояние от седьмой части планеты до софы, но потом требуется особая, механическая легкость слов, иначе расстояние чрезмерно укоротится. Требуется неопределительность взгляда. Требуется, чтобы коллежский советник думал, что собеседник обо всем думает сам, что он уверен в победе над турками и уверен в коллежском советнике.
И Грибоедов вдруг необыкновенно просто спросил:
– О чем, ваше величество?
Но император посмотрел уже решительно туманно. Он не знал, приличен ли вопрос, и принял по привычке озабоченный вид: нужно было кончать аудиенцию; надлежало поставить какой-то point, точку. Этот point должен был одновременно показать расстояние и расположить. Требовалось: оказать знак доверенности и осадить.
Николай вышел из озабоченного состояния.
– Признаюсь, entre nous deux soit dit,[28]28
Между нами говоря (фр.).
[Закрыть] – сказал он и улыбнулся, – я уже опасаться начинал во время наших негоциаций с персиянами.
– Опасаться неудачи, ваше величество?
– О, напротив, – и Николай посмотрел поверх Грибоедова, – напротив, я опасался чрезмерной удачи.
Склонив глаза до уровня коллежского советника, он остался доволен его удивлением.
– В Персии могло подняться возмущение черни, – он холодно приподнял бровь, – я же признаю законных государей. Династия Каджаров должна царствовать.
Он смотрел куда-то в окно, поверх Грибоедова, как будто никого перед ним не было.
Ермолов разрабатывал персидский план войны против России. Николай боялся, чтоб не свергли шаха с престола.
– Каджары в Персии не народны,[29]29
Народность – в смысле популярности.
[Закрыть] – сказал коллежский советник и спохватился.
Николай, не отвечая, не смотря на него, кивнул еле заметно. Аудиенция кончилась.
Длинноносые штиблеты, расшаркиваясь, столкнулись и так легко пошли по паркету.
Совершенные ляжки в белых лосинах остались на цветочном штофе.
26
Все идет прекрасно, не так ли?
Вот стоит апрель на дворе, вот предстоит большая удача. Вот человек почти забыл, что самой природой предназначено ему не верить людям, вот он простил любовницу, которая ему изменила, вот он думает о другой, еще девочке. Все принадлежит ему. Он не изменился, не правда ли? Он только повеселел?
Правда, большая власть ему готовится, но ведь он-то – тот же самый?
Кто сказал, что он стал самодоволен и важен и даже потолстел? Это Пушкин сказал где-то в обществе или, кажется, Сеньковский?
Что он как бы раздулся, стал выше ростом и немного задирает плечи?
Почему это сказали и кто это сказал?
Никто этого, может быть, даже и не говорил.
Может быть, он стал только более близорук, и потому он кажется надменным.
Не так ли?
Он все тот же.
Только теперь пошли важные дела, ему некогда всматриваться в мелочи, в мягкие, и нежные, и незрелые мелочи.
Все идет прекрасно, он не чувствует ничего дурного, не правда ли?
Он вот полюбил по вечерам распить бутылку вина вдвоем с зеленым и заморенным офицером, у которого несчастье в Индии.
Он предупредил это несчастье, он замолвил слово Нессельроду, и тот пошутил.
Приятно сознавать, что спас человека. Это приятнее, чем подать милостыню нищему на улице. И он не придает этому никакого значения.
Офицер сидит и дрожащими пальцами наливает себе вино. Он еще запуган. У него неприятности.
Приятно самому не пить, а наблюдать другого.
Офицер поет безобразную песню, тихо:
Я иду…
Куда?
В… Кострому…
А зачем?
И он усмехается.
Когда офицер напивается и мало что понимает, Грибоедов говорит ему тихо, но так, чтобы он расслышал:
– Я уезжаю скоро на Кавказ. Но вы оставайтесь здесь, – он повышает голос, – или можете уехать к себе в деревню.
И офицер соглашается.
27
Он поехал в министерство.
В большой приемной он просидел всего минуты две. Потом дверь кабинета широко распахнулась, и зеленый, какой-то съежившийся, выбежал оттуда поручик Вишняков, придерживая саблю.
Он бежал, выгнув голову вперед, на цыпочках, широкими, неслышными шагами, как будто прыгал через лужи.
Грибоедов негромко его окликнул:
– Поручик…
Тогда поручик остановился и посмотрел на Грибоедова. Он постучал перед ним зубами.
– Ммм. С кем имею честь?
И, забыв что-то или не узнав Грибоедова, не обратив на него ни малейшего внимания, повернулся, перепрыгнул последнюю лужу и скрылся в дверях. Грибоедов услышал, как брякнула сабля за дверью.
Дверь опять распахнулась. Из кабинета вышел чиновник и попросил Грибоедова.
Нессельрод стоял у стола, без очков. Лицо у него было серое, без улыбки, а глаза, выпуклые, жидкие, растекались во все стороны.
Он был в гневе. Родофиникин сидел в креслах. Потом Нессельрод надел очки и улыбнулся Грибоедову. Начались странные разговоры.
– Мы вам одолжены тем, что трактат был подписан только тогда, когда персияне внесли уже первые… суммы… куруры.
Нессельрод махнул ручкой.
– Вы знаете, любезнейший Александр Сергеевич, наш граф Эриванский награжден миллионом.
Это сказал без надобности Родофиникин.
У руководителей был какой-то разброд, в глазах и словах. Они не ожидали ответа, а говорили в воздух, точно ждали чего-то или кого-то.
– Государь говорил мне о вас. – Нессельрод наконец остановил свои глаза. Он потер зябкие ручки и взглянул на Родофиникина.
– Мы нашли наконец место, достойное вас.
Грибоедов вытянул губы гусем. Он сидел, наклонившись вперед, поджав под кресла ноги, и не мигал.
– Место важное, единственное, – Нессельрод вздохнул, – место поверенного в наших делах в Персии.
Он поднял значительно палец.
И ни слова о Кавказе, о Закавказской Мануфактурной Компании. А ведь он пришел сюда, чтобы услышать именно о проекте, который…
Он взглянул на Родофиникина, а тот был седой, почтенный, учтивый. Нужно было тотчас же, тут же рассердиться, стукнуть кулаком по столу и разом покончить с министерством иностранных и престранных дел.
Но он не мог.
Человек, сидевший на его месте, в зеленом чиновничьем вицмундире, сказал его голосом, довольно сухо:
– Русский поверенный в делах ныне в Персии невозможен.
Нессельрод и Родофиникин смотрели на него, и выражение у них было выжидательное. И он вспомнил о другой казенной комнате, о той военной и судебной комиссии, где заседали Левашов с Чернышевым; и те так же тогда смотрели на него и ждали, когда он прорвется.
– Потому что англичане содержат в Персии своего посла, а все дело в Персии теперь на том стоит, чтоб шагу не уступать английскому послу.
Руководители переглянулись.
– Государю надлежит там иметь своего полномочного посла, а не поверенного в делах.
Грибоедов слушал свой голос, голос ему не нравился. Он был невыразителен.
– Я же и по чину своему на этот пост назначен быть не могу. И притом же я автор и музыкант. Следственно, мне нужен читатель и слушатель. Что же я найду в Персии?
И с надменностью, как будто он гордится тем, что чин его мал, он откинулся в креслах и заложил ногу на ногу.
Он был неприступен – чин коллежского советника его охранял. А музыка и авторство были смешные занятия в глазах начальства, и он нарочно, назло это им сказал.
Тогда Нессельрод вдруг сощурил глаза и сморщил личико.
– Напротив, уединение совершенствует гения, как помнится, сказал…
Кто сказал? Нессельрод улыбался.
Он улыбался, как будто вдруг понял тонкую штучку, разгадал шараду, постиг наконец, что ныне хорошо и чего оставить нельзя.
Он больше не глядел на Родофиникина. Он сказал беспечно:
– А между тем мы уже пригласили для знакомства с вами человека, который вполне достоин быть вашим секретарем, если бы вы, конечно, согласились.
И позвонил в колокольчик. Вошел дежурный чиновник, ему сделан знак, чиновник исчез, и через минуту вошел в кабинет молодой человек в очках, с тонким ртом, бледный.
Молодой человек был Мальцов, Иван Сергеевич, литератор, как он отрекомендовался, и, вероятно, его почитатель.
Так в этих чернышевских комиссиях, верно, вводили к человеку другого, на очную ставку.
Неприятно было то, что человек, этот Мальцов, был до странности похож на него, Грибоедова. Слишком унылая усмешка была у него на губах. Молодые люди подражали то пушкинским бакенбардам, то его очкам и пробору.
Грибоедов, не сказав с ним и слова, начал прощаться. И старшие равнодушно и вежливо пожали ему руку.
О проекте помину не было. Произошло какое-то понижение его в чине.
Потом он пошел медленно по лестнице, по ступеням которой столь еще недавно бряцала шальная поручикова сабля.
28
Так он вышел на улицу и вздохнул первый раз за все время свободно и полно.
Не испытавшие большой неудачи вовсе не знают, как можно свободно и полно вздыхать. С весов сваливаются все гири, весы с человеком легко и высоко взлетают.
Свободно и свободно.
Он стал замечать на улице раз во сто больше того, что замечал сегодня же, когда ехал к Нессельроду. Это было оттого, что теперь он шел пешком, медленно.
Оказалось, что снег совершенно стаял и панельные плиты теплы, а прохожие женщины были говорливы, как птицы.
Можно было не садиться в дрожки и не уподобляться скачущим франтам. В нумера он всегда успеет, и можно пообедать сейчас, напротив Штаба, в кондитерской у Лоредо. У старого итальянца, в его кондитерской он когда-то обедывал со старым другом Кюхлей, и там спорили о театре и стихах, и он возил туда, случалось, дев веселья.
Странно: подумав, он не нашел знакомых, к кому бы можно было сейчас поехать. Никого не было.
Был Фаддей, был Сеньковский, были еще, но сегодня они были где-то далеко. Генералы же провалились в тридесятое царство.
Была Леночка, и была Катя. Сегодня вечером он их повидает.
Нужно было, собственно, наведаться в нумера, справиться о поручике, но поручик напоминал Нессельрода и прошедший день, который стал вдруг давнопрошедшим.
Собственный проект показался отвратительным и ненужным. Но скоро он простил себя и просто стал гулять по плитам. Когда его толкали, у него просили прощенья, когда он толкал нечаянно, он просил прощенья и улыбался. Он научился во время одной болезни не заниматься любимыми делами: не читать любимых книг, не писать стихов. Потому что, когда выздоравливал, ему постылели те книги и те стихи, которыми он занимался во время болезни. Он даже боялся их трогать. Проект временно провалился, ни слова более. Каково свели концы! Ну, напредки не заманите.
Сегодня были теплые плиты, новые шляпки и новая улица. Был час пополудни. Слепой нищий дед, с розовой лысиной под солнцем, сидел на углу Большой Морской. Он кинул ему пятак в мягкую шапку. Розовой лысине было тепло.
Стекла лавок, звонкие шпоры, шляпки и даже самое несчастье были похожи на окончательную радость, полное освобождение. И, может быть, удача была бы несчастьем. Он ехал бы на пролетке, не шел бы по улице, не увидел бы розовой лысины; обедал бы у генералов. А теперь можно пообедать у Лоредо.
29
Потом он поехал к Леночке, нашел Фаддея дома и разбирал с удовольствием их ссору.
Фаддей получил какие-то деньги, Леночка говорила, что большие, и скрыл их от нее. Как ни странно, Фаддей не пользовался особой домашней свободой – так установилось, что все деньги он должен был отдавать Леночке. И правда, полагаться на него не приходилось. Леночка же, мадонна из Эрмитажа, была непреклонная дама. Обыкновенно ссоры разбирала Танта, и это было мукою для Фаддея.
Он поэтому был вдвойне рад Грибоедову. Грибоедова Леночка, видимо, уважала, и ни одного резкого слова вроде «Canaille»[30]30
Негодяй (нем.).
[Закрыть] или «Wüstling»[31]31
Развратник (нем.).
[Закрыть] не было сказано, хотя Леночка была зла как черт и топала ножкой.
Фаддей был все-таки друг Грибоедова, а у Грибоедова, помимо всего прочего, не было жены, и он свободно распоряжался деньгами. Это несколько возвышало Фаддея, и он все разводил руками в сторону Грибоедова.
Леночка отошла в несколько минут. Она была дама, женщина, мадонна Мурильо. Вот она и сидела мадонной Мурильо перед Грибоедовым. Она полуоткрыла рот и улыбнулась и махнула рукой на Фаддея. И Грибоедов, довольный, что справедливо разобрал ссору, хлопал по плечу Фаддея и целовал Леночкины руки.
Расцеловав дружески обоих, он поехал к Кате. Был уже вечер, и Катя была одна. У Кати Грибоедов засиделся до полуночи, и Катя более не говорила, что он ужасть какой нелюбезный.
Он, пожалуй, остался бы и долее, пожалуй, остался бы и навсегда у нее, у простой белой Кати, которая гладила его по волосам, как гладят, верно, своих неутомимых молодцов молодые коровницы, где-нибудь на сеновале, под дырявой крышей.
Но вот то, что он вдруг ощутил, что действительно может так у нее остаться навсегда, и услышал капель за окном, совсем близко, его все-таки напугало, он вскочил, еще раз поцеловал присмиревшую Катю и поскакал к себе в нумера.
В нумерах же была большая неприятность.
