Текст книги "Смерть Вазир-Мухтара"
Автор книги: Юрий Тынянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
2
Натальюшки, Марьюшки,
Незнамые девушки.
Песня
Лошади, распряженные, щипали лениво траву и дымились. Ямщик все пощупывал им бока. Когда они поостыли, спросил у молодайки воды, и лошадь недвижно пила из ведра, осторожно храпя и вздыхая синими ноздрями.
Молодайка покачивалась на высоких бедрах под плавный ход ведер. У нее было плоское смугло-бледное лицо, босые крупные ноги.
В доме жил только дед да она.
Муж, казак, уж год не слал вестей. Она напасала сена, дед ходил изредка в извоз. Останавливались у нее и проезжающие.
Работала она, по видимости, плавно и медленно, все ей давалось легко: так она носила ведра.
Грибоедов приказал Сашке нести в дом припасы, вино.
Сели ужинать. Сашка с ямщиком ужинали во дворе, разговаривали со стариком, а молодайка прислуживала Грибоедову. Он сквозь открытое окно слышал чавканье ямщика, хлюпанье Сашки и тот неторопливый и нелюбопытный разговор, который ведут между собою незнакомые простолюдины.
– Как звать тебя, милая?
Молодайка, так же все покачиваясь, накрыла грубой скатертью стол. Она была вовсе не стройна, слишком широка, но ноги были очень легки. Лицо тоже широкое, бледное, словно она страдала, не теперь, а давно, какой-то болезнью.
– Марьей, – она улыбнулась.
– А теперь, значит, едете туды обратно? – спрашивал дед Сашку за окном.
– Мы теперь получили назначение, – отвечал Сашка, прихлебывая.
– Ага, – дед удовлетворился.
– Садись, Маша, ужинать будем, – сказал Грибоедов.
– Мы уже отужинали, – ответила Марья и присела в стороне на край стула, стала смотреть в окно.
Ямщик за окном начал икать, чтоб показать деду, что сытно поел, и приговаривал:
– Тьфу, господи.
– Так одни и живете? – спрашивал Сашка.
– Одни, – равнодушно отвечал дед.
Вдруг Марья широко и сладко зевнула большим ртом. Грибоедов тотчас выпил за ее здоровье.
– Искупаться тут у вас можно? Речка недалеко?
– Речка недалеко, да мелка. Ребята в ней только купаются. Можно баньку стопить.
– Стопи, Маша, – попросил Грибоедов.
Маша, не очень довольная, размялась и пошла во двор. В низенькой баньке, что стояла травяным гробом во дворе, было жарко, и глиняный пол пропах столетним дымком.
Ямщик спал в бричке. Сашка свернулся под гунькой и непробудно вздыхал в тридесятом царстве. Маша сидела на крылечке.
– Маша, – сказал Грибоедов, – ну-ка подвинься.
И он обнял Машу.
3
Утром, часов в шесть, ямщик постучал кнутом в окно. Грибоедов проснулся и махнул ему голой рукой сердито. Ямщик отошел.
Грибоедов спал без белья, было очень жарко, а от мошек натянул на себя грубую простыню. В сенцах копошился дед. Потом начался под окошком обряд: ямщик подправлял подпругу, кричал на пристяжную, она дергала мордой и колокольцами, а дед делал замечания:
– Хомут затяни. Натрет она веред.
– Ничего, – цедил самолюбивый ямщик.
Дед щупал одну из пристяжных.
– Мышаки у твоего коня, такое дело.
– Ну да, мышаки, – сказал ямщик недовольно, однако послышались колокольцы – лошадь дернула головой, и ямщик крикнул: – Ну, ты!
Потом он сказал, уступая:
– Пойти к конскому лекарю на станции…
– Чего к лекарю, – говорил дед, – нужно коновала. Он клещами мышаки вытянет.
Грибоедову надоело. Он выглянул в окно. Бричка стояла уже запряженная, дед в тулупе и белых исподниках стоял с ямщиком у лошадей. Сашка под гунькой не шевелился. Грибоедов распахнул окно:
– Вот что, любезный, – сказал он ямщику, – скидывай вещи. Поезжай себе порожняком.
– А разве не поедете? – спросил ямщик недоброжелательно.
– Нет, не поеду. Вот тебе на водку.
Ямщик, как ошарашенный, стал отвязывать сундук и чемодан и составил их с азартом прямо к Сашкиному носу, видневшемуся из-под гуньки.
4
Праотец Иегуда ехал жарким днем на осле и заприметил по пути женщину с открытым коленом. Он захотел освежиться, и вошел к ней, и познал ее, а то, что женщина оказалась Тамарью, его невесткой, было случайностью или даже словесным остроумием библического рассказа. Таков, вероятно, был обычай всех путешественников, и даже апостолам полагалось брать с собой от селения до селения девицу, причем о назначении девиц евангелист попросту ничего не говорит.
Радостно почувствовать под ногами не бледную пыль дороги, а синюю траву, примятую босыми ногами, распрямиться и вдруг понять, что вкусней всего – молоко с черным хлебом, нужней всего – самый крохотный угол на земле, пускай чужой, с этим помириться можно, сильней всего – женщина, молодая, молчаливая.
Нетороплива речь простонародья, нелюбопытного к чужим делам. Дед не интересуется тем, что он, Грибоедов, засел у него, и не видит в этом ничего странного. Мало ли людей на свете, мало ли что кому нужно. Он заплатит к тому же за постой.
Он начал обвыкать, разложил книги, но не читал их. Писем тоже не писал и о Кавказе и Персии старался не думать. Раздражали только брички, проезжавшие по верхней дороге со звяком. Они торопились, пролетали. Вечерами же он уходил на большую дорогу и подолгу гулял.
Легко вообразить, что человек влюблен в кавказскую девочку, у него замыслы, их нужно совершить и что он несчастен. Все это так, но не в этом дело. Не может он быть непрестанно несчастен и все время влюблен. На похоронах друга засияет солнце, человек здоров – и неожиданно с ужасом иногда замечает: счастлив.
Странное дело: он был счастлив.
И Маша, то и дело просившая взглядом подарков, была настоящая женщина.
Уже из грибоедовского сундука перешли в ее кованый сундучок полотенца, шаль, которую вез на Кавказ, а в самом углу спрятался браслет.
Носить его Маша не решалась.
5
– Дед, почему ты не живешь в станице? – спросил Грибоедов.
– Обида была, – спокойно отвечал дед. – Годов тридцать назад отселился. Машки на свете не было.
– Какая обида?
– А что вспоминать? – сказал дед и пошел куда-то. Была лет тридцать тому обида, дед был молод, отселился, купил себе домок, нажил Машу, потерял жену, потом Маша вышла замуж за казака, ушла в станицу, он сам побобыльничал с год, казака услали в походы, и Маша пришла к нему на лето.
Чего тут спрашивать? Трава не спрашивает, бычок не спрашивает, только проезжие казаки воротят нос, а то и заезжают.
В четыре дня завязалось грибоедовское бытие.
Сашка спозаранок уходил с дедом на косьбу – у деда был покос неподалеку, – а днем больше спал.
Странная была Сашкина косьба! Грибоедов как-то раз встал пораньше, пошел на покос. Дед ходил с косой, как маятник, по полосе, взмахивал косовищем, блестящим, как лак, от лет и рук, останавливался, и опять махал, и гнал перед собой траву. Он быстро запотевал, пятнами по белой рубахе.
А Сашка лежал задрав ноги и читал смятую, грязную, тоже блестящую, как лак, от кармана, книжку. Впрочем, он не читал, а пел. Книжка была песельник.
Сашка пел:
Смолкни, ветер, хотя на минуту,
Дай мне полную волю рыдать.
Старик не обращал на него никакого внимания. Однако каждое утро, как будто это само собою разумелось, говорил Сашке:
– Вставай, что ль. Пойдем.
И беспамятный дед уходил, а за ним плелся Сашка, и тогда в доме начиналась эта самая Машина походка. Уже тридцатитрехлетнее тело решало и думало за себя. Оно решило тайком и втихомолку: не неделю и не месяц, а скольку Богу будет угодно проживет он здесь.
Родофиникин с Нессельродом пускай живут в Петербурге или едут на театр военных действий. Кавказская девочка пусть растет.
Все они казались далекими, вряд ли они даже существовали. Тысяча верст от Петербурга, тысяча верст от Кавказа. А он исчезнет.
Но, стало быть, он беглец, в бегах, в нетях, он дезертёр? Ну и что же, беглец. Человек отдыхает.
6
Он лежал во дворе, в траве, как ящерица, было свежо, ему нездоровилось. Было уже очень поздно. Луна стояла, как тарелка. В стороне от дома сидели дед и Сашка. Они его не видели.
– Работница она хорошая, по двору, или, как говорится в крестьянстве, по хозяйству, – говорил Сашка.
– Хорошая, – отвечал дед неохотно.
Потом он спросил Сашку:
– А барин твой богат, што ли?
– Барин завсегда имеет деньги, по чину, – ответил Сашка отрывисто. – Они персиянские министры.
– Ну? – удивился дед.
– А ты что думал?
– Рука у него сухая, – сказал чего-то дед.
– Это прострелено на дуелях, – медленно произнес Сашка. Удивительное дело. Никто, ниже он сам, в Петербурге и на Москве не замечали этого. Рука у него была прострелена, но, кроме шрама да неловкости в большом и указательном, ничего не осталось. А дед заметил.
– А слышь, дед, – сказал Сашка потише, – дочка твоя, она что, балует?
– Дает помаленьку, – равнодушно согласился дед.
– А муж вернется?
– Ну и что ж, может, побьет, а может, и не побьет. Она ему избу справит, сено уберет. Не побьет.
– Рази?
– Паши хоть плугом, хоть сохой, а урожай – твой, – сказал дед твердо.
Потом дед пошел к себе. Сашка остался.
Грибоедову почудилась босая поступь и легкий шумок платья.
– Садитесь, Марья Ивановна, – сказал Сашка. – Не угодно будет вдвоем подышать воздухом степей?
– Тише вы, – сказала Маша, – барин…
– Они ушли со двора, помечтать, – ответил Сашка, – на большую дорогу при свете луны.
Маша хихикнула. Потом они притихли – видно, целовались.
– Спойте уж лучше, Александр Дмитриевич, ну вас совсем, – сказала Маша, оторвавшись. – Ту спойте.
– Ту? – спросил Сашка. – Рази? Она мне вовсе не нравится, но, если желаете, я, конешно, могу исполнить.
Если девушки метрессы,
Им ненадобны умы!
Если девушки тигрессы,
Будем тиграми и мы!
Грибоедов тихонько, как в детстве, захихикал. Несомненно, Сашка побеждал его своим обхождением. Уж не стреляться ли с ним на дуэлях? Он просто отхлещет его на первой станции.
Какое пошлое приключение; слава богу, что никто, кроме этого болвана Сашки, ничего не знает.
А она-то, святая простота, придорожная тигресса, метресса.
Да и сам хорош. И вправду мечтает при свете луны на большой дороге.
– Марья Ивановна! – сказал Сашка протяжно. – Марья Ивановна, дозвольте вашу рученьку.
И опять они притихли.
– Марья Ивановна, – сказал, задыхаясь, Сашка, – я лучше вам спою песню, которую вы можете считать за разговор, как будто я всерьез говорю.
Он замурлыкал:
Поедем, шинкарочка,
Со мной на Кавказ!
У нас на Кавказе
Не по-вашему:
Не жнут, не прядут,
Девки хорошо ходят.
– Марья Ивановна, – Сашка шептал и возился, – Марья Ивановна, примите во внимание, что дальше в песне поется: сдавалась шинкарочка на его слова. Марья Ивановна…
И шелест, и пыхтенье, и стук головы Марьи Ивановны о скамейку.
Каковы скоты!
Промаячил у дороги пять дней для Сашкина удовольствия. Полно же им, наконец. Ведь это уж, однако, ни на что не похоже.
– Сашка! Болван!
Звук такой, как будто куры в курятнике разлетелись.
– Чего прикажете, Александр Сергеевич?
– Чего я прикажу? Я тебе прикажу…
– Слушаю, Александр Сергеевич…
Грибоедов смотрел на Сашку с брезгливостью и любопытством.
– Скажи деду запрягать сейчас же, складывай вещи. Я с тобой поговорю еще!.. Тигр…
Деда разбудили. Он долго отказывался, наконец заломил цену: за двадцать верст – пятнадцать рублей. Грибоедов бросил сотню на стол.
– За постой и за лошадей.
– Маловато, ваша милость, – сказал дед.
Грибоедов посмотрел на деда.
– Живо!
Дед стал торопиться.
Когда они выезжали, Маши не было. Только ручники ее висели на веревке, сушились.
– Эх, Маша…
– Марья Ивановна, тьфу!
7
Заря занялась. Я в путь увлечен.
Грибоедов
Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя попал в военную историю императора Николая, как лик, уныние наводящий, в историю отца его.
Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.
Он не мог править людьми с ликами, наводящими уныние.
Генералы, взбороздившие бричками при Николае степи, внезапно задумались над политическим значением их вида.
Потому что нельзя весело править степями, вид которых безотраден.
Каждая победа замрет в безветренной тысячеверстной тарелке.
И в 1826 году генерал Эмануэль, начальник Кавказской линии, сделал донесение Ермолову о безотрадном виде степи от Черкасска до Ставрополя.
Он созвал совет, на котором было решено для увеселения вида произвести посадку вербовых кольев и раиновых черенков близ селений и по дороге.
Через два года генерал Эмануэль пришел в отчаяние от своего проекта: вид кольев и черенков сам по себе возбуждал уныние. Они присохли, запылились, приклонились до земли.
Где-то течет холодная, свежая река. Там купаются, работают, там пасут стада.
Здесь же – дикое поле, глотающее без возврата колья, черенки, брички и путешественников, глотающих пыльный воздух.
Обыкновенно жизнь числят по оседлым местопребываниям. Но стоит покатиться по дикому полю, и счет начинается другой: оседлости кажутся промежутками, не более.
Опытные путешественники советуют не брать с собою в такое путешествие более одной мысли, и то самой второстепенной. Чтение во время привалов советуется самое растительное: так, например, хорошо перелистывать почтовый дорожник и рассматривать бесцветную дорожную карту. Вся Российская империя тогда предстает в виде простом и размеренном – в виде корчем, крепостей, починков и форпостов, в виде непрестанного движения между ними туда и обратно, при одинаковом количестве лошадей и прогонных, но без определения цели движения. Например, желающий знать расстояние от Утицы до Кременца в расписании городов увидит, что первый из них находится в Подольской, а последний в Волынской губернии. А таблица покажет часть и номер. Но не более того, о цели движения между Утицей и Кременцом не сказано в дорожнике ни слова.
Путь не всегда избирается по своему желанию, но всегда расчислен по таблице под особым номером в своей, собственно до него относящейся части – и это настоящее спасение. Самый бессмысленный подневольный путь, например путь арестанта, имеет свой номер и свою часть.
Не советуется, однако, глядеть слишком близко на дорогу – от этого происходит вертиж. В спину ямщика глядеть можно. В спине всегда есть нечто глупое, действующее весьма успокоительно.
8
В Ставрополе, на дальней черте кругозора, видны небольшие белые облака. Эти облака – горы.
9
В Екатеринограде съехались. Мальцов был запылен, ошарашен, пришиблен дорогою, даже понурая спина его была сердитая. Доктор – тот ничего, тут же, в станционном домике, вытащил походную чернильницу и стал записывать, обдумывать, покусывать перо. По дороге они с Мальцовым успели поссориться.
Серая солдатская слободка выросла, как лопушник, в Екатеринограде. Здесь начиналась оказия и конвой – далее дорога до Владикавказа была через Кабарду. Там они сидели, на горах, люди со слишком прямой походкой, в темно-серых, почти монашеских хламидах – чекменях, с газырями на ребрах.
А здесь была духота, пыль. Как брошенная старуха, стояла розовая, облупившаяся храмина: дворец графа Павла Потемкина. Сюда он сзывал ханов и беков, здесь он напаивал их дорогими винами и одаривал. Ханы и беки пили и ели, потом возвращались к себе – в горы и молча чистили ружья. Там их сыновья и внуки сидели и по сей день, а дворец был заброшен. Грибоедов знал место, откуда Эльбрус и Казбек были видны прекрасно.
Но Мальцов уперся, остался в душной станционной комнате. Ну что ж, франт – охотник до почетных назначений, dandy с петербургского Bond-street, Невского проспекта, полюби умеренность в желаниях и неизвестность.
Грибоедов с доктором миновали солдатскую слободку. Загорелая солдатка, подоткнув подол, мыла в корыте ребенка, и ребенок визжал. Толстые ноги солдатки были прохладны, как Эльбрус. Прошли. Солнце садилось. В самом деле, горы были видны прекрасно. Становилось понятным, отчего у горцев так пряма грудь: их выпрямляло пространство. Грибоедов обернулся к доктору и представил ему горы, как своих знакомых.
Направо были стеганные травой холмы, женские округлости холмов были покрыты зеленой ассирийской клинописью трав. Доктор сказал:
– Я думаю, что через сто лет здесь будут ходить дилижансы, до Владикавказа, как уже ходят от Петербурга до Царского Села.
Он смотрел на дорогу.
Грибоедов смеялся без всякой причины.
Горы присутствовали при его смехе, как тысячи лет уже присутствуют при смехе, плаче, молитвах и ругани многих тысяч людей, при лае собак, при медленном мычании волов, при молчании травы.
10
Двадцать линейных казаков окружают их.
Впереди тащится пушка, ее окружают несколько гарнизонных солдат. Они курят короткие трубки и идут кое-как, с перевальцем.
Почтовый дорожник отменен, началась оказия.
Они бросают наемных лошадей, за которых заплатили до Тифлиса по девяносто рублей за пару, что вовсе не дорого. В Ларсе они садятся на казачьих лошадей.
Казбек.
Все заполняется Казбеком.
В Коби скачут навстречу грузины и казаки. Впереди майор.
Смеркается. На дороге стоят несколько осетин, они останавливают людей у пушки. Всего два-три ломаных слова: на дороге залегли разбойники, триста человек. Дальше ехать нельзя.
Мальцов одержим внезапной храбростью.
– Едем вперед! Господа, умоляю!
Доктор говорит сурово:
– Покорно благодарю. Я не желаю романтической смерти под грязным ножом.
Они возвращаются.
Ночью их кусают блохи в станционном домике. Грибоедов лежит в коляске и смотрит на черное небо. Звезды, как разговоры, мешают ему спать.
11
Много чиновников тянется в Гартискари, на дрожках, в колясках, верхом.
Важная весть получена в Тифлисе: на последней станции остановился полномочный министр.
Их интересует чудо.
Был коллежский советник, автор, Александр Сергеевич Грибоедов. Приходился он родственником самому Паскевичу. Был он странного нрава: ребячлив, а то неприступен, горд, человек неприятный, но иногда ласковый, к чиновникам относился, без сомнения, свысока, но был все же коллежский советник, их же поля, птица невеликая, у правительства не в большой чести.
И вот уехал коллежским советником – а вернулся министром в орденах, с червонцами.
Чудо может вознести всякого.
И коллежский асессор надевает свой единственный бриллиантовый перстень на белый палец.
Ох, может, может задеть его чудо, этаким легким, легкомысленным, не трудовым, случайным крылом. Он к тому же знаком с Александром Сергеевичем. Он едет к нему навстречу на рассыхающейся от сухости коляске.
Не служебное положение Грибоедова привлекает всех. Нужно посмотреть на человека, с головы до ног обнять его, что-то понять в этой случайности, в этом венчике, который теперь у него вокруг головы ярче, чем у Николая Мирликийского.
В чем тут сила?
Нужно крепко и мгновенно обнять глазом Александра Сергеевича, уловить – в чем тут сила?
Никто не думает ни о чем. Все несутся вскачь, тащатся, перегоняют друг друга безо всякой мысли. И когда встретят Грибоедова, они от восторга ничего не поймут, не увидят. Но в теле, в коленях, в кончиках пальцев они нечто ощутят. И, не подумав, уже дома, они как-то сладостно вздохнут, и не в голове, а в коленях, в пальцах начнутся какие-то мысли, какие-то изменения чиновничьего существа. Они не подумают, но ощутят: может быть, перенять улыбку? прическу? или особый французский выговор? или манеру носить одежду? или даже начать носить очки?
Потому что в очках, в этой мелочи, – тоже очень многое заключается. Самые легкомысленные глаза приобретают в очках ученость.
Ах, если б не болтливость коллежского асессора, которую он ощущает в себе с какой-то тревогой, и казнит, казнит себя за нее.
Молчаливость важна, вот в чем сила. Уязвленный, притихший к вечеру, каждый асессор скажет громко своей жене, за чаем, в скудной комнате:
– Я бы, ангел мой, никогда бы не согласился поехать в Персию. Там губительный климат.
И жена, у которой верхнее чутье и которая тоже думает больше грудью и животом, нежели головой, потреплет его начинающуюся лысину:
– Там, говорят, ужасный, ужасный климат, все умирают. Я бы просто с тобой не поехала.
Но завтра асессор будет грозен, молчалив, и взятка, полагающаяся ему по чину, будет отвергнута с негодованием, и она будет удвоена, утроена и только так уравновесятся колени, успокоятся кончики пальцев, и грудь снова станет колесом, колесом.
12
Грибоедов обедал на ковре, разостланном под старым дубом. Сашка ему прислуживал.
Тифлис был его второй родиной. Восьмилетние упорные его труды были там. И на своих лицах эти люди принесли тот тифлисский воздух, на одежде ту тифлисскую пыль.
Он был им рад.
Один из них жил неподалеку от Паскевича, другой вместе с ним гулял когда-то по Тифлису, третий переписывал его проект.
– Как, друзья мои, граф поживает, так же ли все сердит?
Оказалось, нет, напротив, граф стал ужасно добр, сделал кучу ласковостей, они его любили теперь прямо как отца. Бездну добра делает, общего и частного, с тех пор как стал графом, и стал внимателен.
Слезы стояли в глазах у них.
Мало ли что бывает, мало ли о чем они с ним раньше говорили, а ведь они, чиновники, – народ добрый, собачья натура такая, они забыли прошедшее… И любят его, и графа любят. Главное, человек превосходный, нараспашку человек.
– Граф в городе?
Ах, в Петербурге и не знают, что граф уже месяц на главной квартире.
Подъезжает богатая коляска, не коляска, а ландо. В ландо сидит жирный человек в статском, сидит развалясь и всем корпусом являя уверенность в себе, в своем ландо и своих лошадях. Обе руки держит он на широко расставленных коленях, и на пальцах нанизаны перстни, как шашлык на вертеле.
Рядом с человеком тоненький, бледный, длинноносый и черноглазый мальчик в круглой меховой шапке с белым донышком.
– Давыдчик, Давыдчик приехал!
Давыдчик – брат Нины, кавказской девочки. Давыдчик прыгает на ходу с коляски, бежит к Грибоедову, обнимает его и крепко, с азартом целует.
У безбородого человека, чудесно вознесшегося в Петербурге, глаза мгновенно промокли, по-отцовски. Он растерялся.
– Давыдчик приехал!
Он вежливо, по рассеянности, жмет руку жирному господину и только потом смотрит на него с недоумением. А жирный человек, столь еще недавно независимый и гордый в своем ландо, мнется, шея его утолщается, как у потревоженного удава, и он сладостно говорит по-французски, с явным греческим акцентом:
– Добро пожаловать… добро пожаловать, ваше превосходительство!
Он грек, но притворяется французом.
Эх, сразу запахло этой милой, запутанной, беспомощной семьей – зеленым табором Прасковьи Николаевны.
Эх, глаза у Давыдчика сестрины, Нинины.
Грека, рыцаря промышленности, приветствует Грибоедов как родного, хоть он плут и мошенник. Пусть у него усы нафабрены, разговор фальшивый и документы фальшивые.
Гудит там, копошится нелепая, сбродная семья в Тифлисе, у Прасковьи Николаевны Ахвердовой.
Разваливается ее дом, увитый вконец плющом, расползаются ее вдовьи капиталы, но едят у нее, и пьют, и танцуют, и молодежь сгорает по уголкам, целуясь.
– Ты, Давыдчик, уже усы растишь. Но до чего же мил, до чего же мил, что ко мне прискакал. Душа моя!
И коллежский асессор тоже вдруг наполняется безродной, собачьей радостью, он чувствует бестолковое щекотание в носу, он благодарен за что-то Давыдчику и тоже бормочет:
– Он мил, он очень мил…
И, уже опомнясь, со значительным смешком толкает в бок соседа:
– A monsieur Севиньи явился-таки встречать…
