Текст книги "Де Санглен Яков Иванович - рыцарь при императорском дворе (СИ)"

рыцарь при императорском дворе

Ваша матушка, милостивый государь, должна была

произнести вас на свет в эпоху рыцарей " Кругл о го стола " .

Граф Густав Мориц Армфельт – генерал от инфантерии,

советник Александра I по финляндским вопросам

В романе Толстого «Война и мир» говорится, что сообщение о переходе французских войск через Неман Александр I получил в Вильно во время бала, который состоялся 13 июня.

"...Все стремления людей, окружавших государя, казалось, были направлены только на то, чтобы заставлять государя, приятно проводя время, забыть о предстоящей войне... одному из польских генерал-адъютантов государя пришла мысль дать обед и бал государю от лица его генерал-адъютантов...

Граф Бенигсен, помещик Виленской губернии, предложил свой загородный дом для этого праздника, и 13 июня был назначен обед, бал, катанье на лодках и фейерверк...

Был весёлый, блестящий праздник; знатоки дела говорили, что редко собиралось в одном месте столько красавиц...

...генерал-адъютант Балашев, одно из ближайших лиц к государю, подошёл к нему и непридворно остановился близко от государя, говорившего с польской дамой. Поговорив с дамой, государь взглянул вопросительно и, видно поняв, что Балашев поступил так только потому, что на то были важные причины, слегка кивнул даме и обратился к Балашеву. Только что Балашев начал говорить, как удивление выразилось на лице государя. Он взял под руку Балашева и пошёл с ним через залу, бессознательно для себя расчищая с обеих сторон сажени на три широкую дорогу сторонившихся перед ним...

...государь с Балашевым прошли, не замечая Аракчеева, через выходную дверь в освещённый сад...

Пока Борис продолжал делать фигуры мазурки, его не переставала мучить мысль о том, какую новость привёз Балашев и каким бы образом узнать её прежде других.

В фигуре, где ему надо было выбирать дам, шепнув Элен, что он хочет взять графиню Потоцкую, которая, кажется, вышла на балкон, он, скользя ногами по паркету, выбежал в выходную дверь в сад и, заметив входящего с Балашевым на террасу государя, приостановился.

Государь с волнением лично оскорблённого человека договаривал следующие слова:

– Без объявления войны вступить в Россию. Я помирюсь только тогда, когда ни одного вооружённого неприятеля не останется на моей земле..."

Если бы роман был издан при жизни Я.И. де-Санглена, то, читая описание бала, он бы сразу заметил, что состоялся тот не 13-го, а 12 июня, а главное, нашёл бы целый ряд неточностей в описании самого павильона...

За день до праздника Яков Иванович был позван к государю.

– Мои генерал– и флигель-адъютанты просили у меня позволения дать мне бал на даче Бенигсена, и для того выстроили там большую залу со сводами, украшенными зеленью. С полчаса тому назад, получил я от неизвестного записку, в которой меня предостерегают, что зала эта не надёжная и должна рушиться во время танцев. Поезжай, осмотри подробно.

Де-Санглен немедленно приказал оседлать лошадь, и поскакал на дачу.

У подъезда дома его встретил Бенигсен.

– Приглашаю ко мне; жена как раз наливает чай; напьёмся, а потом пойдём вместе.

Но едва де-Санглен взял чашку в руки, как что-то рухнулось с ужасным треском.

Вместе с Бенигсеном они побежали в сад.

Все арки, обвитые зеленью, лежали на полу. По рассмотрении причин сего разрушения, увидели они, что все арки между собою и к полу были прикреплены не строительными, а штукатурными гвоздями.

– Где архитектор? – спросил де-Санглен.

Через несколько времени, посланные возвратились и принесли выловленный из воды фрак и шляпу архитектора.

– Видно утопился, – сказали они.

Де-Санглен сел на лошадь, и во весь галоп поскакал к государю.

– Здание обрушилось, один пол остался.

– Поезжайте и прикажите пол немедленно очистить; мы будем танцевать под открытым небом.

Де-Санглен сначала зашёл домой, где его ожидала эстафета из Ковно с извещением, что Наполеон в этом месте начал переправляться со своею армией.

Он воротился с докладом к государю.

– Я этого ожидал... но бал все-таки будет.

Действительно, когда все танцевали, Наполеон переправлялся и вступал в наши владения...

Яков Иванович де-Санглен был в курсе всех этих, да и всех последующих событий, потому что с апреля 1812 года занимал должность директора военной полиции 1-й армии, т.е. руководил контрразведкой.

В штаб к Барклаю де-Толли он был направлен лично Александром I, сразу же после высылки из Петербурга М.М. Сперанского.

"В 1811 году, Александр, не довольствуясь доносами и надзором министра полиции, втайне приблизил к лицу своему и его правителя канцелярии, который, несмотря на маленький свой чин коллежского советника, бывал у государя наедине п о ч т и к а ж д ы й д е н ь, оставался, нередко, по нескольку часов..." (М.А. Корф)

Следует отметить, что первоначально в судьбе де-Санглена ничего не предвещало, что именно он будет настолько приближен к императорской особе...

Родился Яков Иванович де-Санглен в семье выходца из Франции. Его отец после дуэли, на которой он смертельно ранил своего соперника, был вынужден оставить отечество и переменить свою фамилию. В Россию он отправится вместе с другом – сhеvаliеr dе lа Рауrе, который был его секундантом.

В 1775 году дуэлянт женится в Москве на девице dе Вrосаs, а 20-го мая 1776 года на квартире в доме Тележникова у Покровских ворот в их семье родится сын, названный Яковым.

Chevalier de la Payre в 1812 году погибнет от рук своих соотечественников. Он явится пред вошедшими в Москву французами в темно-синем мундире с красными обшлагами и шляпе с белым бантом. Завяжется ссора – почему на его шляпе не нововведённый бант tricolore! Когда с него начнут срывать мундир и шляпу, 85-летний старик обнажит шпагу и падёт, защищая мундир и белый бант своего короля.

Но это случится уже тогда, когда старший де-Санглен будет давно покоиться в земле.

После смерти отца все заботы о четырёхлетнем мальчике легли на плечи матери. Начальное образование он получит в московских частных пансионах, а в 1786 году поступит в Ревельскую гимназию, где проучится 6 лет.

Ревель тогда был немецким городом, а Яков не знал ни слова на немецком языке, поэтому первые два года учёба давалась ему очень нелегко. Но тут двенадцатилетний мальчик страшно влюбится в 25-летнюю дочь профессора. Она была довольно умна, и объявила ему, что тогда только ответит взаимностью, когда он будет хорошо учиться.

Это подстрекнуло юношу, и в 4 года он пройдёт все классы с похвалою, и, наконец, в последнем, высшем, получит за блистательные успехи серебряную шпагу. Весь Ревель обратит своё внимание на это маленькое чудо...

Правда главная виновница его славы к этому времени уже успеет выйти замуж...

В декабре 1793 года молодой де-Санглен будет принят на службу прапорщиком и определён переводчиком в штат главного командира Ревельского порта вице-адмирала А.Г. Спиридова, сына адмирала Г.А. Спиридова, который сжёг турецкий флот под Чесмой.

Его начальник был человек, одарённый всеми доблестями мирного гражданина – образован, скромен, бескорыстен, готовый на услугу, на добро, был отличный сын, муж, отец, и до такой степени дорожил честью, что едва ли она ему не дороже была самой жизни.

О своей же службе и о себе лично де-Санглен будет вспоминать так:

"Я всегда был здоровья слабого, темперамента пылкого, воображения пламенного. В безделицах суетлив, в важных случаях холоден, покоен. Страстно всегда любил науки и никогда не переставал учиться. В душе всегда был христианином, однако же не покорялся слепо многим обычаям, но всегда был жарким антагонистом противников религии. Любил новое своё отечество Россию, чтил государыню высоко, всем людям без изъятия желал добра, но всякое добро, мною сделанное, обращалось мне во вред, может быть от того, что каждый поступок мой был с примесью тщеславия и себялюбия.

Был обходителен, не всегда скромен, делил последнее с ближним, редко с кем ужиться мог, надоедал часто и семейству своему, и (бывало) увижу только малейшее неблагородство, вспыхну, выхожу из себя.

Подобный характер сделал из меня какое-то существо, противоречащее всем и самому себе. С начальниками, кроме адмирала Спиридова, был вечно в ссоре.

Величайшее моё искусство было всегда быть без денег и казаться богатым.

Никогда не был так здоров, бодр духом и свеж умом, как в несчастиях, в преследованиях всякого рода, и проч. Так что приятели мои желали мне бед, утверждая, что только в подобных случаях виден дух мой. В мирном положении я скучен, недоволен собою и другими, в свалке с судьбою всё хорошо.

Врагов своих любил, почитая их лучшими своими приятелями, стражею у ворот моей добродетели, ибо исправлял себя, видя свои недостатки.

Искренно верил добру и нигде не подозревал зла. Предпочитал честь, даже страдание за истину святую, всем благам мира.

Я любил женщин до обожания и не смею о них умолчать. Они слишком великую роль играют в жизни моей до самых поздних лет.

Находясь смолоду на земле рыцарской, был я рыцарем и трубадуром, а женщины возвышали дух мой. В то время, они поистине были нашими образовательницами; рекомендация их чтилась высоко. Как принят он в обществе дам? был столь-же важный вопрос, как ныне – богат-ли он?

Малейшая невежливость против дамы наказывалась со стороны всего прекрасного пола жестокою холодностию, а со стороны мужчин пренебрежением...

Служба моя была легка; что поручал мне адмирал, то исполнялось по возможности со всем рвением молодых лет. Остальное время, имея, по кредиту начальника, вход во все лучшие дома в Ревеле, я танцевал и влюблялся...

Говоря об этих временах, об этой свободе мышления, действий, казалось, что все общество держалось единственно общественным духом, который основывался на уважении к старшим, нравственности и чести. Большая часть офицеров отпускалась начальниками бессрочно; бралась только подписка, что по первому востребованию, они поспешат к своим командам. Я не знаю, случалось ли когда-либо, чтобы кто из нас, хотя одним днём, запоздал. Такова была во всех амбиция, честь, когда каждый страшился выговора, а арест – сохрани Боже! он почитался посрамлением звания; и оставаться в том полку или команде уже было невозможно. Честь и амбиция были в сердцах всех, но всего сильнее – военных. Тогда ни единый дворянин не начинал службы с коллежского регистратора, разве больной, горбатый, и проч. Казалось, военная кровь кипела во всех, и общее мнение было: кто не начинал с военной службы, тот никогда порядочным человеком не будет, разве только подьячим".

Но всё это просто невероятно переменится, когда императором станет Павел I.

Все с любопытством жаждали узнать о том, что делалось в Петербурге. Каждое письмо из столицы переходило из рук в руки; каждый приезжий подробно расспрашивался.

Но все приходившие известия, внушали более страх, нежели утешение.

Адмирал Спиридов, против обыкновения, сделался пасмурным. Он воспитывался вместе с великим князем, ныне императором Павлом ╤, и оба они влюбились в одну и ту же особу. Адмирал, хотя росту не большого, но был красивый, ловкий, образованный и приятный мужчина; мудрено ли, что он имел право более нравиться ей, нежели великий князь, лишённый от природы сих преимуществ. Узнав об этом, великий князь объявил: "я тебе этого никогда не прощу!"

Жизнь в Ревеле шла в ожидании чего-то неприятного в будущем. Быстрые перемены во всех частях управления, особенно перемена мундиров, жестоко поразила молодых офицеров. Вместо прекрасных, ещё Петровых, мундиров, дали флоту темно-зелёные с белым стоячим воротником, и по ненавистному со времён Петра ╤╤╤ прусско-гольстинскому покрою. Тупей был отменен. Велено волосы стричь под гребёнку, носить узенький волосяной или суконный галстук, длинную косу, и две насаленные пукли торчали над ушами; шпагу приказано было носить не на боку, а сзади. Наградили длинными лосинными перчатками, в роде древних рыцарских, и велели носить ботфорты. Треугольная низенькая шляпа довершала этот щегольской наряд. Фраки были запрещены военным под строжайшим штрафом, а круглая шляпа всем. В этих костюмах мы едва друг друга узнавали; всё походило на дневной маскарад, и никто не мог встретить другого без смеха, а дамы хохотали, называя нас чучелами, monstres. Но привычка все уладила, и мы начали, не взирая на наряд, по прежнему танцевать и нравиться прекрасному полу.

Предчувствия адмирала сбылись. За ним был прислан фельдъегерь, объявивший, что тот должен отправиться в Петербург, при этом путешествие адмирала должно было совершиться в телеге. А де-Санглену было приказано для дальнейшего прохождения службы прибыть в Москву.

Москва была уже не та, какой он видел её прежде: вкралась недоверчивость, все объяты были страхом.

"Павел I взошёл на престол с правилами, родившимися в тесном кругу его Гатчинской жизни, где фронт был единственным его упражнением и увеселением. Он переселяет это в гвардию. Маршированиями, смешной фризурою (причёской), смешными мундирами, обидными изречениями, даже бранью, арестами убивает он тот благородный дух, ту вежливость в обращении, то уважение к чинам, которые введены были при Екатерине и производили при ней чудеса.

Всякая минута являла новое неожиданное, как будто противное прежним понятиям и обычаям. Чины, ленты лишились своего первого достоинства, аресты, исключения из службы, прежде что-то страшное, обратились в вещь обыкновенную. Дух благородства... которым все так дорожили, ниспровергнут совершенно.

Военоначальниками Екатерины и великими в советах он не дорожит; окружает себя бывшими при нем камердинерами и проч., облекает их доверенностию и возводит на высшие степени государства".

Павел Васильевич Чичагов, рассорившийся с Павлом I и ставший морским министром Российской империи при Александре I напишет в своих записка об отношении к этим незаслуженным награждениям.

"Не скажу, чтобы самолюбие моё от того страдало, ибо все пребывало в том же порядке вещей, как и прежде, то есть, что они остались менее сведущи, менее просвещены, а следовательно, менее полезны службе, чем я, но честь моя задета была за живое, честь, которой я никогда не играл и над которой никому не позволял смеяться. По крайней мере, императрица Екатерина II нас к этому приучила, а я не хотел изменяться сообразно обстоятельствам".

Поэтому большая часть Екатерининских офицеров уйдёт в отставку. Де-Санглен тоже окажется в их числе...

Но снова всё кардинально изменится, когда императором станет Александр I.

В 1804 году де-Санглен начнёт преподавать немецкую литературу в Московском университете и одновременно читать публичные лекции о военных науках.

"...он человек хорошего тона и очень весёлый в обществе, великий затейник на всякие игры и умеет занять молодых дам и девиц; все его любят и все ему рады. Я не видывал человека, который бы так ловко соединял педагогику с общежитием...". (С.П.Жихарев)

В то же время он опубликует несколько своих сочинений: "Отрывки из иностранной литературы", "О военном искусстве древних и новых народов", "Краткое обозрение военной истории XVIII в., с опровержением мнения Гибера о Петре Великом" и "Исторические и тактические отрывки".

В 1807 году Яков Иванович оставит преподавание и будет причислен к штабу генерал-адъютанта князя П.М. Волконского, занимавшегося изучением военной организации во Франции. Когда Волконского пошлют путешествовать по Европе, то де-Санглен будет его сопровождать.

В Берлине они будут приглашены на обед к коменданту города, где окажется много французских офицеров.

Когда речь зайдёт об Аустерлицком сражении, то Волконский неосторожно начнёт утверждать, будто русскими Аустерлицкое сражение проиграно не было. Это просто взбесило одного из французских генералов.

– В бюллетене об этом сражении сказано, что император России был окружён тридцатью дураками; не были ли и вы в их числе, князь?

Волконский промолчал и тогда из-за стола встал де-Санглен: "Если у нас приглашают французов к обеду, то отнюдь не с тем, чтобы говорить им неприятности".

– Браво! майор, сейчас видно, что в ваших жилах течёт ещё кровь француза.

– Вы ошибаетесь генерал, я русский и с вами имеет честь говорить русский.

– Уж не захотите ли вы драться с нами со всеми?

– Я согласен, господа, только по очереди.

Но тут комендант закричал: "шампанского!" и веселье восстановилось, как будто ничего и не было.

Но всё происходящее очень не понравилось Волконскому...

В Петербург де-Санглен вернётся с рекомендательным письмом князя к государю.

Теперь ему будет приказано состоять при военном министре графе Аракчееве.

Через несколько дней Аракчеев потребует де-Санглена к себе и когда тот явится, то объявит ему высочайший выговор, сделанный по письму генерал-адъютанта князя Волконского.

– Позволено-ли будет мне оправдываться?

– Эх, любезный друг, советую вам следовать русской пословице: с сильным не дерись, с богатым не тягайся; впрочем вы оправданы, ибо в сем же письме он высказал себя подлецом, ибо нищенски выпрашивает у государя себе денег, – как будто у него их нет! а вам сделан выговор для формы...

Предложение о дальнейшей службе де-Санглен получит уже от А.Д. Балашова, исправляющего должность С.-Петербургского военного губернатора и знакомого ему ещё по Ревелю.

– Но каково будет мнение об этом государя, ведь я был ему оклеветан князем Волконским.

– Я докладывал государю. Его величество изволил улыбнуться и сказать: "я знаю, Волконский приревновал его к жене своей, и он на него налгал".

Теперь де-Санглен будет определён при военном губернаторе, который поручит ему иностранное отделение. Потом будет учреждено Министерство полиции, устав которого по просьбе Балашова напишет де-Санглен. Балашов станет министром, а он – начальником Особенной канцелярии данного министерства, то есть фактически начальником тайной полиции.

Все доклады де-Санглен будет подготавливать так, как этого хотелось императору – как можно более кратко, написанные чёткою красивою рукою и на хорошей бумаге.

Вскоре Балашов скажет, что "государь приказал вам исправлять доклады прочих департаментов", а вслед за тем объявит, что "государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады прямо там"...

Всё это поспособствует тайной встрече де-Санглена с самим Александром I.

– Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен. Писанные вами доклады не задерживались... Мне нужно иметь некоторые сведения... Вы не имеете причины бояться; можете говорить прямо. Что мы говорить будем, останется между нами... Вы знаете Сперанского?

– Нет, государь, я с ним незнаком.

– Вы можете познакомиться.

– Это, государь, не так легко. Какой предлог могу я иметь для знакомства с человеком, стоящим на столь возвышенном посте? Разве только под предлогом искать его покровительства, обманывать и сделаться презрительным в собственных своих глазах.

– Почему же? Я поручил то же самое Балашову и имею от него донесение.

– Я предоставляю каждому поступать и рассчитываться со своею совестью, как ему угодно; но я применять своей к обстоятельствам не умею.

– А если бы польза отечества того требовала?

– Я прямо пошёл бы против того, который только задумал бы причинить оному вред; но, под личиною снискания себе покровительства, вонзить другому кинжал в сердце я не способен. Рано или поздно, откровенность моя взяла бы верх, и я бы всё испортил.

– Балашов не так думает. Вот его донесение; читайте громко.

Де-Санглен начал читать: "...В передней тускло горела сальная свеча, во второй большой комнате тоже; отсюда ввели его в кабинет, где догорали два восковые огарка: огонь в камине погасал. При входе в кабинет, почувствовал он, что пол под ногами его трясся, как будто на пружинах, а в шкафах, вместо книг, стояли склянки, наполненные какими-то веществами. Сперанский сидел в креслах перед большим столом, на котором лежало несколько старинных книг, из которых он читал одну, и, увидя Балашова, немедленно её закрыл. Сперанский, приняв его ласково, спросил: "как вздумалось вам меня посетить?" и просил сесть на стоящее против его кресло... Балашов взял предлогом желание посоветоваться: нельзя-ли дать министерству полиции более пространства? Оно слишком сжато; даже в некоторой зависимости от других министерств; так что для общей пользы трудно действовать свободно... наконец Сперанский, при вторичной просьбе Балашова о расширении круга действий министерства, сказал ему: "разве со временем можно будет сделать это, – прибавя, – вы знаете мнительный характер императора. Все что он ни делает, делается им в половину". Потом, говоря далее об императоре, заметил: "Он слишком слаб, чтобы управлять и слишком силен, чтобы быть управляемым..."

– Как вы это находите?

Де-Санглен молчал.

– Говорите откровенно.

– Ваше величество! я в комнатах Сперанского не бывал, и занимается ли он чернокнижеством, – не знаю. Но вот, что меня удивляет: говорят, Сперанский человек умный; как решился он, при первом знакомстве, и с кем? – с министром полиции, так откровенно объясняться? Впрочем, та же фраза была сказана прежде о Людовике XV: – это повторение.

– Балашов и Сперанский ошибаются, меня обмануть можно, я человек, но не надолго, и для них есть дорога в Сибирь... Мы рассмотрим это с вами. Я решительно никому не верю... Однако же не мешает вам смотреть поближе за Балашовым; что узнаете, скажите мне.

– Государь! Он мой начальник.

– Я беру это на себя.

– Государь! не прогневайтесь, если верноподданный осмелится умолять вас, не доводить его до презрения к самому себе. Нет тайны, которая не была бы явна. Если злой умысел скрывается в Балашове или Сперанском, то он против истины не устоит; все развернётся само из себя.

– Ваши правила, ваша откровенность, мне нравятся, и в нынешних обстоятельствах они мне необходимы; смотрите не переменяйтесь; мы часто будем видеться!..

Как раз в это время развернулась беспрецедентная компания по дискредитации Сперанского, которого обвиняли даже в государственной измене. Балашов вместе с бароном Армфельдом стали организаторами губительной для Сперанского провокации. Они предложили ему "приобщить их к своим видам и учредить из них и себя, помимо Монарха, безгласный комитет, который управлял бы всеми делами, употребляя Государственный совет, Сенат и Министерства единственно в виде своих орудий". Сперанский, конечно, отказался, но совершил огромную ошибку, не сообщив об этом предложении Александру I, что и было использовано в дальнейшем против него.

В конце 1811 г. Елена Павловна (сестра Александра I) передала императору записку Ростопчина о мартинистах, в которой Сперанский, помимо прямого обвинения в безбожии, был провозглашён лидером русских иллюминатов.

При разговоре на эту тему де-Санглен скажет Александру I:

– Если бы вашему императорскому величеству угодно было спросить обо всем самого Сперанского: я почти уверен, что он во всем открылся бы вашему величеству.

– Это ещё вопрос. Он человек чрезвычайно тонкий и хитрый; должен бы сам мне в том сознаться.

– Государь! я Сперанского не знаю. Я могу обвинить его в том, что он взялся не за своё дело; ибо нововведённые министерства не пустили и долго не пустят корней на земле русской; но опутать его клеветой, я нахожу не приличным, не благородным, низким.

– Ваши правила делают вам честь, и для того прощаю вам эту благородную вспышку. Но вы людей не знаете; не знаете, как они черны, неблагодарны, и как они умеют во зло употреблять нашу доверенность. К чему было Сперанскому вступать в связь с министром полиции? Один – пошлый интриган, как я теперь вижу; другой умён; но ум, как интрига, могут сделаться вредными. Но вам более прятаться нечего. Балашов, видно, догадался, хотя явно не говорит, а очень хвалит Фока. Что это за человек?

– Он человек, государь, не дурной; но вероятно, обольщённый важными выгодами в будущем, он меня, своего благодетеля, выдал.

– Это не рекомендация, однако, доказывает человека способного. Интриганы в государстве также полезны, как и честные люди; а иногда первые полезнее последних... Из донесения графа Ростопчина о толках московских, я вижу, что там ненавидят Сперанского, полагают, что он, в учреждениях министерств и совета, хитро подкопался под самодержавие. Здесь, в Петербурге, Сперанский пользуется общею ненавистью, и везде в народе проявляется желание ниспровергнуть его учреждения. Следовательно, учреждение министерств есть ошибка. Кажется, Сперанский не совсем понял Ла-Гарпа, моего наставника. Я дам вам этот план. Сравните оный с учреждением, и скажите ваше мнение о министерствах!

Пока де-Санглен завёртывал сочинение Ла-Гарпа в бумагу, государь позвонил и вошедшему камер-лакею приказал дать что-нибудь ужинать. Подали, государь выкушал рюмку шамбертен, отведал жареных рябчиков, леща, желе, и потчевал его. Государь был очень весел и шутил на счёт своих приближенных.

– Хорошо я окружён. Козадавлев плутует, жена его собирает дань. Балашов мне 80 тысяч рублей не даёт. Я приступаю, он утверждает, что пакет найден без денег. Все ложь! Граф Т.. твердит уроки Армфельта и Вернега, который живёт с его женой. Волконский беспрестанно просит взаймы 50 тыс. на 50 лет без процентов. На силу я с ним сошёлся на 15 тысячах без возврата. Вот все какие у меня помощники!

– Я сменил бы их.

– Разве новые лучше будут? Эти уже сыты, а новые затем же все пойдут...

11 марта 1812 года, де-Санглен был неожиданно призван к государю утром.

– Кончено! И как мне это ни больно, но я со Сперанским расстаться должен. Я уже поручил это Балашову, но я ему не верю, и потому велел ему взять вас с собою. Вы мне расскажете все подробности отправления... Я вами доволен и, в доказательство моего доверия к вам, скажу, что я спрашивал Сперанскаго "участвовать ли мне лично в предстоящей войне?" Он имел дерзость, описав все воинственные таланты Наполеона, советовать мне собрать боярскую думу, предоставить ей вести войну, а себя отстранить. Что же я такое? Нуль! Из этого я вижу, что он подкапывался под самодержавие, которое я обязан вполне передать наследникам моим. Балашов вас известит, когда ехать. Смотрите, чтоб я всё знал. Прощайте.

Едва де-Санглен успел дойти до двери, как государь его воротил:

– Чтобы никто этого не знал! ибо Сперанский и Магницкий ничего не знают.

Как потом будет вспоминать Яков Иванович:

"Сперанского, Магницкого и Бологовского сослали. – Балашов лишился министерства, но остался генерал-адъютантом. – Армфельт остался при Финляндии. Морально пострадали я и Воейков; ибо Армфельт и Балашов и, наконец, сам государь назвали меня будто изобличившим Сперанского в измене, которой поистине не было; но нас не сослали, не отставили, а, лиша мест, отправили в армию, и тем набросили на нас пасмурную тень...

14 апреля 1812 г. явилс я я к Военному министру Барклаю- де-Толли, который принял меня ласково, и приказал заняться устройством будущей моей должности".

С 17 апреля де-Санглен становится директором воинской полиции при военном министре, т. е. руководителем русской военной контрразведки.

Штат у де Санглена был немногочисленным – всего около десятка человек, среди которых несколько отставных офицеров из иностранцев, имевших опыт боевых действий. Ему же подчинялась местная полиция на протяжении от австрийской границы до Балтики. Наиболее активно сотрудничали с де-Сангленом полицмейстеры городов Вильно и Ковно – Вейс и Бистром.

Все сотрудники были заняты выявлением наполеоновской агентуры в приграничных западных губерниях. Особенно важно это было в Вильно, где находился штаб армии и император.

Для начала де-Санглен поручил нескольким своим чиновникам каждый день ходить по трактирам, там обедать, все рассматривать и выглядывать. Он и сам стал ходить в знаменитейший тогда трактир Кришкевича, где обратил внимание на одного "крайне развязного поляка, со всею наружностью фронтовика, который не щадил шампанского, и бранил Наполеона напропалую".

Де-Санглен приказал полицмейстеру Вейсу попросить его к себе домой.

"Я потчевал его чаем; и при этом узнал, что ему хотелось бы возвратиться с двумя товарищами в Варшаву. Я предложил ему мои услуги, призвал начальника моей канцелярии, чтобы записать их имена и заготовить им паспорта. Между тем, я приказал Вейсу обыскать его квартиру, выломать полы; в случае нужды трубы и печи; пока я задерживал своего гостя разными разговорами".

Вскоре Вейсом были привезены, найденные в трубе печи и под полом, следующие бумаги:

1) Инструкция генерала Рожнецкого, данная поручику Дранженевскому;

2) Патент на чин поручика, подписанный Наполеоном;

3) Замшевый пояс, со вложенными в нем червонцами.

4) Записки самого Дранженевского о нашей армии, и наших генералах.

Я тут же послал за двумя товарищами этого поручика. Они оказались статскими чиновниками, направленными в Вильну французским резидентом Бильоном из Варшавы с соответствующими инструкциями.

Де-Санглен свёл связи с кагалом виленских евреев, и, благодаря их помощи, получил известия о будущем приезде Нарбонна.

Официальной целью визита адъютанта Наполеона графа Л.М.Ж. Нарбонна в ставку Александра I, было поздравление с его счастливым приездом в Вильну.

Но, конечно же, всё было не так просто. Поэтому сразу же за Нарбонном и его свитой была установлена непрерывная слежка, чтобы собрать подробные сведения о каждом их шаге с момента вступления на русскую территорию. При этом отмечались все:

– "menu" завтрака Себастиани и Роган-Шабо;

– Нарбонн, бывши в Тильзите, осматривал тамошнюю сторону, осведомлялся о ценах съестных припасов, даже был в мясных лавках и купил телятины;

– он очень горд и скуп, заплатя за 10 лошадей, взял 14;

– кушанья было шесть блюд, но вина не брали из трактира, но пили своё;

– был у Государя Императора, потом у Канцлера и будто у Графа Кочубея;

– господа бывшие у Нарбонна, заслуживающие замечания: граф Шуазель, аббат Лотрек, шевалье Деместер, учитель Вуатен, Тышкевич.

По приезде Нарбонна в Вильну, де-Санглен "поручил Вейсу дать ему кучеров и лакеев из служащих в полиции офицеров. Когда Нарбонн, по приглашению императора, был в театре в его ложе, перепоили приехавших с ним французов, увезли его шкатулку, открыли её в присутствии императора, списали инструкцию, данную самим Наполеоном, и представили Государю. Инструкция содержала вкратце следующее: узнать число войск, артиллерии и пр., кто командующие генералы? каковы они? каков дух в войске, и каково расположение жителей? Кто при Государе пользуется большою доверенностью? Нет ли кого-либо из женщин в особенном кредите у императора? В особенности, узнать о расположении духа самого императора, и нельзя ли будет свести знакомство с окружающими его?"