Текст книги "Бестиариум. Дизельные мифы (сборник)"

Автор книги: Юрий Бурносов

Соавторы: Дмитрий Дзыговбродский,Сергей Чекмаев,Карина Шаинян,Мария Чурсина,Владимир Березин,Сергей Игнатьев,Олег Кожин,Татьяна Томах,Татьяна Бурносова,Тимур Алиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Сергей Игнатьев
МОСКВА – АТЛАНТИДА

Москва

На моем пути ночные фонари гасли один за другим, уступая рассвету. Синхронно с ними меркли их перевернутые двойники в лужах. Столицу накануне хорошенько промыло дождем.

Я свернул с Челищева на Клингера и пристроился на светофоре за хлебным фургоном.

Москва после дождя являла себя, как вышедшая из душа киноартистка – крутому детективу с постным лицом в западном фильме-нуар: сияющая, зовущая, жеманно укутавшаяся в низкие осенние тучи.

Город-монолит, ностальгическая красавица с веслом наперевес – Москва проступала из утренней мглы во влажном блеске аэростатов, мрачном величии министерских небоскребов, колоннад и статуй.

На проспектах было пустынно. Изредка попадались автофургоны, груженные молоком и хлебом, спешащие к открытию универсамов. Спешащие прочь из центра, загруженные под завязку пикапы ранних дачников. И спешащие в противоположном направлении, к центру, черно-лоснящиеся служебные авто с госномерами – вроде моей «Гидры».

Я миновал помпезное здание Дворца Советов, протыкающее статуей Ильича нависшие над столицей дождевые тучи. Ильич напоминал верзилу-баскетболиста, который хочет забросить трехочковый всему свету. У него не очень-то получилось.

Я ехал на работу. Рассветные лучи, мерцая на высоких окнах учреждений, пробуждая зелень в узких сквериках, вдыхали в город жизнь. Будили его ласковыми и теплыми касаниями. Раньше такое называли «бабьим летом». Теперь и зелени в Москве стало поменьше – уступила под натиском стекла, бетона и мрамора, да и само слово «баба», неуместный вульгаризм, похоронено обезличенным канцеляритом новой эпохи.

Я оставил «Гидру» на служебной стоянке, выходящей торцом на Альхазреда (бывшую Новослободскую).

Начал длинный пеший подъем по мраморной лестнице, в конце которой, обрамляя вращающиеся двери, пестрели с полсотни гербовых табличек. Но «нашей», Комитета Информации при Совете Министров СССР, – там не было. Специфика службы.

За столом у проходной коротала время с радиоприемником желтокожая мумия в похоронно-черных костюме и галстуке. На мне, к слову, был точно такой же костюм. Галстук повеселее, цветными ромбами – подарок матушки к выпуску из МГУ. Еще у меня, в отличие от мумии, не было медали за выслугу лет на лацкане.

– Доброго утречка, Август Порфирич!

– Рановато ты сегодня, Свиридов.

– Шеф вот разбудил.

– Армейцев с «Данвич вампайрс» смотрел вчера?

– Смотрел, да-а-а.

– Судью этого расстрелять мало – штанга ему там, ты подумай, а? Зато Славка Четверик-то, крученую плюху взял какую – шик! Золотой парень, скажи?

– Да не то слово!

Закуток проходной за стеклянным барьером выглядел искусственно вшитым в помпезный холл куском холостяцкой квартиры. Кроме упомянутого радио, еще кипятильник, холодильник, продавленное кресло, замусоленные ведомости, залитые чаем газетки, бутербродики, красочный календарь с певицей Алиной Лотаревой в модном образе жрицы Йог-Сотота (максимум косметики, минимум одежды).

Хотя всё выглядело безобидно, я знал: случись что, и стоит потрепанной мумии Порфиричу или его не менее потрепанным сменщикам разгрести эти свои кроссворды и ткнуть нужную кнопку – через полминуты тут будет половина Московского военного округа.

Вежливо кивнув старику, я миновал бесконечный холл, череду безымянных бюстов и автоматы с газированной водой и газетами. Каждый шаг по мрамору эхом отдавался от недостижимого потолка, расписанного воинами в «богатырках», ударниками стройки в выпуклых сварочных очках и осьминогоподобными жрецами Азатота и Ньярлатотепа.

Войдя в лифт, я заученным движением набрал нужные пять цифр.

Отправился в путешествие протяженностью в тридцать пять этажей.

В дороге я размышлял о том, что при всей неимоверной длине наших лестниц и коридоров верхушка КомИнфа неизменно поражает глаз своей тучностью. Просто какой-то парад толстяков. Как им это удается?

Я придумал только один вариант: когда заканчивается рабочий день, они не покидают здание. Не проходят через эти коридоры и лестницы. Они остаются. Вечерняя уборщица обходит кабинеты один за другим, сдувает их специальным насосом и убирает в шкаф. А рано поутру ее сменщица достает их из шкафа, надувает, налегая на рычаг насоса, смахивает мокрой тряпкой пыль с их благородных седин и сияющих плешей. Поправляет очки и узлы галстуков. И вот они уже сидят в своих креслах и готовы к работе – небрежным росчерком золотого пера подписывать бумаги; насупив брови, принимать телефонные звонки.

Над столом у шефа висело три портрета. Слева – председатель КомИнфа, основатель ведомства, справа – генеральный секретарь ЦК партии, по центру – черный прямоугольник в раме.

Наличие портрета Хранителя Союза, Зверя Миров и Брата Древних предусмотрено в высоких кабинетах негласным протоколом, но, по факту, фотосъемка строго запрещена, а художников-академиков не подпускают и подавно, как бы те не рвались запечатлеть для истории того, кто управляет судьбами страны. Человеческое сознание просто не в силах с этим справиться, не готово к восприятию его истинного облика.

В углу кабинета возвышался пыльный фикус. На столе у шефа лежала нетронутая стопка писчей бумаги и стоял белый телефон с золотым гербом на диске.

Шеф стоял у окна, любовался Москвой с высоты тридцати пяти этажей, поверх раскрытой канцелярской папки. Повернулся, кивнул мне:

– Садись. Кофе не предлагаю. У секретарши еще рабочий день не начался, а у меня, сам знаешь… вечно какая-то бурда получается.

– Отчего такая срочность, товарищ Кожухов?

Он хмыкнул, поправил очки. Подошел к столу, раскрыл передо мной папку:

– Ознакомься, Свиридов…

Я ознакомился. Личное дело гражданки Подольской Ульяны Тимофеевны, пропавшей без вести в августе сего года. Биографические сведения весьма скудны в силу возраста пропавшей. Моя ровесница – двадцать шесть. Не состояла. Не привлекалась. Образование высшее, ксенопсихолог. Работала в Москве, в Совинцентре (он же – «Пикмановский центр»). Фото. Сведения о родителях… Так…

– Профессор Подольский? – Я перевел взгляд с бумаг на шефа. – Дочь профессора Подольского пропала без вести?!

– Чуешь, чем попахивает?

– Почему дело оказалось у нас? Почему не у МГБ?

– А вот чем мы тут, по-твоему, занимаемся, Свиридов?

– Связью, – пошутил я.

Шеф не улыбнулся.

– Вот именно. А связи – решают… Ты, само собой, в курсе, над каким проектом работал Подольский?

Я кивнул.

Шеф покачал головой:

– А ведь не должен… По допуску не положено.

– Ведомство-то смежное, – я изобразил смущение. – Сами же говорите, связи решают, всякое такое.

– Что ж, тебе и карты в руки.

– Разрешите вопрос?

– Почему именно ты?

– Почему именно я? Ведь не мой профиль.

– Какие три самых важных качества в нашей работе, Свиридов?

– Горячее сердце, холодная голова и чистые руки?

– Почти… Железная задница, стальные нервы и на полную катушку раскрученная паранойя.

Шеф стащил с носа очки, устало потер отечные веки. Я сразу понял – ночь он провел тут, в своем кабинете. Без всяких насосов вечерней уборщицы.

– Задница и нервы дело наживное, – продолжал он. – А вот параноик ты, Свиридов, знатный. Поэтому хочу, чтоб этим занялся именно ты.

Я кивнул, вновь обратил взгляд к документам.

Я смотрел на фото.

Совсем не изменилась.

Как в день нашей первой встречи… Загорелая, в выцветшей футболке. Короткие шорты открывали длинные, поцарапанные лесной колючкой ноги. Выгоревшие на солнце волосы светлыми прядями ниспадали на спину и плечи, короткой челкой едва касаясь узких, чуть вздернутых, как бы в веселом удивлении, бровей. Глаза невероятной глубины меняли свой цвет от небесно-голубого до туманно-серого…

– Симпатичная, – сказал я, чтоб нарушить подозрительно затянувшуюся паузу.

– Смотри только, не влюбись.

– Постараюсь, товарищ Кожухов.

– Ты лучше не старайся. Ты просто найди мне эту девчонку. Надеюсь, не надо объяснять всю серьезность и прочее? Нам тут для полного счастья, в плюс к международному скандалу, только киднеппинга и обмена заложниками не хватало…

– Вас понял. Могу приступать?

– Иди. Отчета от тебя жду к пятнице.

На обратной дороге, в лифте, думал о том, какой я все-таки хороший сотрудник.

Едва приступив к выполнению задания, уже выполнил один из ключевых приказов шефа.

Я никак не мог влюбиться в Ульяну Подольскую.

Я был влюблен в нее уже десять лет. С тех пор, как мне едва стукнуло шестнадцать.

Москва – Пижва

Шеф почти не шутил, называя меня параноиком. Многие в КомИнфе, особенно, конечно «старая гвардия», посмеивались надо мной.

Мол, вы молодежь, перестраховщики, сколько можно оглядываться на Р’льех и Атлантический Агломерат? Лучше, вон, на китайцев гляньте… Кризис 39-го, мол, давно миновал, все эти Берлинские Усомнения и франко-тибетские распри… Экспансия выродилась в Интеграцию. Мы научились жить бок о бок. А на крайний случай у нас всегда есть чем угостить соседа – такую кузькину мать покажем, что у них тапочки от самого Нью-Ирама до самого Нью-Йорка отлетят…

Меня считали параноиком. А у меня просто собачий нюх. И я ему доверял.

Поэтому, выходя из кабинета шефа, точно знал, откуда начну поиски гражданки Подольской Ульяны Тимофеевны, дочки Того-Самого профессора Подольского.

О нем, конечно, не писали в газетах, не рассказывали по ТВ. Постарались замять. Умолчать. Сокрыть.

Но в нашем и смежных ведомствах этот умник стал настоящей звездой.

Робин Гуд Холодной войны, за голову которого шериф Ноттингемский не поскупился бы отдать всё свое шерифство с окнами на Лубянскую площадь.

Самая главная неудача отечественных спецслужб с тех пор, как Ильич прибыл в Питер на спецпоезде, снаряженном немецкими генштабистами.

Ну, положим, Ильич в итоге стал основателем нашего нового государства. Польза несомненная.

Но тех, кто упустил Подольского, – не могло оправдать ничто. Недоглядели. Прошляпили.

Дорога от Москвы до Пижвы обещала занять часов шесть, даже если прицепить к крыше «Гидры» мигалку и гнать по спецполосе. А мне не полагалось ни мигалки, ни спецполосы.

Я твердо пообещал себе не ударяться в лирику и прочую рефлексию. Дело, судя по всему, серьезное. Не время расслабляться. Но чем ближе была Пижва, тем сильнее одолевали воспоминания…

Мне тогда не исполнилось еще и шестнадцати. Учился я в «языковой» спецшколе, куда устроен был по родительской протекции. Отец мой уже тогда добился изрядных номенклатурных высот. Не таких, конечно, как дед в его годы, но всё же…

Меня они оба, без сомнения, видели в теперешнем моем возрасте – блестящим дипломатом, диктующим волю нашей великой страны где-нибудь в патриархальном Аркхеме с его академическим твидом и шелестом «нобелевских» монографий. Или в прогрессивном Иннсмуте, где запах тины из глубин мешается с ароматом уходящего к недостижимым высотам карьерного ковролина. Человеком семейным, обстоятельным и Имеющим Вес.

Вышло всё иначе. Дед умер, когда я учился на втором курсе МГУ. С отцом же мы не разговаривали уже… не помню сколько лет.

И кто знает – не послужило ли переломным моментом в моей биографии именно то дождливое, влажными туманами полное лето? Душный июль десятилетней выдержки, когда мы познакомились с Ульяной.

В тот год весь Союз бредил пищевыми водорослями. И теперь ту эпоху в школьных учебниках олицетворяет прежде всего несуразное, но впечатляющее урожайное число «миллион пудов» и популярная песенка в ритме чарльстона «царица морская хлорелла под солнцем сибирским созрела». Песенку эту и теперь, в наши дни, порой можно услышать в каком-нибудь «Голубом огоньке», в осовремененной версии исполнительницы Алины Лотаревой.

Для повышения урожайности к работам начали активно привлекать «наших» глубоководных, коих по итогам Экспансии оказалось ничуть не меньше, чем на Западе или даже в Китае.

Повсеместно вводились симбиотические хозяйства, так называемые «симхозы».

Одним из передовых симхозов стало «Зеленое добро» на реке Пижве.

Нам, «золотым» мальчикам и девочкам, будущим дипломатам и журналистам-международникам, предстояло пройти в нем летнюю практику, совмещая совершенствование языковых и дипломатических навыков с облагораживающим трудом на свежем воздухе. Так сказать, приобщиться к истокам, припасть к корням, хлебнуть без забелки.

Мы были первым поколением советских людей, выросшим в условиях стабильности, достатка и мира. Балованные дети небалованных родителей.

Бродить по чавкающей болотной грязи в резиновых сапогах по колено, отмахиваясь от комаров, бреднями загребать вонючую жижу – для нас это было в новинку. Но мы как-то справлялись. «Маргариту» московских коктейль-холлов в то лето мы заменяли «солнцедаром» из ближайшего продмага.

Там, в сарайчике-продмаге, пропахшем квашеной капустой и мороженой рыбой, мы и познакомились с Ульяной.

На мне был драный рабочий ватник и неизменные резиновые сапоги. В руке – предательски звякающая авоська. Пролетарий, отдыхающий от трудов праведных.

А она… Неуловимая, природная грация. Не тщательно отрепетированная азбука жестов артисток и манекенщиц, а что-то непринужденное; подростковая неловкость уживалась в ней с пластикой истинной женщины, нечто неизбывно манящее, прирожденное, искреннее. Вышедший на опушку олененок. В его движениях чувствуется несоразмерность, но стоит ему сорваться с места – свистящей стрелой, ветвистой молнией, – его ведет, им управляет сама природа.

Это была любовь с первого взгляда…

Прибыв на место, я не узнал Пижвы.

От всего симхоза осталось только гигантское мельничное колесо в камышах. Оно частью сгнило, частью поросло колониями мерзких лиловых грибов. Sic transit gloria mundi. Руководящий курс переменился: на смену пищевым водорослям пришли строительство плотин и поворот рек вспять. И уж там-то тоже понадобились специфические навыки глубоководных.

Колесо, впрочем, стояло тут еще до симхоза. Еще до Экспансии, до Пришествия. Колесо поскрипывало и стонало, содрогаясь от ветра. В доисторическом механизме продолжалась неустанная работа, хотя никому это не было нужно.

Жители крошечного приречного поселка давным-давно подались в города или на новые социалистические стройки.

Неужели чутье подвело меня?

Я бродил по заросшим фундаментам хозяйства. С косогора открывался вид на Пижву, извивающуюся между лесистых холмов. Отсюда даже виднелись жестяные крыши дачного товарищества. Именно в нем облюбовал себе в тот год летнюю резиденцию профессор Подольский. Уже профессор, но еще не лауреат. Ленинскую премию ему принесла работа, написанная под одной из тех крыш. Под какой именно – я не знал. Ульяна не приглашала меня к себе домой и с отцом не знакомила.

Так же, как я не знакомил ее со своими однокашниками. Мы довольствовались друг другом, и никого другого нам не надо было. Это была наша тайна. Тайна для двоих.

Впрочем, нет… Был в нашей камерной истории еще один примечательный персонаж.

Я увидел его издали. Он сидел на сгнивших мостках, там же, где и всегда. Сутулая фигура в выцветшей армейской плащ-палатке. Должно быть, так и задремал с удочкой.

Он был невероятно стар еще тогда, десять лет назад. В работах симхоза не участвовал по возрасту и всё свое время проводил тут же, на мостках, тогда еще довольно крепких, подремывая над удочкой. В своей общине он занимал некую почетную и необременительную должность. Старейшина? Жрец? Патриарх? Остальные глубоководные его уважительно сторонились.

В наших жизнях ему уготована роль посредника, молчаливого Заведующего нашим Тайным Телеграфом, равнодушного Гименея. Через него мы передавали отчаянные записки на вырванных из школьных тетрадей клетчатых листах, его лесная хижина, скрипящая и содрогающаяся от ветра, служила нам местом свиданий.

Пожалуй, будь он обычным стариком, всей истории это придало бы некий водевильный, пошловатый оттенок – эдакий старый колдун, безумный мельник, седой паромщик, соединяющий молодые сердца.

Но он не был человеком. В сущности, ему не было никакого дела до нас, как и до прочих представителей нашего вида. Меня это раздражало – я был глуп и молод. Однажды даже попытался поддеть старика, в самых вежливых выражениях, изображая школярское любопытство, намекнул – вот он, мол, постоянно ловит рыбу… Нет ли в этом чего-то противоестественного, намека на каннибализм?

Он незамедлительно и, по своему обыкновению, флегматично, парировал монологом насчет передовых хирургических испытаний, чинимых нашими учеными над обезьянами.

Он был в курсе всех важнейших московских, и союзных, и международных событий. Он никогда не покидал Пижвы, но радиопередачи и свежие газеты потреблял с неизменным азартом первооткрывателя. В такие минуты даже его рыбьи глаза оживали. В них появлялось что-то человеческое.

– Дедушка Тритон? – осторожно позвал я.

Он вздрогнул, чуть не выронив удочку, пошлепав со сна безгубым широким ртом, обернул ко мне лицо. На неярком осеннем солнце блеснули мелкие чешуйки. Выпуклые белесые глаза смотрели равнодушно.

Старик шевельнул жабрами, издал клокочущий горловой звук.

«Отвык от человеческой речи, – подумал я, – да и с кем ему тут разговаривать – с радио?»

– Помните меня?

Он безучастно глядел, не моргая.

«Забыл, – подумал я с грустью, – немудрено – кто я для него? Краткий эпизод в его невозможно долгой жизни – случайный человечий детеныш. Одно время я посылал ему открытки и даже получал на них ответы. Затем закрутили учеба, дела, служба… Я стал взрослым… Наверняка он забыл меня. Зря я вообще сюда приехал… Неужели я ошибся?»

Я размышлял в таком невеселом духе, а старик продолжал пялиться.

Затем он медленно отвернул голову. Вторично издал булькающий звук, изрек:

– А ты… помнишь?

Сперва я не понял. Затем проследил за его взглядом. В мутноватой реке дрогнул, пуская вокруг себя концентрические круги, и ярко блеснул поплавок.

Тот самый. Из бальзы, импортный, японский. Отлично сохранился.

Его, вместе с пригоршней других снастей, я выписал к первомайским праздникам, по специальному каталогу, истратив значительную часть своей стипендии. Отправил старику по почте. Тот ответствовал вежливой благодарностью, к письму приложив славную безделушку из белого металла – запонку, а может, фибулу, в национальном вкусе глубоководных. Безделушка вскоре потерялась при очередном переезде – с одной съемной квартиры на другую. Тогда я вовсю пытался избавиться от родительской опеки, а денег катастрофически не хватало.

Стало быть, и впрямь понравился ему поплавок… Стало быть, старик Тритон не забыл меня.

Глупо было рассчитывать на объятия и энергичные похлопывания по спине – это не в характере его народа. Но я отчего-то расчувствовался. Сам вид старика – оцепенелый, сонный и неизменный, несмотря на прошедшие годы. И руины позаброшенного симхоза… Поскрипывание сосен, жужжание последних осенних комаров – всё это растревожило меня. Я не знал, что сказать.

А потому сказал то, что занимало мои теперешние мысли:

– Беда, дедушка Тритон… Ульяна пропала.

Он вновь посмотрел на меня. Глаза его были пусты и безучастны, как всегда.

Пижва – Верденбрюк

Интуиция меня не подвела!

Ульяна оказалась куда более внимательной к старику, чем я. Может, потому что была женщиной. Может, в отличие от меня, так и не повзрослела? Не захотела взрослеть… Я ограничился парой открыток и набором рыболовных снастей. Она же посылала Тритону открытки из каждой новой поездки. Отец ее, до недавнего времени, был «невыездной», и тень мрачных тайн, доверенных ему государством, отчасти падала и на дочку. Выезд за границу ей был заказан… До недавнего времени.

По Союзу она ко времени нашего знакомства уже поколесила: страстная путешественница, завзятая туристка, судя по коллекции открыток, имевшейся у старика, – она продолжала странствовать. От Таллинна до Ташкента, от Коктебеля до Мурманска – и когда только успела?!

Верхняя карточка в пачке, которую вручил мне Тритон, изрядно отличалась от остальных.

Строгие вертикали готического шрифта, строгие вертикали древних крепостных стен и выглядывающего из-за них (строжайшего) готического шпиля; штамп с раскинувшей крылья хищной птицей, сжимающей в лапах обрамленный венком солнцеворот…

Город Верденбрюк, Нижняя Саксония, Великогерманский рейх.

Отправлено полторы недели назад.

И каким ветром тебя туда занесло?!

Всё, что заботило меня теперь, – заполучить у Кожухова командировочные и официальное прикрытие, не вдаваясь в подробности, как именно мне удалось выйти на след. В конце концов, у нас есть право не выдавать свои источники. Шеф на моем месте наверняка поступил бы так же.

* * *

Крамер начинал день с кофе, изрядно разбавленного киршем, заканчивал – шнапсом, слегка разбавленным пивом. Стуча клавишами архаического «ундервуда», воплощал на желтоватой канцелярской бумаге проникновенную любовную лирику, которую без успеха рассылал по местным издательствам. В теперешние годы в рейхе любовная лирика была не в чести. Арийцы погрязли в волнах западного «палпа» и «хардбойледа». Крамер получал отказ за отказом.

Окна его квартирки выходили на прореженный осенью садик. В прорехах ржавой листвы виднелись надгробия и кресты. Этажом ниже квартировала производившая их мастерская.

Работал Крамер в специальной лечебнице для душевнобольных, под патронажем Рейхсминистерства науки, воспитания и народного образования. Сюда со всей Германии стекались самые сложные случаи психозов и нервных расстройств, связанных с Мифами.

Товарищ Кожухов непременно подчеркнул бы, глядя поверх очков: «Местечко как раз для тебя, Свиридов».

С таким видом из окна и такой работой неудивительно, что Крамер постоянно искал случая убежать – то на дно бутылки, то в свои сентиментально-лирические литературные опыты.

Убежать «всерьез» у него бы всё равно не вышло.

МГБ заслало его сюда в те достопамятные дни, когда в рейхе еще были живы отголоски «Берлинского Усомнения», а кое-где могли отыскаться ставшие теперь историей проповедники чистоты крови и любители приложить линейку к чужому черепу.

С тех пор утекли реки кирша, разбавленного шнапсом. Германия изменилась, мир менялся с каждым днем, а Крамера всё не отзывали.

Он был рад мне: как радуется новым лицам отчаявшийся ждать спасения робинзон. Даже если новое лицо, которое он видит, – черно как ночь, густо раскрашено белилами, а в ноздри его приплюснутого носа вдета косточка.

– Ты хоть понимаешь, как сильно я рискую? – с безумной радостью вопрошал Крамер, выруливая на трассу.

Он сам забрал меня из Ганноверского аэропорта, куда я прибыл на восьмимоторном «Эрихе Цанне», в 6:30 по Москве.

Та срочность, с которой шеф выправил мне билеты, командировочные и прикрытие (чудесно спасшийся от простуды селекционер, отставший от советской делегации, ее ключевой участник на ежегодной сельскохозяйственной выставке), – напугала меня всерьез.

Мы с Крамером рисковали оба.

Наш контакт был частным и несанкционированным. Взаимоотношения МГБ и КомИнфа еще со сталинских времен были сродни отношениям гвардейцев кардинала и королевских мушкетеров в романах Дюма. Вроде бы и делаем одно дело, и присяга, и одна страна на всех – но друг друга никогда не переваривали.

На мои отношения с Крамером это не распространялось. Ведь мы вместе бродили по мелководью Пижвы, в драных ватниках и тесных резиновых сапогах, выгребая бреднем вонючую жижу. Вместе кормили комаров и травились «солнцедаром». Это было – настоящее. Всё остальное – просто политика, к черту ее.

В нарушение всяческой служебной этики и соблюдения секретности я выложил перед ним все карты.

– Гребаный ты же свет, – сказал Крамер с легким немецким акцентом. – Вот это поворот сюжета!

Ульяну он, конечно же, не помнил. Он давным-давно потерял порядок и счет своим женщинам, куда уж там до «моих». Зато про историю с Подольским был наслышан в подробностях.

– Ты в курсе, чем он занимался? – спросил Крамер, выворачивая руль.

Гнал он так, что меня вдавливало в пассажирское кресло. Двухместный спортивный болид, детище «Мерседес-Бенца», ярко-красный и ревущий, как истребитель, не очень вязался с «легендой» медика-энтузиаста, прозябающего в провинции в целях науки, воспитания и народного образования… Но Крамеру на это было плевать. Он давным-давно устал бояться.

Я кивнул:

– В общих чертах…

– В общих, – Крамер расхохотался. – Допуск у тебя не тот, чтоб быть в курсе. Что про него знаешь?

– Потомственный интеллигент, с отличием закончил физфак, защитил докторскую, четвертый по молодости действительный член Академии Наук, на момент избрания – тридцать пять лет. До недавнего времени возглавлял один из московских «ящиков». Активный участник, многообещающий специалист, орденоносец, лауреат… До недавнего времени.

– Ну… а дальше что?

– Известно что. Проникся враждебной идеологией. В один прекрасный день собрал манатки – да и дал дёру к условному противнику. Оставив, причем, молодую жену, третью по счету, несовершеннолетнего сына-школьника и…

– И?

– И Ульяну…

– Что у тебя с лицом, Свиридов? Что это за лицо такое, а?

– Понимаешь… Прошло десять лет. Жизнь изменилась. Всё изменилось. Работа, служба… Когда загремела по всей конторе эта история с побегом Подольского на Запад – я ведь не мог не подумать про Ульяну… Не мог не вспомнить! Но это всё было как будто на периферии зрения. Не в фокусе… Не знаю, как объяснить. Я просто-напросто забыл ее. И вспомнил, только когда увидел фото, в кабинете у шефа. Тогда я сразу вспомнил…

– С ума сойти. Ты ведешь себя сейчас, как мои персонажи. Я могу написать с тебя своего следующего героя, не против?

– Как там у тебя с твоими романами?

– Недавно познакомился с одной в ресторане. Собирается стать актрисой, поэтическая натура, – Крамер отпустил руль, сделал обеими руками неопределенный жест. – А какие глаза!

– Держи руль! – прошипел я. – Я не про книжки… Впрочем, ладно!

– Ладно-прохладно, – Крамер вывел свой ярко-красный болид из опасного пике. У меня отлегло от сердца. – Но вернемся к нашему профессору… Приходилось слышать про «Асбест-тринадцать»?

– Первый раз слышу.

– А говорил, «в курсе», – передразнил Крамер. – Говорил, «в общих чертах». Ничего-то ты не знаешь, малыш.

– Внимаю с нетерпением!

– Короче говоря, в те замечательные дни, когда мы с тобой со страшной силой бухали, отмечая свое поступление на тщательно выбранные кафедры, Большие Ребята договорились в Хельсинки об ограничении наступательных вооружений…

– Очень ценная информация. Мы, конечно, закладывали будь здоров, но столь значительное для истории событие я всё же умудрился не прощелкать.

– Не перебивай, малыш… По итогам переговоров был достигнут паритет между нами и дядей Сэмом. Уже потом в гонку включились китайцы, и, чую, огребем еще с ними геморроя себе на головы… Но это сейчас к делу не относится. Главное, что на следующие десять лет был обеспечен паритет. Относительное равновесие, которое очень одобрили наши друзья… – Крамер кивнул куда-то вверх. – Сверху… И снизу, в общем, тоже… И даже те, которые под водой… До недавнего времени паритет сохранялся. А потом наши, под руководством вдохновенного гения Подольского, запустили «Асбест-тринадцать».

– Что за напасть?

– Черные галеры! – будничным голосом сказал Крамер.

Я с силой впился ногтями в собственное колено.

Крамер оценивающе посмотрел на меня:

– Удивлен?

– Еще бы, блин, Крамер… Ты что, хочешь сказать, что…

Мой друг самодовольно кивнул:

– Всё верно. Не только у американцев нашлись подходы к нашим приятелям с оборотной стороны Луны. В мире яви ее не покажет ни один телескоп, но у нас нашлись свои контакты в Утаге и в предгорьях Хатег-Кла. В конце концов, у нас столько же прав на этот кусок «зеленого сыра», сколько и у дяди Сэма. Верно? Поэтому пусть уткнутся!

– Но ведь Хельсинкские договоренности…

– Зришь в корень! С этим, конечно, вышла промашка. Новый Ирам и Р’льех очень ревниво следят за соблюдением всех конвенций, к которым они приложили свои щупальца. Ребята страсть как не любят самодеятельности. А когда у них за спиной начинают обстряпывать делишки такого масштаба, и вовсе начинают кипятком п исать. Ну… Я, впрочем, не уверен, что к ним применима эта аллегория. Собственно, есть ли у них чем…

– Крамер, прошу тебя!

– Да-да, я отвлекся, прости! Короче говоря, каким-то умникам в Генштабе пришло в голову, что было бы неплохо припрятать в рукаве джокера. Ну, так, на всякий случай. Особенно после того, что учудили китайцы…

– Перестраховщики, – с горечью процедил я, копируя интонацию Кожухова.

– Идиоты, – нарочито спокойно парировал Крамер. – Одно дело экспериментировать с вратами на Юггот, совсем другое – кокетничать с «лунатиками»…

– Так что же с ними случилось?

– Что-что… Вояки решили поэкспериментировать с антиматерией. Во главе проекта поставили Подольского. Он вроде бы даже добился некоторого успеха… Но кто ж знал, что он отчебучит?!

– Добились успеха в чем? Только не говори, пожалуйста, что они вышли на контакт с существами, населяющими Ту-сторону-Луны…

Крамер дал по тормозам, я чуть не впечатался носом в приборную панель.

Мой друг развернулся всем корпусом, вознеся брови в самом искреннем недоумении.

– А ты-то откуда знаешь? – спросил он.

Для более обстоятельного разговора Крамер свернул с дороги и притормозил у аккуратного двухэтажного домика, обсаженного липами.

– Как в старые добрые времена, Свиридов? Тут нам никто не помешает.

Гостиница называлась «Полярная звезда», на первом этаже обнаружился симпатичный ресторанчик на два зала. Дощатые столы, пара-тройка завсегдатаев, никакого внимания не обращающих ни на что, кроме донышка собственных пивных кружек.

Мы заняли столик в углу. Абажуры ламп были оклеены астрономическими картами. В мягком оранжевом свете зодиакальная фауна продолжала извечную гонку друг за дружкой – лебедь, хлопая крыльями, улепетывал от игривой медведицы, следом щелкал клешнями пучеглазый лобстер, вокруг них нарезали круги вооруженные игрушечными луками амуры с купидонами и прочие эроты.

Крамер не давал мне и рта раскрыть, пока мы не выпили по кружке светлого. Затем личным примером заставил прожевать колбаску, изрядно сдобренную горчицей. И только после этого, вальяжно раскурив сигарету, продолжил:

– Как я понимаю, отговаривать тебя ввязываться в эту историю с Подольским – бессмысленно?

Я подцепил вилкой квашеной капусты. Старательно хрустя, кивнул.

– Узнаю старину Свиридова. Легких путей не ищешь…

– Искал бы легких путей – занялся бы журналистикой.

– Был бы ты журналистом, не проворонил бы наиболее примечательный факт во всей этой истории.

– О чем ты?

– Синдром Картера – Уоррена. По его поводу тут, в рейхе, в последнее время все просто помешались. Каждая задрипанная желтая газетенка сочла своим долгом пригласить якобы эксперта… Ты бы видел, что они несут…

– Картер… Картер… что-то знакомое, это же…

– Да-да, Рэндольф Картер, тот самый, что вошел в поп-культуру с легкой руки своего коллеги Лавкрафта. Американский писатель. В детские годы открыл в себе дар провидения. Занимался прикладным сноходчеством. В первую мировую воевал во Французском легионе. Написал несколько романов, половину из них потом сжег. Я в свое время зачитывался этим парнем… Потом он завел дружбу с неким Харли Уорреном. Нашел единомышленника. С ним на пару они натворили делов – плато Лэнг, Неведомый Кадат, Целефаис… даже Зар!