Текст книги "Летающие Острова"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Юрий Николаевич Абдашев
Летающие Острова
Он стоял на раскаленной железной палубе, на которой бы в самый раз яичницу жарить, и щурился от нестерпимого блеска. Июльское солнце слепило, как вспышка электросварки. Мутная рыжеватая вода шипела и пенилась за бортом.
Он знал: старый пароход доживает свой век. Когда-то, еще на стапелях, судну присвоили гордое и стремительное название – «Дельфин», а теперь любой прудовый карась мог бы дать ему фору. Паровая машина неизвестной бельгийской фирмы дрожала от напряжения, словно ее мучила тропическая лихорадка. Казалось, она вот-вот сорвется с тяжелого фундамента. Бельгийская фирма давно прогорела, а клепаный котел – нет, он все еще дышал, как тридцать и сорок лет назад.
«Дельфин» походил на заезженную клячу, хотя в отличие от нее над ним гнулась не одна, а целых четыре дуги. Они перекинулись по корме от левого до правого борта. В его гулком чреве свистел пар и селезенкой екала золотниковая коробка. Но все усилия были тщетны – больше пяти узлов пароход выжать не мог. На этот раз он тянул баржу, груженную балластной ракушкой. Предстоял рейс до Новороссийска, тысячный для «Дельфина» и первый для масленщика Севки.
Невдалеке, за якорной лебедкой, Федя Шустрый, белобрысый, точно крашенный перекисью, надраивая шваброй палубу, мурлыкал идиотскую песенку:
Наша мама стала нехорошей,
В куклы ей не хочется играть…
Навалившись грудью на планшир, Севка мысленно прокладывал курс судна. От самой Голубицкой косы по обе стороны фарватера торчали вешки – вербовые шесты, обмотанные паклей. Где-то у самого горизонта пролегла темная полоса. Там открывалось чистое, морс – лазурь со свинцовой присадкой.
«Дельфин» двигался ощупью. Буксирный трос то натягивался струной, то провисал, чиркая по воде. Прибрежная полоса Азовского моря таила немало опасностей, и главной из них считались песчаные банки – скрытые под водой отмели. Славились эти места и внезапными шквалами и крутой волной, способной надвое переломить судно.
– Мелкая вода, она, брат, всегда подымает большую зыбь, – в первый же день объяснил Севке боцман Игнатий Антонович. Он сказал это не без намека, и покосился выпуклым глазом на щуплую фигуру парня.
Что и говорить, боцман оказался ядовитым мужиком. У него была сутулая спина, длинные, как ухват, руки и сетка морщин на дубленой шее. Седеющие волосы скрутились в тугие завитки. Казалось, надев однажды каракулевую ермолку, Игнатий Антонович решил не снимать ее до конца жизни. И нос у него был хищный и усы. как зубная щетка. С таким следовало держаться настороже.
Но сейчас Севка был свободен и наслаждался видом морского простора. К этим низким плавневым берегам он шел тернистым путем. И если бы не мечта о мгновенном блеске летучих рыб, испепеляющих небо закатах и шелесте кокосовых пальм, как знать, сумел бы он дойти сюда или нет. Мечта становилась навязчивой идеей и упрямо влекла его за собой.
Севке не исполнилось и семи лет, когда он впервые сказал:
– Буду штурманом дальнего плавания.
– Ну-ну, – усмехнулся отец.
Уловив в голосе отца оттенок снисходительности, мальчишка сердито насупился:
– И буду!
К этому, дома были вполне подготовлены. Едва научившись держать в руках карандаш, Севка начал изводить горы бумаги. Он рисовал корабли. Сначала они напоминали ступенчатые пирамиды древних ацтеков. Их венчали пятиконечные звезды и клубы графитного дыма. Потом у Севкиных пароходов стало обнаруживаться сходство с духовым утюгом и печной «буржуйкой» одновременно. И только значительно позже их абрисы приобрели легкость и некоторое сходство с настоящими кораблями.
С детства Севка научился мечтать. Став взрослым, он черпал пищу для своей фантазии в романах Стивенсона и Джека Лондона. Его волновало все, связанное с морем: репродукции с картин известных маринистов, полет чайки и даже плеск воды, бегущей из водопроводного крана. Севкиному постоянству можно было позавидовать.
Он заканчивал девятый класс, когда отец оставил его наедине со своей мечтой. Крошечный осколок размером в один на три с половиной миллиметра, с самой войны покоившийся под крышкой черепа, убил его однажды наповал. Маленький осколок замедленного действия. Мать не разделяла Севкиных увлечений. На руках у нее оставалось трое детей. Мореходное училище пришлось отложить до лучших времен. Нужно было искать работу. Севка грузил товарные вагоны, прокладывал линию газопровода, мостил рубчатыми плитками городские тротуары… и читал. Он знал до мелочей карту звездного неба и помнил названия далеких тихоокеанских атоллов. В вечерней школе с грехом пополам добил десятый класс. Пробовал устроится в «мореходку» на заочное – сорвалось! Из приемной комиссии требовали справку с работы, связанной с морским транспортом. Он подался в Новороссийск, но там таких искателей приключений можно было складывать штабелями вдоль набережной. Кто-то предложил попытать счастья в Темрюке. И тут Севке повезло: на «Дельфине» освободилось место масленщика.
Веселый палубный матрос Федя Шустрый доверительно сообщил ему, что старая калоша ходит последнюю навигацию. Потом ее разрежут для переплавки, а команду переведут на новое судно. И Севка, не успев еще ступить на трап «Дельфина», стал с нетерпением ждать этого часа.
…Воздух дрожал и струился, искривляя очертания. Линия горизонта казалась зазубренной, как пила. Где-то справа из моря возник остров. Он был совсем белым и походил на облако, спустившееся с высоты. А дальше, за ним, в дымке испарений виднелся другой остров и третий… Они рождались один за другим, как миражи, хрупкие и недолговечные в своей иллюзорности. Что бы это могло быть? Меловые берега? Заросли лотоса, о которых рассказывали местные рыбаки? А может быть, оптический обман? Проще всего было бы спросить у ребят или у того же боцмана, но Севка не хотел выглядеть невеждой. Ему стоило огромного труда сохранить на лице выражение устоявшегося безразличия.
Севка до рези в глазах всматривался в широкую косу, протянувшуюся с востока на запад, и ему казалось, что там качаются на ветру диковинные белые цветы.
Каждый человек смотрит на мир своими глазами, каждый ищет в жизни свое. Севку прельщало в ней главным образом все необычайное. Даже представление о материальных ценностях расходилось у него с общепринятым. Он мог не задумываясь выменять зуб кашалота на свои новые ручные часы – этот зуб привез с Курил какой-то «вербованный аристократ» – или отдать за «Моби Дика» Мелвилла собрание сочинений Золя.
По натуре Севка был подвижен, напорист и упрям. Судьба обошла его, не наделив мощными бицепсами. При первом же взгляде бросалось в глаза, что он невысок ростом, узкогруд, что пальцы у него тонкие, как у школьника. Но то, о чем не позаботилась природа, восполняли качества Севкиного характера. Если бы упражнения с утюгом, которые он проделывал ежедневно, перевести в полезную работу, то можно было бы целую неделю освещать многоэтажный дом. или питать электрический мотор мощностью в десять – пятнадцать киловатт. Круглый год Севка ходил с непокрытой головой и обтирался во дворе мокрым полотенцем. И хотя мышцы его не надулись шарами, как это обещало руководство для самостоятельно занимающихся гимнастикой, зато стали упругими и эластичными, точно хорошая резина.
…Звякнули судовые склянки. Севка бросил папироску и сплюнул за борт.
– Ты, давай, механик зовет, – послышался за спиной голос второго масленщика. – Да за борт не плюй, не в клубе находишься.
Черт возьми, Севка совсем забыл, что здесь не принято плевать в воду. Есть такое железное правило. Teперь он был зол на себя, а еще больше на свидетеля своего дурацкого промаха.
– Если нечего делать, – с досадой сказал он, – поставь ведро или на худой конец бронзовую урну с двумя ручками. Не в карман же тебе плевать.
Масленщик прищурил маленькие глазки и холодно спросил:
– А болт с левой резьбой не хочешь?
– Понадобится – спрошу. Во всяком случае буду помнить, что такая штука у тебя имеется, – и он пошел не оборачиваясь, выражая этим свое полное пренебрежение.
Севка знал, для чего он нужен в машинном отделении. Сейчас механик начнет гонять его по узлам, проверять, правильно ли он запомнил свои обязанности. Севка не забывал, что ночью ему предстоит заступать на первую самостоятельную вахту и поэтому все время немного волновался. Надо было взять себя в руки и не подавать вида. Хорошо хоть, в течение дня ему дали возможность осваиваться с работой…
В три часа ночи его потрясли за плечо. Он проснулся мгновенно. Выбрался из тесного кубрика. Над палубой растекался непроглядный мрак. Только в рубке у рулевого матово светилась компасная картушка, да язычками ацетиленового пламени врезались в темноту бортовые огни.
В машинное отделение Севка спускался так, словно занимался этим со дня своего рождения. Правда, с непривычки он так стукнулся голенью о комингс, что содрал кожу, но на это не стоило обращать внимания. Пулеметной очередью прокатились по отполированным ступеням трапа его быстрые шаги.
Внизу пахло разогретым маслом и паром. Грохот чугунного маховика навалился на него многотонной тяжестью. В глазах рябило от вертящихся и снующих деталей. Бешеным волчком крутился центробежный регулятор, тускло лоснилась от застаревшей смазки латунная оковка, сухо пощелкивал привод генератора, а тяжелый шатун грозил протаранить переборку отсека.
Подошел механик – мрачный человек с глубокими складками на лбу„ в которые вместе с потом въелась чернота истертого металла. Он вручил Севке масленку с длинным носиком, показал, где хранится тавот и пнул ногой ящик с ветошью. Все места смазки Севка знал отлично, он ощупал их еще на холодной машине. И тут вроде бы не было ничего хитрого. Но вот кривошипно-шатунный механизм… Эта чертовщина способна была нагнать страх даже на человека с железными нервами. А ведь начинать придется именно с него…
Слева вертелось двухметровое колесо маховика, а прямо на Севку этаким стенобитным орудием мчалось стальное коромысло. Здесь уж гляди в оба, чтобы не схлопотать по зубам!
Главное заключалось в том, чтобы уловить момент когда рычаг достигнет крайнего положения, и тогда, поймав крышку тавотницы, повернуть ее влево. И так раз за разом, пока колпачок не окажется окончательно свинченным. Потом, набрав в горсть тугоплавкой смазки, ее надо было втолкнуть в пасть тавотницы, набить до отказа. И это еще не все – крышку предстояло водрузить на место, а за один раз, провожая рукой ускользающий шатун, успеваешь довернуть ее по резьбе всего на полнитки.
Севка решительно протянул руку. Он пытался внушить себе, что в этой работе нет ничего особенного, что он уже тысячу раз проделывал подобные вещи. На его счастье море все время было спокойным, и настил в машинном отделении не уходил из-под ног. Севка смотрел на посверкивающий в электрическом свете шатун, а в памяти вставал белый остров с берегами словно из отмерших кораллов. И пахло не горячим маслом, а редкостными цветами. Одуряюще и сладко.
Он на минуту представил себе новое судно, на которое его переведут в следующую навигацию. На нем Севка пойдет к неведомым островам, к далеким экваториальным широтам. Ему рисовались стремительные обводы, арктическая белизна корпуса, надраенные «медяшки» и размеренно спокойный, как стук здорового сердца, рабочий ритм дизелей. На ходовом мостике будет торчать не коротышка Краб, а настоящий моряк. «Стоит он, тяжелый, как дуб, не чесаны рыжие баки, и трубку не вырвать из губ, как кость у голодной собаки», – всплыли из памяти когда-то читанные строки. И несмотря на внешнюю суровость капитана, в его голосе прозвучит заметная теплота, когда, обращаясь к Севке, он скажет: «А ну, штурман, возьмите-ка пеленг…»
Севка навертывал колпачок, и в его душе зрела ненависть к старому «Дельфину», к этой ни на что не пригодной посудине. Он никогда не подозревал, что куча грохочущего железного лома способна внушить столько отвращения и ужаса. Его бросило в дрожь от постоянного рева голодающего металла, который требовал: «масла, масла, еще масла!» И он забивал тавотом скользкие глотки, из конца в конец метался со своей масленкой. Это напоминало кормление хищников в клетке: одно неловкое движение – и руки по локоть как не бывало. Здесь каждый шкив, каждый эксцентрик таили в себе скрытую опасность.
От жары и спертого воздуха – вентилятор не успевал отсасывать его – Севку слегка поташнивало. Все это казалось несправедливым. Почему такой тип, как Федька Шустрый, может работать там, наверху, где пахнет морем и чистотой, а он… Теперь Севка окончательно понял, что ему не повезло. Выбран слишком трудный путь к цели. В конце концов все могло устроиться иначе.
С вахты Севка сменился в восемь утра. На палубе его встретило солнце и веселый рев динамика, укрепленного где-то высоко под реей. Оттуда неслись звуки бразильской самбы. Это Федя Шустрый прокручивал долгоиграющие пластинки.
Ночью прошли Керченский пролив, и берега сейчас выглядели совсем по-иному. Контраст был настолько разителен, что создавалось впечатление, будто эти два моря – Азовское и Черное – разделял не узкий пролив, а весь простор мирового океана. Крутые изломы скал, квадраты виноградников и смутно зеленеющие на юго-востоке горы. Вода была густо-синей, как чернила для вечной ручки. Даже прозрачные пласты, отсекаемые штевнем, просвечивали льдистой голубизной. Где-то на горизонте возникли призрачные очертания огромного теплохода. Он шел из Крыма, держа курс на Новороссийск.
– «Россия», – кивнул Федя, выходя из радиорубки. Он протянул Севке измятую пачку «Джебеля» и улыбнулся каким-то своим мыслям. – Придет в порт часа на три раньше нас…
– Что и толковать, рядом с ним видок у нас жалкий. Ход скоростной медузы.
– Тише едешь – больше командировочных, – неопределенно заметил Федя.
С юта в сопровождении боцмана приближался капитан. Он тыкал во что-то толстым волосатым пальцем и недовольно морщился. Даже блистательное утро, видимо, не влияло на его настроение.
Капитан «Дельфина» Григорий Иванович Гренкин, по предположению Севки, был ровесником фультонов-ского «Клермонта» и, надо думать, еще застал лучшие дни парусного флота. Старику бы давно на пенсию, но Гренкин терпеливо ждал, когда его пароходик дослужит свой век, пойдет на слом. Трудно было представить, что кто-то другой займет место на мостике, который он прошаркал собственными ногами.
За глаза капитана называли Крабом. Кто знает, что послужило причиной этому прозвищу. Может быть, приземистая фигура и голова, растущая прямо из плеч, а может быть, привязанность к морю или особая привычка двигаться бочком. Так или иначе кличка оказалась меткой и намертво приросла к Гренкину.
Севку Краб не замечал, словно его тут не было вовсе, и парня это всерьез злило. Раздражали его и пучки волос, которые торчали у капитана из ушей, и шаркающая походка, и бинокль с лопнувшим объективом. Сейчас, когда Краб проходил мимо, до Севки доносились его слова:
– Вентиляционные трубы и решетки эти, черт возьми, я сам красить буду? Все ржа поела…
– Так ведь оно и время, – неуверенно возражал боцман.
– Время? – побагровел Краб. – Ты, Игнатий, слушай, когда тебе приказывают, и выполняй. – И вдруг, повернувшись к Феде, с яростной вежливостью сказал: – А нельзя ли потише сделать эту какофонию. Мы не на прогулочной яхте.
Шустрый влетел в дверь радиорубки, как шар в бильярдную лузу, и буквально через две секунды тропические синкопы заглохли, отдалились настолько, что стал отчетливо слышен шелест воды, омывающей борт. Федя вернулся раздосадованный.
– Старая перечница! – ругнулся он, усаживаясь на тумбу кнехта. Но перед этим Федя все же нашел нужным для верности оглядеться по сторонам. – Тоже мне музыкальный критик сыскался…
Не успел он закончить свои излияния, как снова появился Игнатий Антонович. На этот раз в руках у боцмана было небольшое ведерко с шаровой краской.
– Шустрый! – крикнул он. – А ну-ка, прожвачь ростры. А ты, – он покосился на Севку, – повози кисточкой, поднови решетку палубного иллюминатора. – И, предвидя возможные возражения, добавил: – Ваше хозяйство, не мне светит.
Откровенно говоря, Севка мог бы запросто отказаться от этой чести – во-первых, боцману он не подчинялся, а во-вторых, сменившись с вахты, масленщик имел полное право отдыхать законные восемь часов, – но портить отношения со стариком не входило в его расчеты. Конечно, вся эта затея выглядела до смешного нелепой. Крашеные ростры еще больше подчеркнут безнадежную дряхлость и грязно-мазутный цвет «Дельфина». Но сейчас ничего другого не оставалось, и Севка принялся за дело. Рядом «жвачил» ростры Федя. Он обмакивал в ведро кусок пакли и тер ею вентиляционную трубу. Серая краска ручейками стекала с его локтей. Работать молча было скучно, поэтому Севка решил наконец поговорить о том, что его особенно занимало.
– Скажи, только по-честному, почему ты все время отираешься в радиорубке?
Федя смутился. Такая постановка вопроса застигла его врасплох. Хотя в конце концов надо же было понимать, что бесконечные посещения рубки не смогут укрыться от членов маленького экипажа. Поводов навестить Катю всегда хватало. Каждое утро Федя заходил к радистке, чтобы узнать очередную метеосводку. О прогнозе погоды он справлялся почтительно и регулярно, как о здоровье родителей. Крутил собственные пластинки…
Наконец Федя отжал паклю и, повесив ее на дужку ведра, разогнул спину.
– То, о чем ты думаешь, старик, это все зола. – Он усмехнулся и вытер нос о плечо. – У Катерины парень в Темрюке. Гвоздь! Сама говорила. А я так, присматриваюсь к технике, интересуюсь. Ясно?
Ответ прозвучал исчерпывающе, и сказать Севке было нечего. Он даже готов был пожалеть, что затеял дурацкий разговор. Лучше бы не задавать вопроса и не знать этих никому не нужных подробностей. И хотя логика вещей подсказывала Севке, что у такой девчонки не может не быть парня на берегу, слушать об этом не хотелось.
Впервые Севка столкнулся с радисткой несколько дней назад, когда поднялся на палубу «Дельфина». Он увидел диковатые степные глаза с искорками тлеющего в них лукавства, татарские скулы и коротко остриженные волосы, свободно струящиеся по ветру. Горячее солнце временами вспыхивало в них красной медью. У нее была фигура врожденной гимнастки, а походка легкой и стремительной, как полет стрижа. «Не ходит, а пишет, – подумал тогда Севка. – И на язычок, видно, остра, – не приведи бог подвернуться».
Ему вдруг до отчаяния захотелось понравиться этой девчонке, захотелось, чтобы она обратила на него внимание. Но Катя ветерком прошелестела мимо, даже не повернувшись в его сторону. Казалось, тут бы и конец, можно на этом поставить точку, но юная радистка никак не желала выходить из головы. «Чертовщина какая-то! – ругался про себя Севка. – И чего, собственно, в ней такого необычайного. Красавица? Это уж на кого как. Одаренная личность? Не успел заметить. Полярная летчица, укротительница львов? Исключено. Так в чем же дело? А может быть, я просто влюбился? Этого только не хватало!» Севка жил слишком целеустремленно, чтобы отвлекаться по мелочам. А вот теперь одно упоминание о каком-то парне из Темрюка (тоже мне город!) способно было вконец испортить ему настроение.
Он был верен себе. Начитанность и живой ум, настроенный на ироническую волну, странно уживались в нем с чисто детской наивностью во взглядах. Но это не бросалось в глаза, потому что Севка держал язык за зубами и ни с кем не делился ни мыслями, ни своей мечтой.
Интерес к разговору у него пропал, и он молча водил полустертой кистью по железным прутьям решетки. Сквозь толстые стекла иллюминатора Севка угадывал очертания судовой машины и временами видел затылок своего сменщика. При одной мысли, что через каких-нибудь семь часов ему предстоит снова опускаться в эту преисподнюю, Севку так передернуло, словно он грызнул недозревший лимон. Как, однако, все это далеко от тех белых островов, которые пригрезились ему вчера в полдень.
Закончив работу, Севка бросил кисть и вздохнул. Слева на траверзе появился мыс Утриш, тонкий и длинный, как указующий перст. А дальше шли черствые обрывы мергелевых напластований, заросли древовидного можжевельника и разлохмаченного ветрами граба.
Подошел Федя, вытирая руки тряпкой, смоченной в керосине.
– Гляди! – кивнул он. – Проспал отец Игнатий своего выкормыша.
Вдоль борта деловито семенил длинноухий серый щенок. У него была забавная лохматая морда и любопытные глаза чистокровной дворняги.
– Что-то не видел его раньше, – недоумевающе заметил Севка.
– Надо думать. Запирает старик. Боится, чтоб не сыграл в воду. Ну и упрям же черт, уверяет всех, будто собака охотничья. Аж пеной брызжет. Вон пол хвоста ему оттяпал. Говорит – положено…
Севка присел на корточки и легонько свистнул. Щенок остановился, склонил голову набок и вильнул обрубком хвоста. Его мордашка выражала доброжелательность и полное доверие к человеку.
Постояв так с минуту, пес двинулся дальше. На короткое время он задержался у входа в машинное отделение, прислушиваясь к шуму и чутко поводя черным муаровым носом, а потом вдруг исчез в темнеющем проеме.
– Вот скотина любопытная! – бросил ему вслед Федя. – Этак, гляди, и под маховик угодит.
Севка живо представил себе обстановку в машинном отделении и в нем шевельнулась тревога за судьбу щенка.
– Надо поймать, – Севка оттолкнулся от поручней. – Жаль пса, пропадет ни за копейку.
Из камбуза выглянул боцман.
– Собаку не видели? – Лицо его было слегка растерянным, отчего выпуклые белкастые глаза окончательно вылезли из орбит, чем-то напоминая целлулоидные мячики для пинг-понга.
– Машину инспектирует, – ответил Севка. – Вот идем ловить…
Боцман первым скатился по железному трапу. Внизу механик и тот масленщик, с которым Севка поругался вчера на палубе, уже пытались ловить щенка. Но это, видимо, оказалось не таким легким делом. От свиста и грохота машины собака обезумела до такой степени, что начала шарахаться в самые неподходящие места: поскользнулась в масляной луже, кинулась к шатуну, отскочила в сторону, перевернув на себя ведро с питьевой водой, которое стояло на краю тавотного ящика… Севка понял – жизнь щенка висит на волоске.
– Прекратите свалку! – в отчаянии заорал Игнатий Антонович. – Нельзя же так, надо по-умному. Шустрый и ты, – он снова только кивнул на Севку, – заходите с тыла. Вон швабра! Да тише, не спугните…
Севка пробирался на четвереньках под хитрым сплетением пароотводных труб. Он цокал языком, льстиво улыбался и приглашающе похлопывал ладонью по грязному настилу. Второй масленщик подползал к собаке на животе с противоположной стороны в то время, как Федя отгораживал шваброй привод генератора. Щенок вздрагивал и затравленно моргал черными слезящимися глазами.
Федя как-то неловко крутнул шваброй, и в тот же миг пес отпрянул, вспрыгнул на помост, очутившись под крыльчаткой нижнего вентилятора. Вертящиеся стальные лопасти слились в прозрачный диск. Не замечая препятствия, глупый щенок приготовился нырнуть в вытяжной люк.
Севка и его напарник одновременно рванулись к собаке. Второй масленщик, оказался ближе к цели. Он первым успел поймать беглеца за мокрый загривок, а Севка, теряя равновесие, ухватился за какую-то случайно подвернувшуюся трубу.
Все тело пронизала острая боль. Ладонь прикипела к раскаленному металлу. Севка резко отдернул руку, оставив на трубе лоскут почерневшей кожи.
…Судовая аптечка хранилась в радиорубке, и перевязку пришлось делать Кате. Девушка смочила марлевую салфетку в густом растворе марганца и приложила ее к ладони. При этом нос ее так болезненно морщился, словно перевязку делали ей самой. Марля приятно холодила рапу, и саднящая боль не казалась такой сильной. Рядом, на Катиной койке, дрожал завернутый в полотенце щенок.
Как только перед Севкой открылась овальная дверь рубки, он увидел его – темрюкского парня. В форменке и лихо сдвинутой на лоб бескозырке, он вызывающе улыбался с фотографии на столе. Несмотря на безотчетную неприязнь, Севка отметил про себя, что у него сильное мужественное лицо и добрый прищур глаз.
Кроме фотографии, он увидел на столе раскрытую книгу, осколок зеркала и начатый флакон «Шипра». «Одеколон-то мужской, – подумал Севка. – Надо полагать, морячок не больно разбирается в тонкостях парфюмерии». Ему как-то не пришло на ум, что сам он узнал об этом всего две недели тому назад.
Рация была вмонтирована в глубокую нишу. Оттуда на Севку настороженно и оценивающе смотрел зеленый глаз индикатора. Рядом на крючке висели наушники.
В рубку вошел боцман. Он посмотрел на почерневшую от марганцовки марлю, крутнул острым плечом и уверенно сказал:
– Заживет. Благо не правая. Без правой руки вахту стоять несподручно. Ну, а как этот… крестник твой? – добавил он, разворачивая полотенце.
– Живет, – через силу усмехнулся Севка.
– Спаниэль! Чистейших кровей собака, – говорил старик, поглаживая пса по мягкой крапчатой шерстке. – У меня, брат, глаз на это дело наметанный. По весне в плавни пойдем с ним утей бить.
Размечтавшись, угрюмый боцман заметно размяк, подобрел. У него даже возникло желание поболтать на отвлеченные темы.
– Ну, а что нового там, – он кивнул на аппаратуру, – в эфире?
– Все то же, – ответила Катя. – Ничего особенного. Так весь день и слушаю, как промысловики с моро-зилыциками лаются. Да вот у Суджукской косы ночью грек сухогрузный на мель сел.
– Эко, куда занесло его. Перепились они черти, что ли? Добро хоть погода стоит, не то был бы один, деленный на два.
– Теперь опасность ему не угрожает, – добавила девушка. – Там ведь до порта рукой подать.
Боцман забрал щепка и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
– Вечерком приходите на перевязку, – серьезно сказала Катя, бантиком завязывая бинт на Севкином запястье.
Он смотрел на ее быстрые топкие пальцы, на упавшую прядь волос, которая скрывала глаза радистки, и чувствовал, что ему совсем не хочется отсюда уходить.
Взгляд его скользнул под стол. Севка увидел небольшой эмалированный тазик, наполненный водой. В тазике плавала этикетки, отмокшие от спичечных коробок.
– Это ваше? – удивился Севка. Она засмеялась.
– Нет, это для Краба. Он коллекционирует. У него уже больше тысячи штук. Говорит, что будет составлять каталог, когда выйдет на пенсию. Только я не уверена, серьезно он или шутит.
– Сейчас многие этим занимаются, – заметил Севка. – Даже слово такое придумали – филуминисты, что ли. Надо же как-то узаконить свое положение…
– А чем ему еще заниматься на берегу, – не принимая иронии, ответила девушка. – Там ведь у него нет ни души. Вся-то радость, что старый «Дельфин».
В одиннадцать часов на буксире объявили приборку. По окованной железом палубе загремели подошвами матросы. У кормового фальшборта Игнатий Антонович с каким-то пареньком в сбитом на ухо берете прокручивал на холостых оборотах переносную мотопомпу. Федя Шустрый, раздевшись до трусов, бежал на четвереньках, раскатывая по палубе рукавную линию.
– Давай напор! – крикнули с полубака.
Севка видел, как матрос навинчивал на брезентовый ствол медную голову брандспойта. Движок зачастил веселее, а рукав на глазах стал дышать, раздуваться и, зашевелившись, как чудовищная рептилия, выплюнул хлесткую тугую струю воды. Сквозь дырки в пробитом шланге брызнули веселые фонтанчики.
Слышались покрикивания боцмана, гремели ведра, шуршали и хлюпали мокрые швабры. Федя Шустрый окатывал водой палубу и, покачивая широкими плечами, во все горло распевал свою пошлую песенку. На последних словах куплета голос его поднимался так высоко, что Федя не выдерживал и начинал сипеть, как гриппозный. Босыми ногами он отшлепывал джазовый ритм. Во все стороны летели мелкие брызги.
– Кончай базарить! – рявкнул на него Игнатий Антонович. Штаны его были засучены до колен, из-за пояса торчал разводной ключ наподобие крупнокалиберного револьвера. Для колорита не хватало только серьги в ухе. Старик вытягивал жилистую шею и грозил крючковатым пальцем: – Я те покажу!
Умытый «Дельфин» посвежел и вроде бы резвее потянул баржу. Федя Шустрый выволок из кубрика объемистый фанерный чемодан и стал перетряхивать свое барахлишко. Спать Севке не хотелось. Он молча наблюдал за своим новым приятелем.
– Сырость проклятущая, – цедил сквозь зубы Федя. – Скоро все мхом порастет.
Под буксирными дугами, где болтались связки сухой тарани, он стал развешивать свой обширный гардероб – пиджачок с разрезами по бокам, зеленые брючки, узкие, как офицерские голенища, китайский свитер и галстуки, галстуки, точно на базе «Мосгалантереи». Каких только галстуков он не извлекал из своего чемодана: и красные с белыми медведями, и зеленые с желтыми пальмами, а один был фиолетовым, как промокашка, побывавшая в чернильнице.
– Купил у одного пижона с «Караганды», – похвастался Федя. – Ходил в загранку. Там, говорит, эти галстуки называют «Сумерки Тонкина». Вещь!
– Когда же ты их носить успеваешь? – поразился Севка.
Федя как-то жалко улыбнулся и почесал за ухом.
– Так, покупаю. Может, сгодятся…
– Купил – носить надо!
– Куда носить? Вот приглашал Катю на танцы… И в Керчи, и в Ачуеве, и в Анапе – не идет, смеется. А самого не тянет…
Ветерок развевал яркие галстуки, парусом надувал пиджачок, и Севка подумал, что все эти атрибуты напоминают боевые доспехи, которые до поры хранятся в интендантских складах, ждут своего часа.
– Не идет, – повторил Федя и грустно пожал плечами.
– Видел я этого темрюкского сердцееда, – усмехнулся Севка.
– Где?
– Будто сам не знаешь. В рубке, конечно, на фотографии.
Федя нахмурился.
– Чудо! Это же отец ее.
– Чей? – Севка вытаращил глаза.
– Да Катерины, чей же еще! Перед войной снимался. В сорок втором погиб у Чушки на этом самом «Дельфине». Тогда «Дельфин» числился кораблем Черноморского военного флота, доставлял снаряды в Крым, таскал баржи с ранеными. У нашего Краба за те дела три боевых ордена. Старший лейтенант Гренкин – это, старик, не хала-бала. Его от Днестра до Зеленого мыса все капитаны знают, первыми приветствуют.
– Так вот почему Катя пошла на «Дельфин», – подумал вслух Севка.
– Здесь для нее дом родной, – уточнил Федя. – Отец, как ты, масленщиком начал, потом на стармеха выучился. Может, так бы до сих пор с Крабом и плавал.
От всего, что Севка увидел и услышал сейчас в голове была полная сумятица. Краб… Старший лейтенант… Темрюкский парень… Отец… Одеколон «Шипр» – все как-то смешалось, отодвинулось в сторону, и он отчетливо представил себе на капитанском мостике одинокого старика. Таким он видел Краба полчаса назад во время приборки. В редких клочковатых бровях блестели капельки пота, а тяжелые красные руки сжимали круглый поручень. Увидел, ничего не понял и отвернулся, как от примелькавшейся пароходной трубы.
