Текст книги "Солдатские ботинки. Японская зажигалка из Египта"

Автор книги: Юрий Рожицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Вот я пишу тебе письмо, конечно же, не своей рукой. Сейчас я нахожусь в Москве, в госпитале. Прилетел на днях, там жара, а здесь, в Москве, прохлада, благодать. Я все по-прежнему болею и валяюсь в кровати. Изменений в здоровье пока нет никаких, пока зрение, правда, лучше. Лечат уколами да таблетками, все это уже порядком надоело. Медперсонал здесь хороший и относятся хорошо ко мне, и кормят здесь отлично по сравнению с тем, как там кормили. Домой я написал о своей болезни, не знаю, как они среагируют… Я часто писать тебе не смогу. Сам понимаешь, здоровье не ахти какое, пока чувствую себя неважно. Про Насера знаешь, наверное, что он умер. Я знаю, что там творилось.

– Ты меня просишь написать тебе о своей болезни. Ну, слушай! Началось это уже там. В жаркий день попил холодной воды, а потом попал в ихний госпиталь и ударился головой о каменный пол. В итоге что-то случилось с головой, отнялись кисти рук и забарахлили ноги. После этого я не могу ходить, потом попал в русский госпиталь, там меня немного подлечили и отправили в Москву, где я сейчас нахожусь. Диагноз – воспаление головного мозга, лечат меня здесь хорошо – лекарствами и уколами. Осматривал профессор, так что не волнуйся. Фамилию профессора я назвать не могу, так как это военный госпиталь. Сейчас я чувствую себя хорошо, правда, вставать не могу, если я сяду в кровати, кружится голова. Всего в госпиталях я лежу порядка 3 месяцев, но лежать, видно, еще долго. Из дома я писем еще не получал, первое письмо получил от тебя. Кормят меня здесь отлично. Сигареты мне не присылай, врачи запретили курить. Если можешь, пришли своих яблок. Я был там, когда умер Абдель Насер, что там творилось…

Мне вспомнился тот хмурый октябрьский день, когда я прилетел в Москву. Не прошло и двух часов после приземления алма-атинского самолета в Домодедово, как передо мной оказался затянутый в строительные леса Курский вокзал. В этом районе города раньше не приходилось бывать, потому немало времени потратили на поиски переулка Елизаровой. Сыпала мелкая снежная крупка, которую тысячные людские толпы вытаптывали в хлюпающую под ногами коричневую грязь. Перескочил широкую улицу, увиливая от автомобильной стаи, и у тротуара меня застиг свисток постового милиционера. Минут пять он читал мораль о правилах уличного движения, о тяжелых последствиях, грозящих недисциплинированному пешеходу.

– С вас рубль штрафа.

Достав трешку, спросил у него:

– Как найти гарнизонный госпиталь?

Его рука, раскрывшая планшет, замерла, взгляд скользнул по чемоданчику, забрызганным грязью брюкам и ботинкам.

– Госпиталь вон в том переулке. В следующий раз будьте осторожны, а то и сами в больницу попадете.

Он застегнул планшет, козырнул и, не обращая внимания на протянутые деньги, пошел по мостовой.

Переулок оказался наискось от вокзала. Мокрая брусчатка, насупленные старинные дома, подслеповатые окна, словно бельмами затянутые занавесками и шторами. Изящный, будто из сказки, особняк с посольской вывеской, мокнущий у парадного подъезда милиционер в унылом сером плаще, и, наконец, узкий проулок, ведущий к гарнизонному госпиталю. Пробежка по грязному двору, тесная узкая дверь в темный коридор, неожиданно светлый большой холл, крутая лестница в цокольное помещение.

У последних ступенек смутный девичий силуэт в белом халате, ярко вспыхнувшая сигарета. Проскакиваю мимо, сзади удивленный вскрик:

– Папа?!

– Женя?! – подает руку, во рту дымится сигарета.

– Прилетели! Я уже третий день тут… Подождите, подождите… Олегу судно принесли… Как? Сами увидите… Может, будет лучше, а сейчас плохо… Только не пугайтесь. Шибко нервничает, когда замечают, как он изменился…

Милая моя! Я разучился пугаться более четверти века назад. К нашему поколению можно отнести горькие слова Генриха Гейне: «Вокруг меня лежат моих товарищей трупы, но победили – мы. Мы победили, но лежат вокруг моих товарищей трупы». Я не пугался, хотел только понять, зачем мой сын послан в Египет, что он потерял в далекой арабской стране?

Женя сбегала в палату, мигом вернулась.

– Пойдемте, Олег ждет, – и доверчиво взяла под руку. – Обрадовался…

– П-п-п-па-па! – встретил сын и попытался приподняться на постели.

– Олежка, Олежка, не спеши! – уговаривает его пожилая нянечка, – не волнуйся, Олежка!

Приплясывают руки на одеяле, неостановимо трясется голова, неестественен разлет зрачков. Когда немного успокоился, попытался заложить руку под затылок. Я опустил глаза, не смог смотреть, как она минут пять выписывала в воздухе наисложнейшие фигуры, пока улеглась на место. Высунулась из-под одеяла нога: жиденькие икры, мосластое колено, наперечет видны косточки. Пытается удержать меня в фокусе своего зрения, а зрачки в непрерывном круговом движении.

– П-п-п-п-апа-а! К-к-к-ка-ак я-a р-р-р-ра-ад, ч-ч-ч-что т-т-ты п-п-п-при-е-ехал… Ж-ж-ж-женя-я т-т-т-тоже п-п-п-прие-е-хала!

У Жени узнавание позади, за три дня она уже привыкла к нему такому, или успокаивает себя, что привыкла. Она не заглядывает в будущее, не знает, чем им обоим грозит болезнь Олега. У меня опыта побольше, немало времени провел в госпиталях, чтобы с девяностопроцентной гарантией предсказать тот или иной исход. Но пытаюсь утешить себя тем, что в случаях, которым был свидетель, положение усугублялось механическим повреждением мозга, а здесь простое заболевание. Простое ли? Ведь я еще не говорил с лечащим врачом…

– Наш госпиталь, – рассказывал сын, – находился недалеко от дома, где жил Насер. Когда он умер, мы думали, началось восстание. Шум, крик, плач, вопли… Больше тысячи арабов с фонарями и факелами скопились на улице. Ни днем ни ночью по ней не проехать, ни пройти. А потом в наш госпиталь стали кидать камни, швырять палки, какие-то мордохваты через заплот полезли. Все двери напрочь позапирали, кровати с ранеными и больными подальше от окон отодвинули. На окна одеяла и матрасы понавесили, боялись, как бы нас камнями и стеклами не поранили. Госпиталь военная полиция с автоматами окружила, чтобы нас не вырезали. Меня увозили в день похорон Насера. В специальную машину поместили, чтобы кто случаем не увидел, под охраной полицейских мотоциклистов, как генерала какого. Я боялся, что выволокут из машины и растерзают…

Я слушал молча, да и о чем мог сказать? Видать, такова доля русского солдата. И в ту войну их ранеными добивал враг, убивали на свиданиях с девушками, при встрече с мирными жителями, на случайных ночлегах. Сам солдат выступает великим гуманистом, а его никто не щадит. Вот и получали и получают родители похоронки и в дни войны, и в дни мира…

– В аэропорту долго не было нашего самолета, а меня везли без носилок, одетым в штатский костюм и без всяких документов. Только удостоверение, что я – солдат египетской армии. Я ведь, правда, на араба похож? – повернул он ко мне смуглое, загорелое лицо с узенькой полоской темных усиков на верхней губе. Иссиня-черные, цвета воронова крыла, жесткие волосы, темно-карие глаза, ослепительно белые зубы. Нет сын, ты не на араба похож, а на свою бабушку-хохлушку. – Ну, вот, видишь! Устроили меня в кресле, а голова кругом идет. Меня сопровождали два отпускника – наши солдат и офицер, оба в штатском. Как в туалет идти, подхватят под руки и, как алкаша, волокут. Потом прилетел ан-двадцать четвертый, мы обрадовались… Только нас не посадили. Арабы опаздывали на занятия в университет Лумумбы, ну их первыми и отправили. Нас на следующий день… Летели через Италию, Югославию. Намучился, жизни был не рад. Только и поддерживало, что живым домой лечу. А прилетели сюда, смехота получилась. Стали того солдата, что меня сопровождал, проверять, а у него под майкой от плеча к бедру будто пулеметная лента. Только вместо патронов – авторучки. В донышке увеличительное стеклышко, глянешь, а там голые бабы. Хотел бизнес сделать. Погорел, шустряк…

От усталости он замолчал. Я вышел в коридорчик, следом Женя. Взяла у меня сигарету, прикурила, глубоко затянулась.

– Говорила ли с врачом? – переспросила она. – Да, говорила. Евгений Михайлович добрый, отзывчивый человек, хорошо к Олегу относится. Обещает, что Олег поправится, что постараются поднять его на ноги… Ты побудешь с ним, папа, я пойду. Не обедала еще сегодня, да и голова разболелась.

При поцелуе Олег уловил табачный запах и обрушился на жену:

– Не бросишь курить, не приходи ко мне. А то несет табачищем, дышать нечем. А ты за нее не заступайся, папа. Не идет женщине куренка. Ты меня поняла, Женька?!

– Я пойду, Олежка, поесть надо, да и голова раскалывается. Ужином тебя папа покормит. Завтра он с утра придет, а я к обеду. Сначала в «Березку» зайду, шапку посмотрю…

– Я-я-я с-с-с-се-серти-и-ификаты п-п-при-и-вез, в-в-вот Ж-ж-же-ня-я и п-п-при-иба-арахляется-я.

Женя ушла, мы остались одни. Он жадно прислушался к ее шагам, затихающим на лестнице, а я толком осмотрелся. Небольшая клетушка, в которую вошли функциональная кровать, тумбочка и единственный стул, отгорожена перегородкой в человеческий рост. За ней тоже палаты на две-три койки. Здесь, как объяснила мне няня, карантинное отделение, а сына держат потому, что и уход лучше, и он лежит один. В многолюдной палате ему тяжелее. Солдаты лежат в большинстве с простудой или небольшими травмами, не понимают тяжести его заболевания, а ему нужен покой.

– Т-т-там, з-знаешь, к-к-какое з-з-з-золото д-д-дешевое, – проговорил Олег. – Его прямо на барахолках продают. Стоят ряды лавочек, там кольца, перстни, браслеты делают и тут же продают. Золотой перстень с александритом стоит пять фунтов, а очки пятнадцать. Были у меня сертификаты, а когда в госпиталь положили, какой-то гад спер. Черт бы с ним, еще бы получил, да домой отправили. Ребята собрали на дорогу, принесли немного, а то бы при своих интересах остался. А Жене я привез золотую Нефертити на цепочке, медальон… Вот видишь зажигалку, мне ее араб-санитар подарил. Я сперва в египетском госпитале лежал, курить охота, а спичек нету. Санитар и отдал свою зажигалку…

Тогда я и увидел впервые неприметную японскую зажигалку. Повертел в руках и положил обратно в тумбочку. Большее внимание привлекло удостоверение личности. Арабская вязь типографских литеров и черной тушью выведенных замысловатых слов, фотография сына. В чужой воинской форме он и впрямь походил на араба.

– Я без наших документов оказался, перед отъездом в Египет сдал, а теперь не знаю где их получить. Из армии по болезни спишут и военной формы не получу. Сюда меня в штатском привезли. Пап, достань мне тельняшку. Я ж матрос… Отвык уж от рубашек, – выпятил он изболевшую грудь. – Хоть бы скорей выписали, надоело по госпиталям валяться. Ой, укол, – увидел он в дверях сестру со шприцем. – Как они мне надоели! (Он еще не знал, что уколы не самое страшное в его нынешнем положении).

– Потерпи, Олежка, – приговаривала сестра, протирая ему кожу спиртом. – Перед сном я тебе еще один сделаю и на сегодняшний день ты отмучишься. Ты ж моряк…

– Ты знаешь, папа, когда я был в египетском госпитале, там теснотища страшная. На первом и втором этажах лежали богатые. Каждый в отдельной палате, ковры, телевизоры, у каждого – медсестра. Бедные спали на циновках, в палате – человек по двадцать, и даже в коридорах лежали. У русских свое отделение, у нас были кровати. Кормили отвратительной бурдой, уход плохой. Как-то медсестра пришла мне укол делать и уронила иголку на грязный пол. Подняла, подула и ко мне. Я ее прогнал. Она мне симпатизировала. Санитар, что зажигалку мне подарил, говорил, что она не прочь со мной переспать… Комики!.. Санитара ранили в шестьдесят седьмом на Синае. На их полк в психическую атаку пошел женский батальон, арабы и драпанули. А санитару, когда он давал деру, сзади в плечо влепили две пули. Смехота! Они с такой скоростью драпали по своим пескам, что наши танки целехонькими с боеприпасами оставили, автоматы, пулеметы, пушки побросали… Да и сейчас воюют через пень-колоду. Летчики у них из богатеев. Летит на нашем «Миге», засекает локатором израильский «Фантом» за полсотни верст и скорей катапультируется, а самолет разбивается. Какие деньги зря пропадают! Вояки! Наши до последнего дерутся, а эти, чуть что, хенде хох… В пустыне, где мы стояли, раньше египетские зенитчики располагались. Израильские самолеты оттуда на города налетали. Арабы в них никак не могли ракетами попасть, все больше пальцем в небо угадывали. Мы пришли и сразу порядок навели. Стали сбивать их, как уток на охоте. Они бомбили наши установки, скольких парней погубили, но и сами много самолетов потеряли. Увидели, что не на арабов нарвались, перестали летать… Тетя Саня, я не хочу ужинать, по самое горло сыт…

– Поешь, поешь, сынок, горячее – оно полезно для организма, – уговаривает няня. – Папа тебя покормит.

Няня приподняла изголовье кровати, положила Олегу подушку под спину. Пока я приспособился, мы с ним залили весь пододеяльник. Поддерживая рукой его дергающуюся голову, старался угодить ложкой в рот и быстро ее отдернуть, чтобы он намертво не вцепился зубами в металл. Хорошо, что он не видел моего лица в этот момент!

– Папа, купи мне в аптеке резиновые гантели. Мне нужно мускулы в форме держать, а то они атрофируются. Пальцы я ручным эспандером укрепляю. Да возьми электробритву и отнеси в мастерскую. Новая, а барахлит. И купи лосьон, чтобы после бритья лицо протирать.

Утром заехал на площадь Свердлова. Здесь, в Столешниковом переулке нашел мастерскую, где быстро устранили пустяковую погрешность в электробритве. Отсюда поспешил к Курскому вокзалу.

– Папа, Евгений Михайлович попросил к нему зайти, – сообщил Олег, как только я вошел в его клетушку. – Иди, иди, потом меня побреешь, а то Женя не умеет.

Евгений Михайлович, невысокий, чернявый военврач, вначале перелистал историю болезни, потом поднял внимательный взгляд на меня.

– Вы в курсе его заболевания?! Считаете, что оно вызвано не простудой? Правильно. Олегу я не говорю, а перед вами скрывать не стану. Его положение очень серьезно. Причина заболевания? Мы еще проводим обследование, но предварительный диагноз, к сожалению, подтверждается. Из Каира его привезли к нам с предположительным диагнозом: острый рассеянный энцефаломиелит. Вам о чем-нибудь он говорит? Ах, говорит… Где вы работаете? Тогда ясно, мы с вами почти коллеги. По всей вероятности, инфекция в головной и спинной мозг попала после прививки вакцины против холеры в Египте. То ли вакцина была очень вирулентной, то ли что другое. Сейчас нам приходится только гадать. У вашего сына поражены и постепенно разрушаются нервные центры в мозгу. Процесс необратим, средства лечения этого заболевания не существует. Если диагноз подтвердится, то положение вашего сына безнадежное. Он будет лежать годами… Это я вам говорю как фронтовику и коллеге. Я буду настаивать на консультациях лучших специалистов. Мне искренне жаль вашего сына…

– Ну что, папа? – встретил меня Олег. – Ну, я ж говорил Жене, что все пройдет. Эх, скорей бы домой. Мне тут справку дали для военкомата, чтобы без очереди предоставили благоустроенную квартиру. Заживем мы с Женькой! Сами большие, сами и маленькие… Резину принес? Спасибо. Теперь ноги буду упражнять. Надо же когда-то подниматься, а то этак залежусь. Поправлюсь, и обратно в Египет. Не справятся они без нас с израильтянами. Знаешь, как там американцы помогают. А мы что хуже?! Как я туда попал? Добровольцем поехал. Выстроили нашу часть, замполит толкнул речугу об Египте, а потом объявил, кто хочет поехать туда добровольно – три шага вперед. В общем, все шагнули. А потом писали заявления, но отправили примерно четверть желающих. Мне-то повезло! Погрузили в эшелон и повезли. Петляли по России и Украине. Помнишь, тогда маневры проходили, так нас с их участниками все путали. Почти месяц до Феодосии добирались. Как-то на станции, уж не помню, какой, железнодорожник говорит мне, а я на посту на последней тормозной площадке стоял, далековато, мол, везут вас, сынок. А я и отвечаю, мол, на учения. Он покачал головой и советует целыми домой вернуться, костей своих в песках не оставить. Вообще, откуда он мог знать о нашем маршруте? Не знаешь… И я не знаю. А он знал…

– Переодели нас в штатское и со своей техникой погрузили на большущий теплоход, – помолчав, продолжал Олег. – И пошли мы по волнам, нынче здесь, а завтра там… Когда Босфор и Дарданеллы проходили, то, от греха подальше, загнали нас в трюм поглубже. Попали в Средиземное море, красотища необыкновенная! Смотрится не хуже, чем сибирская тайга. То синее, то зеленое, то черное… Пришли мы в Александрию, в порту нас толпы египтян встречали. Кричат, шумят, оркестры надрываются. У нас аж мозги набекрень, офицеры и те растерялись, не ожидали такого многолюдья. Кое-как спровадили арабов, выгрузку начали, а на другой день прекратили и этим же теплоходом чуть не всю военную технику обратно в Россию отправили. Хитрая штука получилась! Какой-то журналист сфотал, как мы выгружаем новую технику, и в газету. На первой странице снимок, а над ним по-арабски огромными буквами: «Берегитесь, враги! Русские пришли!» Болтали, скандал мировой получился, потому и технику не стали выгружать. А там были такие штучки, что израильтяне бы ахнули, – попытался он прищелкнуть языком, да не получилось. – Так и пришлось на той работать, которую раньше доставили. А жалко…

В дверь ворвалась Женя. Разрумянившаяся, темноволосая, в халате нараспашку, она ничем не напоминала ту, вчерашнюю, поблекшую и усталую. Из сетки вывалила на кровать два больших пакета.

– Ф-ф-фу-у, – выдохнула она и присела на постель. – Как вы без меня живете? Гляди, Олежка, что я тебе в «Березке» купила…

Он смотрел на нее долгим печальным взглядом, а Женя торопливо, путаясь, развязывала узловатый шпагат. Освободила от бумаги шапку, поднесла к окну, залюбовалась.

– Из ондатры… И всего восемь рублей сертификатами, а у нас ее и за сотню не купишь. Приподнимись, Олежка, посмотрим. Ну, поживей, поживей, чего ты копаешься. Гляди, папа, как по заказу сделана… Поверни чуть-чуть голову, еще, еще. Не бойся, я тебя держу… А это пальто. Наимоднейшее. Немецкое. И тридцать два рубля. Чуть не даром. Одень, папа… Да не горбись. Выпрямись. Так… так… Плечо левое приподними, а то кособочишься. A-а, раненое. Извини, пожалуйста. Нравится, Олежка? Ну, поцелуй меня за хлопоты. Ой, отпусти, шею больно…

Снова я у лестницы. Вскоре появилась и Женя. Вытаскивает из сумочки сигарету, прикурила у меня. Молча стоим, потом спрашивает о беседе с лечащим врачом. Тяжело мне лгать, но и правде она не поверит, не созрела для нее. Правда к ним придет позднее, сама собой, мучительным и долгим путем. Имею ли я право ускорять события, и что нам это всем даст?

– Ну и слава богу, – обрадованно вздыхает она. – Я и Олегу говорила, что нет причины для переживаний. А то вбил себе в голову, что останется инвалидом, а я его брошу. Чудак! Не понимает, как я его люблю. А дети у нас будут? Мне сына хочется, чтобы на Олежку был похож. Я люблю с детишками возиться. У меня сестренка, пока была маленькая, на куколку походила, а сейчас вреднущая стала. Девчонкам не идет вреднущими быть, а мальчишке… Вам понравились мои покупки?

Улетел я через десять дней, Женя на неделю еще осталась. Вскоре пришло письмо, за ним другие.

– Здравствуй, папа! Получил от тебя письмо и поздравление к празднику, за которое большое спасибо! У меня совсем небольшие изменения. Я перестал заикаться. Немного больше стал двигаться. Профессор ко мне не приходил. На праздники в гости приехала Света. Она передает тебе привет и искренне сожалеет, что не смогла видеть. 7 ноября мы втроем здесь пили, я – виноградный сок, а Женя и Света – пиво. Отпраздновали день рождения Советской власти.

Евгений Михайлович обещал выяснение всей картины к концу ноября. Если к концу ноября не наступит значительного улучшения, то он обещает собрать консилиум.

– 11 уехала Женя, накупила на сертификаты различных хороших вещей. Приемник оставила мне, чтобы я не скучал. Она из Красноярска прислала телеграмму, что прилетела и все нормально. Я сначала всплакнул, но сейчас чувствую себя нормально: тверже стою на ногах. Евгений Михайлович говорил, что я скоро буду ходить сам. Мне сейчас делают переливание крови из вены в мою многострадальную попочку.

– Евгений Михайлович говорил, что ты ему звонил. Здоровье мое поправляется медленно, но что поделаешь. Понемногу меня учат ходить. Мне самому мешает то, что я трясусь, а то бы я уже сам смог ходить. Еще у меня в стоячем положении кружится голова, да и ноги не долго держат. В общем, все идет на улучшение. Сейчас мне дают новые лекарства, чтобы я не трясся, я перестану трястись. Буду тогда и ходить. Вырезка из газеты, которую ты мне прислал, понравилась, но!!.. как говорится, каждому свое. Понимаешь, он сперва не ходил, а потом стал ходить, а я сперва ходил, как все люди, потом не стал ходить. Но я уверен, папа, что и я со временем тоже буду ходить… Евгений Михайлович выслал Жене справку, чтобы легче квартиру получить.

…Ваш сын за время нахождения в МГВГ дважды был консультирован профессором кафедры невропатологии 1-го Московского мединститута тов. Вейном А. М., под контролем которого в настоящее время проводится лечение. В связи с тяжелым течением заболевания сын нуждается в длительном лечении. Начальник отдела…

– Был профессор, прописал новое лекарство, а больше я ничего не знаю, он со мной не разговаривал. Ну, а у меня нового мало, правда, ноги у меня стали крепче. Сейчас я уже дохожу до входной двери. А трясусь по-прежнему.

– (Пишет Женя). Дел по горло. Тут работала две недели без отдыха. В субботу и воскресенье приходилось даже работать. Придешь домой, в голове ни одного зайчика, ни одной здоровой мыслишки. Сумбур какой-то. Олег тоже начал жаловаться, что пишу реже. Но теперь исправлюсь, на работу не хожу, началась сессия… О квартире. Что я могу написать о ней? Ходила, действовала. Или у меня не такой внушительный вид, или еще что… Не знаю. Обещают дать, когда он приедет. Этой справки, которую мне дали, якобы недостаточно. Да и нужен сам человек. Мой пыл охладел. Положилась на судьбу. Приедет, видно будет.

– Да, вот мне 21 год. День рождения отметил неплохо для условий, в которых я нахожусь. У меня были Света (сродная старшая сестра) и Женя. Женя приехала 25 февраля, навезла мне подарков от всей родни и сейчас снабжает меня продуктами. Изменений у меня нет. Правда, недавно возили в госпиталь Бурденко. Меня осматривало много профессоров, что они решили – неизвестно. Сейчас мне дают преднизолон. Трясучка немного уменьшилась.

– (Пишет Светлана). Я совершенно согласна, что в Красноярске Олегу пока делать нечего. Мне так показалось, что Евгений Михайлович тоже не очень одобряет идею перевода Олега в Красноярск. Я пока с ним не разговаривала – он прячет от меня глаза, а посему неудобно напрашиваться на неудобный, может быть, разговор… Вообще я как в тяжелом сне. Мне все не верится, что такое огромное горе коснулось нас. Я даже потеряла ощущение реальности своего присутствия в Москве. Все мои мирские заботы отошли на второй план…

В справедливости ее слов я убедился, когда в середине марта снова попал в Москву. Кормили Олега лежа, сидя он уже не мог есть, ноги совсем истоньшали, кости выпирали через синюю кожу, руки и голова ни на минуту не забывались в покое.

– Диагноз, к сожалению, подтвердился, – сообщил Евгений Михайлович. – Олег в больничной обстановке совсем измучился. Думаю, ему нужно передохнуть в домашних условиях. Осенью необходимо направить его в Ленинград, в Военно-медицинскую академию, к профессору Панову. Он Олега осматривал, заинтересовался им и, наверное, не откажет принять в свою клинику…

Свидетельство о болезни. Жалобы на резкое дрожание рук, головы, невозможность ходьбы, самостоятельного принятия пищи вследствие непроизвольных движений.

Краткий анамнез. Заболел в июле 1970 г. после прививки против холеры… В результате проведенного длительного комплексного лечения улучшились функции конечностей и черепно-мозговых нервов. Однако имеются стойкие ствольные и мозжечковые нарушения с грубым синдромом динамической и статической атаксии, с гиперкинезами, вследствие чего не может самостоятельно передвигаться и есть…

Диагноз по-русски: стойкие остаточные явления острого рассеянного энцефаломиелита.

– Твое письмо я получил вместе с тем, которое из Ленинграда. Жаль, что в Ленинград только в октябре. Мне хотелось туда как можно быстрее, но что поделаешь. Я уже испытал на себе эту «радость» – быть инвалидом и кое-как сдерживаю себя, чтобы не задавиться. Женьке надоело ухаживать за мной и она ушла, добилась своего. Она думала, что я вернусь вполне здоровым и на своих ногах, но ошиблась и, как она сама сказала, представляла себе все в розовом свете. Ушла и хрен с ней, не очень-то об этом расстраиваюсь (а сам рыдает)… Занимаюсь я все тем же, слушаю музыку, смотрю телевизор, хотя плохо вижу, физзарядкой занимаюсь, гантелями, учусь ходить по стенке, вчера сам спустился вниз, без всякой поддержки.

– В Ленинград прилетели вечером… Поместили меня в палату, где 6 человек. Поместили нормально. Пока писать ничего не могу, так как врач еще не осматривал.

– Лечат меня пока тем же, хлористый кальций, витамины и делают укол один в 6 дней и еще дают три таблетки в день минимум. Основного лекарства для моего лечения пока нет и врач ищет…

В Ленинград я прилетел в разгар зимы, когда дневной свет был чуть белесее вечерних сумерек, и следующим утром встретился с профессором. Серые тени лежали на стенах кабинета и на лице моего собеседника. Он говорил негромко, часто замолкал и потому было похоже, что он размышляет вслух:

– Случай Олега – единственный в наших загранвойсках. Я разговаривал с начальником тыла нашей армии, он подтвердил этот факт… Заболевание лечению не поддается… Из Новосибирска, специально для вашего сына, прислали новый гормональный препарат, который едва прошел стадию эксперимента… Эффекта никакого… Что, спрашиваете, делать, кто ему поможет? Один бог поможет. Он может избавить его от мучений…

– Вот я уже и в Красноярске. Прилетел я сегодня (10/1) в 9 час. утра с нашей Галей (она была стюардессой). Чувствую я себя неплохо. Но сейчас хорошо увидел, что тряска усилилась в руках, я не могу ничего делать, что делал до этой клиники (включал маг, переставлял кассеты и т. д.). Но, думаю, дома дела пойдут на поправку. П. И. запретил мне до 15 фев. принимать лекарства, ну, а на после он выписал рецепты.

– У меня есть новости. Мы помирились с Женей. Хотим с ней переехать на отдельную квартиру – на днях обещают дать. Я дал ей слово – сдерживать свои нервы, а то и правда распустился просто ужас – надо взять себя в руки.

– Мы с Женей уже переехали. Квартира однокомнатная, но с большой кухней и очень удобная. Мне понравилась, всем – тоже. Почти все купили в квартиру. День рождения отмечали в новой квартире, было очень много народу – 20 человек. Здоровье у меня неважное. После Ленинграда – каждый день головные боли и трясет сейчас больше. Занятия у меня прежние – зарядка, магнитофон, иногда Света читает книги. Света еще дома – сидит со мной, когда Женя на работе.

– С Женей мы живем хорошо, не ссоримся. Не нервничаю из-за пустяков. Когда она уходит в институт, остаюсь один дома. Начинаю привыкать к новой квартире.

– У меня здоровье ухудшается с каждым днем, больше трясет и чувствую себя хуже. Женя по-прежнему запурхалась с институтом. Много спит и мало работает, что будет, не знаю.

– Вот сейчас я лег лечиться в больницу, какой будет результат, не знаю. Но надеюсь, что меня хотя бы подлечат. Женя должна приехать в мае защищать диплом. Она обещала ко мне в июне зайти. Не знаю даже, как произойдет наша встреча, но я постараюсь себя сдержать.

– Бандероль от тебя получил. Рубашка мне очень понравилась, и я сразу ее надел. Записи на пленке мне тоже очень понравились. Ты, конечно, удивишься этому письму, узнав почерк Жени. Да, она сейчас у меня в гостях, приехала в Красноярск на защиту, в прошлом году не успела подготовиться. В здоровье изменений нет, наоборот, стало хуже после нашей больницы, хотя поставили новый диагноз и проводили новое лечение.

– Да, я тебе уже писал, что у меня была Женька, наведывалась. Я ей сказал, чтобы больше не приходила и не ждала, когда я «загнусь»…

Резко звякнули пружины кровати, когда Олега приподняли и выгнули дугой спазматические судороги.

– На бок тебя повернуть или на спине полежишь?

– Подтяни к изголовью, оставь на спине, – снова угадываю по движению искусанных губ.

Он недвижим, и, чтобы его повернуть или подтянуть, нужна немалая сноровка, каждое движение оборачивается для него невыносимой мукой. Подсовываю под его исхудавшее – кости да кожа – тело руки и чувствую, как оно напрягается в ожидании неминуемой боли. Пока устроил поудобней, сам от страха взмок.

– Сейчас сон видел, – угадываю по губам. – Будто я маленький иду от ворот, а деда на шубе лежит. Протягивает руки, зовет меня… А я думал, что забыл его лицо. Ведь мне пять лет было, когда он умер…

С балкона в белесой дымке видны синеватые, небритые сопки. Первая, вторая, третья… Ветер гонит по незамощенной улице облака пыли, бумажные клочья. Размял сигарету, прикусил зубами фильтр. Отжал крышку японской зажигалки, чиркнул по кремню колесиком-кресалом. Оранжевая капелька повисла над фитильком и тут неожиданным порывом ударил ветер. Еле успел прикрыть зажигалку ладонью. Метнулся огонек, затрепетал, но не погас…