Текст книги "Конец фильма, или Гипсовый трубач"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

10. СОВЕТ В ИПОКРЕНИНЕ

Булькнула старая верная «Моторола», и автор «Кентавра желаний», не допив приютский кофе, пахнущий почему-то сожженным автомобильным сцеплением, распечатал конвертик:

О, мой рыцарь!

Я заехала в храм к отцу Владимиру и поставила свечку св. целителю Пантелеимону. Сегодня я в Ипокренино, кажется, не вернусь. Но душой и телом я с вами, мой робкий вожатый в страну счастья! Адвокат Лапузина хочет предложить нам мировое соглашение. Алсу выпила пачку снотворного и попала в больницу. Я должна ее проведать, поймите меня правильно. Все утро корю себя, не надо было столько всего рассказывать. Мы просто поспешили, а ведь я вас предупреждала! Но у нас еще все впереди. Ах, какие нас ждут роскошные ночи, мой герой! Мы будем любить друг друга в ночном море, в светящейся теплой соленой воде!

Почти уже Ваша Н. О.

Слово «почти» уязвило бедного писодея, как ядовитая колючка, выпущенная злым индейцем из духовой трубки. Полчаса Кокотов сидел неподвижно, будто парализованный, обдумывая ответ. Ему хотелось, соблюдая мужское достоинство, переходящее в легкую самоиронию, намекнуть на сокровенные обстоятельства, повредившие полноценной взаимности. Вконец измучившись, он отправил Наталье Павловне краткий шедевр деликатной развязности:

Жду с окончательными намерениями. Уже Ваш А. К.

Одевшись, Андрей Львович посмотрел на себя в зеркало и постарался придать лицу выражение отрешенной добропорядочности, какое обычно напускает на себя прохожий, справив скорую нужду и вернувшись из кустов на оживленный тротуар. После нескольких попыток это удалось.

В коридоре писодей нос к носу столкнулся с Владимиром Борисовичем. Дантист, напевая марш дроздовцев, нес в плевательнице яблоко и кусок хлеба с маслом. Он был, как обычно, в белом халате и галифе с лампасами, но на этот раз почему-то не в начищенных гармошчатых сапогах, а в замшевых тапочках с помпонами.

– Ну, как дела над Понырями? – вежливо спросил Андрей Львович.

– Да что там Поныри! Говорят, вы ночью такую Прохоровку устроили!

– Ну, уж и скажут… – зарделся автор «Сердца порока», ощутив прилив незаслуженной половой гордости.

– А я ведь грешным делом и сам к ней клинья подбивал. Влекущая дама! Несколько раз предлагал бесплатный осмотр ротовой полости. Звал полетать над Понырями. Нет! Гордая! Чем же вы-то ее взяли? – Доктор посмотрел на соперника с уважительным недоумением. – Не смею, конечно, расспрашивать, но все-таки, как мужчина мужчине, откройтесь! Если оценивать по десятибалльной шкале… Как она, а?

– М-м… Э-э-э… Девять целых и девять десятых, пожалуй…

– Я примерно так и думал. – Грустно улыбнувшись, дантист крутанул казачий ус. – А зубик-то вам залечить все-таки надо. Дама серьезная, может неправильно понять!

– Конечно, обязательно… – закивал Кокотов, нащупывая языком кариесное дупло.

– В любое время!

На лестничной площадке ему встретились ветераны: Ящик шел под руку со Златой, а следом брели вдова внебрачного сына Блока в шляпке с вуалью и архитектор Пустохин с бамбуковой тростью. Увидев писодея, они выстроились вдоль стены и, почтительно поздоровавшись, смотрели на него во все глаза, как пионеры на старшеклассника, про которого говорят, что он уже целуется с взрослыми тетями.

– Вас Бездынько ищет… – доложил Ящик.

– Он про вас стихи написал… – смущенно добавила Воскобойникова.

– Я знаю… – важно кивнул Кокотов и проследовал далее.

Удивительное дело, но ему вдруг стало казаться, будто минувшей ночью он и в самом деле совершил многократный подвиг любви и довел Наталью Павловну до той степени счастливого изнеможения, когда женщине хочется превратиться в прикроватный коврик своего мужчины. Эта версия пока еще существовала в его душе в виде желательной фантазии, но тем не менее все настойчивее стремилась к тому, чтобы стать воспоминанием.

В приемной Андрей Львович, конечно, столкнулся с Валентиной Никифоровной. Бухгалтерша, явно его дожидавшаяся, состроила моментальную гримасу равнодушного презрения к тому, что случилось ночью и о чем судачит теперь все «Ипокренино». В ответ он, вспомнив «муравьиную тропку», скроил блудливую мину вольно-амурного стрелка, не отвечающего за пронзенные им дамские сердца. Валентина Никифоровна вспыхнула лицом, тряхнула прической и гневно вышла из приемной, обозначая полный разрыв. Лишь легкое подрагивание ягодиц намекало на возможность прощения, которое надо, разумеется, заслужить.

Глядя ей вслед и дивясь своей нарастающей аморальности, Кокотов нахально подумал: прежде чем снова идти на взятие Обояровой, хорошо бы во избежание повторного конфуза испытаться на Валентине Никифоровне. Так, для спокойствия. А что? Тестируют же пилотов перед ответственным полетом на специальных тренажерах! В конце концов, она ему не чужая! О, если бы автор «Заблудившихся в алькове» только знал, к каким невообразимым жизненным сдвигам и потрясениям приведет эта фривольная мыслишка, блуднувшая в его мозгу, он бы тут же, срочно затоптал ее, как окурок, брошенный возле бензоколонки.

Но он этого не сделал! Нет, не сделал…

– Вас ждут! – еле слышно проговорила секретарша, с тихим восторгом наблюдавшая мимический поединок писателя и бухгалтерши.

Андрей Львович одарил бедняжку взглядом, не исключающим посильного участия в ее скудной женственности, и вошел в кабинет. Пахнуло пряным табачным дымом: это Жарынин развалился в кресле и курил трубку, держа ее в ладони, как любимую птицу. Огуревич, завидя счастливого соперника, напряг щеки, поджал губы и, едва кивнув, отвернулся к полкам с бесконечными томами Эзотерической энциклопедии. Однако Кокотов успел-таки ответить ему сдержанным полупоклоном, исполненным нескрываемого мужского превосходства. У окна скромно стоял Меделянский и смущенно смотрел на вошедшего. Он сильно изменился: постарел, заморщинился и даже усох, став ниже ростом. Причем, по некоторым признакам, это случилось с ним недавно: ярко-клетчатый пиджак из гардероба упитанного, не собирающегося увядать молодца теперь висел на скукожившемся теле, а щегольской галстук выглядел нелепо на шее, обвисшей, как у мастифа. Обычно печальное превращение в старика влечет за собой и необходимые перемены в одежде, но на это требуются время и смирение.

«М-да, доконал тебя твой Змеюрик!» – сочувственно подумал писодей.

– А вот и мой соавтор! – воскликнул Жарынин, указывая дымящимся влажным мундштуком на вошедшего.

– Кокотов?! – Меделянский усмехнулся какому-то странному, только ему понятному совпадению.

– Ну да, Кокотов, прозаик прустовской школы! А разве я вам не говорил? – удивился игровод.

– Что прустовской – говорили, но фамилию не называли.

– Могли бы и сами догадаться! – хохотнул Дмитрий Антонович. – Разве много у нас прозаиков прустовской школы?

– К сожалению, много, – вздохнул отец Змеюрика. – Ну, здравствуй, Андрей, – и осторожно, точно ожидая отпора, протянул ему руку.

– Здравствуйте, Гелий Захарович, – сердечно отозвался писодей.

– Значит, ты теперь в кино подался?

– Да вот мы… с Дмитрием Антоновичем… пишем сценарий по моему «Гипсовому трубачу».

– Неплохая повестушка, читал, – отечески одобрил Меделянский.

– Он у нас не только сценарии писать успевает! – хохотнул режиссер, подмигивая.

Жарынин был слегка развязен, как человек, чей организм почти трезв, но окончательно алкоголем еще не покинут. Аркадий Петрович от этих слов покраснел, дернул головой, вероятно, отгоняя ревнивые видения, и стал считать тома Эзотерической энциклопедии. Писодей же напустил на себя скромную многозначительность, как бы подтверждая самые невероятные подозрения. Впрочем, он с тревогой подумал еще и о том, что ревнивец-директор может сгоряча заглянуть в свои торсионные поля, узнать позорную правду и осрамить его на весь Дом ветеранов.

– Ну, и что же вы тут еще успеваете? – спросил Меделянский.

– Мы за Ипокренино боремся! – потупившись, объяснил автор «Преданных объятий».

– И чего хотите?

– Справедливости…

– Справедливости? Хм. В России справедливость невозможна. Ее даже в Европе нет. Я вот прямо из Брюсселя. Слыхали, как они там все повернули?

– Читали. В «Артефактах недели», – кивнул Жарынин.

– Не любит нас Европа, – согласился Огуревич, с осуждением посмотрев почему-то на Кокотова.

– Европа не любит Россию, как уродливая коротышка – рослую красавицу! – изверг вместе с клубами дыма игровод.

– А если конкретнее? – поинтересовался Меделянский.

– Конкретнее? – насупился режиссер. – Про Ибрагимбыкова вы, надеюсь, слышали?

– В общих чертах… – поджал губы Гелий Захарович.

– Он оказался непростым парнем. Я его недооценил. Сюда приезжал Имоверов со съемочной группой…

– Ого! И сколько же это стоило? – вскинул седые брови создатель Змеюрика.

– Нисколько. Мой однокурсник – заместитель главного редактора. Помог по дружбе. Смонтировали роскошный сюжет про беззащитных стариков и наглого рейдера. Я сказал спич… неплохой, по-моему… – Жарынин сделал продуманную паузу, оставляя другим оценить его ораторский талант.

– Да, Дмитрий Антонович хорошо выступил! – подтвердил Огуревич.

– Особенно про тихую гавань талантов, – добавил Кокотов с сарказмом, тонким, как художественная резьба на рисовом зернышке.

– В общем, после такого сюжета просто бери и сажай! – подытожил игровод.

– Умный ход, – согласился Меделянский.

– Но Ибрагимбыков сработал на опережение. Он заплатил главному редактору, и тот вместо нашего сюжета пустил в эфир «джинсу» про доброго кавказского дядю, бескорыстно влюбленного в Ипокренино. Заодно показали всей стране обвалившуюся штукатурку и сосиски размером с птичий пенис…

– Ну, вы уж скажете! – вяло возмутился директор.

– Не спорьте, Аркадий Петрович, хозяйство вы, прямо скажем, подзапустили. Я, конечно, понимаю: Сверхразум и все такое, но и на грешную землю надо хоть иногда спускаться, голубчик! – нестрого попенял ему создатель Змеюрика.

– Но вы же знаете, – захныкал Огуревич, – после катастрофы с «чемадуриками» мы живем в долг. Старики с жилплощадью к нам больше не поступают. Корпоративные заезды из-за кризиса – редкость. На ночь и то никто не останавливается – далековато от Москвы.

– Но вы же менеджер. Придумайте что-нибудь!

– Я и хотел за приличные деньги гастарбайтеров в пустые номера заселить. По шесть таджиков в комнате. Но ветераны бунт подняли, собрали совет старейшин…

– Знаю, они мне телеграмму в Брюссель отбили.

– Правильно деды возмутились! – похвалил Жарынин. – Вы бы еще вьетнамцев сюда завезли. Они маленькие – их и по десять в комнату можно напихать.

– Почему сразу вьетнамцы! – обиделся Огуревич.

– Ну хорошо, с телевидением не получилось. Что вы еще предприняли? – глянув на часы, довольно строго спросил Меделянский.

– Вы к нам из Брюсселя с ревизией? – насупился игровод.

– Нет-нет… Я просто хочу понять ситуацию.

– Мы вышли на Скурятина! – мрачно объявил Жарынин.

– Ого! – оживился Гелий Захарович.

– Он очень хорошо нас принял, обещал помочь, – вставил Кокотов.

– Клипы показывал?

– Конечно!

– «Степь да степь»?

– «Средь шумного бала…»

– Добрый признак!

– Мы сыграли на его патриотизме, – добавил писодей.

– Что вы говорите? Ну, если сам начальник Федерального управления конституционной стабильностью обещал помочь, тогда о чем мы здесь говорим? Мне, кстати, в Москву пора, у меня переговоры с наследниками Шерстюка. Такой тихий, скромный, талантливый был дедушка – и такие наглые, ненасытные у него внуки! А кому именно Скурятин вас поручил?

– Дадакину.

– Скверный признак.

– Вы знаете Дадакина?

– Еще бы! Сколько же он взял с вас за доступ к телу?

– С нас? Нисколько, – гулко рассмеялся Жарынин. – Один хороший человек провел нас бесплатно.

– Друг Высоцкого! – уточнил Кокотов, волнуясь, что его вклад в спасение Ипокренина недооценят.

– Бесплатно? Странно! – промямлил Гелий Захарович, и на его морщинистое лицо легла лиловая тень тяжелой финансовой утраты. – И что же Дадакин?

– Оказался предателем.

– Что вы говорите? – У создателя Змеюрика явно отлегло от сердца.

– Увы! Как сказал Сен-Жон Перс, «космополитизм начинается там, где деньги, а патриотизм заканчивается там, где деньги». В общем, наш бдительный Андрей Львович пошел на романтическое свидание и застал Дадакина у дальней беседки…

– …С Ибрагимбыковым. Он о чем-то договаривался! – живо перебил автор «Знойного прощания», понимая, что настал его звездный миг. – Был еще и третий, по-моему, главный, но он не выходил из машины, и лица я не видел. Ибрагимбыков явно что-то пообещал Дадакину…

– Что именно?

– А тут и к гадалке не ходи: землю пообещал, – усмехнулся Жарынин. – Земля-то золотая! Оттяпают, как «Неизбежную поляну», и построят именье. Места заповедные, лес, пруды, минеральная водичка…

– А причем тут «Неизбежная поляна»? – хором вскричали Огуревич и Меделянский.

– Но ведь вы ее продали?

– А на что было кормить стариков? – горестно напряг щеки директор.

– Попросили бы помощи у Союза служителей сцены! – не подумав, предложил Кокотов.

– У ССС? – нервно вскрикнул Аркадий Петрович.

– У Борьки? – скривился игровод. – Ха-ха!

Андрей Львович вспомнил лицо председателя ССС Бориса Жменя, круглое, холеное, нежно-жуликоватое, и понял, что ляпнул глупость.

– Ну, а вы пытались хотя бы связаться с Дадакиным? – спросил Меделянский.

– Разумеется. Он был холоден и сказал, что Скурятин внимательно ознакомился с проблемой и послал всех нас в суд, – ответил Жарынин. – Но я подумал, что это просто самодеятельность Дадакина, позвонил Тамаре…

– Оч-чень интересная женщина! – Игривая улыбка озарила морщины Гелия Захаровича.

– Вы ее знаете?

– Конечно! Я бывал у Эдуарда Степановича, предлагал сделать моего Змеюрика эмблемой зимней Олимпиады в Сочи.

– Ну и? – насторожился Огуревич.

– В целом идея ему понравилась, но тут эта сволочь Дадакин сказал, что зимой змеи обычно спят. Если бы летняя олимпиада – тогда другое дело. А что вам ответила Тамара?

– Ничего.

– Понятно.

– А потом еще и Вова-из-Коврова…

– Минуточку, так вас Мохнач провел к Скурятину? – озаботился Гелий Захарович. – Бесплатно?

– Нет, не бесплатно. Я обещал снять его подружку в нашем фильме.

– Боже, как мелко!

– Ну почему же мелко? – возразил, багровея, игровод. – Не всем, как вам, удаются вечные образы! Иные довольствуются массовкой на заднем плане. Кстати, Гелий Захарович, вы слышали, на Марс хотят отправить платиновую пластину с изображениями самых главных достижений земной цивилизации? Я бы на вашем месте добивался, чтобы там обязательно оттиснули Змеюрика!

– Я подумаю, – процедил задетый изгой европейского правосудия.

– Ну, и что ваш Вова? – спросил Огуревич.

– Вова рыдал, – вздохнул режиссер, – жаловался, что мы оклеветали благородного человека. Ибрагимбыкова! Сказал, у него из-за нас болит сердце, а ему утром играть в футбол с Самим! В общем, и дела не сделали, и хорошего человека подвели, – сурово подытожил Жарынин.

– А может, нам тоже пообещать Дадакину землю? – предложил Кокотов.

– Нет, не получится, – покачал головой Дмитрий Антонович.

– Да, не выйдет. Они берут только у себе подобных… – согласился Меделянский.

– И что же нам делать? – всхлипнул директор, явно тяпнув от безысходности внутреннего алкоголя.

– А нельзя ли напустить на Ибрагимбыкова ваших энергетических глистов? – с нарочитой серьезностью спросил игровод.

– Издеваетесь?

– Неплохая мысль… – поддержал Меделянский.

– В принципе, конечно, можно, но ведь это же фактически убийство!

– Нет, к убийству я еще не готов… – покачал головой режиссер и принялся чистить трубку.

11. КЕША

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет канцелярской тенью скользнула секретарша:

– Аркадий Петрович, к вам Иннокентий Мечиславович!

– Наконец-то! Зовите же! – расцвел Огуревич.

Жарынин и Меделянский с недоумением переглянулись. Кокотов тоже на всякий случай удивился, но сразу же узнал в госте правнука Яна Казимировича – Кешу. Загорелое спортивное лицо молодого человека выражало торопливую и беспредметную доброжелательность. Одет он был со вкусом: дорогой серый костюм, белоснежная сорочка, неброский, но элегантный офисный галстук и ярко-рыжие ботинки с дырчатым узором на мысках. В руке Болтянский-младший держал скромный коричневый портфельчик с деликатным, но приметный знающему глазу тиснением «Меркурий».

– Я, кажется, опоздал? – спросил Кеша, улыбнувшись, отчего его доброжелательность сделалась еще беспредметнее.

– Ничего-ничего! – успокоил Аркадий Петрович. – Мы сами только вот недавно собрались. Советуемся…

– Пунктуальнее надо быть, юноша! – заметил Меделянский недовольным голосом, так как успел сравнить свою обувь с рыжими штиблетами офисного пижона.

– Простите, в Москве такие пробки! – извинился правнук, придав улыбке оттенок раскаянья.

– Не удивительно! – возмутился Гелий Захарович, рассмотрев также и фирменный вензель на портфеле. – Надо было в девяностые дороги с развязками строить, а не виллы на Лазурном берегу!

– Неужели вы всерьез думаете, что кто-то станет давиться за власть, чтобы потом строить вам дороги, а не себе – виллы? – усмехнулся режиссер.

– А вы… вы, значит, и есть тот самый господин Меделянский? Я же вырос на вашем Змеюрике! – воскликнул Кеша.

– На котором из двух? – не удержался Кокотов, намекая на вторую, капиталистическую редакцию повести.

– Не вы одни, – подобрел Гелий Захарович, пропустив мимо ушей колкость писодея. – А вы, собственно, кто?

– Ах, совсем забыл представить! – спохватился Огуревич. – Иннокентий Мечиславович – правнук нашего дорогого Яна Казимировича.

– Да, дедушка просил вам помочь. – Молодой человек, не сдержав вздоха, кивнул соавторам, как старым знакомым.

– А чем вы, собственно, можете нам помочь? – подозрительно спросил игровод. – Нам даже Скурятин не помог.

– Скурятин – чиновник. А я юрист.

– Юристы, как сказал Сен-Жон Перс, – это люди, которые с помощью закона попирают справедливость.

– Надо же! Никогда не слышал… Здорово! Ну, господа, не будем терять времени! У меня сегодня еще переговоры, а ночью я улетаю во Франкфурт… – Кеша мельком глянул на часы, с которыми его не пустили бы к Скурятину даже на порог.

– Надолго? – завистливо спросил Огуревич.

– Нет. Утром совет директоров, к вечеру вернусь. Итак, что мы имеем?

– Мы имеем? Хм… Пока Ибрагимбыков имеет нас! – скаламбурил Жарынин.

– Давайте, Дмитрий Антонович, не будем упражняться в остроумии! Если лично вам не удалось помочь Ипокренину, это еще не значит, что бой проигран! – сквитался Меделянский за платиновую дощечку для марсиан. – Я как председатель фонда «Сострадание» в некоторой мере отвечаю за судьбу ДВК и хочу знать реальное положение вещей. С чем мы идем в суд? Каковы наши шансы?

– А разве господин Огуревич вам не доложил? – удивился правнук.

– Конечно, доложил! – заволновался Аркадий Петрович. – В общих чертах доложил…

– Нет, господа, в общих чертах не годится, – покачал головой Кеша. – Чтобы правильно выстроить защиту, мы должны знать, сколько акций теперь у Ибрагимбыкова.

– Каких таких акций? – даже привстал от удивления Жарынин.

– Акций ЗАО МСУ «Кренино», – объяснил юрист.

– А если по-русски? – с некоторой угрозой спросил игровод.

– Закрытого акционерного общества «Медико-социальное учреждение „Кренино“».

– Та-ак, понятно… – Режиссер гневно прошелся по кабинету, с особой ненавистью почему-то глянув на портрет пучеглазой Блаватской. – И с каких это, интересно, пор?

– Да уж почти два года как акционировались… – вежливо доложил Кеша. – Я по просьбе дедушки помогал оформлять документы.

– Значит, мы теперь к ССС отношения не имеем?

– Почему же? У Жменя десять процентов акций, иначе он не дал бы согласие на акционирование.

– У Жменя лично или у Союза служителей сцены?

– Конечно лично! Странный вопрос! Так ведь, Аркадий Петрович? – спросил Кеша.

– Да… – пискнул директор.

– Оч-чень хорошо! – прогремел Жарынин. – Зачем вы это сделали?

– Мы решили, так будет легче доставать деньги и вести хозяйственную деятельность, – молвил Огуревич с вежливой скорбью человека, которому вот-вот набьют морду.

– Кто это – мы?

– Я, Гелий Захарович и Совет старейшин.

– Гелий Захарович, это правда?

– Увы, рынок беспощаден даже к старикам! – отозвался Меделянский, разглядывая шторы.

– В результате, – разъяснил молодой юрист, – тридцать процентов акций получили ветераны, передав их в доверительное управление Совету старейшин. Тридцать процентов – дирекция в лице господина Огуревича. И тридцать – фонд «Сострадание» в качестве оплаты за замену пришедшей в негодность сантехники и косметический ремонт здания. Десять процентов переданы Жменю.

– Теперь ясно! – грозно подытожил игровод. – То-то я смотрю: стоит мне у Регины или Вальки спросить про финансы, они только хихикают и щиплются.

– Я запретил им рассказывать. Это конфиденциальная информация, – вздохнул директор.

– Конфиденциальная? Значит, вы меня в темную использовали? Да если бы я знал… Мы уходим! – Режиссер рванулся к двери, увлекая за собой Кокотова, словно смерч – неосторожного путника.

– Погодите, стойте, Дмитрий Антонович, старики-то не виноваты! Надо спасать Ипокренино! – Лицо Кеши исказилось чувством мучительной ответственности – такое бывает у голливудского актера, когда он перекусывает наобум проволочку атомной бомбы, подложенной под родильный дом.

Игровод остановился у самой двери, испытующе посмотрел на вероломных соратников, скрипнул зубами, затем вернулся, сел в кресло и стал раскуривать погасшую трубку. Кокотов, предъявляя свою жизненную самостоятельность, потоптался у выхода и тоже остался.

– Ну, и как спасать будем? – спросил Жарынин, пыхнув дымом.

– Судиться! – объявил молодой Болтянский. – Иск я подал. Но хотелось бы знать, сколько акций скупил Ибрагимбыков?

– А разве это неизвестно? – удивился Дмитрий Антонович.

– Откуда? Может, вы и знаете, а я нет, – улыбнулся правнук. – Начнем с вас, Аркадий Петрович.

– Почему с меня?

– Вы брали в долг у Ибрагимбыкова. Сколько акций вы передали ему под обеспечение займа?

– В долг, у Ибрагимбыкова?! – взревел режиссер.

– Я не хочу, чтобы начинали с меня! – тихо крикнул директор и отвердел щеками.

– Ладно, начнем с вас, Гелий Захарович! У вас был пакет в 30 процентов. Надеюсь, они целы?

– Я не желаю, чтобы начинали с меня! – Создатель Змеюрика гордо откинул голову.

– Почему?

– Не желаю…

Соавторы переглянулись.

– Господа, господа! – с мягким психотерапевтическим нажимом воззвал Кеша. – Не надо сердиться. Я никого не хочу обидеть. Хорошо, начнем с меня.

– Почему с вас? – насторожился Жарынин.

– Все очень просто. Четвертый пакет, как вы помните, остался у ветеранов, и общее собрание передало его Совету старейшин, который возглавляет…

– Ян Казимирович, – кивнул игровод.

– Правильно! – продолжил правнук. – Но после того как уволили последнего охранника…

– Кризис… – пискнул в свое оправдание Огуревич.

– …Дедушка, опасаясь за целость акций, передал их мне на ответственное хранение, ибо из сейфа фирмы «Дохман и Грохман», где я имею честь служить, украсть акции невозможно. Но чтобы у вас, господа, не возникало никаких сомнений, я привез их с собой. Вот они…

Кеша набрал шифр на замочке и, открыв портфель, вынул оттуда папочку – тоже с шифровым замком. Кокотов прожил без малого двадцать лет при капитализме, но ни разу не держал в руках акций (что, возможно, и к лучшему). Он ожидал увидеть пачку красивых бумаг с гербами, серпами и колосьями, наподобие «чемадуриков» или облигаций госзайма, которые берегла до самой смерти бабушка. Но законник извлек из папки всего один листок с печатями-подписями и протянул его почему-то Жарынину со словами:

– Прошу убедиться!

– Все верно! – подтвердил игровод после того, как, водрузив на нос китайчатые очки, осмотрел листок со всех сторон. – Тридцать процентов ЗАО МСУ «Кренино».

– Кто еще хочет удостовериться? – спросил Кеша, пряча драгоценный документ в папку, а папку – в портфель.

– Мы вам верим, – сдобным голосом отозвался Огуревич.

– Тогда я повторяю вопрос, – ободряющая улыбка покинула лицо юриста, а голос зазвучал сурово. – Сколько у Ибрагимбыкова наших акций? Сколько? Аркадий Петрович, начнем все-таки с вас!

– Были трудности… Стариков надо кормить… Я вынужден… Вы же знаете… – проблеял директор.

– Сколько? – рявкнул Жарынин.

– Двадцать.

– Отдали или осталось?

– Отдал, – тихо ответил директор и отвернулся, ища поддержки у Блаватской.

– Так. Теперь вы, Гелий Захарович, – строгим учительским голосом спросил правнук.

– Хм… У меня возникли финансовые неприятности. Судебные расходы. Иски. Консультации. Брюссель – дорогой город. И потом, мое семейное положение… – На лицо Меделянского легла тень нежности.

– Как выразился Сен-Жон Перс, молодая жена – это иллюзия бессмертия в постели… – игриво заметил Жарынин.

– Попрошу без комментариев! – насупился отец Змеюрика. – А когда заблокировали счета, я не мог платить адвокатам… – закончил он, теряя весь свой величественный вид.

– Сколько?

– Двадцать. Отдал.

– Плохо, – покачал головой Кеша. – Сорок процентов акций в руках Ибрагимбыкова!

– Пятьдесят… – всхлипнул Огуревич.

– Почему?

– Я звонил Жменю и спрашивал, целы ли акции…

– Что он ответил?

– Он ответил, что современный русский театр пребывает в таком чудовищном состоянии, что если бы Станиславский встал из гроба и сходил в «Театр.doc», то пришел бы в ужас, заплакал, снова лег в гроб и попросил забить крышку намертво…

– Я ничего не понял! – На Кешином лице появилось растерянное недоумение, как у европейца, читающего китайскую газету. – Продал или нет?

– Вы, наверное, хороший юрист, – надменно откинулся в кресле Жарынин, – но нашего мира совсем не знаете. Продал. Можете не сомневаться. Я с этим жучилой давно знаком. Он смолоду такой: если сделает гадость, обязательно вспоминает Станиславского…

– М-да… Выходит: 50 на 50. Все будет зависеть от суда.

– Кто судья? – спросил Меделянский.

– Добрыднева.

– Была же Шемякина!

– Заменили почему-то…

– А кто у Ибрагимбыкова адвокат?

– Качуренко. Адвокат он, конечно, никакой, но заносить умеет, – пояснил правнук.

– Что умеет? – не понял Кокотов.

– Деньги судьям заносить, – растолковал режиссер. – И скорее всего, уже занес…

– Не факт, – возразил Гелий Захарович. – Такие, как Качуренко, обычно говорят, что занесли, а сами ждут суда. Если выигрывают, оставляют деньги себе, если проигрывают, возвращают клиенту и объясняют, мол, процессуальные оппоненты заплатили больше… Не надо скупердяйничать! Я знаю…

Андрей Львович, посетивший суд лишь однажды, когда разводился с неверной Вероникой, был поражен тем, как деловито и привычно собравшиеся обсуждают коррупционные будни страны.

– И сколько же теперь заносят? – Автор «Жадной нежности», чтобы не выглядеть простаком, придал голосу оттенок рутинного любопытства.

– Ну, это зависит от масштабов дела, – ответил Кеша. – Если, скажем, делят добывающую отрасль или военно-промышленный комплекс, могут занести миллионы.

– Рублей?

– Долларов или евро, как договорятся. Но в нашем случае тысяч пятьдесят-семьдесят – не больше.

– Долларов?

– Скорее – евро.

– Я думаю, Добрыднева деньги не возьмет – побоится, – раздумчиво проговорил правнук. – Дело громкое, резонансное. Скурятин в курсе. Опять же – телевидение. Она будет судить по закону, а закон на нашей стороне. Плохо, конечно, что в «Ипокренине» разруха, а стариков кормят как в Бухенвальде…

– Ну знаете ли! – нетрезво возразил Огуревич, снова припавший к внутренним алкогольным ресурсам.

– Знаю! – повысил голос Болтянский-младший. – Я прадедушку навещаю и все вижу. Боюсь, Качуренко спросит на суде, зачем вы спалили старческие сбережения в авантюре с «чемадуриками»?

– Но тогда пострадали миллионы…

– Да, миллионы, но они вкладывали свои, а не чужие деньги. Кстати, какой доход приносит ваша школа «Путь к Сверхразуму»? – Кеша стал суров, как инспектор газового хозяйства.

– Это новое дело, кто же знал, что будет так мало желающих подняться по ступеням самопознания…

– Не вздумайте сказать такое в суде! Процессуальные оппоненты докажут, что вы неэффективно управляли Ипокрениным, развалили хозяйство, уморили стариков плохим питанием, и лишь Ибрагимбыков, собственник новой формации, способен дать Дому ветеранов вторую жизнь… У нас, конечно, есть контраргументы, но плохо, что теперь, стараниями господина Имоверова, разруху… – Юрист глянул на Жарынина, а тот отвел глаза, – увидела вся страна! Не исключено, Качуренко потребует показать этот сюжет в судебном заседании.

– Мерзавец! – воскликнул Меделянский.

– Ну почему же? Нормальные прения сторон. Кстати, и вас могут спросить: «А что сделал для ДВК фонд „Сострадание“, кроме ремонта сантехники за 30 процентов акций?»

– Да, я понимаю… Но кто же мог предвидеть эту катастрофу, кто же мог знать, что моего Змеюрика…

– Суд не интересует состояние ваших авторских прав, – строго разъяснил Кеша. – Суд будет рассматривать иск о признании незаконным акционирования Ипокренина.

– Почему – незаконным? – спросил Кокотов.

– Если сделки тоже признают незаконными, акции превратятся в пустые бумажки, а Ибрагимбыков потеряет права на Ипокренино. Но нам для этого нужен хороший адвокат и, конечно, поддержка ветеранов. Они должны выступать в суде так, чтобы Добрыдневу проняло! Тогда она примет решение в нашу пользу!

– Не волнуйтесь, я организую античный хор старцев. Еврипид в Аиде содрогнется от зависти! – воскликнул Жарынин.

– А я… А я… – встрепенулся Огуревич. – Прикажу на кухне, порции увеличат в два раза.

– Лучше – в четыре, – посоветовал игровод. – А прекрасный адвокат у нас уже есть!

– Кто же? – спросил Кеша.

– Как кто? Вы!

– Извините, но по условиям контракта я не имею права заниматься ничем, кроме дел фирмы «Дохман и Грохман». Если там узнают, что я по просьбе дедушки составлял исковое заявление, у меня будут неприятности…

– А что же делать? Денег на адвоката у нас нет… – расстроился Аркадий Петрович.

– Я дам своего адвоката. Бесплатно, – веско пообещал Меделянский.

– Кого же?

– Морекопова.

– Ого! – воскликнул Кеша. – Это вам не заносчик Качуренко, Эмма – настоящий ас в гражданских делах. Что ж, господа, наши шансы растут. Допустим, Добрыднева отменяет акционирование Ипокренина. Где мы возьмем деньги?

– Опять деньги?! – искренне изумился Кокотов.

– Конечно. А как без денег? Ибрагимбыков – добросовестный приобретатель. Он не виноват, что Дом ветеранов был акционирован незаконно. Мы должны ему вернуть деньги.

– Сколько? – напряг щеки Огуревич.

– Стоимость акций плюс инфляция.

– А это много? – болезненно поинтересовался писодей.

– Пусть вам скажут Гелий Захарович и Аркадий Петрович, они же свои акции продали, а не я… – съязвил Болтянский-младший.

Огуревич и Меделянский опустили плечи, словно под тяжестью непереносимой суммы. Некоторое время все молчали.

– А если мы не выкупим? – наконец тихо спросил директор.