Текст книги "Конец фильма, или Гипсовый трубач"

Автор книги: Юрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Можно бумагу?

– Зачем?

– Расписка.

– Мне от вас не расписка нужна, а синопсис. Свежий ход! Понятно? Поехали! – он обернулся к бармену. – Сева, зайдет Маргарита Ефимовна с мистером Шмаксом, привет обоим!

– Хорошо.

– Кофе у тебя холодный. Подрегулируй автомат!

– Будет сделано!

…На стоянку они прошли каким-то совсем коротким и безлюдным коридором, из чего стало ясно: игровод нарочно провел соавтора долгим и людным путем, чтобы явиться ему во всей славе, показать свое могущество здесь, в логове Синемопы, где запросто бродят палачи и знаменитости, где количество тугих девичьих попок на квадратный метр поражает взволнованное воображение, где тебе просто так, под чернильницу могут выбросить на стол сто тысяч рублей…

19. КАМАСУТРИН ФОРТЕ

«Пусть чудит, лишь бы платил!» – думал автор «Полыньи счастья», удивляясь, как ему раньше не пришло в голову потребовать аванс.

Разбогатевшего Кокотова взяли сомнения: какой процент от гонорара составляет полученная сумма? Однако спросить об этом он не решался, боясь огорчения. Почти полчаса соавторы простояли в пробке на Смоленке, перед серой уступчатой высоткой – огромным унылым храмом коварного и скрытного Бога Иностранных Дел. Жарынин молчал и смотрел на светофор с тем хищным выражением, которое писодей заметил у него еще в первый день знакомства. Андрей Львович в результате сложных рассуждений пришел к выводу, что аванс не может составлять более четверти от всего вознаграждения, повеселел и наслаждался приятным неудобством от несгибаемого портмоне, упиравшегося в грудь. Он испытывал то редкое чувство, какое находит на людей после внезапного обогащения, когда в сердце (увы, ненадолго) поселяются веселое могущество и игривое всевластье, когда кровь бежит быстрее, гоня от сердца к мозгу дерзкие надежды и необузданные фантазии. Писодей подумал, что если бы он сменил пол и стал женщиной, то, наверное, уже мчался бы в бутик за новыми тряпками. Эта мысль его позабавила, и он чуть улыбнулся.

– Вы чего ухмыляетесь? – спросил Жарынин, сердясь на светофор.

– Да так… Это личное…

– Пора бы подумать про общественное! Я жду от вас идей! – сказал игровод, особой интонацией намекая на аванс.

– Да, конечно! А что если… нам… как бы… – понял намек Андрей Львович, – обострить сюжет!

– Обострите! Кто мешает? – удивился игровод, поворачивая на Садовое кольцо.

– А что если Юлин муж – страшный ревнивец и хочет убить Бориса? – выпалил Кокотов, вспомнив вчерашний сюжет про расчленителя Черевкова. – Он гонится. Они прячутся.

– Сто раз было!

– Насколько я помню, Сен-Жон Перс говорил…

– …что новое – это всего лишь свежая банальность?

– Да, кажется…

– Вот и придумайте мне свежую банальность! Све-жу-ю… Ясно? Вылезайте! Завтра в десять ноль-ноль жду у подъезда. Не опаздывайте!

Кокотов вышел там же, у чугунной ограды, но Жарынин не рванул с места как в прошлый раз, а словно проверяя подозрения, дождался, пока соавтор зайдет в больничный скверик, и лишь потом медленно отъехал. Возле «Панацеи» все было по-прежнему: огромная липа, в которой пряталось солнце, накрывала переулок, на травке у ствола лежал черно-белый кот в желтом антиблошином ошейнике. Все так же к массивной резной двери тянулись люди, старые, убогие и недужные. На лавочке, под мемориальными досками, сидели две медсестры и курили с туманной девичьей сосредоточенностью. В одной из них писодей узнал Любу – помощницу доктора Шепталя. Она его тоже заметила, кивнула и, склонившись, сказала что-то на ухо подружке, которая сразу вскинулась, безумно глянула на Кокотова, вскочила и бросилась к двери так стремительно, что чуть не снесла ветхого пациента, который вышел из здания и рассматривал на свету бумажки, видимо, рецепты. Андрей Львович не придал этому никакого значения, махнул Любе рукой и осторожно вернулся в переулок. Там его ждал Жарынин. Сердце писодея нехорошо екнуло.

– Забывчивый вы стали, Андрей Львович!

– Угу, – кивнул он, не понимая.

– Водичку-то не взяли! – игровод протянул пакет с бутылкой.

– А я как раз вернулся… – соврал автор «Кандалов страсти».

– Ну, желаю, чтобы у вас не нашли ничего лишнего! Как говорил Сен-Жон Перс: «Здоровье почему-то исчезает тогда, когда появляются деньги!»

Режиссер уехал. Суеверный писодей трижды сплюнул от сглаза и заторопился вверх, к Сретенке, а оттуда по бульвару, мимо памятника жене Ленина – Крупской, к Мясницкой, которая раньше называлась улицей Кирова. Попутно в голове мелькнула идиотская мысль: если он, Кокотов, когда-нибудь всемирно прославится, то возможно, и Наталье Павловне, как верной спутнице гения, поставят памятник…

Бронзовый Грибоедов мрачно смотрел вниз с высокого пьедестала на своих бессмертных героев, застывших в бронзовом лицедействе у ног создателя. На гранитной скамье, справа, Кокотов сразу заметил человека, закрывшегося развернутой «Правдой»: виднелись лишь ноги, обутые в белые кроссовки нечеловеческого размера. Андрей Львович постоял немного, собираясь с духом, кашлянул для приличия раз-другой и, не дождавшись внимания, как в дверь постучал пальцем по гулким листам, прямо по броской «шапке» «Долой олигархических солитеров!» Газета опустилась, и перед автором «Роковой взаимности» открылся мощный розовощекий и совершенно лысый дед в желтой майке с зеленой надписью «Гринпис» и распахнутой брезентовой штормовке времен первых Грушинских песнопений.

– Виктор Михайлович?

– Ну! – старик глянул из-под косматых седых бровей с тем выражением, с каким встречают на пороге разносчиков «Махабхараты».

– Я от Яна Казимировича, – тихо отрекомендовался писодей.

– От какого Яна Казимировича? – уточнил пенсионер, с треском складывая газету и недоверчиво озирая гостя.

– Болтянского.

– Воду принесли?

– Конечно! – Кокотов достал из пакета бутылку.

Старик отвинтил пробку, запрокинулся и одним духом выхлебнул половину, затем, как бывалый сомелье, задумчиво подвигал губами и благосклонно кивнул:

– Она! Какой букет! Какая органолептика! – с этими словами он встал с лавки и оказался на голову выше писодея. – Давайте-ка, Андрей Львович, пройдемся, – престарелый титан мощной рукой повлек его по бульвару.

– Ян Казимирович говорит, ипокренинская не хуже боржоми! – поддержал разговор Кокотов.

– Лучше! Ессентуки и Карловы Вары в одном флаконе! Это я вам как специалист заявляю. Такое богатство прямо под ногами. При советской власти ушами прохлопали. Ну, это понятно: некогда было! Коммунизм строили, боевую мощь крепили, братским дармоедам помогали… Но теперь-то у нас капитализм! Главное – выгода, денежки, а там хоть границы настежь. Нефть всему голова! А такая водица снова никому не нужна, считай, даром льется! Она ж дороже нефти! Вы понимаете, Лев Андреевич?

– Да, конечно! – искренне согласился Кокотов, делая вид, что не заметил ошибки деда.

– По какому ведомству изволите трудиться?

– Я – писатель, – смущаясь, ответил автор «Русалок в бикини».

– Хм-м… Значит, это вы наш Советский Союз-то развалили!

– Почему я? – оторопел писодей. – Я ничего не разваливал!

– А кто ж тогда? Я вот лечил. Другие защищали. Третьи строили. Четвертые в космос летали. Пятые землю пахали. А вот вы писали, писали, писали, что все у нас, косоротых, не так, как у людей! Гундели, что надо все сломать и построить на ровном месте. Сломали. А теперь у нас все как у людей, да?

– Ян Казимирович тоже писал… – осторожно возразил Кокотов, боясь рассердить деда.

– Болт бичевал пороки! Помогал стране. Большая разница. А вы бичевали?

– Нет, не бичевал…

– Ясно. Вы, значит, гундели. А чего же теперь молчите?

– Я не молчу!

– Как ваша фамилия?

– Кокотов.

– Не читал.

– Я в «Правде» не печатаюсь.

– А где вы печатаетесь – в «Масонском сексомольце»? – спросил дед, от ненависти сморщив лысину.

– Нет, в журнале «Железный век».

– Не знаю такого, – отрезал Виктор Михайлович и сел на пустую скамью напротив пруда. – Как там Казимирыч? Сто лет его не видел. Скрипит?

– Скрипит! – подтвердил писодей, радуясь, что разговор из суровой политической плоскости перешел в примирительную житейскую.

– Про братьев рассказывает?

– Конечно!

– Дорожный набор показывал?

– Обязательно!

– Какого цвета сафьян?

– Красного.

– Правильно. До Катыни дошел?

– Нет еще.

– Самое интересное! Про это нигде еще не написано! Морскую капусту ест?

– Ест.

– Дело хорошее. К женскому персоналу пристает?

– Не видел.

– Значит, постарел. Раньше, в «Правде»-то, редкая собкорочка мимо прошмыгнет. Орел-добытчик! Три выговора за аморалку. А вам-то камасутрин зачем: для внутрисемейного пользования или на выход – чужих жен побаловать? – раскатисто хохотнул дед, блеснув глазами.

– Для внутрисемейного, – потупился Кокотов.

– Одобряю. Время нынче заразное – надо беречься. В упаковке четыре пилюли. Принимать за час до необходимости. Действует весь период. На сердце жалуетесь?

– Нет.

– Аллергия?

– На пыль. Иногда.

– Не страшно. Сколько возьмете?

– Для начала одну пачку.

Дед вынул из кармана яркую коробочку величиной с сигаретную пачку. На ней запечатлелся свальный фрагмент знаменитого горельефа неприличного храма Кхаджурахо, что в Юго-Западной Индии. Название CAMASUTRIN было Изящно стилизовано под хинди, и буквы напоминали потеки свежей алой краски. Кокотов повертел упаковку в руках и заметил слово «форте», пририсованное от руки красным фломастером.

– А почему форте?

– Потому что с годами сила натуральных ингредиентов только увеличивается, как у выдержанного вина. В первый раз советую принять половинку. Один мой знакомый принял целую, чтобы жену потешить в ночь серебряной свадьбы, так она от него ушла!

– Почему?

– Обиделась. Сказала, где же ты был, подлец, двадцать пять лет?

– А сами-то вы пользуетесь камасутрином? – осторожно спросил Кокотов.

– Зачем? Супруга от меня и так прячется…

– Ясно… – вздохнул писодей и наощупь полез за деньгами, чтобы не доставать раздувшийся бумажник и не тревожить пенсионера своим благосостоянием.

Ветеран здравоохранения пересчитал купюры с уважительной неторопливостью, спрятал в ветхий кошелек и сказал, что не будет возражать, если «Лев Андреевич» на условиях жесткой конспирации расскажет о камасутрине своим озабоченным знакомым, более того, за каждого приведенного покупателя ему в качестве комиссионных полагается одна тибетская пилюля бесплатно.

– У вас так много осталось?

– А как вы думаете? При советской власти умели запасаться! А сейчас? Тьфу! Какая-нибудь Новая Зеландия нам мяса не завезет – и сдохнем от голода! Понимаете?

Кокотов обещал подумать и расстался с продвинутым дедом, который, ненавидя капитализм и регулярно читая «Правду», сумел-таки вписаться в лукавые рыночные отношения. А вдруг из тайников 4-го управления он унес не только камасутрин, но и другие чудесные снадобья? Не исключено, что у него припрятаны и молодильные пилюли: вон какой крепкий да румяный – жена прячется. Андрей Львович вообразил, как покупает у него две таблетки, одну для себя, другую для Натальи Павловны, и они просыпаются утром такими, какими были много лет назад там, в пионерском лагере, – юными, легкими, неутомимыми, бессмертными…

Жизнь можно начать сначала! Не разводиться, а воспитывать своих собственных детей. Не писать про лабиринты страсти, а сразу засесть за настоящую прозу. И выучить наконец английский! И французский тоже – чтобы читать «Войну мир» с тихим достоинством интеллектуала, а не нырять, как неуч, в мелкие примечания, когда герои грассируют в салоне Анны Павловны Шерер. А еще можно овладеть каким-нибудь единоборством. Например, дзюдо, как Путин. Тогда Жарынин, едва подняв на соавтора руку, сразу окажется на полу, жалкий и беспомощный. То-то!

До встречи с Валюшкиной оставалась прорва времени, и Кокотов пошел бесцельно бродить, наслаждаясь Москвой. Ведь это так редко бывает, когда огромный город – не шумное, забитое потными людьми и рычащими автомобилями препятствие на пути из пункта «А» в пункт «Б», а загадочный сообщник внезапного досуга. Андрей Львович шел медленно, останавливаясь, озирая архитектуру. Дома в этом районе оказались, как на подбор, старые, из позапрошлого века. Одни совсем уже ветхие, с крошащимися карнизами, обвалившейся штукатуркой и клетчатой дранкой наружу. Другие, недавно отреставрированные, напротив, светились опрятностью и дешевой безукоризненностью. Писодей вообразил себя всезнающим краеведом, изучившим Москву до мельчайшего завитка капители, до последней резной шелыги, и теперь вот он ведет Наталью Павловну от дома к дому, повествуя всезнающей скороговоркой экскурсовода: «Обратите внимание на узорчатую абсиду!» Она слушает, смотрит на своего рыцаря с восхищением и восклицает: «Мне та-ак с вами интересно!»

…Солнце уже прогрело остывшую за ночь столицу, но из ущелий-переулков и тоннелей-подворотен, куда не добираются лучи, тянуло еще сизым холодом, как из погреба. Над крышами поднимались желтые купы городских дерев, похожие издали на золоченые купола, изъеденные рваными темными пятнами, а кое-где сквозящие яркой небесной голубизной. Кокотовым овладело чувство сердечной отваги и веселой бесконечности, ожидающей его впереди. Он даже хотел зайти в храм на углу Сретенки и бульвара, чтобы поставить свечку и попросить мужской безотказности, но постеснялся беспокоить Господа по такому блудливому пустяку.

Наслаждаясь кредитоспособностью, автор «Полыньи счастья» зашел в «Шоколадницу» и проглотил американо с блинчиками, не задумываясь, сколько осталось в бумажнике денег. Потом он заглянул в салон «Хьюго Босс» и примерил «тройку», отлично на нем сидевшую, но стоившую страшных денег. Ничего не поделаешь: с Натальей Павловной придется выходить в люди, а приличного костюма нет, скупая Вероника твердила, что ему идут свитера. Едва отвязавшись от продавца, писодей вырвался на улицу и в табачный магазин зайти уже не решился, но застрял у витрины. С серьезными намерениями изучая вересковые трубки всех цветов и размеров, он решил подарить соавтору «бриар», правда только после того, как получит обещанный гонорар полностью.

Гуляя, Кокотов оказался в Костянском переулке и, проходя мимо дореволюционного шестиэтажного здания, замедлил шаг и остановился у железной ограды. В доме располагалась «Литературная газета», где его однажды жестоко обидели. Лет десять назад Андрей Львович принес в редакцию рассказик про школу. Встретил его рыжебородый сотрудник, похожий на доброго домового, охотно взял рукопись и предложил позванивать. Однако писодею показалось, что при этом рыжий глянул на него как-то странно, с сожалением, как на чудака, который додумался спрятать денежки в мусорном контейнере. Когда Кокотов позвонил через месяц, ему вежливо объяснили: рукопись на рецензии. Еще через месяц сказали: рассказ отправлен на вторую рецензию. Через полгода оказалось, что рецензии взаимоисключающие – хвалебная и разгромная, поэтому участь спорного текста решит редколлегия, которая собирается крайне редко. Наконец, через полтора года, Андрея Львовича скорбно известили, что на заседании рассказ очень хвалили, но как на грех недавно был опубликован очерк, тоже из школьной жизни – о том, как учительница растлевает старшеклассника, а тот, не выдержав впечатлений, прыгает с крыши на асфальт… «Но вы не переживайте! Приносите еще что-нибудь!» И черт же дернул экономного Кокотова поехать в редакцию за рукописью. Услышав просьбу вернуть рассказик, рыжебородый из доброго домового превратился в ведьмака, брызжущего слюной. Он кричал, что никакой жизни не стало от графоманов, что если хранить каждую бездарную хрень, то погибнешь под завалами макулатуры. Тщетно обшарив все полки, он сунул под нос зануде «Литературку», где мелким шрифтом сообщалось: рукописи не рецензируются и не возвращаются. Кокотов ушел как оплеванный, со времен литобъединения «Исток» над ним так не глумились. Когда он чуть не плача поделился горем с Мреевым, тот заржал и объяснил, что забирать из редакции рукопись через полтора года – такая же нелепость, как потребовать в больнице вернуть отрезанный аппендикс. Федька заверил, что рассказ наверняка выбросили в корзину, едва автор закрыл за собой дверь. Печатают только своих!

– Суки! Знаешь, что раньше там было? Дом терпимости!

…Кокотов заметил оживление на ступеньках редакционного подъезда. Люди вытаскивали из дверей компьютеры, папки, стулья, столы и грузили все это в крытую фуру. Рыжебородый домовой вынес перевязанную стопку книг…

«Ага, сволочи, прогорели! [1]1
  В сентябре 2008 года «Литературная газета» переехала в новое здание в Хохловском переулке. Прим. ред.


[Закрыть]Так вам и надо! – с восторгом подумал автор «Роковой взаимности» и пошел покупать Валюшкиной цветы.

20. РАЙСКИЙ ОГОРОД

Ровно в шесть писодей стоял у выхода из метро «Проспект Мира», под голубыми часами, и расправлял задешево купленные розы, чтобы выглядели побогаче. Получив внезапный аванс, автор «Полыньи счастья», конечно, мог выбрать букет подороже, но помешал Внутренний Жмот, повелевавший им все эти скудные годы. Сначала он (не Жмот, а Кокотов) приглядел для Валюшкиной «Туранский пурпур» – великолепные черно-бордовые розаны на метровых шипастых стеблях, напоминающих дикорастущую колючую проволоку. Андрей Львович даже договорился о хорошей скидке с продавщицей – крашеной блондинкой кавказской национальности, но в последний момент вдруг передумал, сказал, что не терпит селекционного насилия над природой, и ни с того ни с сего взял теснившийся в дальнем ведерке «Сюрприз Подмосковья» – дешевые кривенькие цветочки, недалеко ушедшие от пращура-шиповника, именуемого в народе «собачьей розой». Цветочница посмотрела на него с презрительным недоумением, с каким, должно быть, там, в горах, смотрят на джигита, вернувшегося с равнины без мешка добычи и пленного гяура для рабских услуг.

Презирая себя за жлобство, Кокотов старательно расправлял мелкие лепестки, постепенно приходя к выводу, что правильнее вернуть сиротский «Сюрприз» и, доплатив, взять роскошный «Пурпур», но сделать этого не позволял Внутренний Пижон, хорошо запомнивший обидную усмешку в восточном взгляде продавщицы. Итак, Андрей Львович, изредка посматривая на выход из метро и выискивая в толпе Валюшкину, думал еще и о том, что с каждым годом, становясь старше, он встречает на улицах все больше девушек, хотя во времена его юности, насколько он помнил, решительно преобладали зрелые женщины и старухи. Странно, правда?

Расправив очередной лепесток, Кокотов поднял глаза и увидел перед собой эффектную даму, в которой не сразу опознал Валюшкину. Нинка явно пришла на свидание прямо из парикмахерской: уложенные светлые волосы еще не очнулись от лаковой неволи. Лицо одноклассницы оживлял умелый макияж, над ним явно потрудились специалисты, придавшие чересчур правильным чертам бывшей старосты загадочность. В довершение всего на ней был изысканно-серый деловой костюм, сочетавший офисную строгость с глубочайшим вырезом, почти обнажавшим грудь, а короткая юбка открывала вид на вполне еще молодые, неисхоженные ноги.

– Ну. Что. Прозевал? – спросила она, глядя на Кокотова с грустной улыбкой.

– Угу, отвлекся… – кивнул писодей и сообразил, что ее вопрос и его ответ касаются не только сегодняшней встречи, но и жизни вообще.

– Это. Мне? – Бывшая староста кивнула на цветы.

– Конечно!

– Здорово! – Валюшкина приблизила лицо к букету и глубоко вдохнула. – Пахнут. Наши. Здорово!

– Или! – автор «Жадной нежности» чуть повел глазами, давая понять: уж кто-кто, а он знает цену отечественным бутонам и никогда бы не купил даме броский импорт с ароматом антибактерицидного пластыря.

– Ну! Пойдем! – скомандовала бывшая староста.

– Куда?

– В «Аптекарский огород».

– Это далеко?

– Эх ты, москвич! – усмехнулась Нинка.

Она взяла его за руку, словно маленького, и повела по проспекту Мира, людному, как воскресный рынок. Одноклассники миновали ресторан «Кавказская пленница» и особнячок с большой мраморной доской, сообщавшей, что здесь жил и работал поэт В. Я. Брюсов, член ВКП(б) с 1919 года.

– О, закрой свои бледные ноги! – пошутил Кокотов.

Нинка смущенно посмотрела на свои мускулистые загорелые коленки и промолчала, не поняв тонкого литературного юмора. Поднявшись по деревянному пандусу стеклянного здания, они вошли в прозрачные самооткрывающиеся двери. Валюшкина привычно купила у стойки два билета и предъявила их, как в кино, контролеру. Они сделали еще несколько шагов и перенеслись из пыльной Москвы, набитой юркими автомобилями, точно ветхий буфет тараканами, в райский сад.

– Где мы? – удивился писодей, озираясь.

– В Аптекарском огороде, – ответила Нинка. – Петр. Первый. Основал. – Она снова взяла его за руку, как в первом классе, когда их заставляли гулять на переменах парами. – Пошли!

Налево уходила липовая аллея, долгая и тенистая. Впереди виднелся кирпичный фасад старинной оранжереи, а перед ней – длинный, окаймленный деревянным бордюром и газоном водоем с мутно-зеленой водой. Справа поднимались купы деревьев и заросли цветов. Кокотов недоумевал, как сумел этот зеленый остров в центре каменной Москвы пережить революции, реконструкции, войну, но в особенности – последние времена, когда земля в центре вздорожала, и новые дома ухитрялись воткнуть там, где прежде едва умещались хоккейная «коробка» или собачья площадка. Впрочем, город уже вплотную обступал оазис. Сзади высоченной неряшливой стеной тянулась кирпичная изнанка лепного проспекта Мира. Впереди виднелись советские жилые коробки – серые панельные для простонародья и «цековские», сложенные из кремового спецкирпича. Но и они выглядели теперь какими-то приютами неудачников рядом с сияющими яркими оберточными расцветками затейливых сооружений, построенных в виде цилиндров, усеченных пирамид, многогранников. На одном из новых фасадов виднелась растяжка: «Квартиры от застройщика!» Дома подошли так близко, что казалось, они склонились над «Аптекарским огородом», чтобы получше разглядеть и запомнить это обреченное недоразумение природы, замешкавшееся среди конечного торжества бетона, пластика и стекла.

– Нет, это не аптекарский, это райский огород! – вымолвил писодей.

– Хорошо. Сказал. С чего. Начнем?

– Не знаю…

– Тогда с миксбордера!

– Отлично! – поддержал Кокотов, не понимая, о чем речь.

Они свернули направо и пошли по дорожке, петляющей между деревьев, кустарников и замысловатых растений. Рядом были воткнуты таблички с названиями на русском и латыни. К примеру, огромные лопухи, под которыми мог бы скрыться ребенок на велосипеде, назывались «Пелтифиллум щитоносный». Названия были странные, непривычные, и одноклассники затеяли игру – выискивали самые забавные растительные имена, со смехом объявляя их друг другу.

– Фиалка удивительная! – со значением прочел на табличке писодей.

– Лунник оживающий! – отозвалась Нинка.

– Лилия слегка волосистая! – усмехнулся автор «Кентавра желаний» и посмотрел на бывшую старосту со значением.

– Листовник сколопендровый! – парировала она.

– Снежноягодник! – не уступил Андрей Львович.

– Весенница зимняя. Странное. Название. Правда? – грустно сказала Валюшкина и присела возле маленьких невзрачных листочков, торчащих из травы.

– Странное, – согласился Кокотов. – А какая она?

– Не знаю. Она в марте цветет. Пошли! Рыбок. Смотреть.

Нинка подвела его к водоему, упиравшемуся в кирпичный фасад старинной оранжереи. Одноклассники встали на мостике и, опершись на перила, стали смотреть на воду, зеленую и настолько мутную, что плававшие в ней большие, с хорошего подлещика, золотые рыбки казались размытыми, извивающимися оранжевыми пятнами, которые дружно устремлялись к осеннему листочку, упавшему с веток в воду.

– Их. Хлебом. Кормят, – объяснила Нинка.

Эти разноцветные осенние листочки, погоняемые ветром, казалось, играли в какую-то крошечную, лилипутскую регату. Кокотов вспомнил настойчивое желание Натальи Павловны, уменьшив, поселить его в своей сумочке, и вообразил, как, став размером с полмизинца, скользит по воде на желтом березовом листочке, точно на серфинге.

– …жу? – спросила Валюшкина.

– Что? – не понял замечтавшийся писодей.

– Как. Я. Выгляжу? – с некоторой обидой повторила она.

– Фантастика! – совершенно искренне отозвался автор романа «Женщина как способ».

– Почему. Сам. Не сказал?

– Я хотел, потом… специально… – промямлил он, удивляясь, отчего не догадался похвалить школьную подругу за внешний вид.

– Знаешь. Некоторые… Новую кофточку наденут – и весь банк бежит: «Ах, как вам идет! Ах, какая вы сегодня!» А мне почему-то никто комплиментов не делает. Нет, делают, конечно, но только если что-нибудь нужно по работе. Кокотов, может, я просто некрасивая?

Видимо, эта проблема так давно и глубоко волновала Валюшкину, что она даже на минуту очнулась от своей телеграфной манеры говорить.

– Ну, что ты, Нин, ты просто роскошная женщина!

– Да?

– Конечно!

– В бассейне тренер думает, мне тридцать пять!

– Я бы тоже так подумал… – неловко поддакнул Андрей Львович.

– Да. Ну. Тебя! – обиделась бывшая староста, почуяв неискренность. – Мое. Любимое. Место. Не покажу!

Кокотов вздохнул, наклонился и поцеловал ее возле уха, успев уловить простоватый в сравнении с Обояровой, но ласковый запах духов. Она снова взяла его за руку, но уже не как ребенка, а по-другому, с робкой настойчивостью, и повела вглубь парка. Они прошли мимо зеленой лужайки с огромной лиственницей.

– Триста. Лет! – со значением сообщила Валюшкина.

– Угу! – понимающе кивнул писодей.

Пройдя под зелеными сводами длинной и полукруглой, как тоннель, перголы, увитой резными виноградными лианами, они вышли к пруду, вырытому, как сообщала табличка, в восемнадцатом веке. Темная кофейная вода, подернутая ряской, таинственно стояла в неровных берегах, поросших осокой, крапивой и рогозом с коричневыми бархатными султанами. Посредине пруда виднелся небольшой травяной островок.

– Вот, – сказала она. – Мое. Место. – И показала на странную древнюю иву у самой воды.

Толстое корявое дерево, вырастая, едва приподнялось над корнями и снова тяжко опустилось на землю, став похожим на лежащее тулово огромной рептилии, вроде Змеюрика. Но потом, утончаясь, ствол снова изогнулся и пошел вверх, словно шея диплодока, тянущегося за свежими листочками.

– Давай. Тут. Посидим! – предложила Нинка.

Они устроились на стволе, въевшемся в землю, как древняя колода. Некоторое время молчали, пересчитывая желтые кувшинки и следя за утками. Пернатая пара бороздила темную воду, распространяя волны, которые покачивали ряску и шуршащую осоку.

– У них. На всю. Жизнь, – кивнула на птиц бывшая староста.

– Угу.

– А ты. Чего. Развелся? – вдруг спросила она.

– Я? Да так… Жена ушла.

– Куда?

– К другому.

– Как. Это? – Валюшкина спросила с неподдельным изумлением, словно впервые в жизни услышала о том, что жены иногда бросают мужей.

– Вот так.

– Молодого нашла?

– Нет, старого, но богатого.

– Дура. Дети. Есть?

– Дочь. Настя.

– Сколько. Лет?

– Погоди, – Кокотов стал высчитывать. – Двадцать пять.

– На тебя. Похожа?

– Не знаю.

– Как. Это. Не знаешь?

– Я дочь видел в последний раз, когда ей был годик.

– А потом?

– Потом Елена вышла замуж за другого, и он ее удочерил.

– Старик?

– Нет, за старика вышла Вероника, а Лена вышла за молодого. Офицера.

– Запутал. Летун! – с осуждением проговорила бывшая староста.

– Так получилось. Но ты мне всегда нравилась, – чуть в нос признался «Похититель поцелуев» и стал медленно склоняться к Нинке с лобзательным намерением.

– Поздно, Дубровский! – усмехнулась она и загородилась букетом. – Пошли. Поедим.

…Ресторан оказался пуст, точно располагался не в центре Москвы, а в каком-то умирающем поселении, где закрыли главный завод, и народ постепенно разъехался в поисках заработков. В зале томились две нерусские официантки и быковатый бармен, тоскующий в обществе невостребованных бутылок. Одноклассники устроились на веранде у окна, откуда открывался вид на липовую аллею. Там на лавочках одинокие женщины с книгами дожидались своих единственных мужчин. Там же гуляли, обнявшись, влюбленные, среди которых, возможно, были и книжницы, дочитавшиеся до личного счастья. И как результат, молодые мамы катили по аллее коляски, иногда останавливаясь и нежно склоняясь над невидимыми с веранды младенцами.

Несмотря на отсутствие посетителей, официанты долго не брали заказ. Наконец к ним подошла узкоглазая девчушка с бейджиком «Гулрухсор» на груди. Она положила на стол две кожаные тисненые папки – в таких при Советской власти, отправляя на заслуженный отдых, вручали бодрым пенсионерам прощальные адреса от безутешного коллектива. Андрей Львович раскрыл меню, вчитался, и Внутренний Жмот затомился, сравнивая здешние цены с «Царским поездом».

– Ты. Что. Пьешь? – Спросила Валюшкина.

– Я… я… – Кокотов заметался взглядом по страницам, ища вино подешевле, но вовремя спохватился и, мысленно отхлестав Внутреннего Жмота по щекам позорным «Сюрпризом Подмосковья», выбрал самое дорогое вино. – Шато Гранель 2005-го…

– Ого! – сказала Нинка.

– Это, конечно, не гаражное вино, но пить можно.

– Соображаешь, – похвалила бывшая староста, странно глянув на него. – Но. Тут. Дорого!

– Не волнуйся, я получил гонорар! – со значением успокоил автор «Жадной нежности», чувствуя, как упирается в грудь несгибаемый бумажник. – Хочешь омаров на гриле? – предложил он, гордясь роскошным словом «омары».

– Там. Есть. Нечего. Возьми. Мраморную. Вырезку. Мне – салат.

Она взмахом руки подозвала Гулрухсор и продиктовала заказ. Азиаточка записала, кивая и улыбаясь, потом ушла и минут через пять, смущенная, вернулась в сопровождении восточной подружки, но только постарше. Согласно бейджику, звали ее Зульфия.

– Извините, пожалуйста, – сказала та с приятным акцентом. – Гюля – новенькая и еще плохо говорит по-русски.

– Откуда она? – спросил Кокотов.

– Мы обе из Куляба. Но я в школу пошла еще при Советской власти. А Гюля потом. Молодые теперь у нас по-русски не знают.

– Ладно, – нахмурилась Валюшкина и повторила заказ. – Поскорей. Пожалуйста!

– Ты торопишься? – удивился писодей.

– Немного. Дочь. Прилетела.

– А-а…

– Хотела. Тебя к себе. Пригласить. Приготовить. Что-нибудь. Жаль.

– А я хотел тебя к себе пригласить, – вздохнул автор «Любви на бильярде», наглея от разочарования.

– Серьезно? – встрепенулась она.

– Абсолютно.

– Скажи! Нет. Выпьем.

Гулрухсор, боязливо улыбаясь, принесла бутылку, перетянутую белой салфеткой. Неловко, чуть не уронив, с третьей попытки откупорила большим штопором, показала пробку, бордовую, как пестик помады, и стала щедро наполнять Нинкин бокал. Однако тут, откуда ни возьмись, подскочила Зульфия, перехватила льющую руку землячки, и с китайским поклоном подала бокал писодею:

– Попробуйте! Такого вы еще не пили!

Кокотов отхлебнул, ощутил во рту терпкую кислятину, подвигал губами, как Жарынин, и кивнул. Зульфия с облегчением разлила вино по бокалам, ткнула Гулрухсор локтем в бок, и официантки удалились, оставив одноклассников наедине.