Текст книги "Чаша терпения"

Автор книги: Юрий Медведев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Медведев Юрий
Чаша терпения

Юрий Медведев

ЧАША ТЕРПЕНИЯ

...Что есть Красота

И почему ее обожествляют люди

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Н. Заболоцкий

1. Сибирская Троя

– ЗОНА, ЧТО САМОЕ ЗАГАДОЧНОЕ В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА?

– ТО, ЧТО ЧЕЛОВЕК СЧИТАЕТ СЕБЯ ВЕНЦОМ ПРИРОДЫ. ЛЮДИ ОЗАБОЧЕНЫ ОХЛАЖДЕНИЕМ СОЛНЦА ЧЕРЕЗ МИЛЛИОНЫ ЛЕТ ИЛИ УГРОЗОЙ СТОЛКНОВЕНИЯ ЗЕМЛИ С НЕВЕДОМЫМ НЕБЕСНЫМ ТЕЛОМ. НО МАЛО КОГО ТРЕВОЖИТ, ЧТО ЧЕЛОВЕК, ВОЗМОЖНО, ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВРЕМЕННАЯ ОСТАНОВКА В ПОСТУПИ РАЗУМА.

– ЗОНА, ОН УЖЕ ББ1Л ПРОМЕЖУТОЧНБ1М ЗВЕНОМ. СРАЗУ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ЕГО ПУТИ РАЗОШЛИСЬ С ОБЕЗЬЯНОЙ.

– А ЕСЛИ ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ ЧЕЛОВЕК ОБРАТИТСЯ В НЕКОЕ ВЫСШЕЕ СУЩЕСТВО? ЕСЛИ НЫНЕШНИЕ ЛЮДИ СТАНУТ ДЛЯ НЕГО ПОДОБИЕМ ПЧЕЛ, ДЕЛЬФИНОВ, ОБЕЗЬЯН?

Тускло-серебристая нить прошила вкось небеса над редколесьем дальнего берега Енисея. По утрам река все чаще затягивалась пологом тумана. В зените над нашим городищем нить наткнулась на невидимую преграду, змеей поползла, заскользила вниз, на глазах раздаваясь к торцу. За долгие годы полевых мытарств я успел коечем полюбоваться. Видел лепестки нежно-розового сиянья, распускающиеся иногда в грозу над урановыми жилами. На таежном озере под Зашиверском как-то на рассвете заметил очертания многогорбого чудища с длинной шеей и крохотной головой – то ли сказочный Змей Горыныч, то ли иной посланец из обидно далеких времен – и успел-таки щелкнуть затвором, но, как водится, на фотографии ничего нельзя было путного разглядеть, и я выбросил пленку. А однажды в Охотском море, между Итурупом и Шикотаном, среди бела дня мимо нашего катера неспешно прошествовал лихо закрученный столб воды толщиной в два-три обхвата, не больше, но уж зато ростом он был примерно полкилометра, помнится, я даже рыб разглядел в этом бродячем аквариуме...

В общем, много я чего перевидал, и потому не особенно изумился ниспускающейся ко мне на городище серебристой нити, хотя сам не знаю, зачем встал с обгорелого комля лиственницы. Когда-то здесь был льяльный двор, и на комле, всего вероятней, мастера очищали от окалины свои еще пышущие жаром поделки.

Тем временем конец нити раздувался, расплывался.

В небе обозначилось подобие родника или озерца, окаймленного первым ледком.

Не знаю, кто как, но я себя чувствую в подобных обстоятельствах стесненно. "Не хватало еще вынырнуть оттуда какому-нибудь белобрюхому тюленю (он же тюлень-монах), занесенному в Красную книгу и спасающемуся среди облаков от окончательного истребления", – подумал я.

Родник завис надо мною метрах в тридцати. Между заледенелыми берегами заиграли разноцветные прожилки. И вот явилось в нем (или на нем) лицо Учителя. Я услышал его глухой, как дальние раскаты грома, заметно заикающийся голос:

– Утро доброе, Олег. Как раскопки? Прошу учесть:

связь продлится не больше пяти минут.

– Насчет раскопок вам сверху видней, – громко сказал я. Говорить в небо с запрокинутой головой оказалось трудно: горло сжимали спазмы.

– Можете шепотом, – сказал Учитель. – Слышимость отсюда как с аэростата.

– За лето, – сказал я, – мы раскопали на холмах три поселения. Пока что три. Периоды – разные. Самое древнее принадлежит Афанасьевской культуре. В те времена лики знаменитых ученых еще не плавали по воздуху.

Учитель прищурил свои огромные миндалевидные глаза и пророкотал:

– Да, пять тысяч лет тому назад летать археологам по воздуху было незачем.

– А пока они летают, мы нашли бусы из жемчуга, литые золотые браслеты, подвески сердоликовые, украшения из электрона для конской упряжи. Итого семьсот восемьдесят три подобных предмета.

– Здесь впору музей открывать, – сказал Учитель. – Прямо-таки сибирская Троя.

– А также вырезанный из бивня мамонта ритуальный жезл. С причудливым орнаментом, – не утерпел похвастаться я. – Ему всего-навсего восемнадцать тысяч лет.

– Каков характер орнамента?

– Все точки орнамента складываются в лунный и солнечный календари, ответствовал я смиренно.

Тут никогда и ничему не удивляющийся Учитель откинулся как бы в глубь родника, возможно, развел невидимыми мне руками и усмехнулся. И я увидел у него за плечами безмятежное, как во времена Одиссея, море и даже различил барашки волн. Лицо мне приятно покалывало, будто я блаженствовал под теплым душем.

– Выходит, зря, зря поспешили приписать изобретение календаря халдейским мудрецам. – Я достал из кармана куртки сложенный вчетверо лист плотной бумаги. – Вот анализ. Прислали вчера из академгородка.

Восемнадцать тысяч годочков плюс-минус пятьсот. Ребят на радостях с утра отпустил в баньку, а сам вот сижу скучаю. Не податься ли, думаю, на остров Сицилию, на подмогу к Сергею Антоновичу, хоть меня и не пригласили в колыбель цивилизации. Теперь небось жалеете?

– Как в воду глядели, – сказал Учитель и снова наклонился вперед. Завтра жду вас здесь, в Палермо. Я немного прихворнул, и ваша помощь на раскопках будет впору. Не говоря о знании языка. Виза и билет в Москве, в институте, у Кравчука. И последнее, Олег. – Учитель вроде бы нечаянно притронулся указательным пальцем к мочке уха – призыв к высочайшему вниманию у тибетских отшельников. – Неплохо бы возвратить вашему знакомому Марио его необычный сувенир. Тот, что у вас в кабинете, возле настольной лампы. Неудобно перед вашим знакомым, слишком ценная вещь. А живу я здесь в гостинице "Золотая раковина".

Она вам хорошо знакома, если не ошибаюсь.

Я чуть было рот не раскрыл от удивления. Безделица, двухголовая засушенная ящерица названа ценной вещью. И кем названа? Никогда не ошибающимся Учителем.

– Но как же я с бухты-барахты помчусь к Средиземному морю? – спросил я ошарашенно, еще ничего не понимая. – А экспедиция? Мы только-только начинаем сворачиваться.

– Поручите свернуть ее Мурату. Он отлично справится. Кстати, как поживает ваш подопечный?

– Ваш подопечный, Сергей Антонович, – ответил я, намеренно выделяя первое слово. – Это он, самолично, раскопал бивень с календарем. Так что заказывайте портрет с надписью: "Победителю-ученику от побежденного учителя".

Мне показалось, что последней фразы висящий надо мной не расслышал.

– Передайте Мурату^: пусть консервирует раскопы – и в путь. Небось уж белые мухи по утрам жалуют. Поначалу забереги, пото^ шуга, а потом вмерзнете в снега, братья-троянцы, вместе с литыми браслетами и ритуальным жезлом.

Из глубины родничка подобием светящихся капель начала просачиваться цифирь: 60... 59... 58.... Тут между мною и родничком пролетел селезень и вдруг спикировал резко в траву, метрах в десяти от меня. Я кинулся было к нему, но услышал спокойный голос Учителя:

– Да вы, Олег, особо не торопитесь. (24... 23... 22...) Недельку-другую можете повременить. (17... 16... 15...) Обстановка здесь спокойная. (12... II... 10...) Как тогда, в урочище Джейранов, (б... 5... 4...) А с бивнем поздравляю...

Вслед за всплывшим нулем небесный родник начал замутпяться, сжиматься, заскользила ввысь– тускло-серебристая нить, поглощая самое себя, пока вовсе не истаяла.

Я помахал рукой угасшему виденью. Досадно.

Со своими жалкими потугами на остроумие я выгляжу перед Учителем краснобаем. А все из-за чувства неуверенности: мне почему-то кажется, что Учитель читает мои мысли, прозревает каждое движение души наперед.

Я знаю его пятнадцать лет, сам уже преподаю в университете, а вот робость перед могуществом его интуиции не проходит. Иногда мне кажется, что в мозгу Учителя проворачиваются живые шестерни размером с австралийский материк.

Селезень забился в пожухлой мокрой траве. Я поднял трепещущую птицу. Несколько раз она дернулась и затихла. Я не из ярых проповедников вегетарианства и питаюсь, понятно, не только картофельными котлетками, но я не хочу, чтобы ради приятных приглашений на знойный остров замертво падали в траву в моей родной Сибири красивые птицы. И без того их повывели ретивые насытители полей ядохимикатами...

Впрочем, селезень, кажется, начал оживать. Через минуту-другую он пришел в себя, встряхнулся и неожиданно взвился прямо из рук.

– Впредь поминай меня добром среди утиных собратьев! Авось свидимся на Сицилии! – прокричал я ему. Он бил крыльями уже над Енисеем, где туман окончательно рассеялся, обнажив излуку./е' белеющими створными знаками для все более редких буксиров. Пора было идти париться.

Я зашагал от городища,,до извилистой скользящей тропе. И тут мён?госенило. Господи, что за несуразицу Учителю я молол! Какие золотые подвески? Какая упряжь! Больной, он разыскал меня у черта на куличках. Он призывал к высочайшему вниманию. Он сказал: все спокойно, как в урочище Джейранов. Долго тлел бикфордов шнур этой незамысловатой фразы, но взрывом меня оглушило основательно...

2. Легенда о Снежнолицей

– ЗОНА, ПОЧЕМУ ТАК ТРЕВОЖАТ, ДАЖЕ ОСКОРБЛЯЮТ ФИЗИЧЕСКИЕ ИЗЪЯНЫ В СОВЕРШЕННОЙ КРАСОТЕ? ПРЕКРАСНОЕ ДИТЯ, РОЖДЕННОЕ ГОРБУНЬЕЙ, РАДУЕТ ВСЕХ. НО ДВУХГОЛОВЫЙ МОНСТР ОТ ВЕНЕРЫ МИЛОССКОЙ?!

ЕГО ПОЯВЛЕНИЕ НА СВЕТ РАСТОПЧЕТ И ЕЕ КРАСОТУ.

– ПРЕКРАСНОЕ – КАК ЖИВОЕ ЗЕРКАЛО, ОТРАЖАЮЩЕЕ ЮНОСТЬ МИРА. ЭТО БЛАЖЕНСТВО ГАРМОНИИ, ТОРЖЕСТВО ОСОЗНАВШЕЙ СЕБЯ МАТЕРИИ. А УРОДСТВО – ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ РАСПАДА, УГАСАНИЯ ЖИЗНЕННЫХ СИЛ, ПРЕДВЕСТЬЕ РАЗЛОЖЕНИЯ. БЕЗОБРАЗИЕ САМОЙ СМЕРТИ.

– ЭОНА, НО У ИСТОКОВ ЗЛАТОКУДРОЙ ЮНОСТИ МИРА НЕ БЫЛО КРАСОТЫ – КРАСОТЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ, ПОСКОЛЬКУ НЕ БЫЛО ЕЩЕ И САМОГО ЧЕЛОВЕКА. ОЗНАЧАЕТ ЛИ ЭТО, ЧТО КРАСОТА НАРАСТАЕТ, ПРЕУМНОЖАЕТСЯ, СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ, ВОСХОДЯ ПО ЛЕСТНИЦЕ ВРЕМЕН?

– БУДЬ ТАК, ДИВНЫЕ ОБРАЗЫ ИСКУССТВА ПРОШЛОГО НЕ БЫЛИ БЫ СТОЛЬ ПРИТЯГАТЕЛЬНЫ ОДНАКО ИМЕННО ОНИ – НЕИСЧЕРПАЕМЫЙ родник ВДОХНОВЕНЬЯ для ВСЕ новых и новых ПОКОЛЕНИЙ ХУДОЖНИКОВ, СКУЛЬПТОРОВ, ПОЭТОВ. ИБО ПРЕКРАСНОЕ НЕПОДВЛАСТНО МЕЛЬНИЦЕ ВРЕМЕНИ. ПРЕКРАСНОЕ – ВЕЛИКОЛЕПИЕ ИСТИННОГО.

– ЭОНА, ТЫ СКАЗАЛА ЗАМЕЧАТЕЛЬНО: ВЕЛИКОЛЕПИЕ ИСТИННОГО.

– ЭТО СКАЗАЛ ПЛАТОН.

После первого курса я напросился в экспедицию к Учителю рабочим. В те годы он раскапывал древнее уйгурское городище в долине реки Или, несущей свои мутные воды среди отрогов Тянь-Шаньского хребта. Попасть к Учителю стремились многие в университете, притом не только будущие историки и археологи. Имя его всегда было окружено легендами, а после того, как он возвратился из Монголии, где раскопал кладбище стегоцефалов, об Учителе заговорили и за границей. Однако пробиться в его экспедицию было трудно: все знали, что состав ее долгие годы почти не меняется, а лишних людей он к себе не берет. И все же я рискнул: заявился однажды вечером к нему на кафедру, досадуя, что так и не обзавелся приличным костюмом. Он сразу же дал мне от ворот поворот, будто обрубил канат: нет! Тогда я достал из кармана застиранной ковбойки билет в общий вагон до Алма-Аты и положил на стол, где лежали разные диковинные камешки – единственная слабость Учителя.

– Все равно я окажусь на городище, притом раньше вас, – твердо сказал я. – Немного подзалатаю наш домишко в Алма-Ате – и прямиком на Нарынкольский тракт. Любой грузовик– подбросит до Чунджи. А там хоть пешком доберусь до обиталища Снежнолицей. Могу и бесплатно поработать, с голоду не умру. Буду рыбу ловить в Чарыне, на фазанов ставить силки. А яблок и урюка там столько, что медведи за ними спускаются с гор.

– Откуда такие познания тамошних мест? – прищурился Учитель.

– Я там целое лето отбарабанил. Сперва прицепщиком, потом трактористом, – сказал я. – На гоночный велосипед себе зарабатывал.

Он недоверчиво оглядел меня с ног до головы.

– Да разве трактористы и велогонщики такие? У них мышцы играют, как у Ильи Муромца.

– А я, значит, доходяга, кости да кожа, да? – запищал я фальцетом.

– Голос богатырский, нечего возраз51ть, – расхохотался он. – Небось и одного раза подтянуться слабо?

В экспедиции, между прочим, не только тенором песни поют, но и землицу родимую копают. Преимущественно лопатой.

Вместо ответа я подскочил к старинному дубовому шкафу, схватился за верхнюю планку, подпрыгнул и завис – кулак вровень с плечом, исхитрившись изобразить ногами еще и "угол". Этот и подобные трюки не раз приводили в смущение факультетских чемпионов по обрастанию мускулатурой.

– Буду висеть, как летучая мышь. Пока не возьмете, – выдавил я сквозь сжатые зубы.

– Слезайте, слезайте, Преображенский. Убедили.

Беру до конца сентября. Оклад положим как у съемщика планов-сто двадцать, но трудиться придется не перышком по бумаге, а кетменем и лопатой. Сапоги наши, портянки – не меньше трех пар – ваши. А теперь приземлитесь, пожалуйста, вот сюда, гимнаст.

Я осторожно "сел в старинное кресло с бархатными вытертыми подлокотниками, стараясь не выдать сбитого дыхания. Учитель, глядя на меня в упор, сказал:

– Сознавайтесь.

– В чем?

– Откуда вы знаете о Снежнолицей красавице?

...Незадолго до восхода солнца нас будили сурки.

Они стояли на задних лапах у своих глиняных холмиков, и все, как один, вглядывались в переливы светлеющего неба, словно ожидая оттуда прилета своих неземных собратьев. Их пронзительный посвист напоминал перекличку полковых флейт. Кусты жимолости и облепихи приседали под тяжестью росы. В переливы флейт вплетались птичьи голоса. Первые лучи солнца поначалу вызолачивали белоснежные шатры горных вершин, а вскоре выкатывалась и сама солнечная колесница.

Мы начинали рыться в земле сразу после завтрака, обедали в час, потом спасались в тени от зноя до четырех и снова, как кроты, вели свои ходы, вплоть до закатного блистания Венеры.

...Ты начитался книг о раскопках Трои, Помпеи, Вавилона, Ниневии, о сокровищах пирамид и скифских курганов, тебе чудятся извлекаемые из мрака тысячелетий царские короны, обитые золотом колесницы, – п что ж? Где бляхи в виде головы тигра? Где зубчатые пластины, изображающие волнующееся м"оре? Где свернувшийся зверь на набалдашнике меча? Где светильники наподобие лепестков лотоса, крокодилы крылатые из обсидиана, испещренные зернью шейные гривны, где? Вместо блях и корон – глина, песок, щебень, а изредка – ручка закопченная от кувшина, костяной истлевший амулет, оловянное грузило. ("Скажи мне, где прах твой истлевший, уплывших веков рыболов?")

Да, никакого уйгурского городища на проплешине между бешеной речкой и стеною ясеневого леса с примесью буков и тополей не было. То, что осталось от города, покоилось глубоко в земле. Поначалу, когда снимали верхний слой почвы, нам помогал бульдозер.

Он притарахтел своим ходом из Чунджи и через два дня уполз: пахнущий самогоном бульдозерист заломил такую цену за услуги, что Учитель выпроводил его без лишних разговоров. А еще через -пару деньков я уже набил себе кровавые мозоли: поди справься с сотнями ведер земли! На щеке вспух рубец от рукоятки переломленной лопаты, да вдобавок ко всему меня укусила за палец мышь-землеройка, и я стоически перенес уколы от столбняка. Учитель отнесся к происшествию с землеройкой невозмутимо: оказывается, начинающий археолог может стать жертвой примерно ста видов ползучих и порхающих гадов, но лишь два из них вызывают к себе уважение: паук каракурт и змея гюрза, после их укуса спасти от смерти удается далеко не всегда.

Случалось, хотя и редко, вызревала на севере гроза.

Она выталкивала из-за холмов многоярусные сизые башни. Облака клубились, перестраивались в боевые порядки, сопутствуемые чернильной, налитой, как винный мех, тучей. После свирепого ливня река вспухала, начинала прыгать по камням и реветь.

Вечером, если не досаждали комары, я ложился, смертельно усталый, на кошму возле палатки. Поблизости, за кустами джиды (из косточек ее белесых, приторных на вкус плодов я нанизывал бусы), шевелил красными плавниками костер. Тут Учитель вспоминал свою молодость, плавания по Тихому океану, первые путешествия на Лоб-Нор, дорогу в таинственную Лхассу, к истокам хрустальным Брамапутры, читал наизусть целые главы из "Борьбы за огонь", "Затерянного мира", "Р1стории государства Российского". Особенно любил он Гоголя. "Уже он хотел перескочить с конем через узкую реку, выступившую рукавом середи дороги, – рассказывал, чуть заикаясь, Учитель, – как вдруг конь на всем скаку остановился, заворотил к нему морду, и – чудо! засмеялся! белые зубы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на голове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как исступленный, и погнал коня прямо к Киеву.

Ему чудилось, что со всех сторон бежало ловить его:

деревья, обступивши темным лесом, и как будто живые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, казалось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама дорога, чудилось, мчалась по следам его..."

Я слышал приглушенный рокочущий голос и благодарил судьбу за то, что свела меня с человеком, в чьей памяти разместилась целая библиотека, с человеком, который не затуманивал свой мозг винными парами, табачным дымом, был чужд накопительства, открыто презирал малодушие, угодничество, лесть. Среди войн, неисчислимых страданий, насилии, предательств, смертей русская земля никогда не уставала взращивать и таких сыновей, хотя, казалось бы, всё должно было измельчать, погрязнуть в мелочных заботах, но не мельчало, не погрязало, и это была для меня пока что неразрешимая загадка.

Окликала слепой ветер река Чарын. Приближался к Каневу колдун на хохочущей лошади. Слабодушный воевода Шеин со склоненными хоругвями уводил свое воинство от опаленных стен Смоленска, опасливо оглядываясь на окруженного рыцарями торжествующего короля Владислава. О! От судьбы не отвернешься, воевода, вперед смотри, только вперед, туда, где завтра у стен московских поднимет палач твою снятую голову над толпой: и поделом, поделом тебе, воевода, ни на каких условиях Родину не предавай.

Сторожевым огнем представлялся мне костер с шевелящимися лениво плавниками, вокруг него располагались Учитель и его неизменные сотоварищи, спутники странствований. Огонь перемигивался с воинством таких же огней из прошлых и будущих времен, рассыпаемых, как зерна, невидимой рукой по лику русского поля. Со сторожевыми кострами звезд.

Я вглядывался в небо, в очертания вечно цветущего сада созвездий и мечтал, как я найду Снежнолицую.

Легенду о ней я впервые услышал от слепого старика Ануара...

Она была единственной женой могучего уйгурского владыки в крепости на изгибе реки. Он привез Снежнолицую из далеких славянских земель, куда ездил свататься, и на тысячу лошадей были навьючены дары:

и ковры из Багдада, и горящие, точно хвост у павлина, шелка, и кружево венецианское, и парча, и орехи мускатные, и кардамон, и слоновая кость, и куски сандалового дерева, благоухающие, как деревья в раю. Да, на тысячу лошадей навьючены были дары, ибо слава о красоте Снежнолицей растекалась, как вешние воды по лику земли – до стен Царьграда докатывались волны славы, до скал норманнских, до гор зальделых Югры, где у людей нет голов и они скачут на одной ноге, одеты в шкуры медведей, рысей и росомах.

И увидел владыка невесту, и предложил без раздумий коней и дары, и поклон поясной отвесил ее отцу – рано поседевшему князю, а в довершение выиграл поединок у сына кагана хазарского, тоже прибывшего из своего Итиля не без даров. Ладен был и глазами проворен рыжий хазарин, надменно показывал профиль орлиный, плетью поигрывал; да кишка оказалась тонка:

через крепостной ров перемахнул уйгурский владыка на арабском своем скакуне, а летя надо рвом, исхитрился еще и лук выхватить, и стрелу сквозь колечко серебряное на коньке у терема пропустить. А рыжий так во рву и остался с хребтиною переломленной.

Возвратился из дальней земли владыка – молодым чашу радости век не испить. И давались диву уйгуры:

какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких снегов. Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались под ветром – ах, услада взору! – невиданные цветы.

Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне неведомые дотоле. Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи, поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии – огню. Всяк находил радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.

Но проведал о красоте Снежнолицей богдыхан.

И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке пред его богдыхановы очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою, богдьтханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной империи легко ль совладать? – а пока он печалился, получили гонцы самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же лицом почернел и скончался от недомогания сердца.

Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?

– Нет, стрела устремляется к лани.

Разве садится горлинка молодцу на плечо?

– Нет, на горлинку молодец ставит сети.

Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?

– Нет, рыбак добывает царь-рыбу.

О, богдыхап! Старого учить – что мертвого лечить.

Тоньше нитей лунного света истончалась нить жизни твоей. Зачем тебе горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.

Тебя до неба превозносят

Льстецы из покоренных стран.

В воде по горло пить не просят,

_______ О, богдыхан.

...Два года осаждала несметная рать богдыханова крепость на излуке реки, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали лазутчика. Тот сумел (под видом купца), обмануть бдительность стражей и, забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не простою стрелою – отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке шелковой иероглифы, красные будто кровь:

ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ!

Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьевзвезд. На его стенах искусные резчики начертали стихи горем убитого мужа:

Дыханье Снежнолицей отняла Колдунья остроклювая стрела.

В меня вонзилась – и объяла мгла Мой разум, раскаленный добела.

В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его, воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал в сечах пощады.

Город, подобно большинству раскапываемых городов, был разрушен в древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, – круглое строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория, а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную, пострадавшую от сильного жара астролябию.

От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться оукой. В полуденное небо нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали, на песчаном взгорье, вырисовывался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами, отражавшимися в голубом глазе озера, как будто озеро, крепость и ее озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше раздражало (всех, а не одного меня)

то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтения мы с ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым, как наш, – каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец, сверху по железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный солидолом.

– Зачем без приглашенья приходишь? – заговорил он высоким голосом, но слова выговаривал медленно, с акцентом. – Зачем работать мешаешь? Делать нечего – возьми помоги.

Был он худой и жилистый, как я, но с приметой: без верхней части правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я, подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки: отдаленные, безводные, сверхурочные – и выходило втрое больше. Мы с Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу маринку; брюшную полость у нее выстилает тонкая пленка, черная, как копировальная бумага: не снимешь пленку – отравишься насмерть. А голову от маринки не осмеливались жевать даже шакалы: – и она была ядовитой.

– Мурат, ты родом откуда? – спросил я его однажды.

– Теперь, пожалуй, из Чарына, – загадочно ответил он после некоторого раздумья.

От удивления я присвистнул как сурок.

– Да ведь и я жил в поселке Чарын! Целых четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ото!

И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?

– Я был у Созерцателей Небес.

– Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?

– Нигде я здесь не был, кроме Чарына, – угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как "телевизор", "холодильник", "спутник", "синтетика/", "вычислительная машина". Зато когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана, пуда на четыре, не меньше.

– А вон в того коршуна можешь попасть? – не нашелся ничего лучшего спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылилось с десяток кривоклювых врагов рода человеческого.

– Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут, – слыхал такое старинное пророчество?

Нельзя в природе никого убивать.

– За исключением жирных кабанов? – Я поставил ногу на секача.

– В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, – серьезно отвечал Мурат.

– Ну а камнем стать на том свете не боишься? – усмехнулся я. Он мотнул головой. – Тогда попади в белый камень на обрыве. – Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал. Но Мурат сказал как отрезал:

– Патроны еще пригодятся.

Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.

К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат, арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от кувшинов остались одни закопченные черенки, библиотеку с жалкими остатками сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного предназначения.

– Скорее всего здесь были спальни, – предположил Учитель. Я спросил:

– А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.

– Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычно обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не остается. Тем паче когда... – тут он заулыбался и мгновенно нарисовал палочкой на стене раскопа женский профиль, – когда в дело замешана красивая дама.

– Сергей Антонович, но с такими мыслями вы никогда бы не открыли ни кладбище стегоцефалов, ни Золотые дворцы на Орхоне, – разволновался я.

– Кроме названных, я участвовал еще в трех десятках экспедиций, Олег. Крупные открытия, к счастью, случаются редко. К счастью, ибо это не дает успокоиться.

...Где располагался мавзолей? На дворцовой площади? Вряд ли стал бы неутешный владыка возводить усыпальницу любимой там, где суетилась челядь и ржали кони. Рядом со своим мавзолеем? О нем ничего не известно. Он мог быть построен в Городе Мертвых, но кладбище мы еще не нашли. Рядом с библиотекой?

Судя по множеству сгоревших книг, владыка в перерывах между походами проводил немало времени за чтением, а переизбыток знания усугубляет печаль. Мне почему-то казалось, что последнее пристанище Снежнолицей было рядом с обсерваторией, может, даже внутри ее. Воображение услужливо рисовало одинокого старца, вглядывающегося в звездную пустыню неба, где Пегас летит рядом с Орлом и Лебедем навстречу бесстрашному Персею с обвитой змеями головою Медузы Горгоны в руках, где Дракон подкрадывается к Серебряному Приколу, вокруг которого четыре звездных волка гонятся за тремя овцами, и когда настигнут их – Вселенная снова свернется в клубок. Но еще силен Геркулес, и Кит воздувает буруны на Млечном Пути, и старец спускается по мраморным ступеням к той, ради которой он несся на бешеном скакуне над крепостным рвом.

Я поделился своими мыслями с Учителем. Он одобрил мой замысел: выкопать для начала колодец, а от него несколько пробных горизонтальных ходов.

Я вгрызался лопатой в розоватую землю, не разгибая спины. Впереди маячил сезон дождей. Первые два хода (на север и запад) ничего не дали: один обвалился, другой уперся в скалу. Я рыл еще и по ночам, тайно от всех, при свете керосинового фонаря. Иногда я дедал перерыв, вылезал глотнуть свежего воздуха. Тарахтела буровая, освещенная гирляндами лампочек. Там тоже грызли глину и гранит, и, может быть, бездушный бур давно уже прошел сквозь грудь Снежнолицей. Шакалы выли, обратив длинные морды к фонарю луны.

Им вторили камышовые коты. Ветер доносил запахи тысячелетних кочевий. Когда-то по этим местам проходил Марко Поло, и он тоже слушал эти звуки, вдыхал эти запахи, чтобы потом, томясь в плену, без всяких прикрас рассказать о выстраданном и пережитом н обессмертить имя свое – о, не званием члена великого совета Венеции обессмертить, не подвигами в братоубийственной бойне с Генуей. Простодушным повествованием о землях незнаемых, от которого он не отрекся и на смертном одре, и где сумел даже о никогда им не виданной Руси сказать добрые и правдивые слова.

Привет тебе из урочища Джейранов, праведный странник!..

В одну из ночей лопата наткнулась на каменную кладку. Камни были наподобие тонких кирпичей, замшелые, не тронутые пламенем, плотно пригнанные.