Текст книги "Операция «Форт»"

Автор книги: Юрий Корольков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Может быть, в городе.

– В городе… Ха! – взорвался вдруг старший радист. – У жандармов, что ли! Пойди сунься, если такой смелый.

Разговор так ничем и не кончился. Связь с внешним миром оборвалась начисто.

Иван Неизвестный ходил мрачный и молчаливый. Он все думал, думал и ничего не мог решить. Только раз во время дежурства, когда они с Белозеровым остались вдвоем на дальнем посту, Иван не выдержал и сказал:

– Послушай, Анатолий, давно я собирался тебя спросить – как ты думаешь, что будет с нашим отрядом?

– Это к чему ты? – не понял Белозеров.

– А вот к чему. Если все так пойдет дальше, доведет нас Глушков до ручки. Как пить дать! Это я как пограничник пограничнику говорю…

Белозеров сидел рядом с товарищем, но не видел его лица. Откуда-то со стороны входа сюда доносилось легкое, как дыхание, дуновение ветерка. Но это неприметное движение воздуха позволяло легче и глубже дышать. Воздух был суше, доносил с собой весенний запах земли, прелой травы, полынной горечи и солнечного тепла. Анатолий молча слушал взволнованный голос приятеля. Он и сам последнее время задумывался над тем, что говорил радист, но для Белозерова в его словах многое было новым.

– Пойми, что получается, – продолжал Неизвестный. – Мы с тобой пограничники, значит, те же чекисты. А что должен делать чекист, если узнает, что кто-то приносит вред делу?

– Знаешь, Иван, – прервал его Белозеров, – что-то я тебя, и вправду, не понимаю. Загадки ты мне не загадывай. Либо говори начистоту, либо держи при себе свою тайну.

– Ладно, – перешел на шепот Иван Неизвестный, – ты знаешь, что Центр предложил нам перейти в катакомбах в другое место. А Глушков скрыл это и теперь тянет всех в Савранские леса уходить, бросать катакомбы. А как мы уйдем – работать нас не в лес, а в Одессу послали. Кто без нас будет связь держать? Я сказал ему – за лампами в город надо сходить, может достанем. Так, знаешь, как он мне ответил?..

– Подожди, подожди! – воскликнул Белозеров. – Так, значит, нет такой директивы – в Савранские леса уходить?

– А я тебе про что говорю?!..

– Да-а… – протянул Белозеров. – Об этом надо поговорить с парторгом.

В тот же день Неизвестный вместе с Белозеровым пошел к Константину Зелинскому. Тот внимательно выслушал пограничников, полез в карман за кисетом, вспомнил, что там давно уж нет табаку, и сунул его обратно.

– Так, хлопцы, так… Тут треба разжуваты… Вот что, с Глушковым сам поговорю. Спасибо вам, ребята! Далеко не отлучайтесь, может понадобитесь…

Глушков был подвыпивши, небрежно выслушал, что говорил ему Зелинский, и спросил иронически:

– А как вы думаете, товарищ парторг, кто мне, извините, будет давать указания – Центр из Москвы или вы в катакомбах? Кто за связь отвечает? Я!..

– Не прикидывайся, – помрачнел Зелинский. – Нет у тебя никакой директивы, чтобы нам в Савранские леса уходить. Предложено только базу сменить в катакомбах.

– Интересно, кто же это тебе все разболтал? – озадаченно спросил Глушков.

– Об этом потом будем говорить. Сейчас давай дело решать. В Савранских лесах отряду нечего делать.

– А здесь что делать?

– Здесь? Продолжать работу. Объединимся с райкомовской группой, восстановим связь, будем обеспечивать действия спецгруппы. Наш отряд тебе только прикрытие. Сходим к секретарю райкома, посоветуемся, он за нашей работой следит.

– И не подумаю! – заупрямился Глушков. От него сильно разило спиртом. – Не пойду. У нас с ним должности разные. Понимаешь? На связь меня поставили, не его.

– Но он – секретарь подпольного райкома партии.

– Ну и пусть не вмешивается в мои дела…

Парторг Зелинский говорил спокойно, хотя внутри у него все кипело. Его волнение выдавали только тугие желваки, заходившие вдруг на широких скулах.

– В таком случае, – сказал он, – мы освободим тебя от связи. Найдем кем заменить.

– Ну раз так, я сам уйду.

– Уйдешь сам, будешь дезертирам. Подумай…

На том разговор и кончился.

Вечером перед отбоем парторг собрал коммунистов. Все высказались, что в Савранские леса не уходить. Послать туда только группу за продовольствием, заодно отправить ослабевших людей, вывести женщин, остальным соединиться с подпольщиками райкомовской группы.

Связь с городом катакомбисты поддерживали через так называемых наружных разведчиков, среди которых был Иван Афанасьевич Кужель, о котором мы уже знаем. Он частенько, хотя и не регулярно, приходил в катакомбы, но вот старый шахтер внезапно исчез. Если бы не Гаркуша, многолетний друг Ивана Афанасьевича, сразу, может, и не вспомнили бы про добровольца-разведчика.

– Не случилось ли что с нашим Кужелем? – сказал как-то в столовой Иван Гаркуша. – Давненько его у нас не было.

Начали считать. Оказалось, что Кужель последний раз был в канун того дня, когда Бадаев ушел в город и не вернулся. О своем последнем разговоре с Иваном Афанасьевичем Гаркуша говорить не стал. Кужель советовался, расспрашивал – как лучше из города пройти в дальницкие катакомбы. Оба старика отлично знали одесские подземелья и решили, что проще всего раскопать заложенный ход на улице Фрунзе ближе к Дзержинской. Верхним ярусом пройти на командный пункт, а оттуда уж рукой подать в любую сторону дальницких катакомб.

Гаркуша полагал, что друг его неспроста завел разговор про эти катакомбы, но по своей хитроватой, присущей издавна сдержанности сделал вид, что все это ему ни к чему. Но для себя Гаркуша сделал определенный вывод – советы Кужеля связаны с тревогой Бадаева за группу дальницких партизан. Не случайно же Бадаев тоже расспрашивал его про дальницкие катакомбы.

Когда говорили про Кужеля, в столовую зашел Глушков.

– Куда ему деться, – вмешался он в разговор. – Отсидится, пока румыны кругом, и придет. Что, по кужелевскому табаку стосковались?..

Но доброволец-разведчик не отсиживался, в это время его уже не было в живых.

Ивана Афанасьевича арестовали пятнадцатого февраля – через несколько дней после ареста Бадаева. Кужель полагал, что он слишком много знает, и пуще всего боялся проговориться на допросе. В здравом рассудке он надеялся на себя, а вот если в бреду…

Соответственно этому и вел он себя после ареста. Арестованных держали в колхозном амбаре, в котором обычно хранили зерно. Здесь же рядом допрашивали, били, требовали признаться. В первый же день Кужель бросился на следователя, пытаясь задушить его руками, закованными в кандалы. Но шахтера не застрелили, как рассчитывал Кужель. Его только избили до потери сознания и снова бросили в колхозный амбар.

Ночью он подполз к соседу Мошкову, тоже арестованному карателями, предложил бежать. Мошков вздохнул – не выйдет, амбар крепкий, крышу не проломать. К тому же охрана…

Тогда Кужель сказал:

– Боюсь не выдержу, Игнат. Нельзя мне этого… Лучше уж самому… Не выдавай в случае чего… Нашим скажи – Кужель никого и ничего не выдал.

Иван Афанасьевич отполз в угол. Вскоре в тишине негромко треснуло разбитое стекло, потом раздался тихий, сдавленный стон.

Старый шахтер осколком стекла вскрыл себе вены. Он умер, чтобы сохранить последнюю тайну чекиста Владимира Молодцова.

Запасы продовольствия в катакомбах постепенно иссякали. Жители Нерубайского, Куяльника, Усатова, Фоминой Балки пытались снабжать партизан, но делать это было все трудней и опасней. Каратели со всех сторон обложили каменоломни.

Когда блокада несколько ослабла, группа партизан ушла в Савранские леса, находившиеся километрах в двухстах от Одессы. Возглавил группу Яков Васин – заместитель командира по хозяйственной части. Вместе с группой вышла из катакомб и Галина Марцишек. С заданием найти в городе квартиру, раздобыть документы, по которым можно бы было легализоваться в Одессе.

Что касается Глушкова, то он твердо решил для себя – надо уходить в город. Будь что будет. Еще несколько раньше, недели за две до выхода партизанской группы в Савранские леса, Глушков отослал в город свою сожительницу Асхат Янке, но от нее не было никаких вестей.

Галина Марцишек вернулась к колодцу на другой день. Как условились, она бросила в шахту немного продуктов и записку: жилье и документы получить трудно. Галина ждала распоряжений, что делать дальше. Ждала до утра, ответа не было. Спуститься в катакомбы нельзя – уже рассвело, а кругом жандармы, к тайному ходу днем не пробиться. Оставалось одно, идти обратно в город. Марцишек так и сделала. На старые явки заходить сразу не решилась, две ночи провела в Дюковском саду, а когда наступила третья, пришла на Гаванскую улицу к знакомой гречанке, пришла и сказала:

– Послушай, Мария, я скрываюсь от сигуранцы. Если меня здесь застанут, тебе несдобровать – тебя уничтожат, не пощадят и твоих ребят. Предупреждаю тебя, но мне нужно прожить в городе хотя бы два дня. Можешь ты мне помочь, Мария?

Мария задумалась, посмотрела на спящих детей, в глазах мелькнула тревога, повернулась к Марцишек, тряхнула коротко остриженными волосами.

– Боюсь, Галина… Не за себя, за них. Но ты все равно оставайся. Если уйдешь, будет еще тяжелей.

И Галина Марцишек осталась. Она несколько раз пробиралась к колодцу, бросала туда продукты, которые выменивала на свои вещи, но ответа из катакомб не получала. Наконец пробралась в катакомбы – там было пусто.

Она терялась в догадках – что произошло в отряде катакомбистов?

Вскоре во время облавы ее задержали. Назвалась вымышленным именем. Выпустили через месяц, потом снова арестовали и доставили в сигуранцу.

ПО СЛЕДУ ПРЕДАТЕЛЯ

Майору Рощину все еще не удавалось восстановить общую картину событий, происходивших в оккупированной Одессе.

Сведения, которыми он располагал, были слишком разрозненны, будто клочья разорванной, брошенной на ветер записки. Эти клочья перетасовал и разметал ветер, написанные на них строки размыли дожди, их затоптали в снег, в слякоть по дорогам и тропам. Теперь эти клочья нужно найти, собрать воедино, чтобы прочитать текст…

Временами Рощин был близок к отчаянию, но такое настроение владело им недолго. Достаточна было мелькнуть хоть крохотной догадке, появиться какому-то новому факту – и он с прежним упорством продолжал свои поиски. Пока для него становилось ясным, что провал Молодцова начался с предательства Бойко – Федоровича. Предательства ли? Может быть, ошибки, неопытности? В этом следовало разобраться. Но это была только одна сторона дела. Следователь должен был уточнить механику предательства, если оно существовало, раскрыть поведение людей – кто был героем, кто отщепенцем.

Чтобы не разбрасываться, он решил для себя проследить одну линию – линию поведения Бойко – Федоровича, и он шел по его следам, которые привели Рощина на Большой Фонтан, в рыбачий поселок, стоявший на высоком берегу моря.

Бойко – Федорович жил здесь несколько дней перед оккупацией в домике Ксении Булавиной, одинокой рыбачки, растившей двоих детей. Теперь Булавиной уже не было в живых, ее расстреляли оккупанты.

Вот низенький белый домик с верандой, выходившей в сад, виноградные лозы вдоль каменного забора, абрикосовое дерево, посаженное еще руками хозяйки. Во дворе осевшие бугры неубранной земли на месте партизанского тайника. Водили, вспоминали, показывали дети Булавиной – дочь и сын.

Петр Иванович Бойко появился у Булавиных осенью. Поселился здесь будто из-за того, что в городе сильно бомбят. Приезжал иногда Бадаев, но оставался недолго и ни с кем не встречался. Часто заходил рыбак Шилин – дядя Гриша, как его звали ребята, приходили еще братья Музыченко – Иван и Андрей, тоже рыбаки.

Однажды вечером в домике собралось человек шесть, может быть, восемь. Бойко был тоже. Сначала сидели в той комнате и негромко о чем-то говорили. Мать все время выходила в сад к калитке, прислушивалась. Когда стемнело, пришли братья Музыненко, оба с винтовками, сказали матери, что все готово, и куда-то скрылись. Остальные мужчины, что собрались в домике, вышли во двор и стали копать. Выкопали две глубокие ямы. Одну рядом с отхожим местом, другую в сарае. Дядя Гриша сказал ребятам, чтобы шли спать, не болтались на улице. Но, конечно, ребята не спали. Весь рыбачий поселок в ту ночь был оцеплен вооруженными людьми, они следили, чтобы не ходили посторонние.

Под утро, когда начало светать, пришли две грузовые машины. На одной лежали какие-то ящики, в другой – продукты. Все зарыли в землю и разошлись. Петр Иванович Бойко ушел к себе в комнатку. Мать легла спать, но спали недолго. Приехал Бадаев, и мать вместе с Бойко показывала ему, где что закопано.

Вскоре Бойко съехал от Булавиных, но раза два еще появлялся у них. Под койкой его оставался чемодан, в котором, как оказалось, были гранаты, запальный шнур и детонаторы. Об этом узнали уже после, когда город заняли румынские войска. Мать сильно перепугалась – ведь чемодан столько времени лежал на самом виду. Мать сразу побежала к Шилову. Вечером в тот же день зашел один из братьев Музыченко и унес куда-то чемодан.

В оккупацию, до ареста Ксении Булавиной, в домик мало кто заходил, разве только соседи. В половине зимы сорок второго года вдруг нагрянули жандармы. Они арестовали мать, сделали обыск, но найти ничего не нашли. Дня через два-три жандармы приехали снова и привезли с собой Булавину, Бойко, Шилина, кого-то еще. Солдаты сразу принялись рыть аккурат в том месте, где были тайники. Мать не дыша стояла рядом с Шилиным. Возле них был часовой и не разрешал разговаривать. Когда из ямы вытащили тяжелые ящики, мать заплакала. Ящики разбили, в них было оружие.

Потом всех поставили около ямы и стали фотографировать. Не фотографировался только Бойко. Рыбак Шилин сказал ему:

– Становись и ты, на память снимемся…

Бойко отвернулся и ничего не ответил. Жандармы погрузили оружие и продукты в машины и увезли. Руководил ими высокий, худощавый и остроносый пожилой человек в румынской фуражке и в нашей солдатской шинели. Он все время держался возле Бойко и несколько раз спрашивал его о чем-то.

Когда Ксения Булавина прощалась с детьми, она каждому прошептала дважды:

– Бойко погубил нас. Бойко погубил…

Ксению Булавину и других рыбаков-партизан с Большого Фонтана расстреляли по приговору румынского военно-полевого суда.

Но пока все это еще не было прямой уликой против Бойко – Федоровича. Обнаружить его пока не удавалось. Он исчез с горизонта, будто провалился сквозь землю, хотя вдова одного расстрелянного подпольщика уверяла, что совсем недавно, уже после освобождения Одессы, она будто бы своими глазами видела Петра Бойко в районе Большого Фонтана. Правда, видела издали, но почти уверена, что это Бойко. Он шел через мост, перекинутый над оврагом. Женщина хорошо запомнила, как он одет – серый плащ, темно-синие брюки, серая кепка. Петра Бойко сразу можно узнать по его острому, как клюв, большому носу. Вдова партизана хотела подойти, но Бойко прибавил шаг и завернул в какой-то проулок.

Майор Рощин записал приметы Бойко – Федоровича, дал поручение искать его в Одессе – если он остался здесь, далеко ему не уйти. На всякий случай следователь принял меры по розыску предателя за пределами города.

Майор предпринял еще один поиск, по поводу которого в душе сам посмеивался над собой. Дворник дома, в котором находилась конспиративная квартира на Нежинской улице, заявил, будто жилец из пятой квартиры – Петр Иванович Бойко заходил к нему в дворницкую и просил кормить собаку, пока ее не заберут. Это было за несколько дней до вступления советских войск в город. Через неделю, может быть дней через десять, к дворнику приходила женщина, назвалась сестрой Бойко и увела собаку. Как звали собаку, дворник не помнил – какая-то мудреная, нерусская кличка – не то Джек, не то Чарли или что-то похожее. Какой породы собака, дворник тоже сказать не мог. Пришлось искать справочник по собаководству, и дворник по картинке определил, что собака Бойко, скорее всего, пойнтер, песочной масти с темно-коричневыми пятнами…

Вот эту собаку и предстояло найти в большом приморском городе, а через собаку – сестру Бойко. Так бы, может, удалось напасть и на след предателя.

Поиски женщины с пойнтером майор поручил одному из своих сотрудников. Проклиная свою судьбу, сотрудник целыми днями разгуливал по улицам и дворам, искал пойнтера песочного цвета с темными пятнами.

Наконец поиск увенчался успехом. Пойнтера удалось найти, он действительно принадлежал сестре Федоровича, но сестра ничего не знала о брате. Может быть, не хотела говорить. Дальнейший поиск зашел в тупик. Федорович исчез за несколько дней до освобождения города. Можно было предположить, что предатель эвакуировался вместе с работниками сигуранцы. Но все оказалось иначе – Бойко – Федорович лежал в больнице, в хирургическом отделении с забинтованной головой. Обнаружили его несколько позже. Среди материалов дела «Операция „Форт“ есть несколько документов, в которых упоминается Бойко – Федорович. В одних только упоминается, в других он изобличается как предатель.

Вот разрозненные, покоробившиеся от сырости и снова высохшие листки из дневника Галины Марцишек. Следователю посчастливилось найти их на партизанской базе в катакомбах между Усатовом и Нерубайском. Судя по акту, приложенному к дневникам, проводником майора Рощина в катакомбах был Яков Васин, который в продолжении нескольких часов сопровождал следователя по катакомбам.

На поверхности – в степи было знойно и душно от раскаленного воздуха, и, может быть, поэтому в катакомбах казалось особенно сыро и холодно. Шли с зажженными фонарями, тускло озарявшими невысокие своды, неровные, закопченные временем стены. Несли с собой еще подвязанные к палкам свечи и зеленые длинные электрофонари. Все это осветительное имущество захватили про запас, на случай непредвиденных событий.

На базе ничего не нашли. Гестаповцы и агенты сигуранцы вывезли все, что оставалось в Катакомбах после того, как партизаны покинули свое убежище. Только в одной из пещер валялся опрокинутый сейф с распахнутой тяжелой дверью, но вокруг – ни единой бумажки.

Майор Рощин шел в катакомбы с тайной надеждой обнаружить клеенчатую тетрадь с записями и дневниками Молодцова, спрятанную где-то в тайнике Иваном Клименко. Его расстреляли оккупанты, так и не добившись – куда он дел записи своего командира.

Уже на обратном пути, проходя мимо склепа, где был похоронен моряк Иванов, следователь осветил фонарем последнее пристанище штурмана дальнего плавания. Луч света скользнул по неглубокой пещере и замер возле могильной плиты. Под слоем каменной желтоватой крошки мелькнуло что-то белое, и майор извлек несколько страничек, торопливо исписанных карандашом. Всего шесть страничек, и, как ни искали, больше ничего не нашли.

Эти странички следователь приобщил к делу. Они пронумерованы, но трудно понять, где начало, середина, конец… Некоторые строки так и не удается прочитать. На одной из страниц цитата:

«Иногда день – это тоже целая жизнь». М. Калинин.

Дальше запись:

«Все мы прожили такой длинный день, он тянулся бесконечно, как катакомбы…»

На обороте первой странички продолжение другой записи:

«…очень голодная. Дежурила на первом посту, пришла, переоделась и села за стол. На кухне без умолку тараторят Вера и Ася. Моют посуду. Меня раздражает их болтовня. Судачат, как в коммунальной квартире. После смерти Ивана я стала такой раздражительной. Пройдет ли все это?

Хлебала безвкусную, к тому же холодную латуру. Теперь это у нас единственная пища. Не могли подогреть. Ведь знают, что в это время приходит смена с дежурства.

Я о чем-то задумалась, когда услышала за спиной незнакомый голос. Даже вздрогнула. Оглянулась и увидела перед собой незнакомого человека. Высокий, смуглый, с быстрыми глазами.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Вы кто? – спросила я.

– Петр Бойко, командир партизанского отряда в городе. Наверное, уже слышали обо мне. Теперь смотрите, какой я есть…

Мне не понравилось его бахвальство. Может быть, просто у меня плохое настроение.

– Слыхала, – ответила я и продолжала глотать латуру. «Так вот он какой, Бойко», – думала я.

– Разрешите присесть?

– Места много, садитесь. – Отодвинулась, уступила место.

Бойко сел и уставился на меня, глядел, будто раздевал глазами. Не вытерпела и сказала ему:

– Что вы так смотрите, будто цыган на лошадь. – Бойко и вправду походил чем-то на цыгана. Он засмеялся, обнажив белые зубы.

– Не ожидал в подземелье такую нарядную партизанку встретить. Одеты, как в мирное время.

– Сменилась с поста, вот и переоделась, – объяснила я и разозлилась на себя: зачем взялась объяснять. Перевела разговор на другое.

– А вы зачем к нам? Веру пришли наведать?

Вера какая-то родственница Бойко, работает у нас поварихой.

– Нет, – ответил Бойко, – я к Бадаеву. Он чем-то занят, вот и пошел бродить по катакомбам, увидел огонек и зашел.

– Значит, Бадаев вернулся? – спросила я.

– Да, мы пришли втроем, – он, я и Межигурская. Чуть не лопались перед самими катакомбами. На румынский патруль наткнулись.

Бойко почему-то засмеялся.

– Бредем мы виноградниками. Вот-вот будем у входа. Ночь темная, сыро. Только выходим на дорогу, откуда ни возьмись – патруль. Бадаев с Межигурской прямо в грязь плюхнулись, притаились, а я вперед иду на патруль. Предъявил документы, старший их проверил, отдал и даже козырнул мне – проходи, мол. А Бадаев с Тамарой хватили страху.

– А вы не испугались?

– Кто?.. Я? А чего мне бояться! У меня такие документы…

– А если им не поверят, вашим документам. – Мне почему-то хотелось его разозлить.

– Мне не поверят? Поверят, да еще как!

Мне было неприятно бахвальство Петра Бойко. В общем он мне не понравился. Вскоре в столовую пришел Бадаев, увидел Бойко и позвал его с собой.

– Ты чего по катакомбам один бродишь, – сказал он, – у нас так не полагается. Пошли…

Взяв со стола фонарь, Бойко пошел следом за…»

Запись этого дня обрывалась на полуслове. Следующие странички, покоробленные, засохшие, как пергамент, относятся к более позднему времени.

«Мы с мужем оказались в отряде нерубайских партизан. Бадаев в самый последний момент избрал своей базой тоже этот отряд. Сначала он не хотел этого делать, рассчитывая обосноваться на пивоваренном заводе.

В городе осталась разведывательно-диверсионная группа во главе с каким-то Петей. Петр Иванович Бойко. Этот Петя был однажды у нас. Он мне не понравился. Уж очень какие-то юркие, убегающие глаза…

…мне хотелось кипучей, боевой жизни, а пришлось сделаться летописцем маленького отряда. Сегодня пошли четвертые сутки, как из городской разведки не вернулись Бадаев, Межигурская и Тамара Шестакова. В городе, говорят, идут какие-то маневры».

Продолжения дневника не было – затерянные страницы так и не удалось найти, но имя Галины Марцишек – третьей связной Бадаева упоминалось еще в одном документе. Его обнаружили позже на улице Бебеля среди бумаг одесской сигуранцы.

Все новые документы, связанные с расследованием дела «Операция „Форт“, ложились на рабочий стол майора госбезопасности Рощина. Видно, с большим напряжением работал следователь, разбираясь в сложном и запутанном деле. Порой ему приходилось заниматься очень страшным…

Стрельбищное поле, расположенное в черте города, было местом казни осужденных по приговору румынского военно-полевого суда. Каратели открыто расправлялись со своими жертвами. Расстрелы проходили и днем на глазах у прохожих, и вечером, когда было еще достаточно светло. Ночами старались не расстреливать – в темноте осужденные могли убежать. Труды оставались лежать на поле по нескольку дней, убирать их не разрешали.

Иногда родственникам удавалось, похитить тела своих близких и унести в соседние окопы, в траншеи, вырытые еще в сорок первом году при обороне Одессы. Там и хоронили их тайно, если у женщин хватало сил вырыть могилу. Но чаще убитых просто оставляли в траншеях, едва засыпав землей.

В апрельские дни сорок четвертого года, когда советские войска освободили Одессу, к Стрельбищному полю потянулись вереницы печальных людей, в надежде разыскать среди казненных своих близких.

Пришел сюда и майор госбезопасности Рощин. Мертвые молчат, но они свидетельствуют о преступлениях, и майор пришел к этим мертвым свидетелям.

Он полагал, что здесь, на Стрельбищном поле, скорее всего встретит людей, которые подскажут ему, с чего начать. Так оно и получилось.

Среди расстрелянных удалось опознать двадцать семь трупов.

Тамару Межигурскую узнала сестра по резиновым ботикам, которые сама отнесла ей в тюрьму – сколько еще пришлось просить надзирателя, чтобы приняли передачу. И еще по синему пальто, что Тамара носила несколько лет. Только женская память могла удержать такие детали, как фасон воротника, форма пуговиц, пришитых к пальто.

Среди убитых дети узнавали родителей, сестры – братьев, жены – мужей. Опознали рыбачку Ксению Булавину, парторга отряда Константина Зелинского, Ивана Клименко, брата командира партизанского отряда, супругов Евгению и Андрея Гуль, старика Гаркушу, братьев-рыбаков Музыченко.

Майор Рощин знал на память фамилии партизан, разведчиков, связных, и вот сейчас он услышал, что эти имена относятся к мертвым, расстрелянным, только что опознанным людям.

Мать Якова Гордиенко еще раньше нашла своего сына. Она тайком схоронила его на другой день после расстрела. Второй сын тоже был расстрелян, но она не нашла его. Теперь Матрена Гордиенко тоже пришла на Стрельбищное поле, стала первым свидетелем в расследовании сложного и запутанного дела «Операция „Форт“.

Расстрелянных похоронили в братской могиле на месте их казни. После похорон Матрена Демидовна пришла к следователю. Была она в кацавейке, в стоптанных башмаках, повязанная темным платком. В руках ее – плохонькая авоська, сшитая из кожаных лоскутков. Женщина выглядела такой неприметной, будничной, оглушенной еще не изжитым горем.

Она присела на кончике стула, и майор стал осторожно выспрашивать ее обо всем, что произошло в городе два с половиной года назад.

Сыновья мало говорили ей про свои дела. Конечно, мать матерью, а язык надо держать за зубами. Да Матрена Демидовна и сама ни о чем не спрашивала. Не говорят – значит, нельзя. Потом уж, когда сыновей взяли, Яков передавал кое-что на волю, рассказывал на свиданиях. А разве много скажешь, если рядом полицай румынский стоит, а может, и еще кто подслушивает.

Сыновей растила одна – муж давно умер. Когда пришли румыны, старшему – Алексею – двадцати не было, а Яков того моложе – шел семнадцатый год. Есть еще дочка помоложе – Нина, но ту бог миловал, уцелела, а ведь тоже братьям-то помогала – куда-то ходила, какие-то записки носила, что-то передавала.

Алексей на ювелирной фабрике работал, Яков учился в школе, а как с Бадаевым они познакомились, открыли слесарную мастерскую для отвода глаз. Хозяином у них Бойко Петр Иванович был. По настоящему-то фамилия его – Федорович. Он всех и продал. Как его звали, теперь не припомнить.

– Антон Брониславович? – напомнил следователь имя и отчество командира городского партизанского отряда. – Но откуда известно, что Федорович предатель?

– Откуда известно? А вот откуда…

Женщина неторопливо достала из кармана какие-то бумаги, завернутые в платок, раскрыла паспорт, вынула из него бумажный лоскуток-записку, размером не больше ладони, и протянула майору.

– Тут все написано, Яков мой из тюрьмы писал. Вот в этой сумке и передал, под подкладкой. – Матрена Демидовна подняла сумку и показала разорванный шов, в который едва можно было протиснуть два пальца. Глаза у женщины были сухие, суровые. Она еще добавила: – Двенадцать писем из тюрьмы прислал, а это наперед других велел передать.

Майор Рощин развернул записку, сложенную вчетверо, и с трудом прочитал неясные строки, написанные неуверенным, почти детским почерком.

«Запомните его фамилию – запишите, а когда придут Советы, то отнесите куда надо. Это провокатор – Бойко Петр Иванович, или он же Федорович Антон Брониславович… Он продал своих товарищей, продал нас и еще раз продал, когда мы думали бежать из сигуранцы…

Не унывайте! Наша будет победа. Целую крепко. Яков».

…Беседа продолжалась.

– Как румыны пришли, поселились сыновья мои сперва в одной квартире, потом в другую переехали, на Нежинской. Тут у них и мастерская была рядом. А жили на четвертом этаже. В одной комнате Бойко с женой, в другой Яков мой с Алексеем, Хорошенко Леша, Чиков Саша, а еще одного запамятовала.

Это все уже потом узналось, а сперва и разговора никакого не было. Ушли и ушли, как в воду канули. Яков, верно, перед уходом сказал: «Мы, мама, в другом месте жить будем. Встретишь если невзначай на улице, не признавай – будто мы незнакомые». Так и ушли. Нина – дочка самая меньшая – с ними еще несколько раз встречалась, были у них там какие-то дела.

На этой самой квартире и арестовали их. Как все спать полегли, Бойко в сигуранцу пошел. Вот ведь какой гад был!.. Вскорости его выпустили, а потом он на них, на румын, стал работать.

– А где же теперь этот Бойко? – спросил следователь.

– А кто его знает. С немцами вроде ушел аль с румынами. Говорят, перед приходом наших его на базаре видели, продукты покупал, а потом с каким-то человеком в немецкой форме на легковой машине уехал.

Матрена Демидовна снова вернулась к самому своему больному и незажившему. Снова заговорила о сыновьях.

Алексея видела последний раз на улице. Было это через месяц, может быть, полтора после ареста. Вели его на допрос в сигуранцу. Мать стояла на тротуаре, Алексей тоже ее заметил, помахал рукой, что-то хотел сказать ей жестами, беззвучно шевеля губами, да Матрена Демидовна не поняла. До сих пор думает, не может придумать – что хотел ей сказать Алексей. Больше с тех пор его и не видела.

А Якова расстреляли семнадцатого июля на Стрельбищном поле среди белого дня. Когда на расстрел вели, шел он с поднятой головой и песню пел.

Матрена Демидовна рассказала, как пришла она той же ночью на Стрельбищное поле с дочерью Ниной, да что помощи от нее – дрожит, всхлипывает. Нашли они Якова, оттащили к траншеям, а у него руки-то связаны. Стала развязывать, не развяжешь, тугим узлом затянуты. Руки-то хоть после смерти должны быть вольные… Нагнулась мать, впилась в узел зубами и развязала. А руки, чует лицом, холодные, как земля…

Матрена Демидовна поднялась со стула и поклонилась, вышла из комнаты. Майор Рощин проводил ее до двери. Нет, она не казалась ему теперь обыденной, будничной – эта русская женщина, которая выполняла завет своего младшего сына.