Текст книги "Верное сердце Фрама"

Автор книги: Юрий Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

IX

Грянули корабельные пушки. Фрам пригнулся – так близко прошипели снаряды. Ему и невдомек было, что «Святой Фока» салютует уходящим завоевывать Северный полюс.

Не понял он и людей – хватают друг друга руками, борются, что ли? Фрам не привык, чтобы так шумно и бурно прощались.

Одна за другой тронулись три нарты – «Передовая», «Льдинка» и «Ручеек».

После долгого безделья и отдыха собаки тянули вяло, часто останавливались, чтобы помочиться – излюбленный прием хитрых упряжных, не желающих бежать. Нарты, тяжело груженные, оседали в рыхлом снегу. Провожающие – добрая половина экипажа, все, кого не свалила цинга, – подталкивали нарты, покрикивали на собак.

У большого тороса провожающие остались, некоторые забрались на вершину и долго махали оттуда руками удаляющимся упряжкам. Фрам, раз или два оглянувшись, видел на ледяной глыбе маленькие человеческие фигурки, но оглядываться было недосуг, потому что хозяин шел впереди, хотелось его догнать, а позади, лая и воя, его самого настигали Пират и Разбойник. У вожака всегда такое ощущение, что его вот-вот настигнут.

Первый день пути прошел без происшествий и без особых трудностей. На следующее утро ударил сильный мороз. Встречный ветер забивал дыхание. Нарты застревали в наносном, нескользком снегу.

Хозяин останавливался, прикрывал лицо, чтобы продохнуть. Одновременно останавливались собаки и прятали морды в снег.

Короткая пауза нарушала ритм движения. Холод и ветер заставляли ложиться, углубляясь в сугробы.

Фрам слышал команду «Вперед!», по мышцам пробегал ток, подталкивая, чтобы вскочить на ноги, но без остола, занесенного Линником, упряжка не подымалась.

Ранние сумерки и привал не принесли облегчения. Стужа, казалось, всех превратит в ледяные глыбы. Хозяин взял нескольких собак в палатку.

Шумел спасительный примус. Керосин раздражал ноздри, но было тепло, огонь очага обволакивал дремотным покоем.

Хозяин отмечал на карте пройденный путь. Украдкой, чтоб Линник и Пустошный не видели, ощупывал опухшие ноги. Кашлять украдкой он не мог – кашель шел из глубины, изнурительно-долгий, хриплый. Хозяин склонял голову, придерживая грудь рукою. Когда отпускало, он говорил, что чувствует себя лучше и что правильно поступили, начав поход к полюсу.

Фрам спал в ногах у хозяина, грея их своей шерстью. А утром все началось сызнова. Дул встречный ветер. Свирепел мороз. Путь преграждали ропаки.

Наверное, Фрам поморозил нос, – пряча морду в снег, он повизгивал от боли. У хозяина на лице появились черные пятна. Взрывы кашля сотрясали все его тело. И лишь вечером, после кружки горячего шоколада, кашель немного смягчился, хозяин взял дневник и выдавил карандашом слова:

«Идти очень трудно, дышать еще труднее, но тем не менее прошли около пятнадцати верст и в четыре часа остановились на ночевку у мыса Эрмитаж. Идем тихо, но что же делать, зато идем вперед. Я совсем болен, но духом не падаю».

Как ни трудно было в пути, Фрам держался бодро. Уши стояли торчком, лапы не знали усталости. И, хотя ему доставалось больше других, он шел в голове упряжки и порою проваливался в снег по самую грудь, – у него хватало сил и времени, чтобы оглянуться и зарычать на нерадивую собаку. Линник, наверное, не замечал, как провисают постромки в центре упряжки, а Фрам по возрастающей нагрузке догадывался, в чем дело, оборачивался и грозно предупреждал симулянтку.

Больше всего Фрама ободряло, что впереди – хозяин, что на краткой остановке можно потереться мордой о его ноги.

Хозяин все эти дни не выпускал из рук остола. Фрам не питал к остолу особой симпатии, но хозяину он служил верно: то надо проверить неокрепший лед на полынье, то измерить глубину снега, то опереться, карабкаясь через ропак.

Вот и сейчас хозяин остановился, упершись об остол. Стоит, чуть заметно покачивается, словно силится не упасть. Фрам потерся о ногу, хозяин даже не взглянул. Такого с ним прежде не бывало, обычно продохнет воздух, откашляется и что-нибудь скажет или рукой потреплет.

Подошел Линник, в глазах растерянность.

– Что с вами? – вырвалось у него, но ответа ждать не стал, подставил плечо, обхватил хозяина рукою и осторожно повел к нарте.

Фрам почувствовал: что-то неладное с хозяином. Ступает неровно. Ветром его качает. Сел в нарту. Тронулись. Впереди зашагал Линник.

Желание бежать у Фрама пропало. Раньше он догонял хозяина. Теперь ловил малейшую возможность, чтобы оглянуться назад.

Вечером в палатке как будто бы все было по-прежнему. Хозяин, правда, сел к примусу ближе, чем обычно. Езда на нарте без полушубка, в одной ветровой рубахе – удобной и легкой при ходьбе, – не прошла бесследно. Не захотел Седов задерживаться в пути, увязанные вещи развязывать, чтобы полушубок достать. А Север никого не щадит.

Обмороженное лицо Седова покрылось темно-лиловыми пятнами, Седова тряс озноб.

У Фрама, лежавшего рядом, настороженно подымались уши. А хозяин, привалясь спиной к ящику, водил карандашом по бумаге:

«Я окончательно простудил себе грудь. Бронхит меня давит, не могу отдышаться. Под вечер страшно лихорадит, едва отогрелся у примуса. Ах, дорогой, дорогой спаситель наш, примус! Собак сильно бьет мороз. Кормили их досыта, по одному фунту и более галет. Прошли 15 верст и остановились в четыре часа ночевать за островом Елизаветы».

Фрам давно научился угадывать настроение людей по интонации голоса, по шагам, даже по молчанию. Почему-то молчание хозяина, не проронившего за вечер ни слова, тревожило и настораживало чуткую собаку.

Пустошный возился с упряжью, большой иглой сшивая постромки, Линник выскребал лед из спального мешка, исподволь поглядывая на начальника. Ему непременно хотелось, чтобы начальник обратил внимание на его занятие.

Мешок, в котором спали все трое, за ночь влажнел от дыхания, днем испарения превращались в лед. Сушить не успевали.

Наконец Седов перехватил взгляд Линника. С минуту они смотрели друг другу в глаза.

Фрам из собственного опыта усвоил, что такой поединок глаз ведет к схватке. Но хозяин неожиданно опустил веки и, казалось, задремал. Озноб прекратился, лишь мышцы – Фрам это почувствовал – напряглись.

– Ничего, Григорий, – сказал наконец хозяин, открывая глаза. Он впервые назвал Линника по имени. – Одолеем. Вчера с тороса я видел Теплиц-бай. Там склады Абруццкого. Деньков пять передохнем. Я быстро окрепну. И двинемся дальше… А путь на судно, – хозяин жестко взглянул на Линника, – лежит у нас не иначе, как через полюс.

X

Две ночи подряд Фрам мешал людям спать. Линник, конечно, дал ему выволочку. Хозяин промолчал, но, пожалуй, и он недоволен.

А Фрам, если разобраться, нисколько не виноват. Палатка стоит недалеко от продушин, проклятые тюлени фыркают, щелкают челюстями, хлопают ластами по воде. Какая лайка останется спокойной? Охотничий инстинкт, он кого хочешь подымет: день ли, ночь – попробуй устоять!

Пришлось Линнику из стального мешка выбираться, хозяина разбудил – ведь мешок-то один на всех. А хозяин больной. Днем его в полюсный костюм закутали, везут на вторых нартах. Фраму ни подойти, ни приласкаться. Только кашель слышит – сдавленный, с хрипами.

Сейчас хозяин у примуса греется, тяжело дышит, в груди, словно камешки перекатываются, а собаки, что на воле, зверя почуяли. И Фрам почуял, завизжал от нетерпения, просится – откройте палатку.

– Медведь, – догадался хозяин. – Пойдем, Линник.

– Господин начальник…

– Пойдем. Свежее мясо необходимо.

В полумраке лайки облепили медведя. Видит он, что не совладать с ними – побежал. Они – за ним.

Собачий лай покатился, удаляясь. Фрам больше всех старается, погромче подает голос, чтоб хозяин с пути не сбился, услышал.

Загнали медведя в лунку.

Ох, как долго не идет хозяин! И отбежали-то недалеко. Что ж, надо пока на себя рассчитывать. Варнак, видно, уже получил свое – скулит в сторонке. Оно и неудивительно – лапы у медведя короткие, сильные, как хряснет, так считай косточки!

Фрам тоже не промах, не впервые со зверем встречается: чуть вперед, чуть назад метнется, обманет медведя, в бок вцепится – отпрыгнет.

У медведя глаза злые-презлые, морда широченная, пасть открыта – схватить не успевает, вертки лайки и много их, от суматошного лая голова кругом.

Хозяин не опоздал. Грузно идет, медленно, прямо на медведя. В двух шагах остановился, дуло в рот наводит. Рука дрожит, сильно дрожит – устал хозяин. Еще полшага вперед сделал – промахнуться не хочет. Фрам последний раз рыкнул на мишку и отскочил: через миг выстрел будет.

Раздался щелчок. Робкий, еле слышный. Хозяин перезарядил винтовку, и снова щелкнуло глухо и тихо.

– Смазка, смазка на морозе застыла! Эх, лекарь наш бестолковый! И кто же в стужу маслом винтовку смазывает?!

Отошел хозяин метров на пять, сел в сугроб.

– Линник, за топором беги! И нарты возьми. Не дойти мне. А я пока собак подбодрю.

Лайки и так как бешеные. Рвутся, скачут, рычат, то слева, то справа у зверя клок шерсти вырвут. Невтерпеж стало медведю, заревел от обиды, от гнева, побежал.

И опять покатился собачий лай, удаляясь. Долго катился, пока медведь не плюхнулся в полынью, обдав своих врагов ледяными брызгами.

Прибежал Фрам к палатке – хозяина нет. Темень. Собаки ямы в снегу роют, от мороза прячутся. Заскулил Фрам.

Следы на снегу перепутаны, метелью припорошены. Стужа словно иголки в нос вгоняет. Поземка по насту шарит, вихри взметает, в глаза колючей пылью швыряется.

Тревога подгоняет Фрама: скорее, скорее! В темноте каждый ропак человеком кажется. И вдруг… Фрам замер, потянул носом воздух и побежал, но уже не трусцой, а во все лопатки.

Он лизнул хозяина в лицо, звонко залаял. Жаркое и частое дыхание Фрама было дыханием жизни. Хозяин попытался подняться, зашатался и опустился в сугроб.

– Не дойду я, – сказал он собаке. – Ты понимаешь, не дойду. Ищи Линника. Ищи. Он где-то тут с нартами блуждает.

Фрам, как однажды на льдине, унесенной течением и ветром, не хотел ни на шаг отходить от хозяина.

– Ищи, – попросил хозяин настойчиво и рукою подтолкнул Фрама.

И Фрам понял, чего от него хочет хозяин. И снова, опустив морду, трусцой убежал в ночь.

XI

Бесконечна страна льдов. Ропаки, ропаки, как могильные холмы. Морозная дымка курится, стужей обволакивает.

Линник впереди, как призрак, как видение. Моржи лунок понаделали, вчера нарты в одну угодили. Хорошо, что на нартах каяки – не тонут, и провизия в них не промокла. Все предусмотрено. Даже веревки на сгибах, где нарты о льдины трутся, мехом обшиты. И это учтено.

Одно плохо – хозяин болеет. После охоты на медведя совсем ходить не может. Благо, что Фрам Линника отыскал быстро. Иначе худо пришлась бы.

Полдень похож на раннее утро. Или на вечер. Мглисто. На пять шагов видимость, не больше. Фрам остановился, поднял кверху морду, потянул носом.

Линник оглянулся:

– Что еще?

В былые дни погорячился бы, может, остолом по спине прошелся. Теперь он усвоил: Фрам зря не остановится. Значит, причина есть. И Линник, как прежде делал хозяин, взобрался на ропак, огляделся. Так и есть – большая вода впереди и Земля кронпринца Рудольфа.

…Линник идет к хозяину, лежащему на вторых нартах, запеленатому в полюсный костюм. О чем они говорят? Линник, видно, предлагает палатку ставить, ждать, пока воду морозом скрепит. Хозяин головой мотает:

– Только вперед, Григорий. Объедем воду…

Рано темнеет. И стужа лютая. У Фрама на морде ледышки. Глаза от мороза стягивает, они словно стекленеют.

В палатку собак не взяли, одного Фрама впустили.

– Под пятьдесят, – говорит Пустошный. – Ну и морозище. Керосин загустел, белый как молоко стал.

Сказал и отвернулся – носом кровь пошла.

Хозяин молчит. Линник ему спиртом ноги растирает. Ноги, словно деревянные, не сгибаются, и синие, синие.

Молчит хозяин, почти не шевелится, лежит, одни глаза живые.

– Легче? – спрашивает Линник.

Не отвечает хозяин. Смотрит на примусную головку. Она раскалилась, будто налилась кровью.

– Карту, Григорий. Завтра пораньше выйдем.

К Земле Рудольфа не подойти – кругом вода. Над водой кайры носятся – крикливые, метущиеся.

Днем солнце выглянуло, впервые за долгую зиму показалось. Кайры пуще прежнего засуетились, загалдели.

Хозяина из палатки вынесли. Люди притихли, ни слова, глядят на золотой ободок, как на чудо. Ободок тоненький-тоненький, после долгих серых сумерек кажется особенно ярким. К нему легкое облачко крадется, незаметно подплывает. Может быть, и мимо проплывет, унесет его ветер.

Фрам щурится, к хозяину жмется. А у хозяина глаза странные, они у него всегда такие, когда думает, или мечтает, или мыслями где-то далеко носится.

Скрылось солнце. Сразу потемнело и помрачнело вокруг. Хозяин улыбнулся печально и закрыл глаза…

Потянулись безрадостные, бесконечные длинные дни. Все перепуталось: когда зарождался рассвет, когда кончалась ночь… Фрам тянул нарты, как слепой, глаза заволакивала пелена. В палатке не лучше – шумит примус, лежит хозяин, не подзывает свою собаку, рукою ее не треплет.

Слышит Фрам, в груди хозяина все те же камешки перекатываются, дышит он, только двигаться не может.

У собаки особое чутье: раньше людей беду угадывает. А тут и люди, привыкшие верить, что Седов все может, все одолеет, сникли, ходят как в воду опущенные, вполголоса разговаривают.

Он один спокоен, он один знает, что с ним такое. И еще он знает, что на свете есть цели, ради которых чем угодно пожертвовать можно. Всем, что у тебя есть. И даже тем, чего завтра уже не будет.

Шумит яростно примус. Мечется огонь. Не греет он хозяина.

– Линник, поддержи!

Приподнял Линник голову хозяина. И не успел сообразить, куда же он смотрит, не туда ли, куда завтра выступать повелел, как завыл Фрам – отчаянно завыл, так отчаянно, словно конец свету пришел.

XII

Уныла Земля Рудольфа. Скована, как броней, вечной мерзлотой. Долби ее киркой, вгрызайся лопатой – толку мало, крошево осколков – и все. В эту землю не зароешь тело. Взорвать? Взрывчатку не взяли.

Не поддается обледенелая земля и жертв не принимает.

– Придется по-другому. – Линник взглянул на косогор. – На самом высоком месте захороним. Камнем обложим.

Мягко опустилось тело Седова на жесткое ложе. Одет, словно в путь собрался, в меховой костюм. И лицом повернут в дымчатую даль. На грудь русский национальный флаг положили – тот самый, который Георгий Яковлевич хотел водрузить на полюсе. Вместо древка – медная трубка с надписью: «Expedition of Sedov 1912—1914».

Из камеей выросла пирамида – мрачная, темная пирамида среди белого безмолвия. На вершине поставили крестовину из лыж.

Что-то до конца неосознанное подсказало Пустошному и Линнику, что хоронят они не только своего начальника, что теперь он принадлежит всей России, и хоронить его надо так, чтоб не затерялась суровая могила. Понимали: придет срок, отыщут ее люди, доберутся сюда на собачьих упряжках, на кораблях, которые не устрашатся льдов, а может, еще как по-иному.

Обнажили головы, запели «Вечную память». И тут случилось то, чего не ожидали и не предвидели. Рядом с Линником появился Фрам – пушистый, взъерошенный – поднял к небу морду и завыл. Вой был заунывный, протяжный, с перерывами, похожими на вздохи и всхлипы.

Линник собак оставил в упряжке на льду. Стало быть, Фрам перегрыз постромки. На шее клочья ремней болтаются. Глаза тоскою налиты, смотреть на него невозможно. И воет, воет, душу выворачивает.

Взяли осиротевшие матросы с могилы по три камня – по одному себе, команде «Святого Фоки» и вдове покойного. Побрели к упряжке. Отошли метров на пять, оглянулись: Фрам все так же стоит и воет.

– Фрам!

Высокий, большерукий Пустошный озабоченно окликнул собаку.

Фрам вскинул голову, навострил уши, развернул грудь с рыжим пятном, похожим на осенний кленовый лист.

Вот уж неделя, как его никто не называл но имени. На мгновение ему показалось, что его окликнул хозяин. Он встрепенулся, все задрожало в нем, но, поняв ошибку, поник и молча стал наблюдать за людьми. Цепочка шагов вилась по снегу. Внизу на льду стояли нарты. Пират с разлохмаченным ухом нетерпеливо поеживался.

Шаги удалялись. Потом люди опять остановились, и оба – Пустошный и Линник – принялись звать Фрама. Несколькими прыжками он мог догнать их. В голосах людей была доброта, был зов – необычный, ни разу не слышанный раньше. Фрам глотнул слюну, вытянул морду и сделал к людям два или три шага.

Они снова закричали, маня его знаками. Но он остановился, повернул голову к могиле, будто спрашивая о чем-то хозяина.

Фрам тоскливо заскулил и лег на стылые камни. Он не чувствовал холода. Он видел уменьшающиеся нарты, Линника, напоминающего черную точку…

Падал снег. Фрам затих, напрягая слух: он всегда слышал, как дышит хозяин. Он долго вслушивался, пока от немыслимой тишины в ушах ни зазвенела тонкая струна. Глаза повлажнели, затуманились, соленые капли, упав на шерсть, застыли, оледенели.

А снег все падал и падал, укрывая крестовину из лыж, каменную пирамиду и неподвижного Фрама. Снежинки таяли только на мочке носа. Все остальное скрылось под белым пологом. Фрам не отряхался. Не отходил ни на шаг. Не шевелился. Он знал, что хозяин здесь. Он ждал. Он не мог поверить, что хозяин к нему никогда не вернется.