Текст книги "Верное сердце Фрама"

Автор книги: Юрий Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

V

Седов вЫходил Фрама. Пес медленно пошел на поправку.

Первые дни он лежал молча, лишь глазами следя за Георгием Яковлевичем. Потом, едва раздавались за дверью знакомые шаги, начинал повизгивать и вертеть хвостом. Особенно Фрам любил класть морду на колени Седова и стоять не шевелясь, пока большая рука разглаживала шерсть, водила по белоснежной морде, обходя свежий затянутый грубой коркой рубец.

В отличие от комнатных собак, сибирские лайки не избалованы ни человеческой лаской, ни теплом. Нелегкая жизнь под открытым небом, постоянная борьба за существование сделали их полудикими. Но однажды Фрам лизнул руку Георгия Яковлевича. Это было высшее проявление нежности растревоженного собачьего сердца. При этом он виновато-влюбленно смотрел на Седова, а глаза его, влажные от слез, выражали беспредельную преданность.

– Ну ладно, ну ладно, ведь все обошлось, наладилось, – смущенно произнес Седов, растроганный поведением собаки.

На воздухе выздоровление пошло еще быстрее. Поначалу на прогулках Фрам чувствовал слабость, пьянел от морозного запаха снега и с трудом поспевал за Седовым, легко скользившим на лыжах. Но скоро это прошло, он настолько окреп, что хозяин решил его взять в небольшое путешествие.

Стояла лунная полярная ночь. В такие ночи луна кажется необыкновенно яркой. Она так отчетливо выделяется на темновато-белесом пологе неба, будто врезана в него. И хотя света много, им залита укатанная ветрами снежная равнина, – свет какой-то мягкий, рассеянный. Мороз еще некрепкий – градусов двадцать, ветер стих, лучшей погоды и не придумаешь. Настроение у Фрама хорошее, хозяин рядом – чего же еще?

Настроение испортил Линник. Запрягая собак, на место вожака он поставил Пирата, а его, Фрама, словно забыл, упорно не замечал, всецело отдаваясь хлопотам возле нарт.

Фрам, конечно, не мог позволить, чтобы его лишили законного места. Он взглянул на хозяина – тот спокойно стоял на лыжах, чего-то ожидая, – перевел взгляд на Пирата и предостерегающе зарычал.

Пират уступал Фраму в росте, грудь у него была уже, но он отличался завидной выносливостью и дерзостью. В той знаменитой драке с архангельской сворой Пират показал себя отличным бойцом. В память о потасовке у него болтались клочья разорванного уха.

Словом, Пират не собирался без боя уступать позиции и в ответ на рычание вызывающе оскалил клыки.

Видимо, секунды отделяли их от схватки, потому что лапы Фрама напружинились для прыжка, и тут – о, как это получилось не вовремя! – его окликнул хозяин.

– Ну, не сердись, – попросил хозяин. – Пусть пока поработает Пират. Это временно. Окрепнешь, тогда и займешь свое место.

Хозяин похлопал Фрама по холке и, оттолкнувшись палками лыж, позвал:

– За мной!

По крепкому насту равнины бежать было легко. В лунном сиянии светился снег. Он, видно, слежался, стал плотным, потому что лыжи хозяина оставляли еле заметный след.

Упряжка шла по следу, немного отставая. Фрам время от времени забегал вперед или в сторону, чтобы осмотреть и обнюхать торос, оставить на льду желтую струйку. Упряжка норовила свернуть за ним, но строгий Линник покрикивал: «Я тебе, Пират!» – и заносил над собаками длинный остол.

От хозяина шел пар, он утирал на ходу лоб, да и Фрам дышал все чаще и все больше высовывал язык, на бегу прихватывая снег.

Погода менялась. На луну наползла туча. Сразу стало темно. Спустя минуту луна снова показалась в разрывах тучи, но это была уже не та луна – она походила на бледный, почти белый диск, утонувший в клубах дыма.

Седов с Фрамом взобрался на высокий торос, чтобы оглядеть местность, а упряжке дал сигнал остановиться. Километрах в двух от тороса виднелась темная гладь – очевидно, открылась вода.

Набежал ветерок. Не ветер, а ветерок – нервный, торопливый, словно из дальней дали пришло тревожное предостережение.

Как только спустились с тороса, Фрам потянул хозяина за куртку, отбежал к подветренной стороне льдины и стал энергично рыть ямку. Запряженные лайки, повизгивая, тоже разгребали снег.

– Линник, быстрее палатку, распрягай собак! – скомандовал Седов. Пурга налетела как бешеная, швыряя большие хлопья снега. Протяжное завывание разнеслось по ледяной пустыне. Пурга ревела на сто голосов. Фрам пытался разобраться в этих голосах. Чудилось – ревут моржи и медведи, подвывают волки, грохочут льдины, сшибающиеся друг с другом, кричат ночные совы – глазастые, страшные – Фрам видел их там, под Тобольском.

Снежная яма – жилье тесноватое, но, если надышишь, теплое. Чем больше сверху ложится снегу, тем теплее, рев пурги уже доносится глухо, как сквозь вату.

Фрам постарался устроить свое жилье поближе к хозяину, у самой стенки палатки и напряженно прислушивался: как там? Может быть, ему казалось, а может, Фрам действительно расслышал шипение примуса, бульканье воды в котелке, почуял запах варева и глотнул слюну. Ведь ел-то он утром…

Постепенно тепло разморило, одолела дрема, и Фрам заснул. Так бы проспать ему до утра, но сон собаки чуток. Уши Фрама как бы сами собой стали торчком. Он втянул раз-другой воздух – сомнений не было, где-то поблизости медведь.

Сугробы зашевелились. Несколько собак одновременно почуяли зверя.

Пурга улеглась. Опять светила луна – круглая и плоская, как бубен шамана. Равнина была гладкая, словно укатанная. Ни бугорка, ни камешка.

Медведь приближался осторожно, через каждые несколько шагов останавливаясь, вытягивая шею и внимательно принюхиваясь. Вряд ли он кого-нибудь опасался в этой пустыне – ведь он владыка ледового края, – скорее им владело желание подкрасться незамеченным, не вспугнуть жертву.

Шевелящийся снег остановил зверя. Выскочившие из сугробов собаки пошли, не колеблясь, на медведя. Несколько лаек бросились в обход, Фрам и Пират двинулись на него прямо.

Отступить владыке не позволяла гордость. Да и не так легко повернуть вспять, если голод привел тебя к чему-то живому и теплому.

Собаки, проваливаясь в рыхлом снегу, приближались к зверю.

Фрам, задиристо лая, прыгал то влево, то вправо перед самой медвежьей мордой. Лай несся отовсюду. Наконец Варнак прыгнул на спину медведя. Зверь обернулся – Фрам вцепился в брюхо и яростно рванул клок шерсти.

Мишка встал на дыбы и заревел. Теперь, пожалуй, он пожалел, что сразу не бросился наутек, – к нему приближался человек.

Собаки заплясали вокруг своей жертвы, забывая о предосторожностях. Фрам, ободренный появлением хозяина, прыгнул медведю на грудь. Тот сшиб его ударом лапы и наверняка прикончил бы вторым ударом, если бы Пират с мотающимися лохмотьями уха не повис у него на боку.

Выстрел с близкого расстояния свалил медведя. Через час из палатки, где зашипел примус, разнесся дразнящий запах жареного мяса. Собакам достались внутренности медведя. Фрам с урчанием рвал их зубами. Он так увлекся, что забыл о правилах приличия – белая морда и даже лапы были в медвежьей крови. И на всякий случай, чтобы жадный Варнак, глодавший в двух шагах мозговую кость, не вздумал приблизиться и схватить кусок из чужого завтрака, Фрам недвусмысленно рычал и зло поглядывал на соседа.

VI

На «Святом Фоке» можно бы перезимовать в тепле и покое.

Поблизости оказалось много плавника, в каютах топили чугунные печки, не жалея дров. Огонь и дым гудели и бились в трубе.

Фрам с любопытством следил за игрой огня, настораживался, когда стреляли поленья, а чаще всего лениво жмурился, разморенный жарой. В такие минуты его волнообразная внешность обретала что-то домашнее, смиренное, успокаивающее. Иногда подсаживался хозяин и говорил:

– Живем по-барски: светло, тепло. Не пора ли на свежий воздух?

Собственно, Фрам постоянно находился на свежем воздухе: клетка его стояла на палубе, в каюте он бывал гостем. Под «свежим воздухом» хозяин подразумевал новое путешествие. На месте ему не сиделось. Он отправлялся то в одну, то в другую сторону пустынного края, устанавливал треногу, что-то чертил на планшете, всматривался в обманчивые берега незнакомых заливов, в контуры унылых гор.

Фрам, разумеется, участвовал во всех путешествиях. Однажды разбили лагерь верстах в сорока от «Святого Фоки». Оставив в палатке Пустошного, хозяин взял Фрама и отправился по медвежьему следу. Хотелось привезти на судно свежего мяса.

След привел к открытой воде. Она простиралась далеко, в мглистом полусвете определить расстояние не удалось. Куда исчез медведь? Может, уплыл на льдине, не найдя поблизости ничего съедобного?

Хозяин решил ждать. Фраму это место чем-то не нравилось, он беспокойно ходил взад-вперед, дергал хозяина за полушубок и отбегал в сторону дома.

– Проголодался? Ишь эгоист, а о других подумать не хочешь?

Хозяин сидел на куске льда близ темной воды и всматривался: не приплывет ли льдина с медведем? С пустыми руками возвращаться не хотелось.

Фрам снова подошел, громко, заливисто залаял, дернул хозяина за полушубок и побежал в сторону от воды. Дальше события развивались очень быстро. Раздался гулкий треск, льдина с хозяином откололась и поплыла. Хозяин подбежал к краю, но было уже поздно – он не допрыгнул бы до припая.

Фрам отчаянно заскулил и, разогнавшись, прыгнул. Мускулистые лапы толкнули его, как пружины, морда вытянулась, все тело обрело летучесть, он готов был зубами вцепиться в уплывающий лед. Он допрыгнул.

Пес счастливо визжал, тыкался в грудь хозяина. Хозяин рассеянно водил рукой по его спине и молчал. Для радости было мало оснований.

Льдина составляла не более четырех метров. Куда ее несет и скоро ли прибьет к припаю? С собою – ни огня, ни провизии. Пустошный не сразу хватится – пошли на охоту. Каяка – легкой лодки из решетчатого деревянного остова, обтянутого непромокаемой кожей морских животных, – на нарте нет. Если Пустошный, чтобы их выручить, отправится за каяком к «Святому Фоке», они замерзнут, не дождавшись помощи. Да и попробуй найти их льдину, уносимую течением!

В детстве, когда Георгий Яковлевич жил на Кривой Косе, испытал он нечто подобное. Весной мальчишки часто плавали на льдинах по вскрывшемуся морю. Возьмут длинный шест, оттолкнутся и плывут.

Случилось – сломался шест. Льдину понесло в море. Выручила смекалка – к обломку палки привязал рубаху. «Сигнал бедствия» увидели на берегу, выручили.

Пес жался к хозяину. А хозяин думал свою думу.

Конечно, Азовское море – не Арктика. И нет здесь глиняной мазанки, нет скобленого стола, нет попыхивающего на нем самовара, нет матери, которая ждет сына «вечерять». И не выйдет она на косогор, чтобы поглядеть, куда запропастился ее Егорушка.

Фрам не знал, что в трудную минуту люди почему-то вспоминают своих матерей. Вообще он не понимал, чем обеспокоен хозяин.

Седов молчал, напряженно раздумывая. Рано или поздно льдину прибьет к припаю. Вскрывшуюся воду рано или поздно скует морозом. Надо продержаться, не замерзнуть.

Построить бы эскимосское иглу – куполообразное жилище из снежных плит, – так снегу на льдине мало. Не выйдет. Что ж, остается одно – двигаться.

Хозяин ни с того ни с сего начал приседать, хлопать в ладоши, растирать нос и щеки. Такое поведение показалось Фраму странным. Все же он догадался, что хозяин придумал какую-то игру, и включился в нее, оглашая льдину звонким лаем.

Все-таки на льдине было неуютно. И чем-то она напоминала клетку – никуда не уйдешь, вокруг темнела тяжелая, враждебная вода.

Хозяин нащупал в кармане две галеты. Одну он припрятал про запас, другую поделил с Фрамом.

До чего же хороши эти галеты! Фрам проглотил крошки, а ноздри еще раздувались от будоражащего запаха.

Потом опять случилось непонятное. Хозяин стал оглядываться, хотя видимость была плохая, вынул из рукавицы руку, вложил в рот палец и поднял его высоко над головой.

– Эврика! – воскликнул хозяин.

Этого слова Фрам никогда не слышал. Пес удивился еще больше, когда хозяин стал раздеваться. Из рубахи он быстро смастерил какое-то подобие мешка, поднял над головой. Рубаха упруго вздулась, напоминая парус.

– Ты понимаешь, – сказал хозяин, – ветер переменился, и до припая не больше версты.

Появилась надежда на скорое освобождение из плена. Ветер усилился, подгоняя льдину. Но судьба в этот день была против Фрама и его хозяина. Когда показался припай, что-то мешало льдине подойти вплотную. Седов бросил на лед ружье и приказал Фраму:

– Прыгай!

Фрам виновато и просяще взглянул на хозяина, но не прыгнул. Он боялся, что опять останется один, отделенный от хозяина холодной водой.

– Прыгай!

Голос звучал резко и властно, рука подтолкнула Фрама.

Крепкие собачьи лапы спружинили возле ружья. В тот же миг за спиной Фрама что-то тяжело плюхнулось в воду и оборвался возглас:

– А-а-а…

Хозяин прыгнул, руками достиг льда, тело оказалось в воде. Полушубок, намокая, потянул вниз. Ухватиться было не за что.

Фрам метнулся к хозяину, вцепился в ворот. Стальные мускулы лап напряглись – рывок, еще рывок.

Пес покатился кубарем. В зубах остался воротник полушубка. Но хозяин уже выбрался на припай. Одежда его, покрываясь ледяной коркой, скрипела при каждом движении.

– Бегом! – выдохнул хозяин.

Ноги плохо повиновались. До палатки, где ждал их Пустошный, было не близко.

VII

В начале сентября 1913 года на «Святом Фоке» разогрели котлы. Корабль, освободившись ото льда и подрагивая от монотонного стука машин, взял курс к берегам Земли Франца-Иосифа.

Фрам не одобрял морские путешествия. Во-первых, палуба качалась, дрожала, длинные мачты и те накренялись к воде; во-вторых, собак из клеток не выпускали.

К счастью, на этот раз плыли недолго. Во второй половине сентября показались мертвые, покрытые льдом острова. Хозяин не собирался зимовать возле них, он хотел еще проплыть на север, ближе к полюсу… Но природа не считается с планами людей. Навстречу «Святому Фоке» она погнала ледовые поля, огромные айсберги, похожие на горы, – вздыбленные, с островерхими макушками, отсвечивающие холодноватой голубизной.

На одном айсберге плыл медведь. Собаки всполошились, чуть не разнесли клетки. Люди же спокойно смотрели с палубы на уплывающего зверя.

Фрам долго но мог успокоиться: метался, щелкал зубами. Как хотелось ему медвежатины!..

Тесная бухта, где бросили якорь, не привлекала глаз: каменистые обрывы, обледенелые откосы. Чуяло сердце Фрама, что охоты здесь не будет. Безжизненный берег острова Гукера нависал над водой.

Зима надвинулась рано. Люди, не обнаружив в окрестностях плавника, разобрали кубрик. Стучали топоры, визжали пилы. Экипажу судна приходилось наскребать скудное топливо для кухни, для просушки одежды.

Чугунные печки нигде не топились. В прошлую зиму Фрам лежал в каюте хозяина на некотором отдалении от печки – дверца раскалялась, как угли в костре. Теперь печка была коричнево-ржавой, стылой. Веселая пляска огня больше не будоражила ее холодное, железное чрево.

Палуба, щедро укатанная снегом, почти вымерла. Бывало, отправятся люди к ближайшему айсбергу наколоть льда для пресной воды; или выйдут с непонятными Фраму приборами, колдуют над ними, пока не поморозят руки. И опять – безлюдье. Правда, люди все, как один, высыпали смотреть полярные сияния. Кто-то высоко-высоко в небо забрасывал зеленоватые и желтые пучки света, от них стремительно рассыпались нежно-молочные змейки, а временами бледные, полутоновые краски накалялись, излучая призрачно-метущееся свечение.

Фрам, видя людей, задравших вверх головы, искал глазами пролетающих гусей и уток. Но их не было.

Скоро и полярные сияния перестали собирать людей на заснеженной палубе. Фрам думал, что люди утратили былое любопытство или боялись режущего ветра, налетавшего с каменистого острова. На самом же деле их свалила цинга. Они почти не двигались, почти не ели – зубы шатались, десны кровоточили.

Хуже всего, что заболел и хозяин. Когда после двухнедельного перерыва он вышел на палубу и взял Фрама в каюту, сердце Фрама почуяло какую-то перемену. Изменился голос – стал тише и глуше, и рука не так уверенно и сильно трепала холку, покрывшуюся плотной зимней шерстью. Хозяин помышлял о медвежьей охоте. Он полагал, что свежее мясо укрепит силы больных. И, не поддаваясь ничьим уговорам, тепло оделся, взял упряжку и отправился на охоту.

Фрам видел, с каким трудом хозяин шел впереди нарты. К концу дня напали на след. Фрам, Варнак и Разбойник настигли зверя. Хозяин не скоро приблизился на выстрел. Целился долго, ранил медведя, но тот добежал до полыньи, нырнул в нее и не вынырнул.

Лайки, урча, вылизали на снегу пятна крови, прихваченные морозом…

Возвращались ни с чем. Хозяин идти уже не мог – сел в нарту…

На «Святом Фоке» воцарилось уныние. Стали дохнуть архангельские собаки, не привыкшие к испытаниям и суровым передрягам. Околела Тюлька. Линник вынес ее из клетки – жалкую, маленькую, с провисшей головой. Теперь и хвост ее не казался таким пышным, как прежде…

Хозяин стоял на палубе в полушубке с поднятым воротником, в низко надвинутой на лоб меховой шапке. Проводив глазами удаляющегося Линника, он мрачно сказал Фраму:

– Дохнут твои родичи, не хотят идти со мной к полюсу.

Фрам навострил уши. Последнее время все чаще слышалось слово «полюс». Что оно значит? Может быть, оно слаще медвежьего мяса, горячее медвежьей крови?

Фрам не знал ни цвета, ни вкуса, ни запаха этого слова, но из уважения к хозяину вильнул хвостом. Ведь бывает так и среди людей – они кивают, хотя не все понятно в речи собеседника. Просто не хочется показаться несведущим или прервать вопросом плавную беседу.

VIII

В снегу катались двое – человек и собака. Мелькал полушубок, белым вихрем взлетала и падала в сугроб собака.

Наконец человек встал на ноги, пытаясь отдышаться и стряхивая снег.

– Ну, видишь, я здоров, – сказал человек, все еще тяжело дыша и обращаясь к собаке, поставившей передние лапы ему на грудь.

Фрам давно не видел своего хозяина таким возбужденным. И до чего же он большой – лапы едва дотянулись до груди, и как крепко стоит, расставив ноги!

Глаза хозяина словно говорят: вот-вот, знай наших, какой-нибудь цинге нас не одолеть – не та порода! Известно ли тебе, что отец мой зимой на азовском льду в ватаге рыбачил, пешнем проруби долбил, тяжкие сети тянул, руки у него, как из камня. Наверное, и мне по наследству кое-что перепало!…

Они повернули к «Святому Фоке». Малиновая заря рдела над ледяными полями. Пар от дыхания схватывало на лету морозом.

– Светлее стало. День больше, путь легче. Стужа полыньи закрыла. Стало быть, и полюс ближе…

Хозяин не отвел Фрама в клетку, а взял в каюту. Фрам, как всегда, расположился в углу, на брезенте, возле холодной и темной печки.

Пришли Пустошный и Линник. Пустошный – большерукий, с виду нескладный, молчаливый. На хозяина смотрит влюбленно. Линник – немного насупленный – докладывает:

– Спички и патроны запаяли в жестяные коробки. Ветровые рубашки желатином пропитали.

– И глицерину для мягкости дали, – добавляет Пустошный. Хозяин делает пометки в тетради. Напоминает:

– Воску, парафину берите больше. Для заливки каяков. Всякое может случиться.

– Будет исполнено, господин начальник.

Грузные шаги, пол подрагивает. Дверца чугунной печки звякнула. Фрам из своего укрытия недружелюбно поглядывает на судового лекаря, который однажды ни с того ни с сего пнул его в бок ногой. Фрам запомнил: этот человек неприятно, резко пахнет. Прежде с запахами лекарств псу сталкиваться не приходилось. Он невзлюбил этот запах. И при появлении лекаря у Фрама – он не хочет, сдерживается – в горле будто щекочет, будто царапает…

Входит Кизино, повар. Он всегда приносит с собой беспокойные замахи кухни. Рот Фрама наполняется слюной.

В этот день у хозяина было много посетителей. Фрам задремал. Он слышал сквозь дрему глухие, неясные голоса. Будь Фрам человеком, он насторожился бы при словах:

– Отказаться нельзя – понимаю. Надо отложить, Георгий Яковлевич. Вы нездоровы…

«Георгий Яковлевич», а не «господин начальник» Седова называл Владимир Юльевич Визе – молодой ученый с открытым лбом, в роговых очках, в свитере, подступающем к подбородку.

Фрам беспечно дремал. Он и ухом не повел, пока Седов и Визе шуршали географическими картами, спорили, упоминали «Теплиц-бай», «Земля Рудольфа», «Склад Абруццкого», опять и опять «полюс». В конце разговора Визе снова сказал:

– Может, отложите?

– Откладывать не могу, поправлюсь в пути, – твердо сказал Седов.

В дверях Визе задержался:

– Все-таки подумайте…

Дверь затворилась. Наконец-то! Может, подойти к хозяину? Нет, лучше подождать. Хозяин приложил ладони ко лбу и закрыл глаза. Если хозяин молчит, значит, занят. Его нельзя тревожить.

Седов действительно занят. Он вызвал в памяти своих предшественников, пытавшихся пробиться к полюсу. Он увидел Нансена, с бородой, покрытой сосульками, затерянного среди бесконечных торосов; увидел напряженное и вытянутое лицо Каньи, тупыми ножницами отрезающего свой почерневший палец. Не отрезать нельзя – гангрена съест заживо…

Каньи, как и Нансен, не дошел до полюса. Зря питался собачиной, зря прорубал топором ледовую тропу…

Один Пири достиг цели. 49 саней, 133 собаки! Почти четверть века, не уставая, пробивался он к полюсу…

133 собаки! А он, Седов, пойдет к полюсу на двадцати четырех…

Представляют ли себе в Петербурге, что это значит? Представляют ли это в тех кабинетах, где полы блестят, как зеркала, отражая парадные люстры? Сколько он стучался в двери этих кабинетов! И что ему отвечали?

«Достижение полюса? Хорошо. Очень хорошо. Однако деньги правительство выделить не может. Предприятие рискованное. Успех не гарантирован. Ориентируйтесь на добровольные пожертвования… У вас в поле зрения одно мероприятие, мы же печемся о процветании всего отечества».

Рассохшийся стул заскрипел под Седовым.

«Печетесь? Вижу, как печетесь! Аж страшно становится. А успех не гарантирован. Верно. И может статься…»

Веки дрогнули, глаза заглянули куда-то далеко-далеко, сквозь стены.

«Что ж, тогда Россия обернет свое встревоженное лицо на Север…»

Хозяин тяжело прошелся по каюте. Остановился у квадратного зеркала. К Фраму была обращена спина, но в зеркале появилось усталое лицо, нависшие мешки под глазами. Хозяин открыл рот, коснулся языком десен – проступила кровь.

Губы упрямо сомкнулись, вернулся к столу, прислушался. Издалека докатывался шум штормового ветра.

Фрам осторожно мотнул хвостом. Хозяин, по-прежнему не замечая его, поднес к самому лицу портрет женщины с удивленными, как бы спрашивающими глазами, поставил портрет перед собой и принялся писать.

Вьюга скреблась и билась о стены судна. Коптила пузатая керосиновая лампа. Седов все писал и писал. Скрипело перо по шершавой бумаге.