Текст книги "Жажда справедливости"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

«Настроение крестьян в волости раньше целиком и полностью склонялось в пользу советской платформы, однако после пришествия на должность председателя Егорова оно резко ухудшилось в обратном направлении. Егорова бесцеремонно навязали населению руководящие органы уезда, которые отнеслись с безразличием к тому, что он еще до свержения царизма и керенщины носил ехидную кличку „Саранча Егоров“».

На секунду Крюков запнулся, представив скептическую усмешку Тункеля. Неужели и на уровне уезда никого не позволят задеть? «Да черт с ними со всеми!» – про себя воскликнул Крюков. Правда есть правда, и никуда от нее не денешься, ее столько, сколько есть – ни на крупицу меньше. Упрямо нажимая на карандаш, он продолжил ориентировку: «Вот образец высказываний крестьян после отчетно-выборного собрания: „Каков митрополит, таковы и дьяконы“, „Если Егорова притянули – значит власть никудышная“. Жутко передавать оскорбительные вещи для нашей власти, почерпнутые из проверенного источника, но так я понимаю свою задачу: информировать комиссариат о настроениях искренне и с характерными деталями.

Антисоветский процесс у воздвиженцев зашел очень глубоко, как видите, потому что начали обобщать. Я вмешался в тот момент, когда крестьяне секретно готовились оцепить кордонами волисполком, изловить Егорова и его прихвостней, повязать и отвезти в город, чтоб сдать в трибунал. Заметьте, что уезд в их намерениях не фигурировал. На уезд они абсолютно потеряли надежду.

Чтобы не допустить до откровенного бунта с применением оружия, я приказал сегодня начальнику охраны Ворожейкину арестовать Егорова и до завершения разбирательства засадил, прежде для его же безопасности, в камеру предварительного заключения. Считаю меру мотивированной, ибо еле-еле удержал от пролития крови. Жалоба Фаддея Смирнова не являлась первой. Полгода назад приезжали уполномоченные, но ночевка в председательской избе сразу же клонила их на бок Егорова, и расспрашивать они потом никого не хотели. Недобрые шепотки достигают моих ушей об успехах дезертирских шаек, продирающихся к балаховцам. Сторожко наблюдаю, чтобы бандитская гидра не высунула в Воздвиженке голову».

Когда народ убедился, что Крюков ничем не похож на ревизоров, попадавших в Воздвиженку раньше, языки развязались. Теперь не боязно, теперь назад Саранче Егорову оборота нет. А то ведь каждое воскресенье вооруженный до зубов председатель под пение граммофона торжественно покидал двор на служебной бричке с впряженной в нее Веревочкой и преданным телохранителем Пучковым на облучке. Реквизиция пива в подчиненных деревнях, которое, впрочем, варилось подпольно, – любимое для них развлечение. Внешне Саранча Егоров действовал – не придерешься, а по сути – издевался и над законом, и над согражданами. Изъятое в реку не сливал, как на том настаивала инструкция, а созывал приятелей и родственников в помещение Совета, где бражничал допоздна. Злоупотреблявших дрожжами он штрафовал, однако деньги не оприходовал.

Особенно Саранчу Егорова упрекали в пристрастии к сладкому. По документам определялось, что в 1917 году после Октября крестьяне предложили на сельском собрании сахар и варенье поделить между ребятней. Крюков задним числом пришел в восторг от подобного широкого шага к коммунальной жизни. Но на практике получилось, что председатель из усадьбы земца Юрьева, переданной в коллективное пользование, сам позаимствовал обобществленный крыжовник, опорожнив вместительный фаянсовый чан до дна. Взял бы килограммов пять – никто бы не пикнул, у воды да не замочиться, – но ведь десять пудов махнул!

А на допросе Саранча Егоров признал лишь мелочевку. Двадцать фунтов, мол, пожертвовал учетчикам урожая, чтоб уменьшили налог, но те от мелочёвки отперлись. На повторной очной ставке взятку начисто отрицали и лишь согласились, что лакомились однажды – чаевничали в престольный праздник. Усадьбу эмигрировавшего в Финляндию земца Саранча Егоров объел со всех боков, как заяц капустную кочерыжку. Забрал двести штук яиц, девятнадцать кур, окорок и дефицитные продукты – дрожжи, масло и молоко, тоже предназначаемые для бесплатной раздачи ребятишкам.

Собственное хозяйство он превратил в натуральное и вел, как средневековый феодал. За разрешение заколоть свинью или теленка требовал треть туши. Никакими поборами не брезговал. Почти ежедневно гостил по избам, интересуясь:

– Что это у тебя в бутыли?

Соврать нельзя, измордует под прикрытием борьбы за честность или по какой иной зацепке.

– Керосин, – со вздохом признавался испытуемый.

– Керосин? Отливай керосин! Два литра! – радовался Саранча Егоров.

– А это что? – тыкал он в сверток на полке у соседей. – Полотно?

– Полотно.

– Отрезай полотно! Да нет: тащи всю штуку!

Пощупав в сенях мешок, догадывался:

– Никак сушеные фрукты?

Загодя приговоренный к изъятию грустно кивал: куда денешься.

– Отсыпай да погуще! На ягодки, на ягодки не скупись.

К себе упер три граммофона и запускал их подряд. Самый ревучий, поповский, держал на подоконнике в горнице. Из красного дерева, с инкрустацией, юрьевский – на крыльце. Немецкий музыкальный ящик выдвигал на лавку у ворот. Граммофоны орали невесть что и всякое, даже похабщину.

Но главную комедию Саранча Егоров разыгрывал при регистрации браков, превратив ее в мучительную и дорогостоящую процедуру. Вламывался к невесте под предлогом оценки приданого, лез лобызаться, сально шутил. Воздвиженцы батюшку отца Епифания, болезного старичка, безобидного и бескорыстного, которого Саранча Егоров загнал на Соловки, каждый раз со слезой вспоминали. Однажды волисполком вообще регистрацию прекратил, объявив, что жениться никому не позволяется до специального распоряжения из центра. Религия за истекший период у воздвиженцев буйно возродилась и распространилась среди молодежи. Заместо отца Епифания тишком ныряли к пономарю-пьянице Данилычу, чему всемерно споспешествовала и церковь невообразимой красоты на взгорье.

Добросовестное разбирательство Крюкова прервал внезапный, правда, короткий по времени, эпизод. Бандитская гидра все-таки высунула голову. Дружок бати Булак-Балаховича есаул Костров в сумерках прошел на рысях мимо Воздвиженки и врезался в деревню Глухово, недавно подчиненную егоровской волости. Воздвиженку есаул тронуть побоялся. Утром он нагайками согнал крестьян на площадь, быстренько соблазнил ущемленных взбунтоваться и двадцать трупов активистов в одночасье разбросал по пыльным улицам, запретив в течение трех дней хоронить.

Назавтра во избавление от супостатов привезенный архиерей Троицкий отслужил торжественный молебен в церкви. Отряд есаула Кострова на три четверти из дезертиров выстроился перед храмом с обнаженными лбами. Хоругвь целовали коленопреклоненно. Смотрите, мужички хорошие, нас нечего опасаться, как прискакали, так и ускачем. Без реквизиций и изъятий.

…Нет нужды особо доказывать, что кризисная ситуация в деревне нередко назревает именно весной, а разрешается летом. Лето – переломный момент. Удержится фронт на прежних позициях – глубокой осенью, в распутицу, оттеснить его куда тяжелее. Летом сподручнее раздуть восстание какому-нибудь Кострову или Битюгову. Летом проще укрываться в лесу. Летом, наконец, отощавшие шайки дезертиров разбухают до сотенных банд. А дезертиры – бич северного края, нигде столько не расплодилось. Братва своенравная, даже атаманы их не очень-то привечают.

Атаманщина не чужда дисциплине, хоть власть там покоится на кулачном праве и личном авторитете. Существует, однако, командир, штаб, отдаются приказы, есть суд. Шайка дезертиров основывается на абсолютно ином принципе, если речь в данном случае вообще стоит вести о такой стабильной категории, как принцип. Атаманщина эмоциональна, но в то же время рациональна – хитра, изворотлива, коварна. Она склонна к показному послушанию и демонстрации преданности. Дезертиры, наоборот, иррациональны, индивидуалистичны и хаотичны. Наивны, как дикие звери. Атаманщина способна развернуть бой с чоновцами и победить их. Конек дезертиров – налеты и разгромы, от открытых столкновений они увиливают. Чуть что, малейшая неудача – и брошен клич: спасайся, кто может! Лидеры меняются моментально, в зависимости от ситуации.

У дезертиров нет ни имен, ни фамилий, ни даже устойчивых прозвищ. Они – люди без роду, без племени, и повадки у них соответствующие. Атаманщина все-таки тяготеет к какой-нибудь политической платформе, дезертиры к политике равнодушны. Булак-Балахович пытался превратить дезертирство в мощный рычаг борьбы за власть на севере, но, пытаясь расшатать и расколоть красный тыл, он вместе с тем разжижал собственную армию, ослабляя дисциплину и понижая боевой потенциал. Поняв это, он намеревался сковать дезертиров разными ограничениями, в том числе и с помощью религии.

Есаул Костров ежедневно заказывал молебен. Но, несмотря на духовные песнопения и клятвенные обещания балаховских пропагандистов, в Глухове события обернулись непредсказуемо. Имущие принялись сперва жертвовать на нужды святого воинства. Федор Осипов отдал быка и двенадцать пудов муки, Мефодий Сапожников пригнал коня и отсыпал десять пудов ржи, Харитон Алексеев одарил освободителей деньгами, сукном и обувкой. Затем даяния иссякли, а есаул не умерял требования и расселил на постой по зажиточным избам отощавших в лесу дезертиров.

Глуховцы взроптали: на кой нам в горнице бандиты, которые мало что обжирают и обпивают, но еще под юбки женам да дочерям лезут? Тещу самого Федора Осипова залапали, еле отбрыкалась. Даром, что теща, а в жаркой поре – малинка! Семидесятилетнюю старуху в сарае изнасиловали. Ветфельдшер предупредил – триппер у них через одного. Кое-где парни условились и турнули взашей забаловавших костровцев. Есаул дворы смутьянов пожег, а пойманных в овраге расстрелял. Глуховцы, вчера раздраженные бесчинствами Саранчи Егорова, никак убийств не ожидали. Вначале испугались, затаились. Два-три дня помаялись, а потом подняли другое знамя – знамя бунта уже против балаховцев – и с вилами на них.

Крюков приехал в Глухово, когда из Пскова уже выслали ревтройку и полуэскадрон кавалеристов. В отчете о прискорбном происшествии он провел ту мысль, что не в едином хлебе суть, хлеб имелся, но отсутствовали пока безукоризненные кадры. Крестьянство – человеческий материал огромной взрывчатой мощи, и надо обходиться с ним чрезвычайно осторожно и деликатно при любых конфликтах. В нем, в этом человеческом материале, гнездится непроясненное и пока неохватное, как разрушительное, так и созидательное. И чем хлеба больше, тем мятеж, получается, ближе. Если бы не опустошительная деятельность Саранчи Егорова, балаховцы не отважились бы напасть на большую деревню.

Крюков возвратился из Глухова потрясенный до недр души увиденным. Смещенный председатель, по сути, виновен в убийствах и страшных преступлениях, разоривших сотни хозяйств.

«Сердце разрывается, когда изучаешь подлинные факты, как воротила Егоров присосался к нашей республике, – писал ночью Крюков в сопроводиловке к компромату, тоскуя и нервничая оттого, что внезапно с пронзительной ясностью осознал неисчерпаемость егоровского зла и в целом всего Воздвиженского дела. – Он бездарно и подло гробил авторитет нашей власти в глазах трудового крестьянства. В качестве вещественного доказательства прилагаю собственноручный егоровский рескрипт по образцу царских гражданину Бесстрашному. В нем повелевается привезти на территорию волисполкома ржи и овса по десять пудов для нужд Советской власти. Так нагло и сформулировано. Прошу, уважаемые члены коллегии, обратить внимание на мотивировку беззакония. Для каких нужд? Никто, конечно, не полюбопытствовал, да и Егоров заранее готов отшибить: по секретному приказу из центра или еще какая-нибудь галиматья в подобном же духе. Что за центр? Какой такой центр? Никто не догадывается, а переспросить боится. Когда перепуганный до смерти гражданин Бесстрашный умолил сократить реквизицию (кстати, абсолютно незаконную и более того – воровскую, так как потерпевший разверстанное давно ссыпал и справку имел), то Егоров понизил изымаемое до семи пудов за приличную мзду, что демонстрирует, как он вообще относился к исчислению реквизиции. Ударив Бесстрашного по физиономии, он заорал вдогонку: „Если не удовлетворишь сполна, объявлю на тебя красный террор и подведу под трибунал!“

Из беседы с потерпевшим я уяснил, что крестьяне не подвергали сомнению прерогативы Егорова, поскольку были уверены, что он действовал как уполномоченный Советской власти и обладал правом судить гражданина Бесстрашного в трибунале. Темнота! Вот вам яркий пример из могучей деятельности проходимца.

Вывод мой такой – главная социальная враждебность Егорова содержится в том, что он сумел срастить себя с властью и использовать односторонне ее карательную силу исключительно в шкурнических целях. Тут и таится ядовитый корень беды, и лазейка становится для внутренней контры известной. Как бы они в нее потоком не устремились. Я буду настаивать перед ревтройкой на смертной казни по обвинению в экономической контрреволюции».

Крюкову, поглощенному розыском егоровских преступлений, чудилось, что мир сузился до границ Воздвиженской волости. Но это была ошибка, впрочем, вполне естественная и допустимая. Вскоре его отозвали в Петроград. По дороге под влиянием глуховских событий он написал первую и последнюю в своей жизни заметку в газету «Непогасимое пламя» Новоржевского уездного комитета РКП(б), где у него были знакомые сотрудники товарищи Болдин и Нерадовский. Называлась она «Зеленому заблудшему брату». Свое обращение к дезертирам Крюков начинал без обиняков, с откровенного вопроса: «Прав ли ты, сын рабочего и крестьянина, если ты скрываешься в лесу, как зверь, стараясь уйти из рядов Красной Армии?» Крюков честно указывал на усталость народа от империалистической войны, без стеснения упоминал о жестоких братоубийственных схватках. Нашел в себе силы вскрыть и истинные причины горьких несправедливостей и нарушений законов. Упомянул и о подлой вражеской пропаганде, и о проклятой разрухе, и о тоскующих семьях, призывал не мстить за варварские разгромы. Никого не упрекал ни в трусости, ни в малодушии. Никому не грозил трибуналом и расстрелами, не колол глаза бандитскими шабашами и зверскими расправами. Но заключительный абзац звучал твердо и бескомпромиссно, не оставляя заблудшим братьям простора для колебаний: «Если же сомневаешься вступить в Красную Армию, которая борется за освобождение трудящихся от рабства, то пропащий ты человек: не дорос до понимания правды, не дорога тебе свобода».

Залпы табачного дыма и сероватый тон воздуха не помешали Крюкову ясно увидеть присутствующих в кабинете зампреда Чарушина и рассмотреть их по отдельности. Долгие месяцы он тесно и неразрывно объединял этих людей обращением: уважаемые товарищи члены коллегии! А каждый имел свое лицо, фигуру, манеры и, уж конечно, характер.

Члены коллегии чем-то походили друг на друга, но не только обмундированием, тоже, кстати, одинаковым – защитными френчами, галифе и хромовыми сапогами. У всех был настороженный, чуть вопросительный, нацеленный взгляд. Они казались суровыми, но в общем доступными, каковыми, собственно, и являлись на самом деле. У большинства бородки лопаткой или клинышком и малоподвижные пальцы – толстые и тонкие. Обрит наголо лишь Вальцев, квадратный, массивный, неповоротливый. С розовеющим шрамом на темени. От решений членов коллегии зависела жизнь и смерть сотен, а обстоятельства складывались так, что никто из них и в глаза не встречал этих сотен, но яростно вмешивался в неизвестные судьбы, анализируя собранные кем-то третьим сведения и документы. Вот почему на любом заседании вопрос о доверии к сотруднику, без учета его прошлых заслуг и стажа, ставился ребром.

Крюкова пригласили в кабинет пятым, и он приступил к докладу, когда табачный дым превратился в плотные слоистые пласты, заполнив пространство кабинета от потолка и едва ли не до пола. Члены коллегии внимали представлению Скокова почти молча, и Крюков не сумел ни по коротким репликам, ни по выражению непроницаемых лиц раскрыть истинное отношение к присланным из провинции ориентировкам, хотя в секретариате его официально уведомили о стопроцентной утверждаемости приговоров.

После скоковского детального обзора Крюкова все-таки вынудили объясниться по двум происшествиям, первое из которых возбудило любопытство самого зампреда – мужчины с удлиненной офицерской физиономией, неожиданно высокого роста, с гладкой прической и идеально прочерченным блестящим пробором.

– Растолкуйте нам, товарищ, – обратился он к Крюкову корректно грудным и низким для такого поджарого человека баритоном, – чем вызвана вспышка религиозного экстаза, – он покосился в блокнот, – во Врудской волости. Почему на вас там молятся, как на Иисуса Христа? Коллегию озадачили нелепые слухи, и, откровенно говоря, мы им придали определенное значение. Поймите меня без обиды. В нынешней ситуации и мелкая ошибка – лишний козырь врагу. Надеюсь, вы не станете опровергать этот тезис?

Члены коллегии переглянулись, впрочем, без неприязненных или ехидных улыбочек и подготовились слушать Крюкова. Не случай ли перед ними коварно законспирированной вражеской пропаганды?

Суть происшествия заключалась в комическом недоразумении. Несколько месяцев назад Крюков разбирал жалобу гражданки Анастасии Соболевой и постановил немедленно вернуть ей незаконно переданную прежнему владельцу корову. Легко вообразить несказанное счастье вдовы, имеющей по лавкам шестерых сопливцев. Корову Соболевой дружинники пригнали на рассвете и, привязав к забору, удалились. Соболева спала, а когда очнулась и заметила в окне кормилицу Красуху, окутанную белесым качающимся туманом, радостно засмеялась, перебудив ребятишек на печи. Смеялась она заливисто и долго, вместо того чтобы выйти во двор и завести озябшую и проголодавшуюся корову в сарай. Старший сын Петька – выкриками «цыть!» – еле угомонил мать.

Вечером, однако, Соболева опять веселилась и праздновала чудесное возвращение Красухи, пообещав господу вседержителю отправиться пешком в Ямбург и поставить за болярина Алексея свечку. Обет она через неделю исполнила, рассказывая по дороге встречным-поперечным, что в здешних краях объявился раб божий Алексей, святой, творящий справедливость. Молва о творящем справедливость мгновенно распространилась по окрестным деревням.

Волисполкомовские агитпропщики перепугались и устроили специально митинг, чтобы рассеять растекшийся по полям и лесам опиумный дурман, успокоить разбушевавшиеся страсти – многие твердили, что у них неправильно отняли коров, – и поднять атеистическую пропаганду на высшую ступень.

Только получив от Крюкова собственноручное увещевательное письмо, Соболева согласилась, да и то под давлением руководства, признать ошибочность своих воззрений. Но в сумерках, закрыв на замок Красуху в сарае, по свидетельству Петьки, наряженного сельсоветом наблюдать за матерью, Соболева принималась за старое – безмерно хвалила следователя. Вдову вновь предупредили, что если она будет упрямиться и настаивать на божественном возвращении Красухи, то корову попросту отберут.

– Ну что ж, – пророкотал бархатисто зампред, вставая и прошибая макушкой тучи папиросного серого пара, – есть мнение признать отчет тов. Крюкова удовлетворительным. Кто «за»? Кто «против»? Один «против». Тов. Тункель, изложите мотивы.

И зампред опустился в кресло. Худощавый и лысоватый Тункель, наоборот, привскочил, будто Чарушин своим весом подкинул его вверх, и, воткнув в пепельницу расползшуюся папиросу, выпалил скороговоркой, успевая тем не менее дробно отплевывать прилипшие к нижней губе табачинки прямо перед собой:

– ЕслитовКрюковнепредусмотрелвспышкирелигиозногопомешательства, – здесь Тункель прервался, чтобы вобрать глоток атмосферы, – врсзультатесвоихнеобдуманныхдействийточутьемнеподсказываетчтоегонадонемедленноотстранитьотработыв Наркомвнутделеипоставитьвопросоцелесообразностиегоиспользования. – Тункель опять прервался, чтобы вздохнуть, и совершенно внезапно для слушателей закруглил пассаж в нормальном темпе: – Я требую голосования и предлагаю вынести вотум недоверия тов. Крюкову. К тому же многие его приговоры затрудняют маневрирование подразделений комиссариата, хотя надо учесть, что в истории с Дергуновым он оказался прав. Однако – язаотстранениеипередачуеговопросавдисциплинарнуютройку. – Финал он прострочил веером.

– Кто «за»? – поинтересовался, привставая, зампред. – Никого. Кто «против»? Предложение тов. Туннеля отвергается. Слово имеет тов. Вальцев.

Бритый Вальцев выпрямился, опираясь на крупные пухлые кулаки и нависнув над зеленым сукном могучими плечами. До революции он клепал корабли на Николаевских судоверфях. Южный акцент, впрочем, никого не удивляющий ныне в Петрограде, смягчал неторопливую рубленую речь.

– То, шо Оскар тут набормотал, то юрунда. Не захочем мы доброго сотрудника отстранять или расстреливать из-за какой-то полоумной бабы. Ты шо, Оскар, сказывся от страху?

Тункель моментально подлетел со стула, бешено выдернул свежую папиросу из стиснутых и брезгливо выпяченных губ и принялся выбрасывать изо рта слова с дикой скоростью, без пауз, слитно, будто где-то внутри у него нервно затрещал телеграфный аппарат – юз, вышвыривая змеящийся ворох ленты.

– Янепредлагалрасстреливатьяпредлагалотстранитьипередатькомпроматвдисциплинарнуютройку. Прошу тов Чарушиназаписатьвпротокол.

– Потише, потише, товарищи. – Зампред позвенел карандашом по графину.

Тункель плюхнулся на место. Затем он так же бешено сунул мундштук в щель между усами и бородкой клинышком.

– Так вот я и говорю, – продолжал, нажимая и на интонацию, и на кулаки, Вальцев, – шо все, шо наболтал тут наш дорогой товарищ Оскар, то юрунда. Не захочем мы расстреливать доброго сотрудника из-за какой-то полоумной бабы. Претензиев у меня до Крюкова вроде нету. Изменника Дергунова Крюков прищучил по-нашему, по-рыбацки. Хлопцы с Гороховой сообщили, что он жлоб, ворюга и проститутка. Так… Шо далее? Донос Пирятинского из Наркомпрода пустяки. Разогнать их треба, дармоедов. Чаю людям попить не могут сорганизовать. С самоварами воюют. Шо ж, и мы с самоварами воевать будем? Нет, вроде до Крюкова у меня претензиев нету. Да, вот оно шо еще… В Тихвине ты зимой был?

– Да, да, между прочим – Тихвин, – врезался торпедой Тункель. – А ты спешишь: претензий нет! Тихвин – это серьезно. Вот где у меня ваш Тихвин. – И Тункель щелкнул пальцами по своему затылку.

Крюков не то чтобы испугался упоминания о тихвинской командировке. Скорее Скоков смутился, так как она затрагивала деятелей высшего полета. Крюков, притиснув ладони по-старорежимному к швам матерчатых галифе, отрапортовал осиплым от переживаний голосом:

– Так точно, товарищ Вальцев, в Тихвине я проводил инспекцию.

Он уловил, как губы Скокова напряглись: за Вальцевым не заржавеет. Мягко стелет, да жестко спать. Или мундштук скоковской папиросы отсырел и затяжка не давалась? Ой, как огорчительно вылезать на коллегии с Тихвином.

– Шо там у тебя стряслось с инженером Яблоновским? На ВСНХ нападаешь? Хозяйственников не уважаешь? Спецов не ценишь! Смотри! – Физиономия Вальцева, довольного собственной шуткой, расплылась, и он, ослабив давление на кулаки, сел, откинувшись на спинку стула.

– Изложите зерно проблемы, тов. Крюков, – вздохнул зампред, – но покороче…

– Нехай не покороче, – перебил Вальцев, раздвигая по зеленой крышке стола локти, – нехай подлиннее, бо тут зацепило московских товарищей – Вячеслава Михайловича и Леонида Борисовича. Мне Леонид Борисович самолично звонил, любопытствовал: хто це такой Крюков, шо за птица и шо добивается?

– А дело Яблоновского повлекло оргвыводы? – Зампред с расстановкой забарабанил карандашом, но уже не по графину, а по краю бюро.

– Нет, – ответил Скоков. – До сих пор он числится уполномоченным ВСНХ.

И по тому, с какой стремительностью Скоков обратился именно к Вальцеву, а не к Тункелю, Крюков убедился, кто по-настоящему ворочает судьбами работников, от кого зависит их репутация. Не торопясь и осторожно, он начал набрасывать перед членами коллегии достаточно замысловатую картину событий.

Различные коммунальные учреждения Тихвина еще в прошлом году начали друг с другом малую гражданскую войну, и вот из-за чего. Петросовет получил жалобу о якобы незаконном выселении из принадлежащего ему жилища уполномоченного ВСНХ Александра Никитовича Яблоновского. Комиссариат сразу откомандировал в Тихвин инструктора Архипа Чугунова, но Чугунов с заданием не справился.

Приближаясь к центральной площади в наемной телеге, Крюков думал о том, что в годы утверждения нового порядка вещей особенно важна справедливость в деталях. Крупное государственное соединяется из житейских мелочей. Если лишить образованного человека квартиры, то как с него потребуешь доброкачественную работу? Спецам хочешь не хочешь, а надо создавать условия, пускай они и непролетарский элемент. Впрочем, заранее Крюков не испытывал к Яблоновскому вражды. Чугунов, сдавая дела, предупредил:

– Непонятный тип! Буржуй, но со связями там. – И он ткнул наверх и куда-то вбок большим пальцем.

Архип Чугунов – гроза петроградских медвежатников, в психологию и бумажки он не больно вникал. К любой аббревиатуре относился с почтением: что КООП, что ГИЗ, что СНХ. Вместо лозунга «экспроприация экспроприаторов» упорно говорил «эксплуатация эксплуататоров», не ощущая никакой разницы и вызывая бесчисленные насмешки комиссариатских агитпроповцев. Однако оперативник он порядочный и смелый. Гнилое ядрышко Яблоновского вылущил с налета, но оформить не сумел, смутился, и бюрократия захлестнула.

Издалека Крюков воспринимал случай с Яблоновским обыкновенным недоразумением, вблизи же он приобрел иные очертания. Загадочной казалась и причина, по которой коммунальное управление обостряло конфликт, придавая ему непомерное значение. Правда, Яблоновский повздорил и крепко с руководством уезда и помчался в Москву жаловаться – товарищам Красину и Молотову. Благосклонно приняв уполномоченного ВСНХ, они телеграфировали в Тихвин распоряжение совдепу воздержаться от выселения. И Красин и Молотов, бесспорно, уважаемые руководители, но Крюков сам обязан изучить без помех и давления ситуацию. Однако выступление против Яблоновского легко расценить как выпад против Красина и Молотова.

На бумаге сперва все свидетельствовало в пользу потерпевшего. Но позднее обнаружились поразительные подробности. В Тихвине после революции разразился острый квартирный кризис, и шикарный особняк Яблоновского уездное руководство наметило под красноармейский клуб. Посетив так называемое жилище спеца, Крюков без лишних обсуждений одобрил идею создания там культурного очага для красноармейцев. Всякие службы – девичьи да лакейские, кухни да складские каморки – Крюков обойти не пожелал и прямо в вестибюле, притиснув ордер к стене, начертал карандашом: «С конфискацией согласен без никаких. Помещение годится под красноармейский клуб по причинам архитектурным».

Формально Яблоновский признал Октябрь, хотя и после длительных колебаний. До середины 1918 года он, бравируя независимостью и обливая общественность презрением, продолжал гордо называть себя предводителем дворянства и депутатом Учредительного собрания, за что милиция оштрафовала его на 20 тысяч рублей. После выдачи реквизиционного ордера на родовое гнездо с баллюстрадой, Яблоновским выделили квартиру из восьми комнат на центральной улице, которые Крюков тоже обследовал и признал вполне достойными. Но он никак не мог взять в толк, какие обязанности вообще ВСНХ возложил на Яблоновского. Уполномоченный исправно заботился о канцелярии, заполнял какие-то статистические бланки, присланные из Петрограда, поддерживал телеграфную связь с десятком управленцев в Москве, но конкретных результатов собственных, то есть индивидуальных, усилий предъявить по требованию Крюкова не сумел. В лучшем случае его бурную и запутанную деятельность правильно квалифицировать как ненужное дублирование отчетности уезда.

Члены коллегии не прерывали Крюкова признаками нетерпения. Вальцев удовлетворенно хмыкал, Тункель сосредоточенно жевал мундштук погасшей папиросы, Чарушин играл карандашом, Скоков поглаживал футляр маузера. Никто не притронулся к блокнотам, не чиркнул спичкой, прикуривали у соседей.

– Все? – любезно поинтересовался зампред, когда Крюков сделал паузу.

– Нет, не все. Есть что добавить.

– Если есть – добавляй! – одобрил весело Вальцев.

– Товарищи Красин и Молотов просили временно приостановить действия укома. В телеграмме есть на это указание. Они, видимо, не изучили досконально ситуации в натуре, не представляли себе особняка и выслушали только Яблоновского. Кроме того, в целом деятельность уполномоченного не подвергалась серьезной проверке контрольных органов. Естественно, подобным телеграфным манером улаживать конфликты вредно.

– Ну ты, ты… – Вальцеву не удавалось сразу подобрать соответствующего определения. – Осторожней на поворотах. – Резкой репликой он сбил Крюкова с темпа. – Леонид Борисович и Вячеслав Михайлович наши вожди. Они редко ошибаются.

– Вот чуешь, Вальцев, куда он гнет, – произнес Тункель, не торопясь и на удивление раздельно.

Его речь напоминала очереди из «максима», который время от времени заедало.

– Я все чую, – ответил Вальцев. – Насчет особняка – правда? – спросил он подозрительно. – Не брешешь? Может, халупа какая?

Крюков открыл блокнот и без запинки выдал справку:

– Особняк возведен по проекту знаменитого архитектора с иностранной фамилией. Мраморные вазы привезены в середине 60-х годов прошлого века из города Флоренции.

– Да ну!.. Из города Флоренции? Нет, Оскар, тут с плеча не руби. Хоромина есть непреложный факт. Разве это жилище? Это санаторий для политкаторжан, красноармейский клуб или детское учреждение, – сказал мечтательно Вальцев. – А гада – в подвал, если упрется. Предводитель дворянства до восемнадцатого! Да на него не штраф надо накладывать, а… а…

Вальцев опять не сумел быстро подобрать нужное слово. Члены коллегии как-то все вместе зашевелились, задвигали ногами под столом, затарахтели спичками, задымили.

– Продолжайте, тов. Крюков, – раздраженно позволил зампред. – Но советую вам не касаться и не обсуждать распоряжения вышестоящих инстанций.

Вальцев на сей раз без улыбки подмигнул: мол, вываливай остаток. А Скоков, наоборот, прижал согнутый палец к губам: не ляпни лишнего. Хватит! Хорошего понемножку, учти добрый совет Чарушина.

– Рабочий Тихвин был взволнован и возмущен. Под защиту взяли личность, зарекомендовавшую себя отнюдь не лучшими качествами. Вот чего добились правые эсеры из коммунального управления. Если бы Яблоновский являлся честным спецом, то из-за уплотнения и передачи его роскошного дворца защитникам революции он не добирался бы со своими стенаниями до московских кабинетов. Радоваться бы ему в пору. Непонятно, как подобному эгоистическому гражданину удалось проникнуть на пост уполномоченного. Кто, наконец, ревизует его деятельность и есть ли резон платить служащему, лишенному нравственных принципов? Здесь налицо, по-моему, бюрократическая гримаса. Я не против спецов, осознаю их роль, но и результаты должны быть весомы. Зачислить и отчитаться перед руководством мало. Надо добиться от каждого предметных успехов, а то раздутые штаты и бюрократы слопают нас подчистую. Раскормим мы их и оттого задохнемся. Требовать же они будут именно с нас сытой жизни: так, мол, и так – мы интеллигенция, с воспитанием. Каждый день в учреждения спешим с портфелями!