Текст книги "Срочно требуются седые человеческие волосы"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Нагибин Юрий
Срочно требуются седые человеческие волосы
Юрий Маркович Нагибин
СРОЧНО ТРЕБУЮТСЯ СЕДЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ВОЛОСЫ
ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ (второй вариант)
Ленинград. По проспекту имени Кирова идет средних лет человек с непокрытой седой головой и смугловатым печальным лицом. Разгар июля, солнце плавит асфальт, а на человеке – темный, не по сезону костюм; тугой, округлый, "пасторский" воротничок, удушливо сжимает горло; на ногах тяжелые ботинки на толстой микропоре, рассчитанные на осень или зиму. Видно, что одежда нисколько не интересует человека. Руку ему оттягивает огромный, порядком заношенный дерматиновый портфель. Этот скучный и значительный портфель да и весь облик прохожего наводят на мысль, что он командировочный. Так оно и есть: инженер Сергей Иванович Гущин приехал из Москвы на "Ленфильм" и сейчас прямым путем направляется через улицу к студийному подъезду.
Здесь внимание его привлекла доска объявлений. Он скользнул по ней взглядом внимательных светлых глаз и замер, будто наскочил на препятствие. Черным по белому – густой черной тушью на белом, с морозным глянцем ватмане – было смачно выведено: "Срочно требуются седые человеческие волосы". А рядом висели выцветшие, пожелтевшие объявления, оповещающие мир, что "Ленфильму" нужны уборщицы, осветители, шоферы, парикмахеры, электротехники, рабочие на пилораму, вахтеры, буфетчица, пиротехник и счетовод.
Гущин вслух перечел объявление, делая паузу после каждого слова: Срочно ... требуются... седые... человеческие... волосы... Вот это да!..
За его спиной послышался короткий смешок. Он обернулся и увидел девушку с чистым детским лицом и пышно застылой, слишком взрослой и модной прической.
– Не бойтесь, – сказала девушка. – Это же добровольно.
Гущин думал о чем-то своем и не понял обращенных к нему слов. Его взгляд стал растерянным.
– Вашей седине ничего не грозит, – чуть смущенно пояснила девушка
– Хорошо хоть, что им не требуются человеческие зубы, ногти и кожа, не понуждая себя ни к любезности, ни к остроумию, хмуро отозвался Гущин.
Страдальческая гримаса покривила лицо девушки, состарив его на миг.
– Простите, – сказала она – Это была плохая шутка. Я бестактная дура
Гущин пристально посмотрел на девушку, в его светлых глазах появилась теплота.
– Да что вы! Я вовсе не узник фашистского лагеря.
– Правда? А мне показалось, что я заставила вас вспомнить о чем-то дурном и страшном.
– Бросьте, ей богу! Все в порядке. – Гущин улыбнулся. – А для чего им нужны эти волосы?
– Для париков. – Девушка тоже улыбнулась, она поверила, что не причинила ему боли.
– А я думал, для матрацев.
– Для матрацев?!
– Да. В немецких гостиницах над умывальником висит целлулоидный рожок, туда полагается сбрасывать вычески. Потом этими волосами набивают матрацы.
– Как мило! Как разумно! – Девушка передернула плечами. – И как отвратительно!
– Что б вывесить такое воззвание, – Гущин кивнул на стенд, – тоже надо обладать завидно ясным и нетревожным духом
– А что же делать? Как играть почтенных академиков, школьных учительниц на пенсии, изящных маркиз и прочих светских дам в исторических фильмах, если не будет седых париков?
– Вы правы... – рассеянно отозвался Гущин.
Между ними настала та неловкая пауза, которая неизбежна в случайном уличном разговоре двух незнакомых людей, ничего не знающих друг о друге, сведенных ненароком безотчетной симпатией и вынужденных расстаться.
Девушка посмотрела на ручные часы и охнула.
– Вы торопитесь? – вдруг ринулся напролом Гущин. – Может, побродим по городу?.. Если у вас, конечно, есть время. Я тут в командировке, только зайду на студию, буквально на пять минут... – Он говорил быстро, сбивчиво, боясь, что его прервут. – А потом мы могли бы покататься на речном трамвае, посидеть в кафе или пойти в Летний сад...
Девушка не прерывала Гущина, она смотрела на него вроде бы с сочувствием.
– Как много всего сразу! Мы должны выполнить всю программу: прогулка, кафе, речной трамвай, Летний сад? Вы ничего не забыли? Еще можно подняться на Исаакия, съездить в Лавру и на Волково кладбище, а Эрмитаж, Русский музей, квартира Пушкина?
– Простите, – сказал Гущин смиренно и без всякой обиды становясь на подобающее ему место... – Это внезапное помрачение рассудка, со мной давно никто не заговаривал на улице. Мне вдруг показалось, что мир сказочно подобрел.
Лицо девушки притуманилось и вновь будто постарело.
– Зачем вы так? Я же не отказываюсь. Но мне тоже нужно на студию, и тоже на пять минут.
– Так идемте!.. Вам в какой отдел?
– В актерский.
– Вы?..
– Да, я именно то, что никогда не требуется на студии – актриса А вы? Ума не приложу. Вы не подходите к студийной обстановке.
– Почему?! Судя по той же доске объявлений студия имеет дело не только с творческими работниками.
– Нет. – Девушка покачала головой. – Кино, как Бог шельму, метит всех, кто попадет в его орбиту. Студийный счетовод ближе к Олегу Стриженову, чем к другому счетоводу из какой-нибудь ЖЭК. Вы не киношник, вы серьезный и грустный человек, случайно попавший в страну лжечудес.
– Проще говоря, я инженер. По специальности катапультист. Меня прислали сюда по вызову группы "Полет в неведомое".
– Знаю, – сказала девушка. – У них там все время катапультируются. Вы, конечно, москвич?
– Да, я заметил, ленинградцы мгновенно угадывают москвичей.
– Простонародный говор выдает, – засмеялась девушка. – Ну что же, мы уже знаем друг о друге в пределах анкеты для поездки, скажем, в Болгарию. Не заполнена первая графа – Она протянула ему руку. – Поскурова Наталия Викторовна Наташа
– Гущин Сергей Иванович.
Они обменялись рукопожатиями и вошли в вестибюль киностудии.
– Вам за пропуском? – спросила Наташа и гордо. – А у меня постоянный. Значит, встречаемся здесь через четверть часа
– Послушайте, – остановил ее Гущин, – если вы не придете... не сможете прийти, это ничего. Я не обижусь. Я вам всю жизнь буду благодарен за встречу.
– Как странно вы говорите! За что вам меня благодарить?
– Вы были так добры... столько сделали для меня. Я не могу вам этого объяснить, – бормотал он растерянно.
– Но зачем же такой прощальный тон? Ведь мы же увидимся.
Гущин покачал головой.
– Да, да.. Но в этих коридорах люди легко теряются...
– Я-то не потеряюсь! – засмеялась Наташа
Она кивнула вахтеру, видимо, знавшему ее в лицо, и побежала по коридору помещения.
Гущин проводил ее взглядом, потом подошел к пропускной и протянул над барьером свой паспорт.
– Заявка есть? – спросил инвалид-охранник.
– Не знаю. Должна быть.
– Не вижу что-то...
– Я прихожу сюда уже пятый раз. Неужели вы меня не запомнили?
– Эдак я каждого могу запомнить... – начал скучным голосом охранник, но тут ему попалась заявка на Гущина
Он долго и старательно выписывал, вернее, вырисовывал пропуск своей калечной рукой. Вокруг творилась обычная студийная жизнь. Престарелая актриса с рыжим шиньоном умоляла по телефону заказать ей пропуск: "Аркадий Сергеевич сам назначил встречу. Вы что-то путаете, милейший... Он хотел пробовать меня на Царевну-лебедь" – в грудном голосе актрисы звучали слезы.
Длинноволосый юнец сказал своему приятелю с тонким прыщеватым лицом: "Старик, лента, несомненно, удалась!"..
Дама в пенсне провела мимо вахтера двух испуганных школьниц с милыми, жалкими косичками – девочек влекли на жертвенный алтарь искусства..
...Инвалид-охранник протянул Гущину пропуск. Но тут же снова забрал и еще раз сверил с паспортом.
– Похоже, что у вас не киностудия, а термоядерный институт, – заметил Гущин.
– Это почему же? – не понял охранник.
– Такая у вас канитель с пропусками.
– Иначе никак нельзя! – убежденно сказал охранник. – У нас в прошлый год две рояли увели.
Гущин расхохотался, предъявил пропуск вахтеру и двинулся по коридору.
Толкнув дверь с надписью "Полет в неведомое", он оказался в святая святых съемочной группы – режиссерском кабинете. Тут было пусто, если не считать фанерного столика и одного стула. Режиссер – высокий, седеющий красавец, выбросил из-за стола свое тренированное тело и приветствовал Гущина с тем ничего не значащим ледяным радушием на грани панибратства, которое столь характерно для киношников.
– Ну, как вы, дорогой, отбываете в родные пенаты?
– Отбываю. Пришел попрощаться и пожелать вам удачи. Если что будет нужно, немедленно дайте знать.
– Спасибо, спасибо! Вы нам так просветили мозги, что дальше некуда. Еще раз спасибо от всего нашего творческого коллектива, – и режиссер широким жестом обвел пустой кабинет.
Он не смог ограничиться простым рукопожатием, обнял Гущина на прощание и прижал его голову к своей гладко выбритой, атласной щеке.
Гущин пересек коридор и вошел в приемную директора
– Здравствуйте, – сказал он секретарше. – У кого я должен отметиться и получить билет?
– Все у меня, – доброжелательно отозвалась величественная секретарша. – Что так быстро?..
– Мы все закончили.
– Все, все? – спросила она с привычной недоверчивостью.
– Все... Пожалуй, есть одно дело. Где у вас сдают седые человеческие волосы?
– Господь с вами! – замахала руками секретарша – У вас такая красивая седина!
– У меня сегодня на редкость счастливый день, – сказал Гущин, – мне то и дело говорят добрые слова.
– Неужели вы так нуждаетесь в деньгах? – Впечатление было такое, будто она хотела дать Гущину взаймы.
Он рассмеялся.
– Я видел ваше объявление... А потом у меня случился один разговор, и мне захотелось напомнить себе о нем. Не обращайте внимания на мою болтовню.
– Какой-то вы сегодня странный!
– Я же сказал, что у меня счастливый день. А люди от счастья глупеют. Это скоро пройдет.
Секретарша отметила ему командировку и протянула конверт с билетами.
– Вот... мягкая стрела.
– Спасибо. Всего вам доброго.
Гущин вышел в коридор. Он не торопился покинуть студию. На стенах висели фотографии, изображающие рабочие моменты съемок и сцены из знаменитых фильмов, некогда снятых студией. Гущин стал их рассматривать, осторожно продвигаясь среди заполняющих коридор непризнанных гениев. Наконец он отыскал то, что хотел: на одном из снимков, изображающих сельскую сцену, он обнаружил на заднем плане Наташу. Она была в жакетике, высоких сапогах, по брови повязана платком. Гущин долго вглядывался в ее совсем детское на снимке лицо. Затем рассмотрел другие фотографии, но нигде больше не нашел ее и вернулся к сельскому снимку.
Наконец он двинулся к выходу. Спустившись в вестибюль, он увидел сквозь мутноватые стекла входных дверей летний уличный мир, уже не принадлежавший студии, и невольно сдержал шаг.
– Это бог знает что! – услышал он задыхающийся, беспомощно-гневный голос. – Вы.. вы просто старый авантюрист!
Перед ним стояла Наташа, ее темные глаза были огромными и полны возмущения и подступающих слез, а нижняя часть лица – губы с опустившимися уголками, сморщившийся подбородок – совсем старой.
– Я не верил, что вы придете, – пробормотал Гущин.
– Какой вы, ей богу!.. – сказала Наташа с досадой, но уже без гнева Вас, наверное, много обманывали?..
Гущин не ответил, пожал плечами...
...Он перенесся в свою московскую жизнь. Ночь. Он сидит над альбомом с изображением прекрасных зданий Ленинграда. Из прихожей донесся какой-то шум Гущин поднял голову, прислушался. Впечатление такое, будто кто-то пытается открыть входную дверь. Но что-то случилось с замком, и желающий войти в квартиру начинает яростно трясти дверь. Гущин идет в прихожую и открывает.
– Дурацкий замок, все время убегает от ключа, – говорит его жена Мария Васильевна и улыбается рассеянной улыбкой. Ей под сорок, но она еще довольно привлекательна. И вдруг глаза ее недобро сузились, и, наступая на мужа, невольно попятившегося, она сказала почти грозно: – Ну, так где я была?
– Что это значит?.. – смешался Гущин.
– Твой обычный вопрос... А мне надоело придумывать. Понимаешь, надоело!
– Что ты делаешь с нашей жизнью?..
Мария Васильевна не ответила и прошла мимо мужа...
...Они брели по Кировскому проспекту в сторону Невы, с тенистого проспекта на полную солнечного блеска площадь имени Горького, а затем к Кировскому мосту.
– А почему вы стали катапультистом? – спросила Наташа.
– Почему человек становится тем или иным?..
– Вы не обижайтесь, Сергей Иванович, мне правда непонятно, как додумывается человек до такой вот редкой и необычной специальности. В юности все мечтают осчастливить человечество. Видимо, и вы думали осчастливить близких катапультированием?
– Конечно! – засмеялся Гущин. – Катапультирование неразрывно связано с космическими полетами, а кто в двадцатом веке не мечтает о космосе? К тому же на войне я был летчиком.
– Понятно! Космос – это да! Хотя, честно говоря, меня больше интересует наша бедная земля. – Наташа засмеялась. – Отчего такое, люди никак не могут создать не то что счастья, хотя бы порядка на земле, а уже рвутся наделить своим неустройством другие планеты?
– Быть может, по этому самому... – задумчиво сказал Гущин. – Человек не властен над временем, отсюда страх смерти, но он может в известных пределах подчинять пространство. Расширяя постижимое пространство, он словно отодвигает смерть.
– Ну, это слишком сложно для меня. И потом я еще не начала бояться смерти.
– Я тоже не боюсь, – как-то очень серьезно сказал Гущин. – Наверное, потому, что я плохо живу. Я устал...
– Ну чего ты так мучаешься? – говорит Гущину жена – Почти все так живут.
– Я в это не верю, – отвечает Гущин.
– Ты просто слеп к окружающему. Уткнулся в свою работу и картинки, не видишь реальной жизни.
– Я не был слеп к тебе.
– И ко мне ты был слеп. Нельзя без конца играть в доверие и прощание. Надо уметь когда-то стукнуть кулаком.
– Видимо, мне это не дано.
– Тем хуже.
– Неужели у тебя все-все прошло? Ты же любила меня когда-то...
– Мне нет сорока, а мой супружеский стаж перевалил за двадцать лет. Ты не находишь, что это слишком много? Ветераны уходят на покой.
– Ты называешь свою жизнь покоем?
– У каждого свои представления на этот счет... мы могли бы дружить, если бы ты не давил на меня.
– Я на тебя давлю?
– Да! Своим молчанием и тем, что не спишь и ждешь меня, и всем своим проклятым благородством! – Она вдруг заплакала.
– Не плачь, прошу тебя!.. Я не могу, когда ты плачешь!..
...Они прошли Кировский мост, перед ними был памятник Суворову, дальше – перспектива Марсова поля.
– Наверное, мне надо быть вашим гидом, – сказала Наташа, Ну, это вы, конечно, знаете, памятник Суворову знаменитого скульптора Козловского. Слева дом, построенный Деламотом...
– Нет, – очнувшись от своих дум, сказал Гущин. – Вы ошибаетесь. – Это не Деламот, а Кваренги.
– Я коренная ленинградка, – обидчиво сказала Наташа. – Неужели я не знаю? Это ранняя работа Вален-Деламота.
– Зачем вы спорите? На доме есть мемориальная доска со стороны площади. Там ясно сказано, что дом построен Кваренги. Это одна из первых его работ в Петербурге. Хотите сами убедиться?
Но едва они ступили на мостовую, раздался пронзительный свисток милиционера.
– Вы даже не знаете, где можно перейти .улицу, – злорадно сказала Наташа, – а туда же, спорите!..
– Да, нам придется сделать крюк, – согласился Гущин. – Но это не меняет дела. Хотите, я назову вам все известные постройки Кваренги и Деламота, сохранившиеся, сгоревшие, снесенные, уничтоженные временем или перестроенные до неузнаваемости? Лучше начать с Деламота, он меньше строил: Академия художеств совместно с Кокориновым, Малый Эрмитаж, дворец графа Чернышева, позднее перестроенный, Гостиный двор, "Новая Голландия"...
– Можно не переходить улицу, – поспешно сказала Наташа. – Ничего не понимаю. Эти познания распространяются и на других зодчих или у вас узкая специальность: Кваренги – Деламот?
– На всех, кто строил Петербург, – с наивной гордостью сказал Гущин, будь то Квасов или Руска, Растрелли или Росси, Фельтен или Соколов, Старов или Стасов, но Кваренги мой любимый зодчий.
– Почему? Разве он лучше Воронихина или Росси?
– Я же не говорю, что он лучше. Просто я его больше люблю.
– Так кто же вы такой? Катаггультист, архитектор, искусствовед, гид или автор путеводителя по Ленинграду?
– Катапультист, – улыбнулся Гущин. – Вы можете проверить на студии.
– А при чем тут Кваренги и все прочее? Ведь вы даже не ленинградец?
– Порой человеку нужно убежище, где бы его оставили в покое. Люди даже придумали паршивое слово для обозначения этого спасительного бегства души: хобби. Старый Петербург – мое хобби. Тьфу, скажешь – и будто струп на языке.
– Слово противное, но как вы пришли к этому?
– Вас все время интересуют истоки...
– Наверное, потому, что я сама чего-то ищу, – живо перебила Наташа.
– У вас же есть профессия.
– Да, и я ее люблю, только любит ли она меня?.. Но вы не ответили на мой вопрос.
– Я сам не знаю. Началось с путеводителей, потом я стал доставать у букинистов редкие издания. Город я хорошо знал, воевал на Ленинградском фронте... Главное же, у меня много свободных вечеров, их прекрасно заполнять Захаровым, Кваренги, Чевакинским, Росси. Начинаешь верить, что человека нельзя унизить, пока он причастен "мировому духу".
– И вы по книжкам влюбились в Ленинград?
– О нет! – чуть улыбнулся Гущин. – Наша связь куда крепче! Я воевал на Ленинградском фронте...
...Окраина Ленинграда зимой 1942 года. Вдалеке зыбится неповторимый контур Ленинграда с куполом Исаакия и Адмиралтейским шпилем. По заснеженной, изрытой бомбами и снарядами дороге медленно бредет толпа. Обгоняя пешеходов, проходят машины с притулившимися друг к дружке, закутанными в платки и тряпье темными фигурами.
Люди бредут молча, натужно, не глядя друг на друга Малышей и слабых стариков везут на саночках. Ленинградцы держат путь к Ладоге, к дороге спасения...
Мы видим в приближении их обескровленные, восковые лица, провалившиеся, будто остекленевшие глаза. Тишину прорезает пулеметная очередь. Кто-то упал, кто-то, словно в раздумье, опустился на дорогу. Но шествие продолжает неспешно, молчаливо идти вперед.
Фашистский самолет делает новый заход. Он сечет свинцом беззащитных людей, в чьих обобранных голодом телах едва теплится жизнь. Все больше людей ложится на белую дорогу без стона, без крика, без жалобы. А стервятник заходит снова, С оглушительным воем идет он на бреющем, и летчик вручную сбрасывает на дорогу гранаты и некрупные бомбы.
Лунатическое спокойствие голодной толпы рухнуло. Женщины подхватывают детей и бегут куда глаза глядят. Иные бросаются в придорожные сугробы, словно пушистый снег может дать защиту. Брошенный посреди дороги старик на детских санках беспомощно и жалко озирается...
Когда фашистский самолет вновь пошел на заход, его атаковал сверху советский истребитель. Он сечет "мессеpa" короткими очередями, но опытный немецкий летчик искусно выходит из-под огня и открывает ответный огонь... Завязывается бой. Каждый стремится зайти другому в хвост. Но вот загорелся "мессершмидт", и в ту же минуту пламя охватило советский истребитель. Почти одновременно летчики выбросились на парашютах. И символично распахнулись над советским летчиком белый зонт, над фашистом – черный.
(Это не выдумка, на Волховском и Ленинградском
фронтах у наших летчиков парашюты были из светлой
ткани, у немцев – из темной.)
Ветер гонит парашютистов к лесу, но советский летчик умело подтягивает стропы, тормозит снос и дает противнику приблизиться к себе. Гущин, а это был он, уже видел глаза немца и вытащил из кобуры "ТТ". Но немец, догадавшийся о его намерении, успел выстрелить первым. Пуля пробила рукав комбинезона Гущина. Завязалась необычная воздушная дуэль. Оба изобретательно маневрируют, но ни одному не удается избежать пули.
На землю падают два бесчувственных тела. В глазах немца остановилась жизнь, и черный парашют обволакивает его крепом. И Гущина накрыло белым саваном парашютного шелка...
...Госпитальная палата Лежит забинтованный, как мумия, Гущин. Видны лишь его большие, блестящие глаза Сестра раздает почту. Протягивает Гущину маленький, неумело склеенный конверт. Тот неловко вскрывает его толстыми от бинтов пальцами, с удивлением разглядывает незнакомый, крупный, полудетский почерк.
"Здравствуйте, дядя Сережа! Поздравляем вас с замечательной победой прорывом ленинградской блокады. Ваша мама заболела немножко, и я пишу за нее, только вы, пожалуйста, не беспокойтесь"... Гущин пропустил несколько строк и заглянул в конец письма "До свидания, дядя Сережа, побеждайте скорее фашистов и приезжайте домой. Ваша любящая Маша"...
– Удивление и усмешка в глазах Гущина...
– Сергей Иванович! – послышался голос Наташи. – Куда вы исчезли? Вернитесь!..
– И правда, исчез, – смущенно улыбнулся Гущин. – Прошлое – как западня... Ну да бог с ним!.. Хотите я покажу вам свой Ленинград, вы не знаете такого Ленинграда.
– Где он находится, ваш Ленинград?
– В переулках, в маленьких двориках, на задах знаменитых зданий, а иногда прямо посреди Невского, только его не замечают, как часто не замечают того, что рядом.
– Сергей Иванович, милый, да нам дня не хватит! Гущин оглянулся. Они стояли возле знаменитого Стасовского здания, служившего некогда казармами. От Кировского моста на большой скорости приближалось такси. Кошачий глазок над счетчиком свидетельствовал, что такси свободно.
Гущин замахал руками, но такси мчалось, не снижая скорости, не сворачивая к тротуару, и тогда Гущин выбежал на мостовую, преградив такси путь.
Наташа испуганно вскрикнула.
Таксист нажал на все тормоза, но машину протащило юзом почти до самых ног Гущина
– С ума сошел? – заорал на него таксист. – Отвечай за тебя!
– Не шуми, браток! – весело сказал Гущин и распахнул перед Наташей дверцу.
Наташа села в машину, Гущин – рядом с ней.
– Давай прямо, браток, – так же весело сказал он. Ошеломленный решительностью клиента шофер с лязгом включил скорость. Машина тронулась...
...Сменяются планы Ленинграда. Вначале машина кружится в центре, и Гущин радостно сообщает Наташе:
– Кваренги – Оловянные ряды. Опять Кваренги – старая аптека... вон, видите, в перспективе дом с колоннами, это тоже Кваренги...
Наташа с интересом наблюдает за Гущиным, ее радует и чуть удивляет эта юношеская увлеченность пожилого человека.
Шофер вдруг резко свернул к какому-то неважному зданию нынешнего века, стилизованному под старину.
– Куда вы? Нам прямо! – вскрикнул Гущин.
– А вон этот... как его? Кваренги, – сказал шофер. Наташа засмеялась.
– Давайте на Литейный.
– А там Кваренги нету.
– Когда-то был, да еще какой! Сгорел в революцию. Но там есть кое-что другое. Поехали!..
...Они остановились возле невзрачного дома, во дворе которого находились винные подвалы и складские помещения. Тяжелые першероны тащили платформы с винными бочками, туго набитыми мешками и прочей кладью.
– Не выключайте счетчик, – сказал Гущин. – Мы скоро.
– Не слишком живописное место, – заметила Наташа.
– Подождите, – сказал Гущин, увлекая ее в глубь двора.
Они миновали бочкотару и штабеля полуразбитых ящиков, проскользнули под грустной лошадиной мордой, обогнули какую-то накрытую брезентом гору и оказались возле чугунных, никуда не ведущих воротец. Рисунок воротец, некогда принадлежавших ограде давно сгинувшей городской усадьбы, был дивно хорош: изящно стилизованные цветы, виноградные кисти, вьюнок, плющ.
– Чудо! – от души восхитилась Наташа – Как вы это открыли?
– Если б я!.. Воротца есть в книге "Старый Петербург", но там они существуют в другом пейзаже. И, признаться, попав сюда впервые, я хотел было повернуть назад... Слава богу, что не повернул, – добавил он серьезно.
– Какой вы милый! – так же серьезно сказала Наташа. Гущин смутился.
– Кваренги? – раздался за их спиной голос шофера. Его захватило это путешествие в прошлое.
– Нет, сказал Гущин. – Я склонен думать, что это Фельтен. Помните, решетку Летнего сада?
– Еще бы! – сказал шофер и задумчиво добавил: – Может, и Фельтен, кто их, к дьяволу, разберет!
– Теперь вы понимаете, что я имел в виду под "моим Ленинградом", спросил Гущин, когда они двинулись назад к машине.
– Да, – она улыбнулась, – мне нравится этот незнакомый город.
Они сели в машину, и тут в поле зрения Гущина случайно попал счетчик. У него вытянулось лицо.
– Заедем на минуту на вокзал, – обратился Гущин к шоферу...
...Гущин наклонился к билетной кассе.
– Поменяйте мне, пожалуйста, мягкую "Стрелу" на пассажирский некупированный, – попросил Гущин.
Старая, видавшая виды кассирша посмотрела на него поверх очков и сказала осудительно:
– Эх вы, господа командировочные, вечно до последней копейки проживаетесь.
– А как же, – сказал Гущин. – Гулять так гулять! Он получил билет и денежную разницу и засунул все это в старый потертый бумажник, где уныло помещалась одинокая десятка...
– А теперь на Васильевский остров! – сказал Гущин шоферу.
Мелькнули Казанский собор, Адмиралтейство, сверкнул вдали шпиль Петропавловской крепости, надвинулась Биржа, Ростральные колонны...
Гущин привел Наташу в маленький садик на Васильевском острове, где под кустами хоронился обломок фигуры ангела на гранитном постаменте. От ангела уцелел лишь каменный хитон да одно крыло – гордое и красивое, как у лебедя на взмахе.
– Он был необыкновенно хорош, – с нежностью говорил Гущин. – Его второе крыло готовилось к взмаху, он как будто не знал – взлететь ему или остаться на земле. И тут была заложена мысль... – Он вдруг осекся, приметив в траве крупную металлическую птицу.
На обтекаемое тело птицы была накинута железная кольчужка из мельчайших, плотно прилегающих чешуек. Золотистая рябь пробегала по кольчужке, когда птица попадала в перехват солнечного луча
– Кто это? – оторопев, прервал свои рассуждения Гущин.
Проследив за его взглядом, Наташа сказала:
– Господь с вами, Сергей Иваныч, скворца не узнали?
– Но какой он громадный! – растерянно произнес Гущин. – Царь-скворец, чудо-скворец... Ей-Богу, скворец куда лучше ангела. Он-то хоть живой!..
– Что это вы вдруг? – удивилась Наташа
– Может, хватит старины? – просительно сказал Гущин. – Мне захотелось в сегодняшний день.
– Как хотите, Сергей Иваныч, – мягко сказала Наташа – Я совсем не устала.
– И все-таки, хватит прошлого, – настойчиво сказал Гущин. – Тем более, мой Ленинград сейчас вовсе не в этих обломках.
– Ого! – Наташа сделала большие глаза. – Вы опасный спутник, Сергей Иваныч!
– Куда мне!.. – Гущин безнадежно махнул рукой.
Они вернулись к машине, Гущин заплатил весьма солидную сумму по счетчику и хотел дать водителю на чай, но тот наотрез отказался.
– Не надо!.. Вы так здорово нам все объяснили.
Гущин пожал ему руку, и они побрели пешком к мосту лейтенанта Шмидта.
– Вы одиноки, Сергей Иваныч? – участливо спросила Наташа.
– Вовсе нет. У меня семья: жена и дочь, большая, почти ваша ровесница. А почему вы решили?...
– Мне показалось, что у вас никого нет, кроме... – она слабо усмехнулась, – кроме Кваренги.
– Это правда, – угрюмо сказал Гущин. – Хотя я не понимаю, как вы догадались.
– Ну, это несложно, – произнесла она тихо, словно про себя.
– А вы? – спросил Гущин. – Вы, конечно, не одиноки? У вас семья, муж?
– У меня никого нет. Отец погиб на фронте, мать – в блокаду. Меня воспитала бабушка, она тоже умерла – старенькая. И замуж меня не берут. Но я не одинока, Сергей Иваныч.
Они остановились на мосту и стали глядеть на реку и белую ракету, вылетевшую из-под моста. И снова Гущина перенесло в его главную жизнь...
...Девушка лет семнадцати, разительно похожая на Гущина, его дочь Женя, мажется перед зеркалом. Гущин, по обыкновению листавший какой-то альбом с видами Ленинграда, увидел ее отражение в оконном стекле.
– Ты уже мажешься? – спросил он удивленно.
– Давным-давно! Ты не наблюдателен, папа.
– Спасибо. Не могу сказать, что ты меня обрадовала.
– Я, кажется, не давала подписки делать все тебе на радость.
– Разумеется! – принужденно усмехнулся Гущин.
– Или это было условием моего появления на свет? – безжалостно настаивала Женя.
– Ну, ну, перестань. Ты, как мама, любишь добивать противника.
– Что ж, у меня есть чему поучиться, – с вызовом сказала Женя.
Гущин не подхватил брошенной перчатки.
– Ты куда-то собираешься?
Женя пренебрежительно дернула плечами.
– Да ничего интересного!
– Слушай, а может, завалимся в Химки?
– Водные лыжи? – чуть оживилась Женя. – Жаль, я только что сделала прическу.
– А хочешь, пойдем в бар – по кружке ледяного пива с сосисками.
– Это соблазнительно. Но от пива толстеют.
– А в зоопарк? – упавшим голосом предложил Гущин.
– Я уже вышла из этого возраста.
– Ну, а куда ты хочешь пойти? – почти с отчаянием спросил Гущин. – В кино, в ресторан?..
– Не старайся, папа, все равно ничего не выйдет.
– Как странно: все говорят, ты похожа на меня. Но ты вылитая мама.
– Я не большая мамина поклонница, – холодно сказала Женя. – Но кое в чем мамин опыт заслуживает внимания.
– Мама прожила нелегкую жизнь...
– Только не вспоминай войну, карточки и заслуги фронта перед тылом. Все это в зубах навязло. Я имела в виду другие мамины достоинства.
– Какие же?
– Умение быть самой собой, ни с кем и ни с чем не считаться.
– Я лично не вижу в этом... – начал Гущин. Женя зажала уши.
– Только не ссылайся на свой пример! Это, извини меня, просто смешно. Ты, конечно, хороший специалист, все это знают. Но каждый человек, если он не круглый идиот, обязан понимать в своем деле. Ты не думай, что я тебя не люблю, папа, просто детские представления о Великом отце миновали. Я все увидела таким, как есть. И это меня не устраивает, вернее, устраивает на условиях полной свободы. И не будет ни зоопарка, ни планетария, ни водной станции, ни киношки – не рассчитывай на уютный домашний заговор обиженного отца с любящей дочерью против грешной матери...
– Сергей Иваныч, а хотите, я покажу вам свой Ленинград?
– А это удобно?
Наташа засмеялась.
– Я была уверена, что вы скажете что-нибудь в этом духе. Конечно, удобно.
– А где он, ваш Ленинград?
– Совсем рядом – на Профсоюзном бульваре. Они пошли туда пешком.
Возле бульвара им попался навстречу маленький ослик под громадным, нарядным, обитым красным плюшем седлом. На таких осликах катают детей в парках.
– Какая крошка! – удивился Гущин.
– Спасибо скворцу за то, что он такой большой, а ослику за то, что он такой маленький, – нежно сказала Наташа.
– О чем вы? – не понял и отчего-то смутился Гущин.
– Спасибо жизни за все ее чудеса, – так же нежно и странно ответила Наташа
Они подошли к дому Наташиных друзей, миновали двор, толкнули обитую войлоком дверь и сразу оказались в мастерской художника
Чуть не половину обширного помещения занимал гравировальный станок и большая бочка с гипсом. Помимо двух мольбертов здесь находилась приземистая, широченная тахта, десяток табуретов и торжественное вольтеровское кресло. С потолка свешивались изделия из проволоки, напоминающие птичьи клетки, – модели атомных структур, вдоль стен тянулись стеллажи с гипсовыми скульптурами каких-то диковинных фруктов. Картины, рисунки и гравюры свидетельствовали, что мечущаяся душа хозяина мастерской исповедовала множество вер. Суздальские иконописцы, итальянские примитивы, французские импрессионисты, испанские сюрреалисты, отечественные передвижники поочередно, а может, зараз брали его в плен. Но во всех ипостасях он оставался размашисто, крупно талантлив. Да и сам художник был хорош: громадный, плечистый, с кудрявыми русыми волосами, он являл собой в редкой чистоте тип русского былинного богатыря Микулы Селяниновича
