Текст книги "Бабье царство"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Этот окрик вызвал замешательство у двух празднично одетых девушек, сделавших поспешную попытку спрятать на груди еще сырые листки фотографий.
– А ну, пойдите сюда!.. – загремела Петровна Химка и Дуняша подошли с понурым видом.
– Хороши, нечего сказать!.. – накинулась на девушек Петровна – Вы поглядите, люди добрые!.. Товарищ инструктор райкома, полюбуйтесь! И это звеньевая! В рабочее время в город подорвала да еще подругу сманила!.. Все!.. Со звеньевых тебя сымаю, сдашь звено Настехе!
– Надежда Петровна!.. – вскинула умоляющие глаза Химка
– Молчи, паразитка!.. А ну, покажи, как тебя изуродовали, – отдуваясь, сказала Петровна и протянула руки за карточками.
После легкого колебания Химка отдала карточки председательнице.
– И вовсе ты на себя не похожа. Нос голосует, а глаза мутные. Зачем только ходите вы к этому мордописцу? Уж послушай моего совета, Химка: спрячь ты эту карточку подальше, не дари ее трактористу. Зараз разлюбит.
Химка скисла, надула губы.
– Дуняша, – произнесла Надежда Петровна с неизъяснимой нежностью, – а ты, дурочка, чего с ней ходила?
Дуняша не ответила, потупила голову.
– Она тоже сымалась на карточку, – сказала Химка. У Надежды Петровны будто тень прошла по лицу.
– Подари мне твою карточку, Дуняша, – попросила она тихо.
Дуняша еще ниже опустила голову.
– А то ей, кроме вас, некому карточки дарить! – дерзко сказала Химка. – У Дуняши тоже залетка объявился.
– Ври больше, вертихвостка! Это у тебя одни романы на уме.
– Ничего я не вру, она вам сама скажет.
– Правда, Дунь?
Дуняша подняла голову. В глазах ее блестели слезы, но, мужественно пересилив себя, она трижды кивнула головой.
– Слава богу! – от всей души проговорила Надежда Петровна, и голос ее сел в хрипотцу. – Счастья тебе, Дуняша, самого, самого золотого!.. Ну, ступайте, милые... – И когда девушки отошли, она сказала проникновенно: Вот радость-то какая!.. Еще один человек от войны спасся...
Верно, она почувствовала, что надо объяснить Якушеву происшедшее:
– Дуняша – сына моего невеста. Его немцы лютой смертью казнили, а она... замерла. Так и жила при мне тихой тенью. У меня за нее все сердце изболелось. И вот... видите... – Она поднесла руку к горлу.
Якушев как-то странно посмотрел на председательницу.
– Пойду я, товарищ Якушев, у меня еще делов полно, а сейчас мне малость с собой побыть надо...
– Папаня приехал! – звенит детский голос.
На Василии Петриченко, Софьином муже, повис десятилетний пацан, а пятилетняя дочка, даже не соображающая толком, что этот человек в военной форме, пахнущий сукном и кожей, ее отец, на всякий случай завладела ногой в кирзовом сапоге.
Василий целует жену в помертвевшее от счастья лицо, целует плачущую мать... Его ширококостное, грубо красивое лицо стало слабым от нежности и любви. Софья оторвалась от мужа, как от родника с ключевой водой, метнулась сама не ведая куда и опять приникла к мужу.
– Ну будет, будет!.. – пытается овладеть положением Василий. – Я ж насовсем прибыл в ваше распоряжение... Вот гостинцы привез.
Трясущимися руками он развязал заплечный мешок и достал банки с американскими консервами. Софья в растерянности трогает банки.
– Красивые!.. Я их на комод поставлю!
– Вот чудачка! – смеется Василий. – Нашла чем любоваться!. – Осекся, помрачнел. – Наголодались вы, бедные!
Достал из рюкзака пачку сахара, разорвал, протянул кусочек дочери. Та не берет.
– Да это ж сахар, дурочка! Нешто ты сахара не видала?
– Как – не видала? – вмешалась мать. – Что ты, Вась, не такие уж мы бедные.
– А мы тебе баньку стопили, – сказала Софья. – Зараз пойдешь или раньше перекусишь?
– Мы чисто ехали, с банькой можно и погодить. А нельзя ли штофик "Марии Демченки" спроворить?
– Мы думали, ты от "Демченки" отвык. Московской купили.
Василий благодарно чмокнул жену.
– Ну, а закусочка у нас своя – берлинская! – нарочито бодро сказал он, чтоб жена не стыдилась понятной своей бедности.
– Мы в садике накрыли, – сказала Софья.
– Пошли в садик! – согласился Василий. – И это с собой заберем! – Он прихватил свой консервный запас, дал по свертку ребятишкам. – Мы по-солдатски: рраз-два, и готово!
Вся семья выходит в садик. Здесь под рябиной накрыт стол, не так чтобы роскошный, но обильный, а по трудному послевоенному времени даже и более того: подовые пироги, толстая яичница на сале, холодец, разные соленья и моченья, бутылки с водкой, жбан с квасом.
– Уж не обессудьте... – робко сказала Софья.
– Гм... гм... – закашлялся Василий и поскорее сунул под лавку свои консервы...
...В первый момент не понять даже, что это – рука или нога в причудливых золотых браслетах. Потом становится ясно, что это голая по локоть, загорелая, крепкая мужская рука, на которой застегнуты браслеты золотых и позолоченных часов. Чьи-то пальцы расстегивают браслеты и снимают часы: сперва с одной, потом с другой руки. А вот и нога обнажилась, с лодыжки снимают еще две пары часов.
– Баяли, будто на границе в вещмешках роются, – поясняет, распрямляясь, жене Марине Петриченко ее выдающийся супруг Жан, только что прибывший в родные пенаты.
В горницу заглянула дочь.
– Брысь! – прикрикнула Марина, закрывая собой стол, на котором навалены часы. – Гуляй, покуда не позову!
– Надо нам побыстрее отсюдова подрывать, – говорит Жан. – Сейчас можно чудно в городе устроиться.
– Ты глупый, Жан, или поврежденный? – накинулась на мужа Марина. – У нас гарантированный трудодень, какого с роду не было, а рядом – Сужда, рынок. Я вон свинью резала, десять тысяч взяла.
– Ото! – с уважением сказал Жан, черный, костистый, похожий на хищную птицу, но по-своему привлекательный. – Стало быть, тут есть где развернуться?
– Что это ты – приехал и сразу о делах? – обиженно сказала Марина. Видать, не больно скучал.
– Скучал вот так! – Жан резанул ребром ладони по горлу. – Я ведь не как. другие ребята: берут первую попавшуюся немку и заявляют: я мстю! Нет, я сильно болезней опасался. Как вы тут себя при немцах вели – другой вопрос, – сказал он, неприятно клацнув зубами.
– У нас немец не озоровал, – серьезно сказала Марина – Окромя Настехи, никто с ихнем братом делов не имел.
– Какой Настехи?
– Петриченко, Надежды Петровны крестницы. И то я скажу – она девку собой прикрыла.
– Как амбразуру! – усмехнулся Жан.
– Будя зубы-то скалить! Настеха все ж таки дамка, а та – девчонка, дитя.
– Ладно защищать-то!
– Смотри, Жан, при других не ляпни, бабы за Настеху зараз поувечат.
– Больно вы тут большую власть забрали!..
– А то как же – бабье царство!
– Сроду я бабьим подгузником не был, – проворчал Жан...
...Изба Анны Сергеевны. В галифе, на босу ногу, в трикотажной рубахе в горнице сидит, отдыхает пожилой – тип старого шофера – муж Анны Сергеевны. Он уже и в газету заглянул и сейчас, отложив в сторону очки, наблюдает мечущуюся по горнице супругу. Его взгляд словно приклеен к Анне Сергеевне, глаза, как шарнирные, поворачиваются в ее сторону, ловя каждое движение ее плотно сбитого тела, коротких, круглых, с ямочками над локтями, загорелых рук.
– Хватит суетиться, – говорит он. – Отдохнула бы.
– На то ночь есть, – отвечает Анна Сергеевна, продолжая судорожно хозяйствовать. Это у нее от волнения встречи, от смущенной отвычки, что в доме мужчина, от радости, в которую еще трудно поверить.
Снова округло заходили в глазных орбитах голубые шары Матвея Игнатьевича. Анна Сергеевна, как и всякая женщина, даже спиной чувствовала настойчивый взгляд, и все валилось у нее из pyк: рогач, спички, конфорка. Разбив фаянсовую чашку, она не выдержала:
– Чего ты мне под руку глядишь?!
– Ты о чем, Аня?
– Уставился тоже...
– Да ведь соскучился! – Матвей Игнатьевич поднялся.
– Шш!.. – Анна Сергеевна кивнула на черную горницу.
– А долго она еще тут торчать будет? – шепотом спросил Матвей Игнатьевич.
Он недооценил чуткого слуха председательницы.
– Да ушла я, ушла, молодожены, чтоб вам ни дна ни покрышки! – раздался голос Надежды Петровны.
– Не слушай ты его... дуролома! – крикнула в сердцах Анна Сергеевна.
В ответ лишь хлопнула входная дверь.
– Холерик тебя побери! – накинулась на мужа Анна Сергеевна – Ты зачем Надьку обидел?
– Да ведь хочется вдвоем побыть...
– А Надьке не хочется?.. Но вдвоем ей не с кем, а одной, чтобы горе свое выплакать, негде. Нету у нее своего угла. Мы все отстроились, а она по чужим хатам мается.
– Ань, ну скажи на милость, почем я мог знать, что у председательши своей хаты нема?
– Вот и нема! Ей район добрую хату поставил, а Надька ее под школу отдала. И вообще, хочешь со мной ладом жить, Надьку пальцем не задевай!
– Ишь ты! – ревниво сказал Матвей Игнатьевич. – Какое сокровище!
– Да, сокровище! – твердо сказала Анна Сергеевна. – Знаешь, как окрест люди бедствуют! Лебеду в муку подмешивают, крапивными щами пробавляются, запушенкой – по большим праздникам. У нас в Конопельках одно бабье, а мы такой жизни и до войны не видели. И все – от Надькиного таланта, от ее великой ограбленной души! – Неожиданно для себя самой Анна Сергеевна всхлипнула.
Матвей Иванович тихо обнял жену за плечи.
– Не серчай... не знал я, право, не знал...
...Выйдя от своей подруги, Надежда Петровна наткнулась на тоскующую, неприкаянную Настеху.
– Настя!.. Настеха!.. – позвала она, но девушка сделала вид, что не слышит, и скрылась в бузиннике.
Не так-то легко отделаться от председательницы. Надежда Петровна тоже вломилась в бузинную заросль и возле речки перехватила Настеху.
– Чего убегаешь? – спросила она, заглядывая в измученное лицо девушки с выплаканными, в черных окружьях глазами.
– А я тебя не видела, – соврала Настеха
– Хочешь, погадаем? – предложила Петровна
– Пустое! – отмахнулась Настеха
– Тебе ж раньше нравилось?.. Айда до Комарики, у нее ярый воск есть. Будем его лить, ты своего суженого увидишь.
Настеха передернула плечами.
– Пустое!..
– Ладно, девка, хватит тьму наводить, меня бы хоть постыдилась!.. Ты вон ждешь, тоскуешь, надеешься, а мне кого ждать, мне на что надеяться?
На высоком бугре над рекой красиво стала скамейка, а на скамейке, робко держась за руки, сидели Дуняша и узкоплечий паренек с детски хохлатой макушкой. На лице Петровны – давешняя нежность, радость, затаенная боль.
– Вишь... – Она взяла Настеху за руку. – Кабы не ты, не было б у них счастья.
И что-то отпустило Настеху.
– Пойдем до Комарихи, – сама предложила она... ...Они подошли к невзрачной избе Комарихи.
– Хозяйка, принимай гостей! – крикнула с порога Надежда Петровна.
Появляется Комариха, в белой кофте, в чистой, стиранной юбке, в пучочке сивых волос торчит старинный роговой гребень.
– Заходите... – говорит она без особого восторга – Только тихо.
– Аль боишься – мышей распугаем?
– Нет, мой старичок отдыхать прилег.
– Он с того света пожаловал или ты, мать, последнего ума решилась? осведомилась Петровна.
На ее громкий голос из горницы вышел в домашней затрапезе знакомый нам старик садовник.
– Это что же значит? – потрясенно спрашивает Петровна
– А мы того, значит... – смущается дед, – решили сочетаться...
– Поздравляю... – все еще в обалдении сказала Надежда Петровна Ладно, старая... тьфу ты, молодуха, дай нам воску.
– Гадать надумали?..
Выйдя от Комарихи, Надежда Петровна и Настеха поглядели друг на дружку и громко, с наслаждением расхохотались...
..А потом, при свечах, они лили воск в большую фаянсовую чашу с водой. Надежда Петровна истапливала светлый, чистый ком в прозрачную воду, воск застывал на дне чаши причудливым узором, а Настеха вглядывалась в этот узор с надеждой и жадностью, веря сердцем, вновь ставшим детским, что она узнает свою судьбу. Но ведь с давних времен Ярилы для всех девушек истаявший воск находит последнее воплощение в облике светлого воина на светлом коне.
Верно, и Настеха не была исключением, и со дна чаши к ее глазам воспарял тот же образ, вечный образ девичьей мечты. И она была счастлива...
...Гирлянды лампочек горят над деревенской площадью. Длинные столы уставлены снедью и питьем. Шум. Музыка. Смех. Песни, визг. Богатырски гуляют Конопельки, справляя победу своих мужиков над гитлеровской Германией, восславляя добрыми тостами живых и погибших. Уже не первый час идет веселье, лица порядком раскраснелись, и в празднике наметился вполне законный разнобой.
И тут, взобравшись на скамейку, Анна Сергеевна замахала руками, требуя внимания, и закричала зычно:
– Слухай сюда!.. Слухай, бабы, слухай, весь народ!.. – И было что-то в ее голосе, отчего затих шум и развалившийся праздник вновь обрел стержень. – Давайте выпьем полную чарку за Надежду Петровну, за нашу колхозную мать!
– Будь здорова, мати!
– Счастья тебе и долгой жизни!
– Сто лет без печали!..
– За доброту и гнев спасибо!..– слышатся искренние голоса.
К Петровне тянутся с чарками ее верные соратницы, делившие с ней все тяготы военного лихолетья, сивые колхозные деды, молодняк, с ней чокаются и блистательные кавалеры, еще не испытавшие на себе ни доброты ее, ни гнева. Петровна всем кланяется в пояс, но впервые речистая председательница не может слова вымолвить – ей слезной влагой забило горло. Почтительно сдвигает с ней бокал инструктор райкома Якушев.
И минула лучшая, быть может, минута в жизни конопельской председательницы, когда народ назвал ее самым дорогим и важным словом: мать.
А веселье вновь пошло своим ходом. Кокетничает напропалую смазливая Химка, без отказу пьет с каждым красивая, нарядная и печальная Настеха. Рванул мехи трофейного аккордеона Василий Петриченко, выметнулась на круг Настеха, за ней чертом заскакал сухой, костистый Жан.
Пара была – будь здоров! Оба быстрые, гибкие, с легким дыханием. Они были равны друг другу. Он шел всюду, куда она его звала. Путь его был нелегок. Горы, реки, пропасти, дремучие леса метала она ему под ноги. Но он не боялся трудных путей. Птицей проносился он.над всеми препятствиями и, настигая, кричал:
– А ну, еще!..
Странно было лишь невеселое, застылое лицо Настехи, будто не в радость, а в наказанье ей эта пляска
У Надежды Петровны завязался свой, отдельный разговор с Якушевым.
– Побойтесь бога, Надежда Петровна, – говорит Якушев, – вам ли жаловаться – столы трещат!
– Да мы, знаешь, как к этому пиру готовились? Все подчистую подобрали, выложились до последнего за-ради наших мужичков!
– С такими орлами вы свободно дадите два плана, – убежденно сказал Якушев.
– Гляньте, до чего быстро научился! – всплеснула руками Петровна – Без году неделя в райкоме, и уже знает, как с передовых колхозов три шкуры драть!
– Ну уж и три! – улыбнулся Якушев. – Пока речь о двух идет. Надо, Надежда Петровна, надо помочь стране. Народ из армии возвращается. Как всех прокормить?
– На износ робить – сроду сельского хозяйства не поднять.
– Но ведь бывают такие моменты в жизни, когда приходится все отдавать!
– Не надо жить моментами. Так только временщики живут. А народ живет в истории.
– Я неверно выразился: бывают такие периоды.
– Один леший! Война – все отдай, разруха – все отдай, восстановление все отдай. Обратно коммунизм строить начнем – тоже скажут: все отдай. И получится – которые все отдали, больше уж ничего дать не смогут. А мы все отдавали, да маленько себе оставляли, чтоб крестьянское тело сохранить, не то и душе обитать будет негде. И мы есть и будем!.. – И не в лад этим словам лицо ее притуманилось.
Но не от разговора с Якушевым – она увидела, как пляшет Настеха, и что-то больное, надрывное почудилось ей в этой лихой и невеселой пляске. Выпростав из-за стола свое крупное тело, она направилась к пляшущим. Якушев тоже поднялся и пошел следом за ней.
Поединок на плясовом круге продолжался: Настеха не уступала Жану, а тот не уступал своей партнерше. Сдался третий – аккордеонист.
– Слабак! – презрительно сказала Настеха и, разломив толпу, вышла из круга.
Взяв со стола кувшин, она налила себе стакан красного вина. Внезапно рядом очутился Жан.
– Не пойдет! – крикнул он, выхватил у Настехи стакан, выплеснул вино и наполнил доверху водкой. – Портвейнчик нехай лошади пьют, а мы – беленькое! – И, налив водку себе, добавил:
– Поехали!
Настеха духом выпила водку.
– Это по-гвардейски! – одобрил Жан. – Пошли на реку, искупаемся натурель.
– Как?
– В доверительном виде...
– Жан! – послышался голос Марины. – Вон-на!.. – Она зло сверкнула глазами. – Ах, дрянь, к чужим мужьям клеишься? Сраму захотела?
– Да на кой он мне сдался! – равнодушно проговорила Настеха, отвернулась и снова налила водки.
– Чего на девку кидаешься? – сердито сказал Жан, не терпевший, чтоб кто-то действовал ему наперекор.
– Ее не убудет! Пойдем в жмурки играть! – И Марина увлекла мужа за собой.
Настеха отпила из стакана, водка толкнулась назад, и она с трудом удержала глоток в себе.
– Не надо, Настя, – мягко сказала, подойдя, Надежда Петровна
Настеха поглядела на председательницу светлыми от боли и ярости глазами.
– Оставьте меня!.. Хватит! Пожила я вашим умом, сыта по горло!.. – И, сжимая стакан в руке, Настеха непрочно и непрямо побрела прочь.
Надежда Петровна понурилась. К Настехе подошла Дуняша
– Не нужно, тетя Настя! – попросила она жалобно.
– Какая я тебе "тетя"? – мутно глянула на девушку Настеха – Я твоя подменшица у господ фрицев. – Она повела вокруг глазами и увидела Дуняшиного парнишку с хохолком. – Пристроилась, тихоня] А кабы не я, чего бы с тобой было, а?..
– Я это знаю, – тихо проговорила Дуняша
– А коли знаешь, молчи! Рюмку водки для Настехи жалеют, ишь, гладкие! Для своей благо-де-ятельницы, тьфу на вас!.. – Настеха оттолкнула Дуняшу. Пошла ты!.. Я, может, через тебя несчастной стала.. – Она опрокинула стакан в горло, часть водки пролилась ей на подбородок, за пазуху. – Брысь!.. – И той же неверной поступью Настеха устремилась вперед...
– Это в ней последняя боль кричит, – обращаясь к Якушеву, говорит о Настехе Надежда Петровна
– Последняя?.. – переспросил Якушев.
– Ну да. Бывает злая боль: от зависти, самолюбия, ревности – тогда сердце не умирает. А коли боль на любви – плохое дело, человек может в ней вконец истратиться. Я на себе испытала. Когда сыночка моего истребили, я Богово лицо разбила... Думала – все, жить не для чего. А потом другое пришло: надо жить, чтоб вокруг меньше боли стало. А вот, поди ж ты, чем Настехе поможешь?
– Да, помочь не всегда можно, – меланхолически согласился Якушев.
– Слушайте, товарищ Якушев, – насмешливо и грустно сказала Надежда Петровна. – Почему такое? О чем бы мы с вами ни говорили – хоть о сенокосе, силосе, прополке или навозе, – всегда разговор на личное свертываете.
Якушев смутился, покраснел.
– У вас что, в семье нелады? – напрямик спросила Петровна.
– Тишь да гладь, да божья благодать! – неловко усмехнулся Якушев. Одного только нет – любви.
– Куда ж она делась?
– Поиздержалась в дороге. Мало я в семье жил – все разъезды да войны. Отвыкли мы с женой друг от друга.
– Постель-то общая?
– А стыдно в ней, как в чужой.
– Эк же подло человек устроен! – сказала Надежда Петровна. – Когда у него чего есть, сроду не ценит!
– А когда нет ничего? – подхватил Якушев. – Чего тогда ценить? Пустой взгляд, взгляд насквозь, словно ты воздух или стекло. А когда тебя замечают – усталая брезгливость: неудачник, шляпа, заел век...
– Может, я слишком счастливая в своей семье была, только мне этого не понять. Чтоб близкие люди не могли договориться!..
– Договориться!.. Да разве мы слышим друг друга?
– Дети-то есть?
– Дочь. Замужем. Живет на Дальнем Востоке. Мы не видимся.
– Плохо это, товарищ Якушев. Но со мной вам не утешиться, прямо скажу.
– Этого можно было не говорить.
– А я думала, вы на жалость бьете.
– Нет! Я к жене – намертво... Она неприспособленная, злая и несчастная, у нее никого нет, и никому она не нужна, даже родной дочери. И я не имею права отойти от нее ни на шаг...
...Захмелевшая Настеха оказалась на лужке, где и большие и малые играли в жмурки. Сейчас водит Жан. Растопырив клешеватые руки, он кидается то в одну, то в другую сторону, силясь кого-нибудь поймать. Парни и мужики уклоняются ловко и молча, бабы и девки – с испуганным визгом.
Настеха и внимания не обратила на эти игры, она шла себе и шла через лужок и неожиданно оказалась возле Жана. Тот услышал близкие шаги, коршуном кинулся на добычу и сжал Настеху в объятиях.
– Попалась!.. Попалась!.. – закричали вокруг.
– Отпусти ты ее! – ревниво сказала Марина – Чего шаришь-то!
– Чтоб узнать, кого поймал, – возразил Жан. – Настеха! – И он сорвал с глаз повязку.
– Водить!.. Настехе водить!.. – закричали играющие. Марина накинула Настехе повязку на глаза, двойным узлом связала концы на затылке и, раскрутив девушку за плечи, сильно толкнула вперед. Настеха засеменила, чтоб не упасть, и с трудом удержалась на ногах.
Марина сделала знак: молчок! – и увлекла всех играющих с лужайки.
Вконец одуревшая Настеха попыталась снять повязку, но не поддался ее пальцам туго стянутый узел.
– Ужо я вас! – погрозила она кулаком и, широко раскинув руки, стала бегать по опустевшей лужайке.
Хмель заплетал ей ноги, швырял из стороны в сторону, она падала, подымалась и вновь начинала свое бессмысленное кружение. Настеха не заметила, как перевалила через кювет, продралась сквозь колючий кустарник, оставив на ветках клочья одежды, и оказалась на большаке. Смутно сквозь затуманенное сознание в нее проникло ощущение горькой обиды. Из-под косынки, туго перехватывающей ей глаза, выкатывались слезы. Она ловила руками воздух, и жалко выглядела эта слепая, нелепая погоня за несуществующим.
Но вот руки Настехи, обнимавшие лишь пустоту, сомкнулись на живом теле человека. Прохожий остановился на дороге, чтобы прикурить из горсти. Занятый своим делом, он не заметил приближения девушки.
– Попался! Попался! Не уйдешь! – закричала с бедным торжеством Настеха – Ты кто такой? Ты не Жан,не Васька... не Павлик... – Ее руки трогали грудь и плечи прохожего, поднялись к его лицу, коснулись губ, щек, скул. Настеха слабо, смертно охнула и отстранилась. – Господи!.. – произнесла она и стала валиться на землю.
Прохожий человек удержал Настеху, он сорвал с ее глаз повязку, и девушка увидела возле своего лица загорелое, возмужавшее лицо своего суженого Кости Лубенцова
– Пришел!.. – сказала Настеха и заплакала...
...Медный свет близящегося к закату солнца стелется по стерне скошенного клевера, по валкам еще сыроватого сена, которое бабы ворошат граблями. Сеноуборочная в разгаре. Хотя колхоз обогатился мужским поголовьем, фигуры, оживляющие пейзаж, все те же: бабы, девки, два-три деда. Некоторое разнообразие вносит лишь Костя Лубенцов, работающий бок о бок с Настехой.
Действуют бабы старательно, но без обычного огонька. То одна, то другая вдруг станет, опустит бессильно грабли и потянется сладко, всем телом, как с недосыпа. И частенько поглядывают бабы из-под ладони на солнце: мол, скоро ли загорится вечерняя заря – предел долгого-предолгого страдного дня?
Вот остановилась Марина и, закрыв глаза, с хрустом повела плечами и томно, сонливо улыбнулась не то воспоминанию, не то радостной думе вперед.
– Ходи веселей! – подогнала ее звеньевая Настеха. Марина медленно открыла глаза. С ней поравнялась
Софья и передразнила Марину. Обе молодые женщины понимающе рассмеялись.
– Гляньте, Петровна! – сказала Даша...
Краем поля в сторону деревни шли Надежда Петровна и Якушев.
– Так как же насчет второго плана? – спрашивает Якушев.
– Рано, дайте нам прежде с мужиками управиться.
– А что, все не работают?
– Какой там! Гуляют с утра до поздней ночи.
– Хотите, я с ними поговорю?
– Ну а чего вы им можете сказать?
– Найду чего... пристыжу.
– Зачем же их стыдить? Они кровь проливали, они смертельно устали на войне. Это понимать надо. И вообще, давайте условимся, товарищ Якушев: мы сами будем свои болячки лечить. Народ не кобель, чтоб его носом в лужу тыкать!
– Вечно вы из-под меня почву вышибаете! – полушутливо-полусерьезно сказал Якушев.
– А по-моему, наоборот: я стараюсь вам жизнь облегчить. Ну чего вы, что ни день, сюда повадились? Нешто мы дети малые, своим умом жить не можем?
– Да ведь с меня тоже требуют!..
– То-то и оно! – вздохнула Надежда Петровна. – Мой дед извозом на Курском тракте занимался. Он рассказывал: попадется, бывало, нетерпеливый седок и ну деда по шее лупить! Дед вызверится и давай лошадей охаживать. Так и мчатся: седок -деда, дед – лошадей, а лошади что?.. Лошади свое нутро тратят, перегорает в них сила, случалось, околевали прямо на скаку. Разорился дед...
– Мрачная притча!
– Не притча – правда! Колхозники – самые незащищенные люди. С рабочим не помудришь – взял расчет и на другой завод подался. Профсоюзы опять же... А колхознику куда деваться? Он к земле прикован, у него и паспорта нету, попробуй уйди! И оттого иному дуролому кажется, что нет никакого предела давильне. Еще поднажми, еще сок выдавишь – ан, то уже не сок, а кровь!.. Вот вы второй план с нас требуете. Знаю, нужно дать, такое сейчас положение в стране. Но как бы это сделать, чтоб поменьше людей ущемить, чтоб не обманом, не давильней это получилось, а по сознательности, по сердцу? Иначе на другой год не то что двух планов – одного не сробят. Филон начнется, как при немцах. Все в поле, а работы нет. Сельское дело – нежное, боже упаси его силой ломать. Не то что человек-труженик – сама земля обидится, перестанет рожать... А у нас к тому же лишняя трудность – наши почтенные мужички. Вон – гляньте!..
Последнее восклицание относилось к Жану Петриченко, на рысях спешившему в сельмаг с авоськой, полной пустой посуды...
...Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке и донской папахе наваливает на прилавок гору различной снеди.
– Осетринки маринованной не будет, пойдет тюлька в томате.
– Давай тюльку, – соглашается Василий Петриченко, красный, разомлевший от затяжной пьянки.
– "Казбек" кончился, могу предложить "Беломор".
– Ты бы еще "Прибой" или "Волгу" предложил! – презрительно говорит Василий.
– Завтра обеспечим "Казбек"! – с готовностью говорит заведующий.
Василий кидает на стол деньги: "Сдачи не треба!" Забирает в кошелку водочные бутылки, консервы и прочую снедь, идет к выходу. В дверях сталкивается с Жаном.
– Коль мужики еще с недельку так погуляют, – шепчет завмаг продавцу, выполним квартальный план. А ну-ка, – заметил он нового посетителя, обеспечь подкрепление.
Жан подошел к завмагу, шмякнул авоську на прилавок, огляделся.
– Реализуем, папаша, чудные дамские часики системы "Омега"?
– Это как понять – "реализуем"?
– Культурное, заграничное слово! У них, понимаешь, есть деньги "реалы" называются. Получил за товар деньги – значит, "реализовал". Реализуй мне две косых и забирай эти чудные часики на шестнадцати камнях.
– Ну-ка, покажи...
...Гуляют конопельские мужики. Фарсовито, истово, без суеты и спешки. В разных концах деревни могучие, промытые "Демченкой" и "Особой московской" глотки исторгают лихие и грустные песни. Звучат и неизбывные "Степь да степь кругом", "Молодая пряха", и "Крепка броня", и "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех". На всех кавалерах – галифе, суконные кителя и воинские фуражки; подворотнички сверкают белизной, сапоги надраены до зеркального блеска.
С поля устало возвращаются бабы. Проходят мимо пирующих фронтовиков, умиленно прислушиваясь к пению, в котором основной упор делается на громкость.
– Мой-то, ну чисто Лемешев! – глядя на широко открытую пасть Василия, умиляется Софья.
– Уважаю мужские голоса, – заметила Марина, – не то что наша бабья визготня.
– Красиво гуляют! – присоединила свой голос Комариха...
– Нет, вы как клали? У вас кирпич с кирпичом не сходится! – орет Надежда Петровна, выстукивая новую печь в зимнем птичнике.
Перед ней в испачканных известкой фартуках стоят Матвей Игнатьевич и Матренин муж по кличке Барышок. Мастера исполнены чувства собственного достоинства, чуть презрительной обиды, но отнюдь не смущены и не подавлены упреками председательницы.
– Нешто может баба понимать в печах, а, Матвей Игнатьич? – говорит Барышок, разминая в пальцах папироску.
– Никак не может, – степенно отвечает Матвей Игнатьевич.
– Вот что, – устало говорит Петровна, – разбирайте эту печку к чертовой матери!
– Сроду этого не было, чтоб разбирать, – не теряет спокойствия Матвей Игнатьевич. – Не хотите платить – не надо. Мы как старые члены партии проявили сознательность, вышли на работу, а терпеть издевательства неумной женщины не намерены.
В дверях и проемах окон птичника показались встревоженные лица женщин: Анны Сергеевны, Матрены, Марины, Софьи и других, привлеченных сюда громким голосом председательницы.
– За такую работу гнать бы вас из партии! – с горечью произнесла Петровна
– Ты, Надежда Петровна, привыкла бабами верховодить, – сказал Барышок, – а с нами номер твой не пройдет. Мы войну сделали, знаем, что почем.
– Войну вы сделали – честь вам и хвала. Но неужто вы на войне работать разучились? Ты мне так клади: где дырка, там глинка, где бугорок, там молоток! – И Надежда Петровна вышла из птичника.
– Чего ты на мово-то кинулась? – обиженно сказала Анна Сергеевна – Он хоть на работу вышел...
– Подумаешь, герой! Может, ему за это еще в ноги кланяться?
– Кланяться нечего, а другие мужики вовсе филонят. Только и знают, что водку дуть да песни играть.
– Мой Василь надысь междурядья перепахивал, – заметила Софья.
– Да, – подхватила Анна Сергеевна, – борозду пройдет и ну дымить! Две цигарки искурит, тогда дальше ползет.
– Он контуженый, – потупилась Софья, – ему табак для головы полезен.
– Хорош контуженый – бугай бугаем, а такой куряка – не приведи господи!
– Ну а Маринин Жан вовсе на поле носа не кажет! – обиделась Софья.
– Да что Жан – один, что ли? – вступилась за мужа Марина.
– А ведь правда, бабы! – вскричала Матрена. – Мы горбину гнем, а мужики наши, словно панычи. Зажрались, аж лоснятся. Капризничают – того им подай да этого!
– Я б в охотку! – от души сказала Софья. – Я все для него рада, лишь бы работал как человек.
– Хотите, бабы, чтобы они фасон свой бросили, за работу, за дело взялись? – сказала Надежда Петровна.
– Ой, помоги, Петровна!
– Пускай каждая сама себе поможет. Посуровей с ним будь, лиши его ласки, не охаживай да не обслуживай. Удивится – поясни: мне, скажи, нужен муж, друг, работник, хозяин, а не всадник-нахлебник.
– Ой, не знаю, бабоньки! – вскричала Софья. – Может, и хорош совет, а только мой Васька глянет – и нет моей воли.
– Смотри, Сонька, уговор общий. Не подведи! – сказала Настеха.
– Ты в бабье дело не лезь! – прикрикнула на нее Марина.
– Это почему же? – растерялась Настеха.
– А кто ты есть? Не девка, не баба, ни богу свечка, ни черту кочерга...
– Молчи ты! – остановила Петровна, – Вот кончим сеноуборочную – и справим Настехину свадьбу. Ну что, бабоньки, принято условие?
