Текст книги "Бабье царство"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Партизаны ведут бой на подступах к деревне. Но и в самой деревне сквозь треск пламени, крики, грохот осыпающейся черепицы и рушащихся стропил прорываются глухие звуки ружейных выстрелов. Старик садовник из своей шомполки, Настеха из дробовика, заняв выгодную позицию, стреляют по пробегающим мимо немцам.

В одном белье из горящего дома выскочил Каспа. Распахнул дверь сарая, вывел своего Росинанта и попытался вскочить на его костлявую спину. Но это увидели женщины. Они содрали Каспу с коня и потащили к горящему дому. Он пытался вырваться, что-то кричал, его опаленные усы жалко шевелились над искривленными от ужаса губами.

Горящий дом все ближе. Безумный страх придал Каспе силы. Он ударил в живот одну женщину, отшвырнул другую, рубаха треснула на нем, и он едва не вырвался, но тут подоспела с тройником в руках Надежда Петровна Она схватила Каспу за горло и потащила к пустой оконнице, за которой бушевало пламя.

– Остановитесь!.. Что вы делаете?.. – раздался крик.

Надежда Петровна обернулась. Солдат-славист, держа автомат стволом вниз, медленно подходил к ним. Их глаза встретились. Надежда Петровна уступила Каспу товаркам и вскинула тройник. Немец отбросил автомат и поднял руки. Его губы дергались, пытаясь сложиться в улыбку. И вдруг он улыбнулся беззащитной, слабой улыбкой. Он улыбался Надежде Петровне, веря, что простое, слабое, человеческое погасит сжигающую ее ненависть. Конечно, Надежда Петровна узнала его, но ничто в ней не дрогнуло.

Он понял, что сейчас грянет выстрел, и, ловя последнее мгновение, сказал:

– За что?.. Я ж не такой немец!..

– Ты хороший немец, – почти ласково отозвалась Надежда Петровна. – Но ты неприятель! – И спустила курок.

Улыбка сползла с его лица, сменившись гримасой – не боли, а горького удивления...

Надежда Петровна вернулась к Каспе, схватила его за гашник и за ворот рубахи и опрокинула в дыру окна, в самую топку.

– Петровна!.. Петровна!.. – послышался срывающийся крик. – Большова спымали!..

Петровна и остальные женщины кинулись на деревенскую площадь.

...Большов стоял возле двух берез, руки его скручены обротью за спиной, измазанное кровью и сажей лицо странно спокойно. Так мертвенно спокоен бывает проигравшийся до последней полушки игрок. Но совсем не спокойна жадно разглядывающая его Петровна. Она просто и деловито застрелила немецкого солдата, она швырнула Каспу в огонь с тем ясным и надежным ощущением содеянного добра, с каким кидала зерно в борозду, но сейчас ею владеют иные, куда более сложные и острые чувства.

– Что же ты не гордишься, Большов, ты, карающий меч Господень?

– Я не горжусь – нечем, – медленно усмехнулся Большов, – но и на коленях не ползаю.

– А я ползала, правда твоя... Так ведь сыночек, родная кровинка, другого у меня не будет...

– Пошла ты знаешь куда?.. Надоела!..

– Ты не боишься смерти?..

– Плевал я на все: и на вас, и на себя, и на жизнь, которую вы изгадили. Кончайте скорее, и баста!

– Тебе не для чего жить, да?.. Вот ты и задаешься...

– Да уж ручки целовать не стану, – усмехнулся бывший староста.

– Ну, прощай, Большов, ты мне на всю жизнь запомнишься.

Две женщины подошли к Большову и, прежде чем он сообразил, что они делают, затянули по веревочной петле на каждой его ноге. А другие женщины пригнули к земле стволы двух соседних берез. Землистая бледность разлилась по лицу Большова.

– Очумели?! – заорал он. – Креста на вас нет!.. Помогите!.. Помогите!..

– Тащи! – приказала Надежда Петровна Большова подтащили к березам.

Он стал вырываться, глаза его выкатились из орбит, страшный звериный вой вырвался из перекошенного рта.

Он повалился на колени перед Петровной и целовал землю у ее ног.

И все же Большов избежал страшной казни. Прежде чем березы распрямились, рослый партизан, подойдя сзади, выстрелом в затылок избавил его от мук.

– Ты зачем, гад, нашему суду помешал? – вскричала Надежда Петровна и в ярости плюнула в лицо своему мужу.

– Ну что ты, маленькая, успокойся, – ласково сказал. Крыченков...

И тут замечает Петровна, как затихло в окружающем мире. Только огонь трещит и гудит, но ни выстрела – замолк шум боя. Подоспевшая из-под Суджи воинская часть помогла партизанам добить противника.

Ярко пылают в ночи Конопельки. Отблеск огня на лицах баб, на бородатых лицах партизан, на лицах бойцов под глубокими касками, на мертвых лицах немцев и пособников их...

...Раннее утро. В прозрачное голубое небо истекают последние дымки спаленных домов. Пожар не вовсе уничтожил деревню. От большей части изб остались либо обгорелые стропила, либо печь – памятник погибшему дому, но кое-где огонь пожрал лишь сарай, лишь крытый двор, пощадив жилое строение, а то и вообще ограничился крышей, крыльцом..

Возле своей дотла сгоревшей избы ведут прощальный разговор Надежда Петровна и Крыченков, одетый по-походному, с вещмешком и при оружии:

– ...и где они его зарыли, ума не приложу. Вишь, не сберегла я тебе сына, даже могилки его не могу показать.

– Зря я вчера тебе помешал!.. – Крыченков заскрипел зубами от боли и ярости. – Рвать их на куски, гадов!.. А ты не казнись, Надь, на тебе вины нету.

Мимо них быстрым шагом прошли деревенские мужики – вчерашние партизаны – в сопровождении плачущих жен.

– Матюш, пора! – крикнули Крыченкову.

– Уже? – помертвела лицом Надежда Петровна.

– Нас всем отрядом в один батальон берут, так и будем своей деревней воевать, – сказал Крыченков и добавил тихо: – Надь, ты прости меня, коли назад не буду.

– Зачем вперед загадывать? На войне никто своей судьбы не знает. Ты вот партизанил, возле смерти ходил, а причина мальчонке нашему вышла.

– Нет, Надя, по моей душе мне выжить нельзя. Я в каждом фрице Колькиного палача вижу.

Надежда Петровна посмотрела мужу в лицо.

– Понимаю тебя. А все-таки буду ждать... Знаешь, Мотя, после Колькиной гибели я чего-то новое в себе чую. Будто ничего для себя во мне не осталось, а все другим принадлежит... Нет, близко, да не то...

– То, – сказал Крыченков, – я понял. Они обнялись и постояли так, молча

– А хорошая была у нас семья!.. – сказал Крыченков и заплакал, и, оттолкнув жену, побежал к площади, где уже строился отряд...

...У колодца-журавля Настеха дает напиться красивому сержанту в танкистском шлеме. За околицей виднеется танк "KB", в открытом люке стоит танкист и смотрит в голубую пустоту неба, населенную одинокой медленной вороной.

– Значит, вы не верите в чувство с первого взгляда? – спрашивает танкист Настеху.

– Ни с первого, ни со второго, ни с третьего, ни с десятого.

– Может, вы вообще не верите в любовь? – испуганно спрашивает танкист.

Он высок, строен, плечист, но при всей своей мужественной стати по-мальчишески наивен, прост, по-телячьи пухлогуб.

– Нешто ты не знаешь? Любовь померла двадцать второго июня одна тысяча девятьсот сорок первого года, – со скрытой горечью усмехнулась Настеха – Ее первой же бомбой убили, не то под Одессой, не то под Брестом.

– Это неправда! – как-то слишком горячо для шутливого разговора воскликнул танкист. – Ее не убили. Она пропала без вести, а теперь нашлась.

– Ладно трепаться-то!..

– Меня, например, зовут Костя, – сообщает танкист. – Константин Дмитриевич Лубенцов. Мы россошанские.

– Настя... – неохотно проговорила девушка.

– Конечно, Петриченко?

– Да.. – удивилась Настеха – А вы почем знаете?

– В вашем районе каждый второй Петриченко. Разрешите еще водички?

Настя подымает ведро, танкист пьет, не обращая внимания на то, что вода льется мимо рта, на лицо, шею, за пазуху.

– А вы, значит, к каждой второй подъезжаете? – спросила Настеха.

– Не имеем такой привычки! – серьезно ответил танкист. – Вы разрешите написать вам письмецо в перерыве между боями?

– Пишите, кто вам запрещает...

Подходит Софья и, кивнув танкисту, наклоняет коромысло журавля.

– Я в рассуждении ответа, – поясняет танкист. – Желательно в знак дружбы получить от вас фотографическую карточку.

– Ладно! – вдруг рассердилась Настеха – Отчаливай!

– Я напишу вам, Настя, – уже не искусственно-галантерейным тоном, а просто, тепло, взволнованно сказал танкист. – До свидания после победы. Не забывайте, за ради Бога, одного уважающего вас чудака

И Лубенцов побежал к танку.

– Вот трепач! – пренебрежительно, но и словно бы чуть огорченно произнесла Настеха – "Напишу", "напишу", а даже адреса не взял!

Добежав до околицы, танкист поднял валявшийся в грязи столб с названием деревни, провел рукавом по дощечке, прочел название: "Конопельки", воткнул шест в землю, словно вернув деревне ее имя, и побежал к танку.

– Не такой уж трепач! – Софья посмотрела на подругу и рассмеялась.

Настеха хотела что-то ответить, но тут взревел танк и пошел, пошел, жуя землю гусеницами, унося в проклятое пекло приглянувшегося Насте парня...

...В полусгоревшей, кое-как залатанной избе собрались женщины и старики деревни Конопельки. Сквозь дырявую соломенную крышу просвечивает голубое небо. В дверях, как и на всех сельских сходках, толпятся ребятишки.

За колченогим столом – заведующий сельхозотделом райкома партии Круглов и сухощавая, похожая на классную даму женщина, ее длинный, хрящеватый нос оседлан старомодным пенсне.

Мы попадаем в помещение колхозной конторы вместе с чуть запоздавшими Софьей и Настехой, когда-собрание уже началось. Слово держит Круглов, средних лет человек с серым измученным лицом и несгибающейся в локте левой рукой. На морском кителе – полоски за ранение.

– ..Мы не хотим оказывать на вас давление, товарищи колхозники, но поскольку у вас тут, не в обиду почтенным старичкам, бабье царство, хорошо бы и председателем выбрать женщину.

– Это точно! – подтвердила активная Анна Сергеевна. Баба-председатель нас скорее поймет, да и в баню сможем вместе ходить.

По собранию пробежал смешок. Круглов чуть смутился.

– Давайте серьезнее, товарищи!.. Райком рекомендует на должность председателя товарищ Кидяеву Марту Петровну. Она заведовала парткабинетом в райкоме, хорошо проявила себя в период эвакуации...

– Нам бы, милок, интересней, кабы она себя проявила в период оккупации, – вставила Комариха

Круглов то ли не понял замечания, то ли не захотел понять.

– Это очень развитой, упорно работающий над собой, выдержанный товарищ. Давайте голосовать!

– Постой, милок! – опять высунулась Комариха. – Больно ты быстрый, а у нас ум медленный, земляной.

– Можно? – вскочила Анна Сергеевна. – У нас от колхоза одно прозвание осталось. Да и то не упомню какое: "Заря", "Восход" или, может "Закат"?.. Пускай она выдержанная, развитая, а тут дьявол нужен! Тут такой человек нужен, чтоб нам житья не дал, а поднял дело. Мы согласные. Такой человек у нас есть. Надежда Петровна, от народа прошу тебя: стань нашим председателем!

– Даешь Крыченкову!..

– Надежду Петровну!..

– Это не баба – антонов огонь!.. – послышались возгласы.

Круглов хотел что-то возразить, и тут раздался знакомый, прерывистый, хватающий за сердце вой, звонкий цокот рикошетящих о стены и деревья пулеметных пуль – низко над деревней пролетел, на миг открывшись в прозоре соломенной крыши, немецкий разведывательный самолет и хлестнул очередью.

И по привычке все, кто был в избе, грохнулись на пол: бабы, старики, дети, выдержанная районная деятельница. Лишь Круглов, храня свое мужское и воинское достоинство, не пал на заплеванный пол, а вжался в стену. Да Надежда Петровна осталась на ногах. Лицо ее горело, глаза сверкали. Самолет еще гудел, делая, видимо, разворот, а властный голос Крыченковой превозмог его докучный и страшный гул:

– Встать!.. Не сметь перед фашистом ложиться!.. Встать, не кланяться! Мы тут хозяева!

Первой вскочила Настеха, за ней – Дуняша. Отряхивая подол, поднялась смущенная Анна Сергеевна. Тяжело – с четверенек на карачки – поднялись колхозные деды.

– Слухай, бабы! – кричит Надежда Петровна. – Которая перед немцем валится, та не колхозница. Пусть летает, мы ему хвост перебьем!..

Не глядя друг на дружку, встали остальные бабы. Только бывшая заведующая парткабинетом, не привыкшая к обстрелу, оставалась распростертой на полу, пока Круглов не тронул ее деликатно за плечо.

– Я ж говорю: дьявол она, не баба! – подвела итог происшедшему Анна Сергеевна.

И тут немецкий самолет, сделав новый заход, полил длинной очередью деревню. Но уже ни один человек в избе не кинулся на пол. Иные подняли кверху искаженные ненавистью лица, другие потупили головы, третьи, стиснув зубы, смотрели прямо перед собой.

Замер вдали гул фашистского самолета,

– Надежда Петровна, – добрым голосом сказал Круглов, – как вы относитесь к выдвижению вашей кандидатуры?

– Я хочу быть председателем! – впрямую рубанула Петровна – Я тоже без колхоза жить несогласная. Пусть народ меня слушает, будет у нас колхоз!

Круглов улыбнулся.

– Давайте проголосуем. Кто за Надежду Петровну, прошу поднять руки.

Мгновенно вырос лес рук, Круглов начал считать и бросил:

– И так: видно: избрана единогласно.

Руки опускаются, и тут Круглов начинает смеяться, и смех его подхватывают все колхозники. Опустив .голову, красная от напряжения и боязни, что вдруг да не выберут, Надежда Петровна сама за себя поднимает руку...

...И снова стонет, гудит над деревней чугунное било.

Посреди плошади расстелен брезент, на нем горка зерна, с мешок, не больше, и над жалкой этой горушкой стоит, твердо упираясь ногами в землю, Надежда Петровна. Вокруг – колхозники.

– Давайте семена, люди добрые! – кричит Петровна. – Запозднились мы с севом. Уходит золотое время!..

– Какой может быть сев, Петровна? – говорит смазливая, хотя и не первой молодости, Марина Петриченко. – Наши, слыхать, обратно отступают. Всем нам тикать придется.

– Об этом не мечтайте! – веско произнесла Петровна. – Наши не отступают, немец не придет. И давайте, женщины, забывать про немца. Давайте помогать фронту, чтоб наши мужья с победой вернулись и нас любили.

Подходит Софья и опорожняет мешок с зерном в общую кучу.

Дуняша приносит меру зерна.

Приносит зерно Настеха

Анна Сергеевна привозит на тачке два мешка.

– Усе, Петровна! – сообщила она – Подобрала до зернышка!

– Ты-то подобрала, а другие дорожатся. Не хватит нам площадь обсеменить. Женщины! – гаркнула Петровна. – Давайте хоть по горсти!

– Петровна, – опять высунулась Марина Петриченко. – Как же мы переживать будем, коли все отдадим?

– Освоим площадь – переживем. Не освоим – все равно с голоду подыхать!

...Удлинились тени, день склоняется к вечеру. Медленно-медленно растет горушка зерна. Несут буквально по горсти, по кружке, по совку.

– Слухай, женщины, так не пойдет! – кричит Петровна – Тут все равно не хватает. Я буду в рельсу колотить, пока на всю посевную площадь не наберется.

Тягостный, неумолчный звон, казалось, навечно поселился над деревней. Хозяйки захлопывали двери, окна, чтобы не слышать этого звона. Дети плакали в зыбках, тревожно ревела уцелевшая скотина

– Ишь, разымает ее, дьявола! – со злобой сказала Софьина свекровь. На кой только ляд мы ее выбирали!

– Нешто она для своей выгоды?

– Так где ж взять зерно-то? Все подчистую снесли.

– Ой ли? – прищурилась Софья. – А если по сусекам поскрести, может, и у нас семечко-другое найдется?

– Тс, дурища! О детях подумай! – шикнула на нее свекровь. – Снесем последнее, а назад – хрен да манень-ко получим!

– Петровна не обманет.

– Ну, как знаешь! Коли у тебя о детях сердце не болит..

– То-то и оно, что болит! Сообща мы, может, переживем, а поединоличности все равно сдохнем".

...Поздний вечер. Деревня словно вымерла. Неумолчное било разогнало людей по домам. Все схоронились за дверьми и ставнями своих полусожженных домов.

К Надежде Петровне подошли Анна Сергеевна и Дуняша.

– Кончай, Петровна, свое занятие. Больше все равно никто ничего не даст.

Петровна выпустила железную полосу, вернее, она сама выпала из ее ослабевшей руки.

– Как же так?.. – проговорила Петровна – Цельного мешка не хватает.

– Ну и леший с ним! – плюнула Анна Сергеевна. – Обсеменимся чем есть!

– Не хочешь ты меня понять! – Петровна утерла взмокшее лицо. – Коли в малом уступить, и большое между пальцев уйдет.

Пошатываясь, она побрела к своему жилью, Анна Сергеевна и Дуняша сочувственно последовали за ней.

– Ложись-ка спать, – посоветовала Анна Сергеевна, – утро вечера мудренее.

– Утром сеять надо, – угрюмо отозвалась Петровна.

Они вошли в избу. Петровна сорвала с себя чистую рабочую кофточку и натянула на круглое тело какой-то рваный азямчик, повязалась обгоревшим платком, скинула сапоги, а босые ноги сунула в драные калоши. Анна Сергеевна и Дуняша с удивлением следили за этим переодеванием.

– Чего это ты оделась, как от долгов? – поинтересовалась Анна Сергеевна.

Петровна не ответила. Прихватив мешок, она вышла на улицу и под окнами соседского дома завела протяжным голосом нищенки:

– Подайте, люди добрые, хоть полгорсточки, хоть единое семечко!

Открылось окошко, чей-то стыдливый взгляд упал на Петровну, и ставня захлопнулась.

– Будет тебе срамиться-то на старости лет! – укорила подругу Анна Сергеевна

– Подайте, люди добрые, хоть полгорсти, хоть семечко! И вдруг Дуняша подхватила тонким голоском:

– Подайте, люди добрые!.. Из дома донеслось:

– Пойди отнеси, она, дьявол, все равно не отвяжется. Истово, с поклоном Петровна приняла от Софьи "подаяние" и пошла дальше.

– Подайте, люди добрые, хоть полгорстки, хоть единое семечко!

– Подайте, люди добрые!.. – тоненько подхватывает Дуняша.

Из окна высунулась Комариха.

– Некрасиво, Петровна! Председательница колхоза, а, как побируха, с рукой ходишь.

– Для вас же, черти! Для вас на старости лет с рукой пошла!

И уж из многих окон – кто с ухмылкой, кто с недоумением, кто с проблеском стыда – следят люди за странным и невеселым представлением Петровны. И все видят, что по лицу председательницы градом катятся слезы.

– Эй, бабы! – крикнула Анна Сергеевна. – У кого совесть есть? – Она забрала мешок из рук Надежды Петровны, широко распахнула ему горло. – Сыпь, не жалей!..

Из домов, полуодетые, показались женщины с ведрами, полными зерна...

– Я сделаю вас счастливыми, сволочи, – полуслепая от слез шепчет Крыченкова, – насильно, а сделаю...

..Летняя ночь, светлая, как день, но не от полной луны, не от звездной россыпи – от зарниц артиллерийских залпов, охвативших весь горизонт, от прожекторов, ошариваюших голубыми лучами рваные облака, от ракет, стекающих каплями на землю. Красная строчка трассирующих пуль прошивает небо. Гудят в выси самолеты, то и дело сбрасывая ракеты. Тяжелый грохот сотрясает воздух. Не спит деревня. Бабы и девки сгрудились вокруг Надежды Петровны.

– Опять Суджу бомбят...

– Городок с ноготок, а сколько беды принял!..

– Не более других! Что Суджа, что Рыльск, что Льгов, что сам Курск одной кровью мазаны...

– Тикать надо, бабы, бо немец нас лютой смертью казнит, – сказала Комариха.

– Теперича не жди пощады! – поддакнула Софьина свекровь.

– Хотите – раздам паспорта, и тикайте кто куда горазд, – предложила Надежда Петровна. Голос ее отравлен горечью.

– Тикать – так всем миром, поврозь – нам сразу капут.

– Не придет немец, бабы, бросьте плешь на плешь наводить! – напористо сказала Петровна.

– А ты почем знаешь?

– Ей генерал сказал!

– Маршал!

– Сам Верховный Главнокомандующий!

– Архистратиг Михаил мне ноне являлся в светлых латах и плащ-палатке. Пущай, говорит, бабы не беспокоятся, ваши воины поломают Курскую дугу.

– Смеешься!.. Как бы плакать не пришлось!

– Только не через немца, ему я все отплакала Может, я через сеноуборочную плакать буду – дюже гадко мы робим...

Знакомый, прерывистый, тошный подвыв обернулся осветительной ракетой, повисшей над деревней и со страшной отчетливостью озарившей все дома, палисадники, плетни, складки грязи вдоль улицы, фигуры и лица людей.

– Сергеевна! – заорала Петровна – Колоти в рельсу! Вишь, свету сколько! Айда до клеверища!"

...Поле. Бабы ворошат граблями тяжелое клеверное сено. Гудят самолеты, скидывают ракеты – будто долгие свечи горят над полем. В их свете, по-русалочьи зеленые, движутся бабы. Красиво, страшно и сказочно вершится этот простой труд посреди войны.

Но вот одна ракета вспыхнула над самыми головами работающих, замерли грабли в руках женщин. Петровна задрала голову кверху.

– Спасибо, господа фрицы, нам работать светлей!.. – заорала во все горло. – Дуняша, запевай!..

Дуняша запевает маленьким чистым голосом. Родившийся в ее горле звук вначале кажется непрочным, слабым, готовым вот-вот умереть в грохоте наводнившей мир злобы. Но он не умирает – в него вплетаются другие женские голоса, и песня живет под небом, озаренным нечистым светом, на бедной измученной земле...

...Утро. Бабы работают в поле. Подъезжает на велосипеде девчонка-почтальон. Бабы со всех ног кидаются к ней.

Первой подбежала Софья, взяла письмо, развернула и, закричав дурным голосом, ничком повалилась на землю.

– Неужто похоронку получила? – зашептались женщины.

Комариха наклонилась к Софье, старыми, цепкими руками повернула ее за плечи.

– Сонь, Сонь, ты чего?

– Ранили!.. Васятку моего ранили!.. – рыдая ответила Софья.

– Тьфу на тебя! Зазря испугала. Не убили, и ладно.

– В госпиталь его свезли! – надрывалась Софья. – Полево-о-ой!

– Так это же хорошо, дура! Вон Матвей Крыченков в госпитале лежит, Жан Петриченков из госпиталей не вылазит.

Все женщины, кроме Комарихи, оставили Софью и окружили почтальона. Не из душевной черствости, а потому, что одно лишь было страшно в те лихие дни: похорон-ная. А ранен – что же, отлежится, крепче станет.

– Анна Сергеевна, держите!.. Матрена Иванна, держите!.. – Девчонка огляделась, нашла Настеху, и что-то лукавое появилось в ее взгляде.

Она увидела, как мучительно и безнадежно ждет письма Настеха

– Настеха, пляши!

– Вот еще! – из остатков гордости независимо ответила Настеха.

– Пляши, Настеха, а то не дам письма. – Девчонка помахала солдатским треугольничком,

– Нечего дурочку строить! – Настеха попыталась вырвать письмо, но девчонка успела схоронить его за пазуху.

– Не дам!..

И Настехе почудилось, что она впрямь никогда не получит письма. У нее вскипели слезы. Злясь на себя, на свою зависимость от случайного мальчишки-танкиста, Настеха несколько раз притопнула ногами.

– Нешто так пляшут? – презрительно сказала девчонка, но письмо отдала – Вот Петровна покажет, как надо плясать.

Надежда Петровна вспыхнула и, взяв треугольничек, стала приплясывать, помахивая им, будто платочком. Ее массивное тело полно скрытой грации и неожиданной легкости. Облилось румянцем помолодевшее лицо, заиграли густые брови. Женщины невольно залюбовались своей председательницей. Не прекращая пляски, Петровна развернула треугольничек.

"...Обратно пишет Вам сосед по койке уважаемого Матвея Ивановича. Вчерашний день ваш супруг Матвей Иванович скончался от осколка...".

Запрокинулся простор в глазах Надежды Петровны. Машинально она продолжала плясать, но ей кажется, что это отплясывают вокруг нее какой-то дикий пляс поле, лесной окоем, облака и солнце.

– Надь!.. Надь!.. – встревоженный голос Анны Сергеевны привел ее в чувство. – Надь, что с тобой?

– Ничего.

– Как ничего? У тебя лицо серое. Беда, что ль, какая?.. Матвею хуже?..

Надежда Петровна поглядела на свою подругу, на притихших женщин. Конечно, хорошо и сладко повалиться по софьиному лицом в траву, закричать в голос, чтоб облегчилось сердце, хорошо отдаться на поруки чужой жалости.

– Да нет... куда ж лучше... – сказала она: с короткой усмешкой.

– Не врешь? – допытывалась Анна Сергеевна. – Ты на себя не похожа.

– Тяжело плясать-то на старости лет, – сказала Петровна. – Ну, пошли, бабы, хватит посидухи разводить.

...Прекрасное летнее утро полно цветения, тепла, солнечного блеска. У колодца-журавля чернявый парень допризывного возраста поливает себе на голову из ведерка. Он ежится от холода, фыркает, даже поскуливает, но, опорожнив одно ведро, тут же вытягивает другое и опять льет себе на голову.

– Чего даром воду льешь? – спросил его подошедший средних лет человек в военной форме без погон и в стоптанных сапогах.

– Башка гудит, цельную ночь гуляли, – сиповато, но с гордостью отозвался парень.

– С каких таких радостей?

– Петровну в партию приняли, – пояснил парень и опрокинул на себя третье ведро.

– Понятно, – сказал человек и двинулся дальше.

Он шел по прямой и ровной деревенской улице, обстроенной новыми избами под тесом. В ухоженных палисадниках пенились белым цветом яблони и вишенье. Человек шел, зорко приглядываясь к окружающему небольшими зелеными глазами, и на его хорошем, терпеливом лице отражалась работа мысли. Обогнав человека, проехал крытый брезентом грузовик и круто стал возле сельмага. Водитель выпрыгнул из кабины и сдернул .тяжелый, сырой от росы брезент. Из магазина показались два продавца и стали поспешно разгружать машину. На свет появились празднично блестящие калоши, яркие шелка, ситцы, сапоги, картонный ящик с папиросами "Казбек" и другой – с парфюмерией.

Возле грузовика возникла крупная, живописная фигура Надежды Петровны. Человек поглядел на нее и уверенно направился к грузовику.

Одобрительно поворошив пальцами шелка, покомкав ситцы, Надежда Петровна достала из ящика флакончик одеколона, понюхала лробочку.

– Це гарно! Добрый дух от девок будет... "Джиоконда", – прочла она под изображением безбровой женщины, по странной игре судьбы осужденной быть вечной спутницей парфюмерных изделий. – Кто такая?

– Бис ее знает! – равнодушно отозвался шофер. – Мабуть, из бывших.

– Из бывших? Зачем же тогда ее портрет на советский одеколон прилепили?

– Это итальянка Мона Лиза Джиоконда, – вмешался человек. – Портрет ее написал в пятнадцатом веке Леонардо да Винчи, самый великий из всех художников. Считается, что в ее улыбке он запечатлел тайную душу женщины.

– Вон-на!.. А ты кто такой будешь? – потрясенная осведомленностью незнакомца, спросила Надежда Петровна – Заготовитель?

– Вроде того, – улыбнулся человек

– Наше вам, Надежда Петровна, а с вас магарыч!

Подошла целая плотницкая артель: дед, долговязый парень и мужиковатый подросток Подошли весело, с улыбочкой.

– Это на каких же радостях? – осведомилась Петровна

– На тех, что конюшню мы ноне закончили.

– Хватит врать-то! Там еще работать да работать!

– Доделочки – дело плевое, а руки, сама знаешь, золотые, – засуетился дед. – Только уж и ты нашу просьбу уважь.

– Эх, дедушка-дед, – ласково заговорила Надежда Петровна – Нешто не русский я человек, не понимаю? Всю ночь вы гуляли, в мою партийную честь шкалики опрокиды-вали. А у нас закон: пей да не опохмеляйся. Вы же народ пришлый, балованный, вам, поди, с утра не терпелось...

– Надежда Петровна!.. – уныло протянул долговязый. Глаза Крыченковой метнули искру.

– На кого робите? На колхоз робите! Чтоб как в сказке, чтоб как; мечта! Тогда приходите – четверть ставлю!..

– Говорил я тебе, Егорка, – пробурчал укоризненно дед обмякшему подручному. – Привык: тяп-ляп да за воротник!..

– Ты еще здесь? – повернулась Крыченкова к "заготовителю". – А чего ты сейчас заготовляешь? Для грибов и ягод рано...

– Я инструктор райкома партии Якушев.

– Новенький?.. А приехал на чем? Якушев улыбнулся.

– Пешим строем.

– Слушай: если ты взаправду инструктор, ты мне скажешь одну вещь. Никто не мог мне сказать, к кому только не обращалась. Понимаешь, я думала, меня без этого в партию не примут, – добавила она доверительно.

– Может, и я не знаю.

– Коли инструктор, должен знать. – Надежда Петровна понизила голос. Назови три источника, три составные части марксизма.

– Английская классическая политэкономия, немецкая философия, французская революция.

– И все?.. Все, я тебя спрашиваю? Русского там ничего нет?

Якушев развел руками.

– Тогда это лаферма! – разочарованно произнесла Надежда Петровна -Мы революцию сделали, и нас же затирают. – Надежда Петровна приметно огорчилась. – Ладно, вы зачем приехали? Сальца, свининки, гусятины – чего надо?

– А других у меня, значит, не может быть дел? – без малейшей обиды спросил Якушев.

– По другим делам в район вызывают. А коли собственной персоной заявились – все ясно. Небось порядки знаем. Который до вас инструктор был, завсегда так; действовал.

– Интересно! – сказал Якушев и вытащил пачку "Прибоя".

– Мы подгородный колхоз – раз, зажиточный – два. Начальство исключительно при таких колхозах кормится.

– У нас так не будет.

– Ох ты! А нам не жалко, – с внезапной злобой сказала Надежда Петровна – Завсегда можем подбросить кусок с нашего богатого стола

– Откуда у вас столько злости?

– Спросите лучше, откуда во мне доброта. Тут потрудней будет ответить... Эй! – закричала она продавцам, тащившим ящик с душистом мылом. – Ходи хорошеньче!

Ящик развалился, и несколько кусков мыла выпало на землю.

– Это мы к приезду наших мужиков готовимся, – сказала Надежда Петровна, кивнув на товары. – Как вы думаете: скоро они начнут с Германии возвращаться?

– Теперь уж скоро.

– Дай-то бог! Приустала наша бабья карусель. Что ни говори, а на земле мужик – царь. Да и нужно бабенкам маленько радости. А то можно и вовсе сердцем зачахнуть. Как все съедутся, мы пир горой закатим. Тогда – милости просим!..

– Спасибо... Надежда Петровна, мне ваша помощь нужна.

– Какая еще помощь? – подозрительно спросила Крыченкова

– Я фронтовой политработник, после в горкоме партии работал, в крупном промышленном центре. Деревня для меня – книга за семью печатями.

– Зачем же вас сюда послали? Якушев развел руками.

– Или сослали? – остро глянула на него Петровна – Похоже, вы вниз растете?

Якушев усмехнулся.

– Со стороны судить – да, а для себя – пожалуй, что и нет.

– Вон как! – добро сказала Петровна. – Какой же вы помощи ждете?

– Объясните мне: почему вы так быстро поднялись?

– Берите лучше гусями, – сказала Надежда Петровна Якушев засмеялся.

– Английская политэкономия, – важно начала Петровна, – ленинское учение и русская смекалка.

Якушев снова засмеялся.

– Первое я понимаю – рентабельность хозяйства. Так?

– Точно! – одобрила Надежда Петровна – Но дальше не угадывайте, не срамитесь. Ленина-то вы все только на словах помните... А Ленин сказал: сельский кооператив – это когда все труженики участвуют в прибылях.

Мы эти выполняем. Третье же условие нацелено, чтоб нам с прибылью быть. Знаете, я еще в сорок третьем, когда немцы в последний раз наступали, раздала колхозникам паспорта, а назад не взяла, И хоть бы один ушел!.. А ведь тикает народ с деревень, ох, тикает!.. Конечно, не с подгородных. У них под боком... – Надежда Петровна сделала значительную паузу, – как говорил Карл Маркс, рынок сбыта.

– Был я в этих деревнях, – сказал Якушев. – Картина обычно такая: колхозники наживаются, колхоз разваливается.

– Точно! Потому – торговлишкой больно увлечены. А у нас свой устав. Приходит пора овощей, молодой картошки или там фруктов – колхозники весь излишек сносят на баз. Покупаем место на рынке, выделяем транспорт и какую-нибудь вредную старушку. Народ – в поле, а старушка коммерцию робит. После каждый получает сколько следует. Мы даже к поездам уполномоченных ребятишек высылаем... Хим-ка!.. Носкова!.. – заорала вдруг Надежда Петровна