Текст книги "Подсадная утка"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Ю. М. Нагибин
Подсадная утка
Автомобильная дорога в Мещеру ненадежна. Ее каждый год ремонтируют, перекрывая на многие километры, а объездные пути не по колесам легковой машине. В прошлом году я из-за этой дороги пропустил первую утреннюю зорьку августовской охоты. На сто тридцать шестом километре поперек шоссе стоял полосатый переносный шлагбаум, вдобавок к нему дорожный запрещающий знак и стрела, указывающая на объезд. Объездной большак начинался громадной лужей; в ней плавала луна, как в озере. На берегу лужи уже стояло несколько «Москвичей», «Побед» и даже один ЗИЛ. Вместе с моими товарищами по несчастью, московскими охотниками, я протомился там с полуночи до утра, тщетно ожидая попутный грузовик. С сердечной тоской видели мы, как занимается самая волнующая из всех зорь: заря охотничьего сезона.
Напрасно пытались мы пристроиться к грузовикам, изредка следующим в направлении Мещеры. Грузовики шли в Дерзковскую, от которой до нужного нам Ефремова было еще километров двенадцать. Когда, лихо разбрызгав лужу, ушел четвертый по счету грузовик, охотник, сидевший в ЗИЛе и терпеливо ожидавший исхода наших переговоров, вышел из машины.
– Дайте-ка я попробую, – сказал он.
Рослый, дородный, щекастый, в толстых кожаных брюках и кожаной курточке, он стал на дороге, широко расставив ноги, и, властно остановив первый же грузовик, сразу договорился с шофером. Не знаю, чем он достиг этого. Мы предлагали шоферам все: деньги, водку, дружбу, слезы, но они оставались неумолимыми.
Впрочем, в дороге мы на себе испытали властную манеру Андреева – так назвался охотник, – подчинявшую ему людей и вещи. По его вине мы дважды сбивались с дороги. Вначале он убедил и нас и шофера, что кратчайший путь к Ефремову ведет мимо маслозавода. Каждый из нас был почти уверен, что это не так, но Андреев был до конца убежден в своей правоте, мы покорились и заехали в жнивье, где оборвался слабый след тележной колеи, напоминавшей дорогу. И вторично мы дали сбить себя с толку, когда, уже в виду озера, взяли напрямик через поле. Под ворсом травы «гладкое, как ладонь», по словам Андреева, поле оказалось изрытым глубокими ухабами. После сорокаминутной болтанки, перед которой меркнет любая качка на море, мы вернулись назад. Промахи не смутили Андреева, быть может, потому, что машину-то как-никак раздобыл он. В остальном же он оказался удобным спутником. На привале он первым опростал свой мешок, до отказа набитый консервами, охотничьими сосисками, крутыми яйцами и слипшимися котлетами, начиненными луком. Оказался у него и коньячок, которым он щедро поделился со всей компанией, и горячий черный кофе в термосе. Андреев наивно гордился тем, что он так хорошо экипирован и снаряжен. У него действительно с излишком было всего, что необходимо в дороге: от спального мешка до пробочника, от легкого водонепроницаемого костюма из прорезиненной шелковой ткани до «Сои-кабуль»…
В Подсвятье мы прибыли среди дня, сохранив для себя вечернюю зорьку. Здесь наша дорожная компания распалась. У каждого был свой знакомый охотник, или, как любят говорить в Мещере, егерь. Я отправился к старому приятелю Анатолию Ивановичу, с которым мне предстояло начать уже третий кряду охотничий сезон. За год, истекший с нашей последней встречи, Анатолий Иванович совсем не изменился. Тот же красноватый загар на лице и белые залысины, уходящие на темя. Та же неразвернутая, застенчивая улыбка на обветренных губах. Так же твердо упирались жилистые, будто ремнями перевитые руки в перекладины костылей, держа почти на весу скупое, легкое тело егеря.
Мы поздоровались просто и радостно.
– Как в Москве с крупой? – спросил Анатолий Иванович. Почему-то это интересовало его в первую очередь.
Приятно возвращаться на старое, испытанное место. Не надо привыкать, приспосабливаться, расспрашивать, что и зачем. Я уже знал, куда мне сунуть рюкзак, на какой гвоздь повесить плащ, а на какой – ружье, где попить чистой водички. Я знал, что сломанная фарфоровая фигурка служит пепельницей, что обтирочные концы валяются под лавкой, что за зеленоватым зеркальцем на комоде всегда найдется коробок спичек, а в большой пудренице с головкой Кармен на крышке щепоть-другая накрошенного из дешевых папирос табаку. Я знал, что на печи греется пара валенок, в которые так приятно сунуть после охоты настывшие ноги, а рядом с валенками – противень с жареными тыквенными семечками. Знал, что стоящий на подоконнике небольшой радиоприемник недостаточно просто включить, чтобы он заговорил, надо еще встряхнуть его, а затем шлепнуть по днищу. Но лучше этого не делать. Приемник работал на сухих батареях, которых здесь не сыщешь ни за какие деньги, и сам Анатолий Иванович ничего, кроме последних известий да концертов Краснознаменного ансамбля, не слушал.
Я едва успел помыться и почиститься с дороги, как пришло время собираться на охоту. Путь предстоял немалый: через поле, вырубку, лес и два обширных болота.
Я набивал патронташ, когда отлучившийся куда-то Анатолий Иванович объявил, что с нами будет третий.
– Вы с челноком управитесь? – спросил Анатолий Иванович.
– Разумеется, – ответил я, несколько задетый тем, что мои прошлогодние успехи в управлении местным вертким и одновременно неуклюжим водным транспортом не удержались в памяти Анатолия Ивановича. – А кого вы еще берете?
Анатолий Иванович не успел ответить. В сенях послышался бархатистый, рокочущий басок, и в комнату, нагнувшись под притолокой, вошел Андреев. Ни дать ни взять – бог охоты. На нем толстый кожаный комбинезон, финская шапочка с полукруглым козырьком; за плечом «зауэр» – три кольца, кожаный ягдташ с захлестками для утиных шей, рюкзак; нож в замшевом чехольчике, хронометр и компас дополняли его обмундирование. От него веяло силой, здоровьем и беспощадностью.
Оказалось, что прошлогодний егерь Андреева уехал на далекое Святое озеро и вернется не раньше чем дней через пять-шесть. Вот ему и сосватали Анатолия Ивановича, благо тот держал на Великом два челнока.
Почти следом за Андреевым зашел младший брат Анатолия Ивановича, Василий. Он сопровождал сегодня генерала и, видимо, не желая ударить в грязь лицом, пришел прощупать брата насчет возможностей охоты.
– Вы на Березовый остров поедете? – спросил Василий.
– А что там, на Березовом, делать-то? – отозвался пренебрежительно Анатолий Иванович.
Я уже не первый год наблюдал двух братьев и еще ни разу не видел, чтобы они хоть в чем-нибудь сошлись друг с другом. Это был какой-то пережиток их детских отношений, особенно трогательный в старшем – серьезном, прохладноватом, никогда не теряющем чувства собственного достоинства Анатолии Ивановиче.
– На Березовом утиного мясца ныне не найдешь, – повторил он убежденно.
– Говорят, вчера там здорово надобычили.
– Говорят, что кур доят. На Хахаль идти надо, единственное место.
– Кто его знает… – протянул младший брат.
И хотя голос его звучал скорее сомнением, нежели согласием, Анатолий Иванович тут же поторопился изменить собственное мнение.
– Только навряд там браконьеры чего оставили…
– Ты ружье берешь? – спросил младший брат.
Анатолий Иванович с сожалением бросил взгляд на свою испытанную «тулку», висящую на стене, и сурово сказал:
– Дела с забавой не путают. Мы не бабахать едем, а гостей везем.
– И то верно, чего его зря таскать?
– Небось, руки не отвалятся, – заметил Анатолий Иванович.
Получив столь ясные ответы на интересующие его вопросы, младший направился к двери.
– Подсадные тебе нужны? – спросил он вполоборота.
– Как не нужны? Ты вроде моих уток знаешь…
– А разве вы свою знаменитую подсадную не берете? – спросил Андреев, когда дверь за младшим братом захлопнулась.
– Да нет, зачем она нам, – хмуро пробормотал Анатолий Иванович.
– Вот те раз!.. Хорошая подсадная – половина успеха!
– Васька даст подсадных. У него хорошие утки, правильные.
– Не темни, не темни, Анатолий Иванович! – со смехом погрозил ему пальцем Андреев. – Не на таковских напал, мы все про твою Хохлатку знаем!..
– Далась она вам. Утка как утка…
– Ну, как хочешь, а без Хохлатки я не пойду, – Андреев все улыбался, но чувствовалось, что он начинает злиться.
– Дело хозяйское… – пробормотал Анатолий Иванович.
– Люблю мужика! – сказал Андреев. – Ну, хватит упрямиться!
– Нешто не все вам равно, какая подсадная? – с тоской сказал Анатолий Иванович. – Без добычи не останетесь.
Мне как нельзя лучше было понятно упорство Анатолия Ивановича. Ничто так не ценится в Мещере, как хорошая подсадная утка. Ружья у местных охотников, как правило, неважные: старые, разболтанные «тулки» или «ижевки», нередко с треснувшей ложей, обмотанной проволокой. Но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из охотников мечтал о «зауэре» – три кольца, тульском тройнике, браунинге или любом другом совершенном оружии, до которого столь падки московские любители. Они вполне полагаются на собственный глаз и руку; их ржавые «тулки» и убогие «ижевки» не знают промаха. Но вот подсадная утка – дело другое, ее не заменишь никакой сноровкой.
Бывает утка тупая, которая никак не отзывается на то, что творится вокруг нее. Селезень может пройти над ней, она и голоса не подаст. Или вдруг ни с того ни с сего заведет свое «кря-кря», попусту взбудоражив охотника. Бывает нервная утка: она подымает невообразимый крик, когда мимо нее пролетит чайка или ворона погонится за коршуном, чтобы отнять у него рыбешку. Она вдруг начинает громко бить крыльями по воде, пытаясь оторваться от привязанного к лапке грузила, в такой неистовой тревоге, точно ей грозит неминуемая гибель. Она отзывается на все так чутко и бурно, что сбивает охотника с толку. Бывают утки умные, «правильные». Такая утка не дерет даром глотки, но ни один селезень не пролетит мимо, заслышав ее негромкий, зазывной крик. Она тонко и вкрадчиво подманивает товарок, летящих на вечерний жор. «Пожалуйте сюда, – вежливо и спокойно говорит подсадная. – Здесь очень вкусная еда». Она загодя предупреждает охотника о пролете; словом, она понимает, что от нее требуется, и работает не за страх, а за совесть. И вот среди подобных уток иной раз оказывается такая, что о ней легенды складывают.
Мать подсадной Анатолия Ивановича потоптал дикий селезень, в ней равно чувствовались оба начала. Она была плотнее и крупнее кряквы-дикарки, но суше, поджарей своих домашних сестер. Она была гладенькая, будто водой облитая, лишь над основанием клюва смешным хохолком изгибалось перышко. За это Анатолий Иванович и прозвал ее Хохлаткой. Если селезень на пролете заслышит призыв четырех-пяти подсадных, он неизменно откликнется на деликатный и неназойливый голосок Хохлатки. На каждый случай у нее был свой особый сигнал охотнику. Прислушиваясь в своем шалашике к ее кряку, Анатолий Иванович знал все, что творится в просторе: вот стая матерых потянула на чистое, вот пролетел за его спиной чирок, вот приближается, готовясь к посадке, тройка гоголей, их придется сейчас бить влет – раздумали садиться.
Некоторые охотники утверждали вполусерьез-вполусмех, что Хохлатка предсказывала Анатолию Ивановичу время прилета матерых, чернышей, шилохвосток, а также помогала выбрать место. Если Хохлатка начинала купаться, нырять, считай, что ни подсадки, ни пролета не будет; если она тихо и чинно сидела на воде, – место выбрано правильно. Эти побасенки помогали мириться с редкой охотничьей удачливостью Анатолия Ивановича. Многие объясняли чуткость и другие необыкновенные свойства Хохлатки тем, что она «живленая» утка. Несколько лет назад один из клиентов Анатолия Ивановича всадил в нее заряд шестого номера. Анатолий Иванович две недели проносил за пазухой еле живую утку, скармливая ей разваренное в молоке пшено, и добился того, что Хохлатка ожила. Но с тех пор он никогда не брал ее на свои егерские выезды.
– Скажи, Анатолий Иванович, – с улыбкой, но холодно проговорил Андреев, – кто из нас егерь: ты или я? Может, это ты мне деньги платишь?
Анатолий Иванович ничего не ответил, только коротко кивнул головой. Он, видимо, надеялся, что разговор останется в плане чисто дружеских уговоров, но Андреев затронул его профессиональную щепетильность, и ему не оставалось ничего другого, как повиноваться.
– Уть!.. Уть!.. Уть!.. – послышался со двора голос Анатолия Ивановича и вслед за тем шелест и треск крыльев кинувшихся врассыпную уток. Они уже знали обманчивую ласковость этого призыва, означавшего, что некоторым из них пора на работу. А уткам, видимо, совсем не улыбалось часами покачиваться на воде с привязанным к лапке грузилом, когда над головой гремят выстрелы и по воде хлещет дробь.
Мы вышли, чтобы помочь Анатолию Ивановичу, но это оказалось лишним. Одна из уток не бросилась наутек, осталась стоять там, где застал ее призыв Анатолия Ивановича, кокетливо склонив головку, посверкивая золотистым ободком глаза. Над основанием клюва смешно завивался хохолок. Не в пример товаркам Хохлатка любила свою работу. Анатолий Иванович нагнулся, поднял утку, чуть затрепыхавшуюся в его ладонях, погладил ее шейку, вынул из-за щеки размоченный в слюне мякиш и скормил его утке, после чего сунул присмиревшую Хохлатку в плетеную корзину. Вскоре Василий принес вторую подсадную, и мы тронулись в путь.
То чувство, которое я испытал, перешагнув порог дома Анатолия Ивановича, чувство радости узнавания, сродства месту, владело мною на всем пути от дома до озера. Радостно узнавал я приметы дороги: гнутую, похожую на вопросительный знак березу у околицы, семейку черных пушистых елок, сторожевой форпост густого, влажно, остро и душно пахнущего леса с крутыми мшистыми тропками, все петли которых, по счету шестьдесят семь, были мне ведомы. Сколько раз, валясь от усталости, пересчитывал я эти петли в смутной надежде, что вдруг их окажется меньше! Хорошо помнилось мне и зеленое окно, распахнутое на болото – здесь Анатолий Иванович надевал на свои костыли плоские дощечки для упора, – и черные вздутия торфа среди едкой осочной зелени, и чавкающий шаг, и объеденный мошкой орешник с дырявыми, в липкой паутине листьями, за которыми начиналось второе болото, подводящее к озеру, и неизменная чайка, кружащая над причалом. И безжалостно разворошенный охотниками для всяких нужд стог сена стоит на том же месте, и, как в прежние годы, в него воткнут шест с привязанным за лапу дохлым, расперившимся ястребом. Конечно, это другой стог, другой ястреб, другая чайка, но кажется, они все те же, подобно берегам, лесу, болоту.
Первый охотничий вечер не принес мне удачи. Уток было видимо-невидимо, но высоко в небе. Они проносились во всех направлениях, поодиночке, стайками и стаями. Крупные кряквы и маленькие чирки, шилохвостки с приметной закорючкой хвостика и свиязи. Но все они были далеко за пределами выстрела. Наверное, их распугали на утренней зорьке.
До боли в глазах глядел я из своего шалаша на темную, холодную, рябистую воду, на которой мерно покачивалась моя подсадная и подпрыгивали чучела. Подсадная казалась искусственной – такая она была неподвижная и покорная мелкой волне; чучела же вели себя как живые. Они ворочались, показывая то бок с синим пятнышком крыла, то длинный, унылый клюв, то задок с торчком хвостика; ныряли, будто в поисках корма, или вдруг все враз выстраивались стайкой и плыли против волны. Но не было ни одной подсадки. Небо на западе стало ярко– и жестко-красным, а все вокруг, кроме подрумяненной закатом воды, аспидно-черным: и камыши, и осока, и дальние островки. Откуда-то издали доносился будоражащий отзвук выстрелов, но поблизости было тихо, и это примиряло с неудачей.
Закат погас, и над водой легла ночь. Но небо по-прежнему светлело, и я с надеждой поглядывал из шалашика уж не на воду, а на небо: не появится ли черное, как хлопок сажи, тело утки, летящей на вечерний жор.
Но вот из-за тростника бесшумно выплыл челнок Анатолия Ивановича, и я понял, что на сегодня охота кончилась.
Эта вечерняя зорька выдалась не по-августовски холодной, и, когда Анатолий Иванович взял направление на камыши, Андреев спросил обеспокоенно:
– Мы где заночуем?
– Как где? – удивился егерь. – В челноках.
– Нет, это не пойдет, – твердо сказал Андреев. – Без костра мы загнемся.
– Тогда на твердое поедем, – покорно согласился Анатолий Иванович, заворачивая нос челнока.
Выбрать «твердое» на всем побережье Великого – дело не простое. Это озеро почти без берегов. Камыш, растущий по его окраинам, переходит в очень густую заросль, так что по ней можно ходить без большого риска провалиться в воду. Заросль незаметно переходит в болотную трясину, потом в более густо замешанное и устойчивое болото, поросшее кустарником и редкими деревцами. Когда смотришь издали, то кажется, что в некоторых местах вплотную к воде подходит лес. На самом деле лес отделен от озера бесконечными хлябями и топями, да и сам он высится на болотистом, неверном грунте. И местные охотники никогда не ночуют на берегу.
Мы медленно плыли вдоль темной стены камыша, прорезанной узкими, уходящими в черноту расщелинами. Вдруг в конце одной из этих щелей мы увидели рыжее пламя костра. Анатолий Иванович завернул в коридор, я последовал за ним; камыш зашуршал о борта челнока, и через несколько минут мы въехали в золотисто-багряный свет.
Костер был сложен на земляном бугре у подножия трех сросшихся корнями сосен. Вокруг него расположились охотники, а на гнилом, поверженном стволе прямо и величественно сидел генерал в полной генеральской форме, только без орденов. Охотники, среди них был и брат Анатолия Ивановича, Василий, старательно подкидывали в костер всякую пищу: чурки, полешки, и костер притухал, будто давился слишком большим куском – можжевеловые ветви, заставлявшие костер весело постреливать, охапки сухой травы, вспыхивавшие словно порох, с шипом и ослепляющей краткой яркостью. Неверное пламя, то рослое и золотистое, то умаленное, красноватое, играло на широких генеральских погонах, золотых пуговицах кителя, эмблеме и золотом шнуре фуражки, на лампасе брюк и слюдяном глянце щегольских сапог. Генерал сделал лишь одну уступку времени и месту: из-под фуражки на шею опустил в защиту от комаров носовой платок, что придавало ему сходство с бедуином.
Генерал приехал с Василием, двух других москвичей также сопровождали местные егеря; их челноки были едва различимы в густой тени под обрывом бугра.
Мы подъехали как раз в тот момент, когда, наполнив из плоской стеклянной фляги маленький серебряный стаканчик, генерал произнес строго и серьезно:
– С полем, товарищи охотники! – и опрокинул стаканчик в рот.
По его короткой гримасе можно было догадаться, что в стаканчике был крепкий коньяк. После этого он передал флягу и стаканчик Василию. Тот выпил, крякнул от удовольствия и сказал:
– Чудная самогонка, конфетами отдает.
Окружающие сдержанно засмеялись.
– У вас пусто? – спросил Василий брата. – У нас один чирок.
Анатолий Иванович попал в трудное положение, но, изловчившись, он умудрился придать своему ответу форму возражения:
– Было б не пусто, кабы чего было.
– На чистое ушла, – кивнул головой брат.
– Ничего не на чистое! – тут же взъерошился Анатолий Иванович. – Чего ей на чистом делать? В Прудковской заводи вся утка.
– Может, и в Прудковской, – сказал брат, которого генеральская «самогонка» сделала на редкость сговорчивым.
– А вернее всего, на Дубовом, – недовольно произнес Анатолий Иванович.
Охотники заговорили о том, куда ушла распуганная не столько утренней зорькой, сколько браконьерами утка, а я подсел к костру, с наслаждением погрузив свое отсыревшее тело в его благостное тепло.
– Покусывают комарики, генерал? – прозвучал рокочущий басок, и Андреев вступил в свет костра, улыбаясь развязно и неуверенно. Почет, оказываемый генералу, задел его за живое. Он и сам, как я понял, был в чинах, только по штатской линии.
Бегло скользнув по нему взглядом, генерал чуть ерзнул на стволе, скорее выразив готовность потесниться, нежели действительно освободив место.
– Здесь терпимо, – ответил он, – дымком тянет.
Андреев тут же воспользовался условной любезностью генерала и уселся на ствол.
– Анатолий Иванович! – крикнул он зычно. – Как насчет поужинать?
– Сейчас, – донеслось глухо со дна челнока.
– И коньяк «Двин» не забудь!..
Я встал и подошел к челноку, чтобы достать мешок. Анатолий Иванович кормил Хохлатку, размачивая в воде черный хлеб. Утка быстро-быстро, короткими щипками очищала его ладонь, затем, склонив голову набок, ожидала новой порции.
Когда я вернулся, Андреев и генерал беседовали о таежном гнусе, приволховских комарах, среднеазиатской мошке. Прислушиваясь краем уха к их беседе, я уловил одну любопытную особенность. Генерал говорил обо всем скупо, точно и веско, как говорит человек о том, что ему известно по собственному опыту. Видимо, в разные времена на своей долгой солдатской службе ему пришлось вдосталь натерпеться от этих крошечных неприятелей. Андреев тоже обнаружил бывалость, но мне невольно вспомнилась дорога: все это было азартно, уверенно и не туда. Он забывал и путал названия мест, сбивался в датах, и, хотя его рассказы тоже шли от первого лица, у меня создалось впечатление, что Андреев говорит с чужих слов.
Генерал оказался косвенным виновником того, что мы едва не пропустили утреннюю зорьку. Не знаю, в силу каких обстоятельств приехал он на охоту в полной форме. Скорее всего, возможность поездки застигла его неожиданно, врасплох, когда уже не было времени на сборы. То ли ему представлялось неудобным валяться в челноке в генеральской одежде, то ли он просто боялся запачкаться, но он мужественно перетерпел ночь, сидя над чуть тлеющим костром. Не желая ни в чем уступать генералу, Андреев последовал его примеру без всякой к тому необходимости. Лишь под утро, смятый усталостью, покинул он своего собеседника и улегся спать.
Утром мы никак не могли его добудиться. Другие охотники давно покинули стоянку, отправился в путь со своим генералом и брат Анатолия Ивановича. Генерал сидел на корме, такой же прямой, подтянутый и бодрый, держа на коленях тульский тройник.
Мы тщетно тормошили, толкали Андреева. В своей клетушке, взволнованная проволочкой, покрякивала и ворчала Хохлатка. Наконец, израсходовав запас охотничьей солидарности, я решил ехать один.
– Конечно, езжайте, – сказал Анатолий Иванович, – не терять же зорю. Займите наш шалаш: он лучше.
И в тот же миг Андреев проснулся…
И вот снова будто не было ночи у костра, сижу я в челноке под хрустким сводом шалашика, и та же ветка по-вчерашнему колет мне шею, и так же крошится за шиворот сохлый березовый лист, так же подпрыгивают на воде чучела и шарит клювом в перьях равнодушная ко всему на свете подсадная. И так же можжит холодок, и тот же сумрак в камышах, но вокруг утро, каждая минута приносит все больше света, тепла, жизни. Едва я устроился поудобнее в челноке, готовясь к длительной вахте, как увидел, что чучел стало не четыре, а пять: к ним пристроился темный, маленький, компактный чирок. Не было ничего удивительного, что я просмотрел его прилет. При подлете чирок развивает скорость до сорока метров в секунду, а подсадная молчала. Наверное, я немного дернул ружье при выстреле: подраненный чирок с невероятной быстротой, стрекоча крыльями, припустил по воде в заросли. Я довольно долго не мог найти его и уже хотел оставить поиски, как вдруг увидел в осоке его распластанное темное тельце. Почин сделан!
После этого, как обычно бывает при удачном начале, наступило длительное затишье. Моя подсадная подавала иной раз сигнал, но утки, уже взяв курс на посадку, в последний момент меняли направление. Мне казалось, что они летят к шалашу Анатолия Ивановича, но там было тихо.
Несчастье случилось часа через два, когда, уже отчаявшись в успехе, я собрал свои чучела и ловил никак не дававшуюся в руки подсадную. Из шалашика моих соседей один за другим прозвучали два выстрела, и как-то очень уж быстро, еще не замерло раскатившееся по заводям эхо, из камыша напролом, сметая шалашик, вырвался челнок Анатолия Ивановича. За дальностью мне не было видно, что у них там стряслось, но я знал, что из-за пустяков Анатолий Иванович не будет рушить шалаш.
Когда я подъехал к ним, мне без слов стало ясно, что случилось. На носу, оттопырив мятое, растрепанное крыло и уронив через борт странно тонкую и длинную шею, лежала мертвая Хохлатка.
Анатолий Иванович вылавливал грузила, на которых держались чучела. Он осторожно выбирал веревку, пока не показывался черный комочек свинчатки, затем брал чучело и, стряхнув с него воду, швырял на дно челнока.
Красный, смущенный Андреев курил сигарету. На мой молчаливый взгляд он пробормотал:
– Спросонок… – Затем спросил: – Как успехи?
Я кивком указал на свою скромную добычу.
В молчании тронулись мы назад. У причала Анатолий Иванович, дав сойти Андрееву, быстро покидал на берег наши охотничьи пожитки, затем привязал челнок к вбитому в дно столбу. Покончив с этим, он взял костыли и единым махом перебросил на берег свое тело.
– Анатолий Иванович, вот что, друг, – сказал Андреев, – ты не думай, я твои потери возмещу. Говори сколько?
Спокойное, в красноватом загаре лицо егеря не изменилось. Только белые залысины затекли розовым, став одного тона с лицом.
– Семь рублей, – ответил он.
– Я серьезно спрашиваю.
– А я серьезно и говорю. Сейчас на базаре матерые идут по семь рублей, чирки – по четыре – четыре пятьдесят, а нырковые и того дешевле.
Андреев пожал плечами.
– Как знаешь…
Анатолий Иванович взял мертвую Хохлатку за шею и протянул ее Андрееву.
– Это зачем? – спросил тот брезгливо.
– Возьмите. А то, не ровен час, вовсе без добычи домой вернетесь. На ней клейма нет.
Андреев усмехнулся, взял утку и с небрежным видом сунул в ягдташ.
И снова шагаем мы старой тропкой через два болота, лес, вырубку, лужок, и Анатолий Иванович то надевает на костыли, то снимает деревянные дощечки-ступни. По-прежнему передо мной маячит его очень прямая, с легким прогибом внутрь спина, обтянутая старым ватником, по-прежнему стараюсь я не наступить левой своей ногой в его непарный, очень большой и глубокий след, и только плетеное лукошко не оттягивает ему плеча, а, болтаясь, колотит его по бедру и пояснице. И мне понятно, как должен он чувствовать эту печальную пустоту переносного домика Хохлатки. Но я не решаюсь заговорить с ним. Анатолий Иванович принадлежит к той редкой породе людей, что умеют жить не утешаясь.
Дома мы наскоро пообедали чуть теплой пшенной кашей с молоком, достав и то и другое из остывшей печи. Андреев куда-то ушел, я стал чистить ружье, Анатолий Иванович подсел к приемнику.
Присоединив его к батареям, он встряхнул коробку, зачем-то приложив ее к уху, дал ей шлепка и стал крутить ручки.
– У-на-ва-жи-ва-я… запятая… – донесся из безбрежного океана звуков, именуемого эфиром, скрипучий, мертвый голос диктора.
Передавали материалы для местных газет. Я ждал, что Анатолий Иванович заткнет рот приемнику, но тот с серьезным, сосредоточенным лицом вслушивался в эту унылую скандировку.
– Ка-лий-ны-е… со-ли… тире…
Затем началась литературная передача на украинском языке. С тем же глубоким, сосредоточенным видом Анатолий Иванович выслушал и ее. После этого началась скучнейшая передача «Для тех, кто дома».
Приемник работал, сжирая батареи. Верно, очень худо было Анатолию Ивановичу, если он так нерасчетливо жертвовал своей единственной связью с широким миром. И мне подумалось: каково же приходится сейчас виновнику беды, нашему азартному и незадачливому спутнику? Накинув куртку, я вышел из дому. Близился вечер. За стволами потемневших тополей молочно светлела широкая, как озеро, Пра. С реки тянуло легким холодком, и воздух казался слоистым; надраенную ветром и солнцем кожу лица опахивало то мягким, пахнущим землей теплом, то свежей, влажной прохладой. Вслед мне летело над тишиной засыпающей земли:
– Цены на электроприборы значительно снижены…
Я пошел дальше, и голос радио истаял за моей спиной, а взамен его я услышал знакомый, громкий, свежий, самоуверенный рокочущий басок Андреева. Стоя посреди небольшой группы охотников, собравшихся на завалинке покурить, он говорил:
– Вы меня ничем не удивите! На охоте и не такое случается. Я, знаете ли, потратил-таки пороху на своем веку. И вот не далее как сегодня сижу на зорьке, а спать хочется – страсть. Только прикорнул, вдруг будто под руку толкнуло. Продрал очи – матерая! Я ка-ак стебану из обоих стволов – так перья и полетели. Слышу, егерь чего-то кричит. Мать честная – я подсадную приложил!..
– Насмерть?.. – с придыханием спросил чей-то молодой голос.
Андреев засмеялся.
– О чем спрашиваешь, дите малое!..
Я молча отошел прочь. Теперь я был за него спокоен.
