Текст книги "Петрак и Валька"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Ю. М. Нагибин
Петрак и Валька
Всю дорогу до озера Великого Валька Косой рассказывал небылицы. Я уже был наслышан о нем как о самом отъявленном врале в деревне, но почему-то он рисовался мне вдохновенным выдумщиком, с безудержно поэтической фантазией, что не врет даже, а сочиняет для украшения своей жизни. Я ошибался: он врал как-то мрачно, невразумительно, ленясь продумать свою выдумку до конца, и при этом сильнее обычного заводил под лоб косые, сонные глаза.
Мы повстречались с ним и с Петраком, колхозным шофером, свояком Анатолия Ивановича, неподалеку от опушки леса, сбегающего к озеру.
Склонившаяся над тропкой кроваво-красная, опаленная заморозками рябина с черными, свернувшимися в трубку листочками вдруг сильно тряхнула всеми своими гроздьями, окропив белесую, в инее, траву, будто каплями горячей крови, россыпью пунцовых ягод, и наперерез нам из глуби леса с хрустом и треском вышли двое – сперва Петрак, за ним Валька. Оба в полном охотничьем снаряжении – рваных шубейках, подпоясанных поясами-патронташами, теплых шапках, резиновых сапогах, на одном плече – ружье, на другом – мешок с чучелами, из рваной мешковины торчали острые деревянные клювы. Было что-то грозное в их внезапном и шумном появлении. И так же грозно прозвучал их ответ Анатолию Ивановичу, спросившему: какого лешего понадобилось им в чаще?
– Кости искали!..
С нами был новичок, впервые попавший в Мещеру, но много наслышанный о всяких чудесах этого таинственного края; он приметно вздрогнул, замедлил шаг и с жадным, обмирающим интересом спросил:
– Какие кости?
– Шибаевскую почтальоншу волк задрал, – закуривая, ответил Петрак.
– Как задрал?
– А вы у Вальки спросите, его новость, – кивнул на своего напарника Петрак.
– Известно как! – сиповато и угрюмо отозвался тот и так сильно завел глаза под лобную кость, что на виду остались лишь блестящие, с желтинкой белки. – Удушил за горло, после всю мякоть объел.
– И ты что же, впрямь ходил кости искать? – с насмешливым сожалением спросил свояка Анатолий Иванович. – Нешто волки нападают на человека об эту пору?
– Известно, не нападают, – так же спокойно ответил Петрак, с наслаждением затягиваясь крепким самосадом. – Да ведь надо Вальке проверку сделать. Он с того и привык врать без удержу, что никто его за руки не хватает.
– И с чего ты все брешешь, Валька? – укоризненно сказал Анатолий Иванович.
Пятнадцатилетний Валька играл под мужичка: он солидно горбился, баловал куревом, при разговоре не смотрел собеседнику в лицо, что, впрочем, было ему и трудновато, поскольку взгляд его целил то вверх, то вбок, с ответами не торопился, как человек, знающий себе цену. Он и сейчас помедлил, а затем произнес сиповато, с горькой иронией:
– Кобель брешет, а мне брехать не положено!
– Ну, а кости-то нашли? – приставал москвич.
– Нашли, – сказал Петрак. – Лошадий череп у прудка какой год дождями моется. Валька споткнулся об него, чуть в штаны не намочил.
Презрительная усмешка тронула Валькины губы, но он никак не отозвался на шутку Петрака.
– Скажи, Валька, тебя за что из школы выгнали? – поинтересовался Анатолий Иванович. – За неуспех в науках или за вранье?
– Еще б не выгнали! – куда-то в пустоту отозвался Валька. – Когда я им школу чуть не спалил!
– Это как же так?
– Очень даже просто. С девчатами в сенях цигарки курил, ну и обронил уголек.
– Опять врет! – радостно изумился Анатолий Иванович. – Девчата с тобой не водятся.
– За прогулы его выгнали, – вмешался Петрак. – Я спрашивал учительницу. Охота пуще неволи, он весь сентябрь в Прудковской заводи да на Салтном проучился. Эх, Валька, Валька, – добавил он каким-то другим, потеплевшим, сожалеющим тоном, – забаловался ты без отца, без матери. Некому тебя выпороть, некому за вихры потаскать!
– За вихры – это и тетка умеет! – угрюмо отозвался Валька.
– Куда там! Ей и своих не перетаскать, полдюжины мал мала меньше. Ничего, мы тебя в шофера наладим.
Я с удивлением смотрел на Петрака, – его смуглое, грубое, узкоглазое, в острых оспинках лицо, словно спрыснутое под кожей на левой щеке и виске синь порохом, было сейчас раздумчиво-ласковым, почти нежным.
– Мне в шофера никак нельзя, – заявил Валька с некоторым даже торжеством. – Зрение не позволяет. Я всю окружность наоборот вижу.
– Как это наоборот?
– Кверху ногами. Где для тебя земля, для меня небо, тебе голова, а мне, скажем, пятки.
– Ладно врать-то! Чирков влет колошматишь, значит, и за баранкой углядишь. Ишь, стервец, в паразиты метит!
Валька пожал плечами и, ссутулившись, прошел вперед. Анатолий Иванович поинтересовался, зачем Петрак и Валька взяли с собой чучела.
– Так мы ж на ночевку идем, – ответил Петрак.
– На утреннюю зорю? – удивился Анатолий Иванович. – Так ведь не подсаживается утка.
– Знаю, что не подсаживается, – согласился Петрак. – Да и на пролет ее не больно возьмешь, в поздноту летит.
– Тут все-таки шанс есть, хоть порох потратишь, а утреннее дело – мертвое.
– Знаю, – досадливо отмахнулся Петрак. – Да Валька привязался: пойдем на ночь. Один-то боится. Набрешет разных страстей и сам же пугается.
– И что это с погодой делается? – задумчиво сказал Анатолий Иванович. – В прежние годы до самых праздников охотились, а нынче в октябре пусто.
– Да, погодка! В августе заморозки были! Помнишь?
– И всегда теперь так будет, раз льдина подошла! – обернувшись, веско сказал Валька.
– Какая льдина?
– Известно какая, во всех газетах пишут. Огромная льдина подошла к нашей земле. Айз… берег называется. Пока она вся на солнце не истает, будут холода стоять.
Анатолий Иванович негромко, со вкусом захохотал. Но Петрак даже не улыбнулся.
– Ты мне покажешь эти газеты, – сказал он угрожающе.
– Я сам не читал, – пробормотал Валька, – люди сказывали.
На озере было холодно и неприятно. За серой наволочью туч солнце размытым желтым пятном сползало к горизонту. Вода закраин схвачена коркой льда, похожей на постный сахар, дальше, до самого выхода из крошечной бухточки, покрыта шугой, застывшей ледяной кашицей. Солнце уже не справляется с утренним подморозком, и поседевшая осока-шумиха стала как жесть, я порезал руки, отыскивая припрятанное в траве весло.
Анатолий Иванович совещался с Петраком, куда держать путь. Решили – недалеко, на Березовый корь, намывной остров, поросший осоковатой травой и низким кустарником. Выбрали Березовый корь из того только резона, что туда давно никто не наведывался. Все еще не улетевшие утки держались на чистом, где к ним было не подступиться.
Наслушавшись безнадежных разговоров охотников, мой земляк решил остаться на берегу. «Поброжу по болоту, может, хоть бекаса подниму», – сказал он и, взяв ружье под мышку, зашагал прочь, громко шурша сапогами по осоке.
Он избрал благую долю. Когда мы выплыли на чистое и ветер, срывая с медленных, тяжелых волн пенную оторочку, зашвырял в лицо ледяными брызгами, я ему от души позавидовал. Вальке Косому, Петраку и Анатолию Ивановичу было лучше, работа веслом согревала. Валька даже скинул шубейку и, стоя в рост в своем челноке, поигрывал силушкой: то птицей летел вперед, то тормозил, погружая чуть не все весло в бурлящую воду.
Березовый корь со всех сторон окружен топкой, шоколадного цвета грязью, делающей его почти неприступным. Впереди же себя дозором выставил небольшие островки, на их вязкой, болотистой почве, напоминающей асфальтовый вар, растут кусты и неизбежная сита, В сите хоронятся ондатровые домишки с куполами из всякого мусора: щепочек, веточек, сухой лещуги. Один из таких островков облюбовал для себя Петрак.
– Валька, слышь! – крикнул он. – Ты под сухарой располагайся, там есть подъезд.
На ближнем мыске Березового коря, среди низкорослых кустов, возвышался каким-то чудом попавший туда осокорь.
– Охота была! – сипло отозвался Валька. – Там Жамов змея видел!
– Какого змея? Желтопузика, небось!
– Говорю – змея! Что он, ужа от змея не отличит? Зеленый, бородавчатый, в кулак толщиной и с погремушками. Как погремушкой тряхнет – так всего ядом опрыснет!
– Ладно, ужо спрошу Жамова, – недобро пообещал Петрак.
Валька молча повернул свой челнок влево и скрылся за камышом. Анатолий Иванович повел челнок вокруг острова. Издали Березовый корь представляется чем-то вроде зеленой лепешки, продолговатой и ровной округлости. На самом деле берега его сплошь изрезаны заливчиками и бухтами, кое-где водяные перемычки отхватили от него солидные куски. География его настолько сложна, что вскоре я потерял всякое представление о том, где мы находимся. Мне казалось, наши товарищи остались где-то далеко позади, как вдруг совсем рядом я услышал голос Петрака, в чем-то укорявшего Вальку. Наконец мы оказались в тихом заливе, обнесенном с трех сторон желтыми, сухими камышами, их легкие метелки нежно и грустно шуршали под ветром.
Продвигаться вперед становилось все труднее, плоское днище челнока цеплялось за водоросли. На руках Анатолия Ивановича между большим и указательным пальцами надувались твердые желваки, а лицо с каждым новым толчком, вернее сказать – жимом, затекало красным. А затем вода вокруг нас взмутилась глиной, челнок пополз по дну.
– Может, мне выйти? – предложил я.
– Утопнете, – коротко отозвался егерь. Он всем телом навалился на весло, но оно ушло в мягкую глину, не родив толчка.
– Как там носатики, не гуляют? – спросил Анатолий Иванович, переводя дух.
И тут же за его спиной на коричневатом намыве грязи я увидел парочку куликов. Они степенно прохаживались взад и вперед, покрывая шоколадную гладь ровными четкими следками – будто узор наводили. Я вскинул ружье и выстрелил. Когда рассеялся дым, я увидел лишь трилистниковую строчку следов: кулички улетели.
– И хорошо, – заметил Анатолий Иванович, – все равно их оттуда не достать.
Мы подползли к заросшей ситой кочке. Я спрыгнул на кочку и втащил нос челнока.
– Ну и порядок, – сказал Анатолий Иванович, обозрев окрестность.
Пожалуй, охотники не зря выбрали Березовый корь. За последние дни я забыл, как выглядит утка. Настолько забыл, что пропустил тройку чирков, просвиристевших над самой головой и хлопьями сажи истаявших вдали. Но потом, видимо, они повернули назад. Раздался выстрел, и вода зашипела под градинами осыпавшейся вокруг нас дроби.
– Петрак бил, промазал, – определил Анатолий Иванович.
Затем вправо, над сушью, прошла матерая. Я вскинул ружье, но Анатолий Иванович не дал мне выстрелить. Стволом своего ружья он отвел мой ствол.
– Без толку, – ответил он на мой удивленный взгляд. – Ну, подстрелите, а достать-то мы все равно не сможем.
– Неужто такая топь?
– В том-то и дело Ни пройти, ни проехать. Поэтому и не любят у нас на Березовом корю охотиться. Как на сушу упало – так пропало.
По-видимому, у наших товарищей дела шли успешней: постреливал Петрак, палил Валька. Анатолий Иванович, оберегая свою честь егеря, сказал, что Петрак, верно, чего-то подстрелил, а Валька «жгет» впустую. Ему не хотелось признаться, что те выбрали место удачнее.
Уже начало темнеть, и в прибрежном леске заяц затопил печку – легким, голубоватым дымком потянуло из ельника и заклубилось над водой белесым туманом, когда мне удалось наконец подбить севшего на выстрел чирка. Чирок подпрыгнул, затем словно бы побежал по воде и вдруг сник, волна погнала его вон из заливчика.
– После заберем, – сказал егерь, – его к траве прибьет.
Медленно, плавно взмахивая широкими крыльями, над нами пролетела похожая на цаплю выпь, такая красивая, даже величественная в воздухе, такая уродливая и жалкая на земле. Неожиданно там, где стоял Петрак, грохнул выстрел. Выпь неторопливо, раздумчиво сложила крылья, вытянула книзу длинные ноги в серых штанишках и колом упала за камыш.
– Зачем он ее? – спросил я.
– Поросенку на корм, – ответил егерь и вдруг резко вскинул ружье и, даже не прижав приклад к плечу, с руки, круто повернувшись всем телом, выстрелил раз и второй.
Что-то шлепнуло на воду, а вслед за тем я увидел две черные, быстро расплывающиеся в мутном небе точки.
– Есть такое дело, – сказал егерь, перезаряжая ружье.
– Чирок?
– Нет, свиязь.
Темнело быстро. Уже тростниковый редняк превратился в глухие, непроницаемые стены, обступившие нас со всех сторон, жидкий кустарник коря стал дремучей зарослью, на сумрачную, зеленовато-сизую воду лег последний отблеск уходящего солнца, свинцовый, тусклый, как первый лунный след. А воздух наполнился незримой жизнью. Во всех направлениях протянулись, скрещиваясь, пути утиных пролетов. Свистящий, рассекающий швырк одиночного чирка сменялся долгим стрекотом кряквиной стаи, прогуживала низко летящая шилохвость, и снова трепет и стрекот многих крыльев и свист чирка – свист спущенной с тугой тетивы стрелы. И в какой-то момент, повинуясь безотчетному порыву, мы враз вскинули ружья, два слитных выстрела распороли сумрак огненными вспышками, и совсем рядом с нами грузно плюхнулась на воду матерая.
Напрасно усомнился я в егерском чутье Анатолия Ивановича. Когда, собрав добычу, мы подплыли к Петраку, то оказалось, что один из лучших подсвятьинских стрелков кроме водяной коровы мог похвастаться лишь жалким широконосиком. Зато Валька, вскоре присоединившийся к нам, поразил всех. На вопрос, как успехи, он ответил:
– Четыре матерых, – и сплюнул в воду.
– Вот это да! – обрадовался Петрак. – Вот вам и Косой – вставил фитиль!
– Не проморгай вы тех чирков, у нас было б по головам не меньше! – укорил меня Анатолий Иванович.
– Так вас двое! – подначил Петрак. – Нет, Валька самое место угадал.
– Да, это, конечно, как повезет, – пробормотал несколько смущенный Анатолий Иванович, – Постой, а где же твои матерые? – спросил он вдруг, заглядывая в Валькин челнок.
– На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал – чуть не утоп.
Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят «осокой прорезаны», превратились в щелки, как у зажмурившейся рыси.
– Валька… – произнес он грозно. – Опять?..
– Чего опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь – пойди сам попробуй.
Впервые я видел, как Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать – также. Летали матерые – летали, стрелял Вальке – стрелял, непролазен Березовый корь – непролазен. Чего же еще надо? И Петрак все это смекнул.
– Ладно, покажу я тебе матерых, – пробормотал он и развернул челнок носом на чистое.
Никогда еще не видел я озера Великого таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, намного впереди – Петрак, и вдруг – никого: ночь поглотила охотников.
– Петрак, где ты? – послышался носовой, сиповатый голос Вальки. – Слышь, Петрак?
Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:
– Петра-а-к!.. Петька-а!..
Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользнул на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькнула перед носом.
– Петьку-у!.. – послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос – так высоко и звонко он прозвучал. – Петя-а-у!..
Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий, жалобный крик Вальки еще усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней, ночной воде. Скорей бы добраться до берега и домой, к теплу печи и горячему чаю.
– Анатолий Иванович! – прозвенел крик и вслед за тем снова: – Петькя-у… Петя-а-а!..
– Почему вы не откликаетесь? – спросил я егеря. – Бедняга совсем голос сорвал.
– Так он же не меня – Петрака кличет, – последовал хладнокровный ответ. – Они ж уговорились на Салтном заночевать.
– А где Петрак? Чего он не откликается?
Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую, ветряную тишину ночи прорезал отчаянный, до срыва, вопль.
– Петеньку-у!.. – Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.
Я поднял руку ко рту, чтобы подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешной тьме так же хорошо, как и днем, уловил мой жест и с неожиданным проворством схватил за руку.
– Не отзывайтесь! – сказал он коротко.
Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.
– Петрушеньку-у!.. – стонало, молило, рыдало во тьме. – Петрушеньку-у!..
– Вот человек! – спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. – На месте стоит. И к берегу не решается и на Салтный не рискует.
Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.
– Чудной парень, – продолжал Анатолий Иванович. – Отчего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врет-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьешь ее в темноте, на цвирк, только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своем пере лежит. «Ну, – говорим, – Валька, молодец, такого красавца надобычил». «А я, – отвечает, – его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». – «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только вранье свое оправдать.
Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием беспредельного отчаяния, и досадливо сказал:
– Этак он нас до полуночи продержит!
– Так двинемся?
– Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.
– А где же он, Петрак-то?
– Да здесь где-нибудь, куда он денется?
– Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. – прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.
– Чего орешь? – раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив после себя красную точку папиросы.
– Петька, ты чего не отзывался? – с плаксивой обидой сказал Валька.
– Спички искал…
– Поехали на ночевку-то? – Валька удивительно быстро овладел собой, он спросил это деловито, даже требовательно.
– Поехали… Да, сколько ты матерых сегодня сбил? Я чтой-то забыл…
– Четырех, а что?
Ответа не последовало, и красный огонек папиросы исчез, отчего тьма стала еще гуще и непроглядней.
– Петька! А, Петька!.. – тревожно окликнул его Валька. – Петьку-у… Петеньку!!. – почти завизжал он, – верно, вспомнил только что пережитый ужас одиночества.
– Жестокая игра, – заметил я.
– Наоборот – добрая! – недовольно отозвался Анатолий Иванович. – Петрак Вальку жалеет. Коли его не учить – совсем забалуется, а так еще выпрямится до человека.
– Сколько, говоришь, – уток сбил? – откуда-то сверху грозно прогремел голос Петрака.
– Не сбивал я матерых! – с тоской проговорил Валька. – Честное комсомольское, не сбивал!
– Опять врешь, ты же не комсомолец!
– Вот те хрест, не сбивал!
– Нешто ты в бога веруешь?
– Не сбивал я, ну тебя к черту. Я их и в глаза не видал. Один всего щушпан пролетел, и то я с выстрелом запоздал.
Вспыхнула красная точка, и Петрак устало произнес:
– Подгребай сюда. Пора на ночь устраиваться. Знобко, да и спать охота.
Анатолий Иванович заработал веслом. Мы приблизились к нашим товарищам. Я услышал их тихий разговор.
– А костер разведем? – Это спросил Валька.
– Конечно, я картошечки припас. Вот только сольцы забыл.
– У меня вроде с того раза осталась. И лучок есть, две репки.
– У тетки спер?
– Зачем спер? Сама дала.
– А карбюратор ты выучил?
– Маленько не до конца…
– Ох, Валька!.. Покуда всего не запомнишь, спать не дам.
– Да запомню, я же способный.
– Способный, да не очень, и ветер в голове…
Голоса отдалились, очевидно, охотники взяли вправо к Салтному мыску. Я сидел на корме, принимая в лицо колючие брызги и шлепки ветра, но озеро уже не казалось мне таким мрачным и бесприютным, я словно согрелся у чужого человеческого тепла.
Я не первый год знал Петрака с его грубым, в оспенной насечке, узкоглазым лицом, Петрака – кормильца восьмерых душ, в неизменной рваной, замасленной шубейке и штопаных-перештопаных штанах, – но только сейчас понял, каким душевным запасом обладает этот тридцатилетний парень, везущий свой тяжкий воз и еще находящий в себе силу сердечного участия к чужой, посторонней жизни.
