Текст книги "Капельное сердце"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Ю. М. Нагибин
Капельное сердце
Мы собрались в Кратово на велосипедах. Дело было под Первое мая. И надо же, в канун праздника, когда душа уже настроена на гулевой лад и в мыслях легкость необыкновенная, математик Михаил Леонидович закатил нам контрольную по тригонометрии. А мы-то хотели отпроситься с последних уроков!..
Задачки, правда, оказались несложные. Я отнюдь не блистал в математике и то решил их без труда. И Лиза Кретова решила, и Саша Сидоров, ну а Леня Бармин и свои решил, и соседовы. Как назло, заело у командора пробега Бориса Ладейникова, едва ли не самого сильного в классе по математике. Пожалуй, лишь Леня Бармин мог с ним потягаться. Ну, Леня и остался на высоте, а Борис марал листок за листком, ерзал, вертелся, строил отчаянные рожи и ни черта не мог из себя выдавить.
Видимо, почувствовав уколы совести, Михаил Леонидович разрешил нам по сдаче контрольной сматываться домой. Поблажка немалая, ибо на контрольную было отпущено два урока. И вот, вместо того чтобы накручивать километры, мы бездарно торчали в классе, тщетно пытаясь оказать помощь нашему занемогшему товарищу. Его парта стояла впритык к учительскому столику. Михаил Леонидович, прикрыв глаза за стеклами очков толстыми веками, казался погруженным в дрему, но мы-то знали коварство этой мнимой отрешенности. Он, как лев, всегда был готов к прыжку. Все-таки Лиза Кретова отважилась подбросить к парте Бориса туго свернутый бумажный шарик. Толстые веки учителя дрогнули, но он никак не отозвался на Лизину выходку, поскольку Ладейников шарика не заметил.
Леня Бармин с решительным видом поднялся и, прихватив тетрадку, направился к учительскому столику. Проходя мимо Ладейникова, он уронил на парту промокашку с решением задачек. Борис тупо-негодующе глянул на Леню и смахнул промокашку на пол. Красный от злости, Леня громко захлопнул за собою дверь.
– Промокашка! – шепнул я Ладейникову. – Промокашка, дурак!..
– Что вам нужно? – не размыкая век, спросил Михаил Леонидович.
– Промокашку, – растерянно отозвался я.
Михаил Леонидович жестами слепца нашарил на столе промокашку и протянул мне.
Я принялся старательно промокать давно просохшие чернила.
Лиза Кретова сказала громко:
– Будь любезен, Борис, передай Михаилу Леонидовичу, – и сунула ему раскрытую на контрольной тетрадку.
Это было проделано с тем невероятным нахальством, на какое оказываются порой способны лишь самые тихие ученики.
– Ишь барыня нашлась! – сердито отмахнулся Ладейников.
Лизе ничего не оставалось, как самой отнести контрольную и покинуть класс. За ней последовал я: нельзя же промокать до бесконечности! Уходя, я заметил, что возле Ладейникова вырос Саша Сидоров с торчащей из кармана шпаргалкой. Может, луч света наконец-то прорежет мрак, окутавший рассудок Ладейникова?..
Губастый, добродушный Саша Сидоров вышел из класса и аккуратно порвал испещренный тригонометрическими значками листок.
– Боря законченный идиот, – безгневно сказал Саша. – Шпаргалку видели все, в первую очередь Михаил Леонидович, все, кроме Ладьи.
– Братцы, а может, кратовская дача – плод больного воображения Ладейникова? – сказал я.
– И озеро тоже? – подхватил Саша Сидоров.
– И само Кратово? – свирепо заключил Леня.
– Кратово, во всяком случае, существует, – сказала Лиза. – Я жила на даче по Казанской дороге. В Ильинском. За ним Отдых, дальше – Кратово.
– Теперь мы засветло не доедем.
– Мы бы и так не доехали.
– Хватит трепаться, – прервал Леня. – Все на колесах?
– Все.
– Кроме меня, – сказал Леня. – Но мне рядом.
Он побежал за велосипедом, а Саша Сидоров сообщил с грустным видом:
– Я поеду на недомерке.
– На каком еще недомерке?
– На дамском. Для девочек-подростков. С щитком на передаче, чтоб юбку не порвало, но без рамы.
– Как это без рамы?
– Без верхней стойки рамы. Знаешь, на которой пацанов возят…
– На кой она тебе? Ты же не повезешь пацана в Кратово.
– Нет, конечно. Он еще и без крыльев.
– Где ты такого урода раскопал?
– Соседи дали. У меня своего нету.
Одновременно со звонком из класса выскочил красный, потный, взъерошенный Ладейников:
– Решил-таки, чтоб вам пусто было!
– Ну ты хорош!.. – начал Саша Сидоров.
– Это вы хороши! – возмущенно перебил Ладейников. – А еще товарищи! Подсказать не могли?
– Ребята правы, ты ненормальный, – тихо сказала Лиза. – Тебе подсказывали со всех сторон – и устно, и письменно.
– Правда, что ль? – смутился Ладейников…
Ему не ответили.
– Ну ладно… Видать, затмение нашло… Поехали?
– А не поздно?
– Какой поздно?.. Четырех нету. Я только за велосипедом сбегаю.
– Что же ты раньше думал?
Ладейников не ответил. Перескакивая через три ступеньки, он помчался по широкой, со стертыми ступеньками лестнице вниз. Он жил в двух шагах от школы, в громадном доме политкаторжан, на углу улицы Машкова и Покровки. И все же прошло не меньше получаса, пока он вернулся. За это время Борис приобрел нового спутника – Алика Капранова, с которым жил дверь в дверь.
Алик недавно пришел в нашу школу и успел стать заметной фигурой. Впрочем, попробуй его не заметить – Алик прямо-таки ослеплял своей невиданной элегантностью. В ту пору лыжный костюм был чем-то вроде школьной формы и у парней, и у девушек. Алик же щеголял заграничными замшевыми курточками, брюками гольф, ботинками на толстом, упругом каучуке, придававшем шагу кошачью мягкость. Его отец работал в каком-то торгпредстве за рубежом, и Алик ездил к родителям каждое лето на каникулы – «прибарахлиться», говорил он небрежно. В доме политкаторжан Алик оказался не в силу революционных заслуг «предков», а по обмену. Он жил там с моложавой энергичной черноусой бабушкой, души не чаявшей в красавце внуке.
Конечно, нарядными курточками можно вызвать у окружающих лишь короткий, чуть иронический интерес, популярности на этом не заработаешь. Но стройный, мускулистый, природно смуглый, легко и нежно, будто невзначай, улыбающийся Алик брал всем: прекрасно играл в футбол, бегал на коньках, ездил на велосипеде и был знаком с боксом. В последнем не преминули убедиться те задиристые ребята, которым экзотичность Алика представилась дряблой незащищенностью. Алик с беспечной улыбкой и без всякой злобы расквасил несколько носов и тем утвердил себя даже в самых недоверчивых душах.
Учился Алик хорошо и без малейшего напряжения. Он не лез в отличники и мог спокойно засыпаться, не приготовив урока, о чем сразу же говорил учителю со своей обычной, легкой улыбкой, словно призывавшей собеседника не принимать его слов близко к сердцу. Учителей эта усмешечка отнюдь не смягчала, скорее наоборот, но ребятам нравилась как проявление душевной свободы. В ней проглядывала какая-то взрослость, нам еще недоступная…
– А я не помешаю? – улыбаясь, спросил Алик. – Там вроде и так места мало.
– Ничего, потеснимся, – сказал Саша Сидоров.
– Мы же солдаты! – подхватил Ладейников, собиравшийся перейти в спецшколу, где готовили к военной профессии.
– Лиза тоже солдат? – спросил Алик.
– Лиза наша боевая подруга! – радостно сказал Саша.
– Вот уж нет! – пренебрежительно фыркнула сухопарая, вся из острых углов Лиза…
Велосипед Алика стоял возле гардеробной, прислоненный к стене. БСА – бог велосипедов, не бездушный механизм, а одухотворенное, трепетное существо, все нацеленное на движение, с характером прямым, стремительным и чуть нервным – олененок с дивным изгибом молодых рогов.
Наших ребят привлекали в нем признаки совершенной машинерии: конструкция рамы, мощная передача, рассчитанная на две скорости, форма седла, замечательный карбидный фонарь, никель ободьев; меня же волновал его цельный образ, приближенность к живому существу.
Наши велосипеды не шли ни в какое сравнение с этим красавцем – крепкие, тяжеловатые трудяги, вполне надежные, но без полета. Впрочем, наши машины несказанно выиграли, как только Саша Сидоров выкатил своего недомерка. Это был почти что детский велосипедик; удивляло мужество нашего друга, пускающегося в дальний и трудный путь на такой игрушке.
У каждого из нас к багажнику был прикручен пакет с бутербродами, полотенцем, мылом и зубной щеткой. У Саши багажник отсутствовал, и свои припасы он сложил в рюкзачок, который повесил за спину.
Мы думали, Алик отправляется в путь налегке, но оказалось, что он, как и всегда, экипирован лучше нас. Во внутреннем кармане кожаной курточки у него помещался маленький несессер, содержащий все необходимое для утреннего туалета и множество предметов, для утреннего туалета вовсе не нужных, – какие-то пилочки, щипчики, ноженки. Другой карман был заполнен плоским пакетом с сандвичами – так Алик называл бутерброды.
– Ну а как у вас насчет горючего? – поинтересовался Саша.
– Да ну его! – отмахнулся Ладейников и непоследовательно добавил: – Там достанем.
– Если вы собираетесь пить, я не поеду, – чопорно сказала Лиза.
– Нашла пьяниц!..
Алик достал из заднего кармана брюк плоскую флягу, отвинтил металлическую пробку и сунул под нос Сидорову.
– Мировой парфюм! – Из уважения к тонкому незнакомому запаху Саша назвал его заграничным словом. – Что это?
– Джин с апельсиновым соком.
– Джин?.. Надо же!..
– У Диккенса все прачки хлещут джин, – заметил Леня.
– Это можжевеловая водка, – пояснил Алик.
– Слушай, а почему фляжка так выгнута?
– Как раз по заднице, – определил Леня.
– Правильно! – улыбнулся Алик. – Это очень удобно.
– Если вы будете ругаться, – сказала Лиза, – я не поеду.
– Вы не находите, что боевая подруга становится утомительной? – сказал Леня.
– Ладно тебе! – вмешался Ладейников. – Брось, Лизка, что ты цепляешься? Будто не знаешь нас…
– Я, кажется, никого не трогаю, – поджала бескровные губы Лиза.
Я поглядел на нее, такую бледную и костлявую, смехотворно оберегающую достоинство своей женской сути, которую мы в ней никак не ощущали, и впервые от души пожалел Лизу…
И вот мы приняли старт от дверей школы. Наш путь лежал через Покровку и Маросейку на площадь Ногина, оттуда по Солянке к Верхней Болвановке, Изящно переименованной в Верхнюю Радищевскую, и мимо церкви Николы в Болвановке, наперерез площади, на Таганскую, а там за мостом вскоре начинается узенькое Рязанское шоссе.
Мы заметили недоброе еще на Яузской набережной. Но трудно было решить, что это – надвигающаяся издали грозовая туча или дымная хмарь, тяжкие испарения жаркого весеннего дня, скопившиеся над промышленным районом города. В тучу как-то не верилось – слишком рано даже для самых ранних гроз, да и не хотелось верить, но, когда мы вырвались из тесноты бывшей Болвановки в малый простор Таганской площади, все небо впереди нас было обложено глухой, впрочернь, синевой явно не земного происхождения. Громада тучи была молчалива и недвижима, как стена. Каждая туча обладает движением, подвластным ветру, внутри же не смещаются слои облаков, туча наползает, строится, разрушается, послойно обгоняет самое себя, в ней ворочается, покряхтывает гром, ее озаряют сполохи, а этот мрачный полог был лишен какого-либо движения, жизни. А что, если это всего лишь столь частая в апреле пасмурная наволочь, возведенная игрой солнечных лучей в ранг грозовой тучи?..
Хотелось так думать: уж слишком это несправедливо – целую неделю готовиться к поездке, пройти пытки контрольной, выехать с песней в душе и разбиться мордой о небесный заслон. И мы продолжали крутить педали, пригнув головы к рулю, не столько от усердия, сколько для того, чтобы не видеть тучу. Пустая уловка – мы все равно двигались прямо на нее, будто собираясь протаранить иссиня-черную массу лбами наших упрямо склоненных голов.
Внезапно похолодало, и обочь шоссе взметнулась сухая пыль. Мы не знали, радоваться этому оживлению или печалиться, развеет ветер тучу, отгонит прочь или, стронув с места, двинет всей массой навстречу нам.
С каждой минутой ветер задувал все сильнее. Тропинки вдоль деревянных домиков по сторонам шоссе и немощеные улицы окраины разом опустели, явив тем самым праздную суть недавней сутолоки. И тут что-то сдвинулось в угрюмой громадине, сердцевина чуть высветилась, а края обозначились тускло-желтым контуром, и глухое бормотание грозной печалью другой вселенной сдавило душу.
На миг я словно выпал из действительности и чуть не врезался в Сашу Сидорова, лихорадочно накручивающего педали своего детского велосипедика. Бедняге приходилось трудиться с двойной нагрузкой, чтобы выжимать из слабой передачи необходимую скорость. И тут я увидел, что Саша тормозит, упираясь левой ногой в шину. Оказывается, шедшие впереди спешились и держат совет. Я соскочил с велосипеда.
– Неужели вам охота вымокнуть? – улыбаясь, говорил Алик.
– Кому охота!.. – протянул Ладейников. – Да ведь… как же так?..
– Очень просто! Если поднажать, вернемся до грозы. Пойдем ко мне. Будем слушать пластинки, щелкать орехи и потягивать джин с соком. Как ты, Лиза?..
– Как все, – коротко ответила та.
– Сашка?..
– Я что?.. Я не против, если другие…
– Другие против, – сухо прервал Леня Бармин.
– Леня – романтик, – улыбнулся Алик. – Но вы-то разумные люди! А Сашке и вообще не доехать!
– Это почему же? – вскинулся Саша.
– Самокат не выдержит.
– А ты отдай ему БСА, – предложил Леня.
– Ну нет! – засмеялся Алик. – Есть правило: велосипед, бритву и жену товарищам не одалживают… Ну, счастливо, друзья! Будьте осторожны. Берегите Лизу. – Не коснувшись педали, он вскочил на велосипед и, приподнявшись над седлом, взгорбив спину, помчался назад.
Мы долго глядели ему вслед, втайне завидуя его решительности, умению вверяться охраняющему инстинкту. Он снова доказал свою взрослость. Никого из нас не соблазняла перспектива холодной бани. Что же заставляло нас ехать дальше?..
– Баба! – презрительно уронил Леня.
– Нет, – заступился Ладейников. – Он просто за машину боится.
– Брось, что ей сделается?..
– Поехали, – сказал Саша, – уже темнеет.
И мы поехали, прямо в тучу, в порождаемый ею мрак, в наливающиеся громовые раскаты, в сполохи, пронизывающие бледным сиянием ее толщу.
Чуть замешкавшись, я увидел своих товарищей словно со стороны, и с фотографической четкостью они легли в мою память. Первым шел Ладейников в защитного цвета рубашке с закатанными рукавами и коротких штанах, застегивающихся на пуговицы под коленями. Методично и сильно напрягались голые крепкие икры. У него был низкий руль, круто выгнутый на манер гоночного, что определяло его посадку с наклоном-навесом вперед, дабы освободить заднее колесо. Иероглиф его фигуры читался так: целеустремленность и простота.
Чуть отставая, бок о бок, шли Леня и Лиза. В посадке Лени, нарочито молодцеватой, с форсом, чувствовалась скованность. Леня не был заядлым велосипедистом, но очень хотел казаться таким. Его выдавали руки, судорожно сжимавшие руль возле стойки.
В отличие от него Лиза являла совершенную свободу позы. Она сидела очень прямо на низко опущенном седле, но в этой прямизне не было напряженности, ее тонкие пальцы едва касались роговых рукояток руля. Худые ноги работали с ритмичностью машинных рычагов. Наверное, у нее крепкие кости, потому что мускулов под бледной, в голубых прожилках кожей вовсе не заметно. И у нее железное, спокойное сердце, не ведающее усталости. Но если б она и устала, никто бы этого не заметил. Ее внутренний закон – не обременять собой окружающих. Все свое она носит в себе. И при этом Лиза чутка к обиде, значит, самолюбива. На Лизе серый джемпер, серая шевиотовая юбка и серые спортивные туфли. И в этом сказывается ее стремление не привлекать внимания, оставаться в тени.
За ними, яростно крутя педали, поспешал бедный Саша. Он смешно скрючился на низком седле – поза эта порождена необходимостью, иначе его колени будут тыкаться в руль. В рюкзаке за спиной что-то встряхивается, позвякивает, клетчатая кепчонка сползает на нос. Он расстегнул толстовку, полы развеваются по ветру. Врозь торчат носки разношенных штиблет. Саша напоминает популярного клоуна Мишеля, выезжавшего на арену на крошечном велосипедике, который он потом прятал в карман необъятных штанов.
Сполохи погасли, стих ветер. И лишь верхушки берез тихо раскачивались какой-то своей силой. Тягостная, недобрая тишина простерлась над землей. И слышно, как шуршат шины наших велосипедов. Редко навстречу нам или в обгон проносились грузовики. В домишках зажегся неурочный свет. Сумрак стремительно сгущался вокруг нас, но если оглянуться назад, то над покинутой Москвой горит солнечный праздник. Этот праздник не про нашу честь. Он светит Алику, во все лопатки удирающему к дому.
Тонкая молния расщепила тучу, и чудовищный гром сотряс мироздание. Где-то завыла собака, заблеяли овцы и с отчаянной печалью заревела корова. Туча утратила плотность, обмякла, посерела, заклубилась. Шоссе впереди обрезалось дождевым завесом. Первые крупные капли окропили асфальт у самых колес, и он будто зацвел, запах, и на всей скорости мы съехались с ливнем.
Поблизости не было ни укрытия, ни деревьев, да и какой толк укрываться, когда мы враз промокли до нитки! И прав был Ладейников, что, не оглядываясь, продолжал мчаться вперед, увлекая нас за собой. Надо было ломить вперед, чтобы скорее пронизать толщу ливня. Мы ехали почти вслепую, не видать ничего, кроме исхлестанных ливнем рук на руле и чеки для карбидного фонаря. Белесый сумрак озарялся вспышками молний, слепивших, а не помогавших что-либо увидеть. Впрочем, порой я различал перед собой темное, зыбкое тело, представлявшееся мне то собакой, то ворохом грязного тряпья, то какой-то реющей нежитью и бывшее на самом деле моим другом Сашей Сидоровым.
Нам выпала глубоко эшелонированная гроза. Стоило вырваться из одного ливня, как сразу, предшествуемый ударом грома, обрушивался другой, столь же сокрушительный. Это было так основательно и бескомпромиссно оформлено, что лишало всякой надежды на спасение, даже на передышку. Мы не пытались ни словчить, ни защититься, ни выйти из игры. Ливень лишил нас окружающего мира, словно заключил в душный целлофановый мешок. Исчезло даже оконтуренное пятно Сашиного тела, словно растворилось в дожде. Мне стало не по себе, я с силой нажал на педали, дождь еще злее заколотил по голове, плечам, спине. Внезапно впереди выросла темная груда, я резко затормозил, машину кинуло в сторону, кто-то схватил меня поперек туловища, не дав упасть.
– Осторожнее, черт! – послышался голос Лени Бармина, влажный, как и все вокруг.
На асфальте сидел Ладейников, весь в желтой грязи, с рассеченной губой и разбитым носом.
– На глину заехал, – пояснил Леня.
– Откуда тут глина?
– А дьявол ее знает! Грузовики шинами натаскали.
– Ладья, как ты?..
– Как видишь, – проворчал Ладейников, высмаркивая кровь.
– А ехать-то сможешь?
– Сейчас узнаем. – Ладейников еще раз мощно высморкался, обмыл дождем губы, встал и рывком поднял велосипед.
– Восьмерки нет? – спросила Лиза.
Он крутанул переднее колесо, потом заднее:
– Нормально! – И погладил велосипед по седлу: – Выносливая скотина.
– Это ты выносливая скотина! – душевно сказал Саша. – Ничего не повредил?
– Пошел ты знаешь куда!..
– Ну, ну!.. – предостерегающе сказала Лиза. – А то я не поеду…
– Ты не заметила, девочка, что уже едешь? – спросил Леня.
– Я и повернуть могу…
– Не выйдет! Мы отвечаем за тебя перед Аликом.
– Как остроумно!..
Мимо пронесся ошалелый грузовик, обдав нас потоком рыжей воды из колдобины.
– Это еще остроумней, – заметил Ладейников. – Воды нам как раз не хватало. – И он вскочил на велосипед…
Гроза перестала нас трепать где-то за Малаховкой. Ливень с громом и молниями отвалился к Москве, а нам остался спокойный холодный дождь. Потом дождь утончился, стал нитяным, едва ощутимым, словно влажная паутинка касалась лица. Возникла окрестность – дачи, заборы, сосны, кусты акаций, скворечни. Вернулась лента шоссе, и я увидел уже не призрачного, а вполне материального Сашу Сидорова и понял, как нужны велосипеду крылья. Бьющая из-под заднего колеса струйка грязи, не встречая препятствия, накрывала Сашину спину. Он был забрызган от брюк до клетчатой кепчонки, ошметья глины облепили уныло обвисший рюкзак. Прежде ливень смывал с него грязь, а теперешний тощий дождишко лишь разводил ее пожиже.
Шум и сумбур грозы, затихший в просторе, угомонился и во мне самом. Я стал вновь отчетливо и ясно воспринимать окружающее. У меня не было часов, но я знал, что еще не поздно и длится долгий предмайский день. Это серое, обложное небо нанесло ранний сумрак, в котором сплывались лишенные четких контуров дома, деревья, заборы, кусты, сараи. Стоило мне чуть отпустить моих друзей, и они становились сгустками тьмы в серой прорези сузившегося за Малаховкой шоссе. Лишь небо над зубцами леса сохраняло тусклую безлесость, наделяя отчетливым существованием то, что попадало на его фон: геодезическую вышку, телеграфные столбы, верхушку одинокой сосны.
Асфальт сменился булыжником, меж лобастыми камнями зияли трещины, выщерблины, а порой и опасные колдобины, полные жидкой грязи. Ведущий снизил скорость, и мне полегчало. Я держался последним вовсе не из благородных побуждений страховать Сашу на его недомерке, а потому, что такие расстояния вообще не для меня. У меня короткое дыхание. Я способен на рывок, на вспышку, а не на длительное усилие. Обогнать трамвай или легковую машину на Чистых прудах было как раз по мне. Ребята считали меня классным велосипедистом, но я-то знал скудость своих возможностей. Когда мы пускались в путь, у меня вовсе не было уверенности, что выдержу марафонскую дистанцию. Но мы проехали две трети пути, к тому же самого мучительного, и теперь я не сомневался, что доберусь до финиша, тем более на ограниченных дорогой скоростях.
Стемнело.
В ту пору я еще не знал, что страдаю куриной слепотой. Мне думалось, все люди так же плохо ориентируются в темноте, как и я, путают правую сторону с левой, близкое с далеким, а в глазах у них рябится точечная красноватая мгла. Я считал – Ладейников придерживается верного направления лишь потому, что знает дорогу, а не потому, что видит ее. А остальные, подобно мне, ориентируются скорее на слух и лишь изредка – по взблеску какой-либо металлической детали на машине впереди идущего. Меня убеждало в равенстве с товарищами и то, что я падал не чаще их и, уж во всяком случае, реже нашего лидера. Тогда ничего не ведали о локаторах, помогающих летучим мышам и прочим ночным тварям передвигаться в кромешной тьме. Наверное, у меня тоже были какие-то локаторы, дававшие возможность вслепую держаться дороги.
Окружающее обрело частичную видимость и сорганизовалось в подобие реальной ночи, когда впереди замелькали станционные огни: красные и зеленые – семафоров, желтые – платформ и пристанционных строений.
Роящаяся вокруг меня красноватая, воспаленная мгла замерла, погас багрец, она стала устойчивой тьмой земли и тьмой хмурого, но уже переставшего сочиться неба, и порой между двумя пластами тьмы я различал чернь сосновых крон.
А вот и железнодорожное полотно – мокрое, глянцевитое, будто налакированное, густо пахнущее варом, шлаком и железным теплом рельсов. Шлагбаум был поднят, мы с ходу, чуть спотыкаясь на рельсах, торчащих меж досками настила, переехали на другую сторону и двинулись параллельно железной дороге, почти впритык к штакетнику вытянувшихся вдоль полотна дач. Велосипед сильно подкидывало на узловатых корнях сосен, порой из-под колеса упруго выстреливала шишка, влажная сосновая ветвь с размаху ударяла по глазам, за ноги цеплялись колючие ветки можжевельника и какие-то мертвые, сухие стебли. Но ехать здесь приятно: штакетник торопливо бежал вспять, создавая иллюзию высокой скорости.
Я не сразу осознал, что отчетливо вижу и планки штакетника, и фольговый блеск луж, и ветви в серебряном поту, и даже узловатые гладкие корни поперек тропы. На небе зажглись звезды, и молодой месяц, чуть приныривая, бежал сквозь дымку облаков.
Я возликовал. Все дурное осталось позади. Плевать на мокрую одежду, противно облепившую тело, на усталость в одеревеневших икрах, на одышку – путешествие стало прекрасным и гордым, каким оно и рисовалось в мечтах…
Кратово давно спало, когда мы въехали на его темные, печальные улицы с еще заколоченными дачами в окружении черных, голых чуть не до маковок, словно обгорелых, сосен.
Неожиданно и нелепо вырос квартал высоких городских домов, за которыми недобро поблескивала большая вода. Мы свернули туда и вскоре спешились у неосвещенного, молчаливого подъезда.
Наморозившееся за зиму жилье не отличалось уютом, но мы были рады и такому. В жилой комнате стояли две коечки, да из чулана, предназначенного Лизе, Борис притащил раскладушку и груду всякого тряпья на укрытие. Мы думали согреться чайком, благо на кухне имелся примус, но не обнаружили ни чайника, ни керосина, ни даже спичек. Дом казался необитаемым, к тому же слишком поздно было ломиться к незнакомым людям. Решили обойтись без чая. Кто-то вспомнил о джине с апельсиновым соком. Какие же мы дураки, что не отобрали у Алика фляжку!
– Так бы он ее и отдал! – скептически заметил Леня. – Велосипед, бритву, жену и фляжку с джином приятелям не одалживают… А правда, что человек раскрывается в дороге…
– Нечего хвалиться! – одернул его Ладейников. – Уж если кто и герой, так это Сашка.
– Да ладно! – Толстые Сашины губы растянулись в доброй, смущенной улыбке. – Я плохо шел. И не в драндулете дело. Врачи говорят, у меня капельное сердце.
– Это что такое?
– Ну, слишком маленькое для моего организма.
– Это у тебя-то маленькое сердце? – Серые глаза Ладейникова потемнели от нежности. – Да у тебя громадное сердце! У тебя сердце богатыря!
– Хватит смеяться… – проворчал Саша.
– Лиза, ты не хочешь взглянуть на свою келью? – сказал Леня Бармин.
– Я вам мешаю? – Лизин голос омертвел от обиды.
– Мне лично нисколько. Я могу раздеться и при тебе.
Лиза выскочила из комнаты. Мы скинули мокрую одежду и, отжав, развесили на спинках стульев и коек. Вымывшись в кухне над раковиной и растеревшись докрасна, завернулись в одеяла. Нам с Леней достались серые шерстяные одеяльца армейского образца, а Саше – какая-то ватная рванина, превратившая его не то в цыгана, не то в горного пастуха. Борис остался в трусах. Он закалял свое тело и даже в крещенские морозы ходил в школу в одной суконной рубашке. Завидно хорошо сложен был Борис: развернутые плечи, плоский живот, длинные, мускулистые ноги.
Когда с переодеванием было покончено, мы принялись собирать на стол. И тут настала Сашина минута.
– Конечно, всем на все наплевать, один Сидоров заботится о товарищах! – И жестом фокусника извлек из рюкзака четвертинку «Зверобоя».
Наши радостные вопли привлекли Лизу.
– Водка! – сказала она трагическим голосом. – Я немедленно возвращаюсь в Москву.
Надо было видеть Лизу, обернутую в старую занавеску, с тюрбаном на голове и цветастой тряпкой вокруг плеч, чтобы понять всю нелепость этого заявления.
– Ты с ума сошла? Что значит четвертинка для таких орлов, как мы?!
– Это же просто для угреву!..
Что сталось с Лизой? Она на себя не похожа. Все время одергивает нас, словно боится, что мы перейдем какую-то грань. Неужели Лиза не понимает, что она для нас – «свой парень» и ничего больше?..
Мы выпили, повторили, и хмель затуманил наши непривычные к спиртному головы.
– Ах как хорошо! – умиленно сказал Саша. – Вот для этого мы и ехали.
– Уже рассиропился? – усмехнулся Леня. – Немного же тебе надо!
– Да, я сентиментальный человек! Может, это и смешно, ну так смейтесь на здоровье, я не обижусь… Ты, Ленька, мечтаешь покорить мир, а я знаете о чем мечтаю?
– О чем?
– Я мечтаю… как мы с сыном после бани первую кружку пива выпьем. Понимаете, будем мы сидеть в простынках, на плюшевом диване, в Сандунах, распаренные, красные, пахнущие веником, и банщик принесет нам пару «Жигулевского». И я скажу: «Поехали, сынок». А он скажет: «Будь здоров, батя!»
– Надо ж! – удивился Ладейников. – Как расписал! Ты в писатели метишь, Сашка?
– Нет… Понимаешь, я ведь без отца рос. И мне интересно, как это у отца с сыном бывает. И люблю я детей. Всех. И своих, и чужих…
– Да какие у тебя дети, чудило?
– Это я так, о будущем… Я, наверное, учителем стану или воспитателем… Но не о том речь. Тут профессия, а вот какую ты себе в жизни награду ждешь?.. Леньке прижизненный памятник подавай. Ладье, конечно, чтоб вся грудь, в орденах, а мне – выпить с сыночком пива после бани… Глупости я говорю?.. Опьянел. Эх, жаль, гитарки нет…
– Постой, – сказал Леня. – С чего ты взял, что я мечтаю о памятнике, да еще прижизненном? Знаете, кем я хочу быть? Конферансье! – И обвел нас сердито-недоуменным взглядом.
– Ты это серьезно? – нарушил тяжелую паузу Ладейников. – Разве есть такая специальность?
– А как же! Конферансье – артист. Он артист по смеху. Мне иногда снится, будто я острю, и так здорово, что все кругом – в лежку! И я такое счастье чувствую, даже передать невозможно.
Мне показалось, что Леня уже жалел о своей откровенности, но, как человек сильный и гордый, решил не отступать.
– А я тебя понимаю, – вдруг сказала Лиза. – Это правда здорово, когда все смеются. Ведь людям чаще всего грустно.
Поддержка Лизы ничего не изменила. Ощущение неловкости и досады осталось. Трудно было представить себе нашего умного, начитанного, технически одаренного Леню в черном фраке, с белой пластроновой грудью, откалывающего с эстрады дежурные шуточки.
– А ты, Лиза, кем будешь? – спросил Саша, уводя разговор от огорчительной темы.
– Ей-богу, не знаю. У меня нет никаких способностей.
– Почему, ты чертишь здорово! – возразил Ладейников.
– Похуже тебя…
Кем станет Ладейников, не вызывало сомнений: он был из военной семьи, и его переход в спецучилище подтверждал верность семейной традиции.
– Слушай, Ладья, – сказал Леня. – Какое ты имеешь отношение к политкаторжанам? Ведь твои предки не столько сокрушали царизм, сколько сражались за веру, царя и отечество?
– Мой отец был начдивом Гражданской войны, – сухо ответил Борис.
– Ну а твой дедушка?
– Он герой Плевны, – в том же тоне сказал Ладейников. – По отцу у меня все военные, а по матери – узники царских тюрем. Тебе все ясно?
С чуткостью доброй души Саша поспешил переменить разговор:
– А ты, Юрка, кем себя видишь?
Я не знал, что сказать. Совсем недавно, месяца два назад, в моей жизни произошло одно неожиданное событие: я написал рассказ. По чести, я толком не знал, можно ли это сочинение назвать рассказом. Я просто описал лыжную прогулку в подмосковную Лосинку, куда мы ездили всем классом. Я и сам не знаю, почему мне вдруг вздумалось описать эту прогулку. Там не случилось ничего примечательного: ни драки, ни какой-нибудь любовной истории. И я никогда прежде не помышлял о писании. А тут отец меня подначил, и я взял да накатал рассказ. И с глубочайшим изумлением обнаружил, что от самой необходимости перенести на бумагу несложные впечатления дня, черты хорошо знакомых людей странно расширились и углубились все связанные с этим обычным зимним днем переживания и наблюдения. Кажется, я по-настоящему осознал тогда, что люблю природу, мучительно, до слез, люблю деревья, снег, небо, замерзшую речку, черные прутья кустов. И еще много других открытий и в окружающем, и в себе самом сделал я, когда стал писать первый в моей жизни рассказ. Я чувствовал, что со мной случилось что-то важное, но говорить об этом не мог. Признаться, что ты хочешь стать писателем, еще стыднее, чем признаться в желании стать конферансье. И я ушел от ответа:
