Текст книги "Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Мери тщетно ждала, чтобы Капитан позвал ее к себе навсегда. Что мог он предложить ей, кроме своей потрепанной личности, дурного характера и жалких меблирашек? При всей завышенной самооценке он полагал, что это будет слабой компенсацией за потерю того образа жизни, который создал для нее Джонс. Он не верил в человеческое бескорыстие. Ему и в голову не приходило, что Мери все бросит по первому же его слову. Сын перестал отвечать на ее письма, значит, узнал все раньше отца, этим обрывалось последнее, что привязывало ее к дому.
Мери поражало, как Капитан может мириться с тем, что она принадлежит двоим. Собственная раздвоенность ее тяготила, хотя и не слишком. Она отвечала Джонсу только покорностью. Мери не знала, что к мужьям и вообще-то не ревнуют, а Капитан продолжал находить удовольствие в том, что наставляет рога этому богатому простофиле, этому лощеному джентльмену, потомку раздувшихся от спеси недоносков, чьи мерзкие рожи не гнушались писать Рейнольдс и Гейнсборо.
Оставалась надежда, что Джонс все узнает и сам прогонит ее, тогда Капитану волей-неволей придется открыть перед ней дверь. Неведение Джонса поражало. Они же ничуть не скрывались. Всюду появлялись вместе: в барах, дешевых ресторанах, кафе, в дансингах, на боксе (Капитан любил этот мужественный вид спорта и в молодости не без успеха подвизался на ринге в весе блохи), на выставках, в музеях. Конечно, люди одного с Джонсом круга чуждались тех народных развлечений, до которых охочи были Мери и Капитан, а появление ее на вернисаже или в музее с художником, чьи картины приобретает муж, казалось естественным. И все же… Сын знал, прислуга знала – и Мери усомнилась в неведении Джонса. Это было похоже на него: знать и молчать.
Неизвестность, зловещая немота Джонса, ложь, проникавшая в каждое слово, жест, улыбку, ледяное отчуждение сына доконали Мери, и она, не думая о последствиях, однажды открылась мужу.
Сделав свое признание. Мери так и не поняла, явилось ли оно неожиданностью для Джонса или подтверждением давно мучивших его подозрений.
Вид у него был до того растерянный, ошеломленный и беспомощный, что Мери почудилось: игра! Но тогда он был гениальным актером. Во что не слишком верилось. Самое же непонятное: он молчал и словно ждал продолжения. Мери задумалась. Конечно, она не сказала главного: я ухожу от тебя. Но этого она и не могла сказать, ей некуда было идти. Если в нем есть хоть капля гордости, самолюбия, он должен выгнать ее вон. Это будет жест милосердия, тогда все само собой образуется. Или не образуется. Но это уже не его забота. От него требуется короткий и естественный мужской жест.
Джонс молчал. Лицо его стало спокойным, благожелательно серьезным, разве что немного поглупевшим.
– Ну скажи хоть что-нибудь, – попросила Мери.
Голос прозвучал издалека, словно из пустыни:
– Видишь, как жестоки белые люди. Их губы тонки, носы заострены, на их лицах складки и морщины, в глазах острое ищущее выражение. Белые всегда чего-то хотят, всегда ищут. Они беспокойны и нетерпеливы. Они никогда не довольствуются своим, им нужно чужое. Я – индеец, а ты предпочла белого.
– Ты кого-то цитировал? – неуверенно спросила Мери, которой в первые мгновения показалось, что Джонс сошел с ума.
– Карла Юнга. Весьма приблизительно. Это из его путешествий.
– Даже в такую минуту у тебя нет собственных слов. Наверное, из-за этого все и произошло.
– Важно то, что за словами, – сказал Джонс. – Тонкие губы, острый нос, складки и морщины. Голодный ищущий взгляд. Разве не точный портрет? Конечно, он должен был найти, хотя сам толком не знал, что ищет.
Выложив ему правду, Мери совсем обессилела. Его околичности падали в пустоту. Люди были слишком сложны для прямолинейной Мери. Они набиты сентенциями, цитатами, парадоксами, чужими мнениями, дурными страстями, изворотливыми пороками, непрозрачными добродетелями и непоколебимой внутренней, правотой. Наверное, Джонс лучший в мире человек, но и в нем она ничего не понимает. Зачем он витийствует, вместо того чтобы прямо объявить свое решение? Она на все согласна. Лишь одно страшило: а что же с сыном?..
Она сознавала, что лишилась прав на сына, – Джонс ни при чем, мальчик сам от нее отказался. Но тут уж ничего не поделаешь, надо было раньше думать.
Остается одно: верить, что, повзрослев, он простит или хотя бы поймет грешную мать. Скорее бы все кончилось. Но Джонс не спешил подвести черту, он только страдал, теперь уже молча, не стало даже чужих слов. Что-то сломалось и в Мери, она забыла о своей цели и смертельно зажалела Джонса. Все в нем взывало к жалости: модный твидовый пиджак и старомодное благородство, стрелка брюк, крахмальные манжеты, мягкие замшевые мокасины (бедный лондонский индеец!), вся его безупречность, которая ни от чего не защищает, его растоптанная радость возвращения в родной дом, представлявшийся ему крепостью.
В постигшем их крушении оставалась лишь власть многолетних привычек. Ни одному не пришла в голову естественная мысль покинуть супружеское ложе – огромную старинную кровать, каждый лег, как обычно, на своей стороне. Ночью не исчезнувшее и во сне чувство жалости толкнуло Мери к мужу, он машинально обнял ее, как всегда обнимал – оба подчинялись инерции годами выработанного поведения. Утром Мери подумала: пересчитаны все ступени, дальше падать некуда, я законченная дрянь. Но не почувствовала ни боли, ни раскаяния. Все произошло по какой-то не зависящей от человечьей воли правде.
Больше она к этим мыслям не возвращалась. Пришел черед новых дел. слов, жестов, движений, улыбок, бытовых необходимостей.
Предстоял традиционный прием в честь благополучного возвращения Джонса из экспедиции. Это всегда стоило Мери больших волнений и хлопот.
Прием удался на славу, заодно выяснилось, что на нее в обиде все старые друзья: она исчезла, не подходит к телефону, не отзывается на приглашения, за что такая немилость? Неужели благотворительность поглощает все ее время?
Капитан находился в плавании, и она могла посвятить себя целиком восстановлению дружеских связей и светским обязанностям. Все складывалось так, чтобы избавить Мери от самокопания, от бесцельной и тягостной возни с собой. Порой она забывала о своем признании. Джонс вел себя так, будто оставался в блаженном неведении – и при этом ни одного ложного жеста, ни одной фальшивой ноты. Она восхищалась его выдержкой, тактом и добротой.
Джонс – чудо!
И тут случилось еще одно событие в их жизни: Джонсу дали титул баронета. Он был представлен королю, разумеется, с женой, и дочери лондонского Ист-Энда оказалось небезразличным внимание коронованных особ.
Огорчало одно: не сможет она рассказать об этом Капитану, презиравшему титулы и прочие пережитки феодализма.
И тут Мери постигла огромная нечаянная радость: она получила короткое, почти ласковое письмо от сына с извинениями, что не может приехать на каникулы домой, потому что нанялся коллектором в экспедицию на север Шотландии. Пусть его любовь еще не вернулась, но у нее снова был сын. Она сразу поняла, кому обязана этим даром. Как сумел Джонс – да еще на расстоянии – сломать упрямство гордого, оскорбленного юноши и вернуть сына матери? Это принадлежало той державе тонких отношений и чувств, куда Мери была не в силах последовать за Джонсом. Ее восхищение мужем возросло, но ничего не отняло у Капитана, внезапно вернувшегося в Лондон.
Потом оказалось, что никакого «вдруг» и не было, он явился в точно назначенное время, это она все перепутала в своей счастливой замороченности.
О том, что он в Лондоне, Мери узнала от приятельницы, с которой столкнулась в антикварной лавке – искала подарок баронету Джонсу. Подруга сообщила о прибытии Капитана как бы невзначай, но таким фальшивым тоном, что отпали всякие сомнения в полной осведомленности света. И тут же вспыхнула мысль о Джонсе: каково е м у все это? Вспыхнула и погасла. Мери купила мужу бювар XVIII века, а Капитану, тоже слегка ею обиженному, – недорогую вересковую трубку; кажется, такие старые, давно вышедшие из употребления трубки называют носогрейками – подарок в самый раз для удалившегося от дел пирата.
Ей захотелбсь скорей вручить Капитану и подарок и шутку, но между нею и любимым стояла безупречная фигура мужа – в твиде, фланели и замше. Да и попробуй забыть, к т о вернул тебе потерянного сына. Красноватое лицо, серо-голубые глаза и твердая загорелая рука были гарантией ее сохранности в мире, лишь прикидывающемся добрым. Она пыталась стать ангелом-хранителем Капитана, но ее ангелом-хранителем был и оставался Джонс. Капитан слишком мучается с собственной неустроенной душой, чтобы тратиться на другого человека. И Мери затосковала.
Помощь, как всегда, пришла от Джонса. Как-то вечером он сказал своим обычным, спокойно-мягким голосом:
– Я слышал, Капитан в Лондоне. Ты не хочешь повидаться с ним?
Сказанное Джонсом выходило за рамки нормальной человечности, от его слов отдавало каким-то великомученичеством или… холодом.
– Ты что же, совсем не ревнуешь меня? – Наивность порыва искупала жестокость слов.
– А тебе еще и этого хочется? – улыбнулся он одними губами. – В основе всякой ревности – недостаток любви.
Это прозвучало сентенциозно, похоже, он опять кого-то цитировал. Да бог с ним, что поделаешь, если о самом задушевном он умеет говорить лишь чужими словами. Так его воспитали, приучив прятать слабость за броней обескураживающих формулировок.
– Как я могу тебя уважать, не уважая твоих чувств? – продолжал Джонс. – И я не средневековый рыцарь, чтобы верить в пояс добродетели. Мне не хочется, чтобы ты унижалась до лжи.
И тогда Мери показалось, что игра мужа не совсем чистая. Ощущение такое, будто ее незаметно к чему-то подталкивают. К чему?.. Ведь какая-то преграда между нею и ее любовью уже выросла. А щедро предложенная мужем встреча с Капитаном скорее связывает, нежели раскрепощает. Зачем все это?
Она не могла состязаться с мужем в благородстве и жертвовать Капитаном.
Неужели Джонс так наивен? Ведь когда ей станет невмоготу, она просто уйдет к Капитану, и пусть тогда Джонс на досуге придумывает софизмы для ее оправдания. Неужели до сих пор неясно, что он сохранит ее лишь до тех пор, пока Капитан не скажет своим прокуренным, непрокашлянным голосом: к ноге!..
– Я ничего не имею против Капитана, – продолжал Джонс. – Какое мне до него дело? Он просто частица мировой суеты и неустройства, откуда приходят все беды. Лишь мы сами придаем безликостям силу рока. Он мог быть не Капитаном, а шофером, клерком, кондуктором, не писать картины, а играть на трубе или на бильярде, все это не имеет значения, кроме одного: он попал в круг твоей доброты. Он замечен, выбран, вознесен тобой, наделен вовсе не присущими ему силой и властью. Все эфемерно, это ты одариваешь столь щедро человека толпы. И его значительность лишь в нас двоих. Для всех остальных он неприметнее моли. И ненавидеть я должен не его, а тебя, но я тебя люблю, и ничего с этим не поделаешь. Так пусть не становится наша жизнь фарсом.
Повторяю, я не хочу, чтобы ты научилась лгать, обманывать, притворяться, носить в себе тайную злость. Оставайся свободной и достойной. Ты не виновата в случившемся, и ты сказала мне правду. Спасибо тебе за это. Знаешь, как сходятся великие вожди? С гордо вскинутыми головами. Сохраним в глазах отвагу встречать взгляд другого… Странно, я действительно начал чувствовать себя индейцем, а ведь прежде шутил насчет своей красной кожи.
Так вот, «индеец» удаляется в старый девонширский вигвам. А ты можешь увидеться со своим гринго. Скажи ему, что нет никакой нужды избегать меня.
Но упаси его бог приучить тебя к огненной воде, тогда я без шуток вытряхну его морскую душу. В конце лета мы съедемся всей семьей, я привезу на несколько дней нашего мальчика, а там – опять в экспедицию.
Все было вроде бы по чести, по добру и справедливости, а осадок у Мери остался горький. И не понять, в чем причина? Он ставит ей условия…
Смотреть друг другу в глаза. Тут нечего возразить. Он сам сделал все, чтобы она не опускала головы. Так в чем же дело? Хозяйская интонация?..
Встреча с Капитаном после долгой разлуки получилась сердечной. Правда, не сразу. Капитану сперва надо было выплеснуть все свое презрение к титулам и прочей светской мишуре. Потом он выдал ей за то, что заставила так долго себя ждать. Но в сильнейший гнев его повергло сообщение, что Джонс сам предложил ей встретиться с ним. Мери не сочла нужным это скрыть. Капитан взвился и заорал, что не намерен плясать под Джонсову дудку. Если она настолько зависит от мужа, им лучше прекратить встречи. Он просит раз и навсегда избавить его от подробностей ее отношений с Джонсом, из которого она делает дурака и все-таки трусливо ему врет.
– Я не вру, я ему все сказала.
– Что сказала?
– Про нас с тобой, – замерев от страха, пролепетала Мери.
Вопреки ожиданию, Капитан пришел в восторг:
– Так и влепила ему? Браво, старушка! Это по мне. Пусть почувствует, как у него растут рога. Люблю открытую игру. Ну, расскажи по порядку. Ты, значит, ему так спокойненько, а он?..
– Ему было неприятно, – пробормотала Мери.
– Я думаю! – захохотал Капитан. – Если б моя жена… – Тут он осекся и закончил другим, деловым тоном: – Так или иначе, дело сделано. Молодец! Не выношу недомолвок.
Но недомолвка, и весьма серьезная, осталась – для Мери. Она не услышала заветных слов.
А Капитан стал на редкость мил. Рассказывал о своем плавании в комических тонах, что ему не было свойственно, ибо смешное он подмечал только в других людях, показывал новые работы, которые очень понравились Мери. Это было все то же, но как-то раскованнее – смелое неумение становилось твердой манерой. Потом они сходили в ресторан, пообедали и вернулись назад.
Мери хотела остаться у Капитана, но он не позволил. Она уже научились не обижаться, ей нравилась его грубая прямота после утомительных околичностей Джонса. Он проводил ее на такси.
В общем, это был счастливый день. Капитан даже трубку принял великодушно. Набил ее табаком и задымил, строя свирепые «пиратские» рожи.
Делал это на редкость артистично. "А ведь он и сам не знает, как много в нем заложено", – думала Мери.
"Все течет, но ничего не изменяется", – шутка Анатоля Франса как нельзя лучше выражала ситуацию этого тройственного союза. Кажется, у всех его участников было достаточно времени разобраться в себе самих и в своих отношениях, сделать выводы, принять достойные решения и осуществить их.
Создавшееся положение не устраивало всех троих. Но никто неотваживался на решительный поступок.
Джонс не пытался что-либо изменить, боясь потерять Мери, та ожидала знака от Капитана, робея взять игру на себя; а Капитан равно опасался того, что Мери в последний момент отступит, и того, что на него ляжет ответственность за другого человека.
Но внутри этой стабильной системы все время происходили какие-то сдвиги. Так, Капитан стал появляться у Джонсов, конечно, по желанию главы дома. В Англии любое отклонение от нормы, если оно освящено временем, обретает силу непреложности, поэтому связь Мери с Капитаном была как бы санкционирована обществом и уже не подлежала ни обсуждению, ни тем паче осуждению. Чутко уловив перемену в общественном мнении, Джонс решил узаконить Капитана в традиционном образе друга дома.
Передавая в первый раз Капитану приглашение на ужин, Мери была уверена, что он, по обыкновению, взовьется и обрушит на голову Джонса – да и на ее собственную – отборную брань. Однако он спокойно и даже как-то чопорно принял приглашение. Ей и невдомек было, что этого требовал капитанский "кодекс чести" – не отступать перед любым вызовом.
Мери заранее мучилась, что Капитан придет в нарочито расхристанном виде, с сальными волосами и вонючей трубкой в зубах, а Джонс будет делать вид, что все в порядке, и глубоко презирать неряху. Вообще-то Капитан отказался от босяцких замашек, он носил либо безупречную морскую форму, либо черную бархатную куртку художника, но склонность к эпатажу в нем сохранилась, и едва ли он упустит свое.
Действительность превзошла все ожидания: Капитан принарядился. Он раздобыл черную пару, которая была ему великовата: пиджак сидел мешком, а рукава закрывали пальцы, отчего он казался безруким. К тому же он нацепил глухо-черный галстук – последний штрих к портрету факельщика диккенсовских времен. Неужели это маскарад и он оделся в магазине "Все для похорон", чтобы посмеяться над Джонсом? Как и большинство добрых людей, Мери не отличалась проницательностью. Она взглянула на мужа, надеясь по его реакции понять, что это – всерьез или очередной фортель Капитана. Джонс был слегка ошарашен, но явно не подозревал Капитана в мистификации. И сердце Мери исполнилось щемящей нежности – не к элегантному, изящному, прекрасно владеющему собой Джонсу, а к нелепой фигуре в траурном одеянии.
Джонс мгновенно угадал, что соперник выиграл эту блиц-партию, ему все на пользу, даже самые нелепые промахи, и это лишний раз подтверждало, что дело не в нем, а в Мери, поэтому и бороться с ним бессмысленно. Джонс с трудом высидел ужин, а затем разыграл маленький спектакль: взглянул на часы, охнул, сделал огорченное лицо, извинился перед женой и Капитаном: у него назначено в клубе деловое свидание, и он должен там быть. Для дома Джонсов это было нарушением этикета, полагалось дождаться кофе и ликера, но впервые в глазах Мери выдержка изменила Джонсу. Капитан, конечно, ничего не понял и великодушно простил хозяина, обменявшись с ним крепким рукопожатием.
– А он ничего, твой брат. – заметил он добродушно, когда Джонс откланялся. – Я думал, он хуже. И что мне нравится – знает свое место.
Мери не отозвалась, сейчас она жалела Джонса: отащился в клуб со смертной тоскою в душе, а там надо делать вид, что все в порядке, что у тебя отличное настроение, улыбаться, отшучиваться, поддерживать беседу. Бедный Джонс!..
Мери все-таки не до конца знала своего мужа. Джонсу по роду его деятельности приходилось всегда рассчитывать, предусматривать всевозможные случайности – ведь успех экспедиции зависит от самых разных причин, прямого отношения к науке не имеющих. От состава группы, в первую голову от снаряжения, продовольствия, транспорта, медицинского обслуживания, запасов питьевой воды, исполнительности и честности рабочих, нанимаемых на месте. Но и это все еще не гарантирует успеха, в дело могут вмешаться стихии, политические осложнения, расовая ненависть, тайные пороки. Всего предвидеть нельзя, но надо стараться предвидеть все.
Он не мог, например, угадать, что Капитан вырядится как шут гороховый, и Мери от доброты и жалости потеряет над собой контроль, а он не выдержит зрелища такой нежности, изливаемой на другого, и будет вынужден удрать из дома. Но он предусмотрел главное – что ему захочется уйти хотя бы для того, чтобы дать им возможность побыть вдвоем. И что настроение при этом у него будет совсем не клубное.
Сейчас речь пойдет об институции, которую ошибочно считают порождением нынешнего просвещенного времени, а существовала она, хоть далеко не в таких масштабах, с середины тридцатых годов. Воистину новое – это хорошо забытое старое. Сейчас на Лазурном берегу каждый уважающий себя отель располагает штатом "девочек по вызову", но еще в доброй старой довоенной Англии имелись хорошо засекреченные отельчики, приносившие своим владельцам славные доходы отнюдь не за счет коммивояжеров и путешествующих старых дев. Обстоятельный во всем и дотошный человек, Джонс получил доступ в один из таких отелей. Он был потрясен, узнав, что ночь с телефонной жрицей любви стоит много дороже той суммы, какую выручает за сезон рабочий-абориген в экспедиции. "Что же такое умеет эта молодая особа?" – спрашивал себя Джонс, разглядывая фотографию темноволосой девушки с широко расставленными светлыми глазами.
Она отличалась от журнальных красавиц печатью индивидуальности: хорошо очерченный рот не улыбался, светлые, чуть удлиненные глаза смотрели спокойно и строго – серьезное, хмуроватое лицо профессионала высокой пробы, и он, не колеблясь, выбрал эту девушку, хотя с альбомных фотографий ослепительно улыбались и более яркие существа.
Когда девушка пришла – точно в назначенный срок, как служащая, которая и минуты не подарит работодателю, Джонс оторопел. Она была невиданной стати: выше его ростом, с развернутыми плечами, с сильными округлыми икрами и гордо посаженной головой – воительница, темноволосая Брунгильда, Валькирия. На сворке она вела рослую афганскую борзую с громадными мягкими лапами, пышной, промытой и расчесанной волосок к волоску золотистой шерстью и длинным острым щипцом. Афганские борзые обычно добры и чуть флегматичны, но этот аристократ был напряжен, собран, как перед бегом или броском, он не располагал к фамильярности.
– Какой красавец! – восхитился Джонс, помогая Брунгильде снять шиншилловую накидку.
– Чемпион породы, – сдержанно сообщила та.
Она опустилась в кресло, закинула ногу на ногу, пес сел рядом, он щурился, тяжеловато дышал, высунув розовато-пепельный язык, но не расслабился.
– Зачем вы водите его с собой? – поинтересовался Джонс.
– Отчасти для стиля, – без улыбки ответила девушка. – Когда клиент видит такое чудо, он уже не считает, что переплатил. А еще – моя защита. Вы не представляете, с какими психами приходится иметь дело… – Она внимательно посмотрела на Джонса. – Вы не псих, но вы трудный случай.
– В каком смысле?
– Плакать не будете? – спросила она мимо его слов.
Джонс деланно засмеялся.
– Пожилые женатые мужчины оплакивают свое падение, как изнасилованные монашки.
– О чем вы?
– Первая измена жене в таком возрасте страшнее потери невинности.
Джонс разозлился, но как-то глупо ссориться с женщиной, которая так дорого стоит. Он пожал плечами.
– Что вы обо мне знаете?
– Вы женатый человек. – Она кивнула на обручальное кольцо Джонса. – Вы лондонец и джентльмен. Вы никогда не имели дела с продажной любовью.
Интересный, богатый, знающий себе цену человек – вам ничего не стоит сделать любовницей даму вашего круга, это приличнее и неизмеримо дешевле.
– С последним я полностью согласен, – вставил Джонс.
– Мы – для нуворишей, американских миллионеров, считающих Европу сексуальным раем, неполноценных, но богатых старцев и богатых юнцов, которым хочется скорее все узнать, – продолжала она, не обратив внимания на фразу Джонса. – Вы не подходите ни под одну из этих категорий. Что остается?
Крушение. Вы потерпели крушение, приятель. – Странно и волнующе прозвучало это фамильярное обращение.
– Вы проницательны, – пробормотал Джонс.
И тут он заметил, что с появлением Брунгильды его рана перестала кровоточить. Конечно, так не излечишься, но и малая передышка – благо.
– Эй, приятель, вернитесь! О чем вы думаете?
– О вас.
– Как трогательно! Я вам была нужна лишь как предмет для размышления?
– Нет, – сказал Джонс. – А собака не может побыть в прихожей?
– Она не мешает. Или у вас аллергия?
– Нет. Но я верю, что у животных есть зачатки душевной жизни.
– Рой! – повелительно сказала Брунгильда.
Пес поднялся, ореховые глаза его сочились тоской. Он медленно, понуро побрел в прихожую.
Позже, за ужином, который им подали в номер, Брунгильда сказала:
– Вы великолепный мужчина. Так в чем же ваша беда?.. Хотите, угадаю?
Вам изменяет жена.
– Предположим, – сказал Джонс, не понимая, как он позволяет себе говорить об этом с этой девкой.
– Вы не можете ее оставить?
Джонс кивнул.
– Дети… дом… налаженная жизнь… – У нее был рассеянный вид, потом взгляд вдруг собрался в фокусе. – Это все не главное. Любовь. Единственная и неповторимая. Что ж, бывает, крайне редко, но бывает. Почему она не уходит?
Джонс промолчал. Ему было стыдно продолжать этот разговор и вместе с тем хотелось, чтобы она продолжала.
– Опять же… дети, дом, положение… – И в упор: – Любовник не хочет?
– Может быть, и хочет, но не говорит.
– Он беден?
– Неустроенный. Безбытный.
– Понятно. Так ему удобнее. И давно это у вас?
– Сейчас мне кажется, что всю жизнь.
– Она стерва?
– Добрый и милый человек.
– Немножко вялая, да? Ни рыба ни мясо?
– Чепуха! Она женственная, милая…
– И бестемпераментная, – уверенно добавила Брунгильда. – Дайте мне мужчину, и я скажу, чего стоит его жена. Успокойтесь, она не уйдет.
– Вы предсказательница?
– Да нет, это все так просто. Никуда не денется ваша Мери.
– Откуда вы знаете, как ее зовут?
– Вы дважды назвали меня «Мери». Ее поезд уже за поворотом, она сама это скоро поймет. От вас требуется немного терпения. Ну а станет невмоготу, у вас есть мой телефон. Теперь поняли, почему я так дорого беру?
– Да! – искренне и серьезно подтвердил Джонс.
…Мери и Капитан провели время менее содержательно. Капитан захотел осмотреть квартиру и сделал это с большим тщанием, воздерживаясь от критических замечаний. Большое впечатление произвела на него библиотека Джонса, да и весь кабинет. Он отдал дань картинам, их было немного, но все высшего качества, долго стоял перед своим старым пейзажем и что-то соображал про себя.
– Юношеская работа… Не мешало бы Джонсу приобрести меня позднего.
Мери подумала, что он шутит. Ни в малейшей мере. Капитан был серьезен, искренен, прост – не так часто эти добродетели совокупно осеняли мятежную душу Капитана.
Как и всегда, когда Капитан отдалялся. Мери попыталась прибегнуть к нежности, но была не грубо, однако решительно отстранена. То ли его сковывала возможность скорого возвращения Джонса, то ли весь чужой слишком основательный, жирный быт, но когда Мери проявила слабую настойчивость, он сказал важно: "Я пират, а не карманник". "Устричный пират!" – сердито подумала она, покоробленная мелкотравчатой этикой ближнего действия. А потом возникла другая мысль: Капитан уважал Дом и Ложе. Возможно, тут сказывались его крестьянские корни, он не полностью деклассировался в городской жизни.
Капитан вообще был положителен и очень важен в этот визит, он хотел во что бы то ни стало дождаться Джонса и напоминал ей сторожа, который должен сдать под расписку оставленный на сохранение товар.
Джонса он так и не дождался и, добродушно поворчав насчет "загулявшего старика", отбыл.
И во все последующие визиты Капитана (для Мери они были наказанием божьим, но муж настаивал, а Капитан не уклонялся) программа оставалась неизменной: в какой-то момент Джонс ссылался на неотложное дело и оставлял их вдвоем. При этом он далеко не всегда спешил к даме с афганской борзой, чаще просто шел в клуб или ночной бар. Он догадывался, что локальная верность Мери гарантирована лишь присутствием в их доме Капитана. Впрочем, теперь это его волновало меньше. Близость с Брунгильдой сделала духовнее его любовь к Мери, что отнюдь не остудило супружеского рвения. Он заметил, что Мери стала как-то «обязательнее» к этим постоянным приливам страсти, начисто исчезла едва ощутимая даже обостренным чувством Джонса заминка – знак пассивного сопротивления. Тайная душа Мери угадывала неведомо для нее самой, что за спиной Джонса не так пусто, как прежде, и столь же неведомо для своего дневного сознания она ревновала мужа.
Были очевидны и перемены в жизни Капитана. Скандальная сдава донжуана способствовала его успеху как художника. Свет прослышал о нем и заинтересовался. Стало модным иметь одно-два полотна этого героя-любовника, «пирата», "морского разбойника", завладевшего женой баронета Джонса. Сам баронет был слишком взыскан удачей, чтобы желать ему добра. Светские люди, не сговариваясь, делали все, чтобы поддержать "дьявольски талантливого" и романтического отщепенца. Конечно, в широком мире Капитан оставался безвестен, но ведь люди живут не в безбрежности, а в той ячейке, которую им отвела судьба, Капитан и плавал-то у берегов, имея даль лишь по одну руку, а по другую – преграду земной тверди. Но ему повезло и на суше, и на море.
За годы близости с Мери Капитан цивилизовался. Ушли в прошлое дебоши, драки, безрассудное злоязычие, сменились и люди, ведавшие его морской судьбой. В глазах нового начальства он слыл умелым, опытным и дисциплинированным мореходом, которого незаслуженно держали в загоне. И Капитана толкнули наверх. Нет, он не стал водить океанские лайнеры, китобойные флотилии или гигантские нефтеналивные суда, которые почему-то нередко гибнут в самых рыбных местах и возле пляжей, ускоряя экологический кризис, но он оторвался от прибрежной полосы. Теперь океан предлагал ему свою грандиозную ненужность во все четыре стороны. И наконец настал тот великий день, когда он впервые пошел не старпомом, а капитаном на экспедиционном судне и не куда-нибудь – на Джорджес-банку, а это для морской души что Мекка для мусульманина. Сладко было произносить мужественное, щекочущее гортань и небо слово: "Джорджес-банка".
Как на грех, Мери никогда не слышала об этой океанской ямине.
– Можно ли быть такой дурой? – даже не разъярился, а затосковал Капитан. – Такой непроходимой дурой!
– Хорошо, я дура, – смиренно сказала Мери. – Но объясни мне, что это такое.
– И не подумаю. Не знать Джорджес-банку!.. И ты хочешь быть подругой моряка!
– Я хочу другого, – тихо сказала Мери, – быть женою моряка. Подруга я уже сто лет.
– Одинокий путник идет дальше других, – подумав, сказал Капитан.
Мери разрыдалась. Сколько лет ждала она, что Капитан ее позовет, позовет навсегда, сколько лет жила мечтою о полном соединении с ним. Ей до судорог надоело быть неверной женой, грешной матерью, нарушительницей общественной морали, она уже немолодая женщина, неужели не заслужила она права на покой? Ее любовь, терпение, преданность – все ничего не стоит перед какой-то Джорджес-банкой, будь она проклята! И почему мужчины в трудную минуту прикрываются чужими словами?..
Конечно, они помирились. Ее доброта не могла устоять перед смутным обещанием "все крепче обдумать". Под конец она попросила написать для нее эту замечательную Джорджес-банку, что вызвало новый приступ гнева у Капитана: с таким же успехом можно просить его написать дыру, пустоту. Тут Мери вообще перестала что-либо понимать; если Джорджес-банка – просто дыра, то почему столько шума из ничего? Но сказать это вслух не решилась. На всякий случай попросила Капитана одеться потеплее, наверное, оттуда сильно дует.
Капитан уехал. Джонс приехал. Медно-красный, худой, как кость, бодрый и помолодевший. Его наградили Золотой медалью Шведского Королевского общества и торжественно вручили ее в посольстве.
"Я спутница двух величайших людей Англии, – с горькой иронией думала Мери. – Наверное, я приношу счастье. Только не себе самой".
Так оно и было: и Джонс и Капитан процветали, а она по-прежнему сидела между двух стульев, и осень стучалась в ее двери. И тут ей выпала чуть грустная радость: она стала бабушкой. "Бабушке Мери" – так теперь называли ее домашние – было доверено ясноглазое, горластое и алчное сокровище. Целыми днями пропадала Мери в доме сына, вечером Джонс заезжал эа ней, она встречала его застенчиво-радостной улыбкой.
