Текст книги "Не спится…"

Автор книги: Юрий Лифанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Возвращенец

Мой собеседник – в недавнем прошлом инженер одного из многочисленных волгоградских НИИ. Мы с ним давно знакомы, но не близко. Друзьями не были. Встречаясь, здоровались, перебрасывались парой-тройкой дежурных фраз о делах, работе, детях. Года три я не видел его, но очень-то не переживал: мало ли по каким причинам исчезает человек из поля зрения. А недавно вдруг встретил на улице и по-прежнему, раскланявшись или кивнув на бегу, поспешил бы по своим делам, но радость его при встрече со мной была на удивление велика и искренна: после обыкновенного рукопожатия он вдруг крепко обнял меня, как очень близкого и дорогого человека.

– Вот вернулся, – будто с душевным облегчением ответил он на мое обычное «как дела».

– Откуда? – полюбопытствовал я без особого интереса: такая уж ли редкость сегодня, когда кто-то откуда-то возвращается.

– Почти три года не жил в России, представляешь… Из Израиля…

И вновь я не придал особого значения этому его желанию удивить меня. Эка невидаль – «почти три года» где-то был. Немалый срок, конечно. Многое у нас изменилось за это время. Ну да привыкнет. Понедоумевает и привыкнет.

– Я ведь насовсем уезжал, – продолжил он. – Как началась тогда, в девяностых, свистопляска с переменами в стране, из-за которых и работу потерял, и жизнь привычную, налаженную, так и решил: здесь жить нельзя. И мыслью этой подогревал себя до самого отъезда. Потом, уже там, не раз задавал себе вопрос: а теперь-то чем жить, мне стало лучше? Я даже записи стал делать. Все больше о чувствах, настроениях. Мысли разные. Никогда никаких дневников не вел, а тут… Должно быть, потому что поговорить не с кем было. Домашним – не до бесед по душам. Все с первого дня одной мыслью жили – как бы где-нибудь хоть что-то заработать на продукты. И ради этого надо было куда-то ехать, ломать все, к чему привык?

Из всего этого монолога о наболевшем я в тот момент уловил главное – то, что он записи там вел. Мои коллеги, съездив на две-три недели за рубеж, как правило, спешили рассказать читателям о своих мимолетных впечатлениях в заметках под рубрикой «Из дальних странствий возвратясь». В его же словах, подумалось мне, и драма современника, и взгляд иной на тамошнюю жизнь. «Изнутри», как говорят. Словом, решил я с ним побеседовать обстоятельнее, а если позволит, то и с записями его познакомиться. Он охотно согласился.

Его тетрадка с записями начиналась с довольно обширной главы о дне отъезда, дающей представление о тех мыслях и чувствах, которые испытывает человек, приняв судьбоносное, как любят выражаться, решение.

«О том, что на свете немало дураков, я и прежде знал. Но то, что я оказался одним из них!.. Мысль эта возникла на второй день пребывания здесь и даже не ошарашила меня. Надо ли удивляться такому открытию, если, дожив почти до пятидесяти, ничего толком не обдумав, с чисто российским «авось» сорвался с места. Как в омут с головой!

Конечно же, причины для отъезда были. Для оправдания своих поступков человек всегда найдет причины. Ведь и товарищи мои с пониманием отнеслись к такому решению: правильно, мол, делаешь. Если, дескать, есть такой шанс, используй, повезло ведь. А иные, прикрыв дверь моего кабинета, тихо-тихо делились: завидую, мол, тебе… Доверчив русский человек. Классик, правда, утверждал, что не любопытен и ленив… Но думал он о нас так лет полтораста назад. А мы до сих пор не задумываясь цитируем его, объясняя самим себе причины всех наших проблем.

Любим вспоминать и другое его изречение: «Черт догадал с умом и талантом родиться в России». Ну мыслимо ли фразу из частного письма А. С. Пушкина к жене сделать чуть ли не основой национального самосознания? Кто знает, может быть, кокетничал Александр Сергеевич с молодой женой, шутил, может быть, ерничал, печалился даже… А наши извечные претенденты на духовное лидерство выдрали цитату из контекста, из времени и вот уже более ста лет талдычат ее в дело и не в дело.

Беда еще в том, что и слушатели этих златоустов с согласием кивают головами: да-да, умны, мол, ко многому способны… Но ведь живем-то где? Видимо, я – из той же породы согласно кивающих. А вот когда вышел за порог с чемоданами и остановился перед автобусом, специально присланным за нами, чтобы отвезти в аэропорт, тут и возникла простенькая мысль: куда? зачем? Я же часть земли, страны этой, понятной мне, родной. Пусть неприбранной, изуродованной нами же, вечно спешащими в попытках облагородить ее, но моей. У меня не было обид на нее и не было к ней претензий. Я не лишним себя здесь чувствовал. Много ли она от меня лично требовала? Да ничего! Работать в меру сил, уважать людей, рядом живущих. Вот, пожалуй, и все. Скорее, я, мы постоянно чего-то от нее хотели и все считали, что мало она нам дает, не по нашим талантам и достоинствам.

Ехали мы в Ростовский аэропорт дорогой, знакомой издавна, с детства. Сколько ни бывал здесь, не думал, что вижу все, может быть, в последний раз. Степи эти, далекие перелески, донское взгорье с меловыми отрогами у Калача, овраги, балки, кустами заросшие, темные, сырые. Случалось, годами не попадал в эти места и не горевал. Знал, никуда им от меня не деться. Не сегодня, так завтра, через год-другой, а увижу. А теперь?..

Ехали долго. Было время и смотреть, и думать. Что гнало нас отсюда? Бог знает! Теперь среди этих печальных полей с далекими холмами под темными громадами предгрозовых тяжелых туч все причины казались пустяковыми. Тревога за будущее детей, стесненное жилье без надежды его улучшить, работа без оплаты у жены, а потом и потеря ею даже этого места – все кануло куда-то в эти часы долгой дороги. У одних ли у нас такие обстоятельства? Ценой ли потери отечества решать их?

– Что с тобой? – робко тронула меня за руку жена.

– Смотрю, – вздохнул я.

Перед самым отъездом, когда мы с добрым десятком провожающих вышли уже из подъезда и остановились у дверей автобуса и женщины, в голос отрыдав, вытирали глаза платками, у меня вдруг сбился сердечный ритм. Должно быть, от той внутренней дрожи, озноба какого-то, возникшего в тот миг, когда какая-то соседка заголосила на кухне. Женщины толклись там, пока мужики таскали коробки и баулы. К этому громкому плачу добавилось всхлипывание жены. Никогда я не слышал, как она плачет. А тут ее прорвало. Затрясло и меня. В тот момент, потащив по полу раздутую сумку, я сумел унять дрожь. А у дверей автобуса от ломоты в груди в глазах потемнело. Через миг все успокоилось во мне, но жена успела заметить, что со мною что-то случилось, и теперь продолжала тревожиться.

– Смотрю, – повторил я, – увижу ли еще…

– Но мы же приедем. Через год возьмем отпуск и приедем…

– К кому приедем?! В гости?… Мы ведь не гости здесь были. Дом наш здесь… У человека должен быть дом, свой дом, понимаешь? А теперь его нет. Ни там, ни тут…

– Ну, успокойся, прошу тебя. Видишь, сын уже задергался, – тихо стала она упрашивать.

– Да-да, уже спокоен, извини. Что еще остается…»

Этот отрывок из тетради знакомого оказался единственным, детально рассказывающим о дне отъезда из России. Все остальное, уже о жизни за ее пределами, представляло краткие блокнотные записи о чувствах, мыслях и настроениях человека, силой обстоятельств оказавшегося вне отечества. Читать их было любопытно, но без объяснений автора почти невозможно представить последовательность событий, и многое казалось непонятным. Пришлось просить моего товарища часть записей прокомментировать. Так мы с ним и беседовали несколько дней подряд. Я вспоминал какой-нибудь эпизод из прочитанного, а он рассказывал. Иногда подробно и подолгу, а иногда отмахивался – неважно, мол, особенно когда речь шла о личной жизни близких. Я не настаивал. А некоторые строки в комментариях не нуждались. Что можно добавить к таким, например, словам, бросившимся в глаза где-то в середине одной из его записных книжек: «Я лучше бы дома тосковал о зарубежных странах» или: «Никогда не стану я частью этого государства и никогда не буду крепок этим чувством здесь». Чем больше мы говорили с ним, тем сильнее я укреплялся в своем впечатлении, что собеседнику моему важно было убедить прежде всего себя в том, что, вернувшись в Россию, он поступил правильно, а тот отъезд был непростительной ошибкой.

– Ни на минуту не сомневался в том, что возвращаться необходимо, – ответил он на прямой вопрос. – Как только сошел там с трапа самолета, сразу же почувствовал, будто это и не я вовсе здесь оказался. Кто угодно, но только не я. Какое-то вдруг раздвоение личности возникло. Хочешь верь, хочешь нет, мне в тот момент вдруг показалось, что я умер. Сердце продолжало стучать, дыхание было ровным и глубоким, а живым я при этом не был. Я глазел на все новое, но интереса ни к чему не испытывал. Ничего! Кроме одного вопроса, что я тут делаю и как я здесь оказался, да еще по собственной воле – в голову мне ничего не приходило. И все годы, что прожил там, не мог понять – ради чего. Что бы ни говорил себе или кому-то, но ответа не существует. Там, кстати, многие из наших бывших тем только и занимаются, что убеждают себя в правильности выбора. Но я не верил им.

Я там с врачом одним встретился. Из Ленинграда двадцать лет назад приехал. Так, веришь, первое, о чем он меня спросил при встрече, зачем я сюда приехал и зачем мы все, жившие в СССР, страну развалили. Я тогда ему заявил, что сам бы порвал тех, кто страну уничтожил, а вот на вопрос «зачем приехал?» не нашел ничего умнее спросить у него: сам-то, мол, чего сюда явился, да еще двадцать лет назад, когда в Союзе все было стабильно. Очень зол я уже был к этому времени на тех, кто в семидесятых и позже жизнью своей недовольны были, скепсисом себя изводили, считали, что лучшего достойны. Вот и доктор этот таким же мне показался. А он в ответ на мой упрек отмахнулся и говорит: обманули, мол. Да кто обманывал-то, если сам верить хотел. Ночами «голоса» слушал: «Свободу», «Немецкую волну». Вот и наслушался. Теперь, оказывается, там, в Питере, все лучшее было. Мы, говорит, там друг другу товарищами были, а здесь едим друг друга. Вспомнил…

Мне, кстати, из-за того, что без обиды на страну уезжал, немного легче было. В этом я перед Родиной не виноват. Я ее никогда ни здесь, ни за бугром не клял. А есть там и такие, кто до сих пор расковыривают старые обиды. До сих пор! Этим и держатся. Никак не хотят признаться самим себе в том, что, уехав, глупость сотворили. Себя-то ведь умными считали.

Была у меня встреча с одним таким. Немолодой уже, а все еще кокетливый какой-то. Что-нибудь говорит, а сам словно бы в зеркало смотрится, впечатление произвести желает. При первой встрече сразу же заявил безапелляционно: «Умному человеку в России жить нельзя!» Видимо, хотел мне комплимент сказать и себя похвалить в очередной раз: мы, дескать, с тобой умные. А я взбесился. Мы, стало быть, с ним умные-разумные, а все, кто не имеет возможности уехать или не хочет этого, дураки, бездари и идиоты. Друзья мои, коллеги бывшие, люди, которых я уважал, любил, ценил, чьим вниманием дорожил, – все они, значит, придурки, и в число всяких избранных им путь заказан…

Расставаться со всем, что было в твоей прежней жизни, как оказалось, очень тяжело, почти невыносимо. Но выход, думалось мне, есть. Он в том, чтобы заставить себя все сразу и начисто забыть, как отрубить. Иначе нельзя, иначе изведешь себя тоской. Один мой земляк-волгоградец, чтобы язык быстрее выучить, по телеку только местные программы смотрел. Правда, вернулся еще раньше, чем я. А близкие мои целыми днями готовы были на экран таращиться по привычке. Все те же российские новости смотрели. «Зачем вам теперь это?» – выговаривал я своим. «Ну как же не смотреть, – возражали они. – Мы же там всю жизнь прожили… Интересно, что там сейчас».

Все я понимал. Сам не отрывался от экрана, когда наши новости шли. Но бес, проснувшийся во мне, подсказывал другие варианты причин: не с интересом вы смотрите, не с болью из-за того, что в России происходит, думал я, а смакуете ее проблемы, лишь бы убедить себя в безошибочности своего решения. Надо сказать, авторы российских телепрограмм в этом им немало способствовали. Столько грязи, столько негатива про жизнь здесь предлагали своему зрителю, что казалось, в России ничего иного нет, кроме криминальных происшествий, бандитских разборок, фактов головотяпства, бестолковщины и вечных провалов во всем, за что ни возьмись.

Дожив до седин, мы оказались в одночасье без дома. Мы снимали там квартиру. Аж из пяти комнат. За 600 долларов в месяц. Только жило нас в ней девять человек. Фактически три семьи. Тесть с тещей, моя семья из четырех человек, сестра жены с мужем и сыном. Хоть и родные, близкие, но как в коммуналке. Три разных семейных уклада. У всех свои привычки, свои потребности, интересы, характеры… Гремучая смесь, одним словом.

А каждой семье жить своим домом невозможно. Пособие по старости, что получали тесть и теща, уходило на оплату только лишь хозяину квартиры. За воду, газ, электричество надо было отдельно платить, и немало. И попробуй протяни с оплатой всех счетов, вмиг останешься без этих благ цивилизации: отключат без долгих разговоров и увещеваний. Может быть, это и хорошо – дисциплинирует. Но в том лишь случае, если ты работаешь и если зарплата позволяет. А при одном лишь пособии по безработице или при той минимальной зарплате, которую чуть ли не всю оставшуюся жизнь имеют многие из приехавших, выдерживать все эти платежи непросто. Ведь надо же еще и есть, пить, одеваться. Можно, конечно, на все это выкроить. И выкраивали. Но опять-таки на самое дешевое, самое доступное. И вот ради этого нищебродства надо было переиначивать свою жизнь?

Реальность эта бесила и мучила. Более всего вечерами. Идешь по улице, заглядываешь ненароком в открытые окна и, если видишь лампочку без абажура, сразу понимаешь: живет в квартире той такой же бедолага, как и ты. Убеждаешься в том, что ты прав, потому еще, что слышишь, как по телевизору или Пугачева поет, или Винокур дурачится.

Голая лампочка – признак прочной и долгой бездомности. Казалось бы, чего проще купить какую-нибудь простенькую люстру. Правда, и на эту мелочь деньги тоже надо выкроить. Но дело не в деньгах. Не нужна тебе эта люстра. Дом-то не твой. Завтра хозяин предложит съезжать с квартиры. Не завтра, так когда истечет срок договора об аренде. Зачем же угол этот чужой обустраивать? И с мебелью тоже нет смысла затеваться. Мы, знаешь, на чем с женой там спали? На продавленных топчанах, которые с улицы принесли. Кто-то выбросил, а мы принесли. А в изголовье у нас вместо тумбочек спального гарнитура картонные коробки из-под телевизора стояли. Жена прикрыла их цветастой тряпочкой – уютно получилось. В комнате у нас с ней кроме топчана лишь шкаф да стол письменный помещались.

Когда через полгода мне, как вновь прибывшему, перестали платить пособие, я не смог найти ничего, кроме работы уборщика в магазине. И то повезло, потому что магазин тот был недалеко от дома. И вот я, дипломированный инженер с большим стажем конструкторской деятельности, бегаю весь день с ведром и шваброй, выполняя требования всех – от директора магазина до охранника у входа. Полы протри, тележки, оставленные покупателями в зале, собери, в ряд их поставь, покупателям покупки в пакеты уложить помоги, а они эти покупки, кажется, тоннами набирают, да еще и до машины доставь, если пошлют. Я сам не в хоромах рос. С пятнадцати лет на нашем тракторном и маляром, и плотником работал, у станка стоял. Все было. Но ведь в инженеры выбивался. Школу работающей молодежи, институт заочно закончил. А в результате – снова с тряпкой? При этом радоваться должен, что хоть такая работа есть. Давала она мне гарантированный минимальный заработок в размере, равном 750 долларам. Мог ли я жить своим домом, без совместного стариковского пособия в 600 долларов, которое они целиком отдавали хозяину нашей квартиры?

Место свое я потерял ровно через месяц после того, как начал работать. Здоровье подвело. Начались у меня боли в желудке. Отпросился у директора, чтобы к врачу с утра сходить. Отпустил, но с таким выражением лица… Впрочем, его понять можно. Зачем ему такой работник, который мало того что немолод, так еще и нездоров. К врачу, надо сказать, ходить пришлось не один раз. Камень в желчном пузыре обнаружили. Нужна операция. Испугала не столько ее необходимость (здесь убедили, что операция несложная, через два дня уже бегать буду, ведь тут такая медицина, самая лучшая, самая передовая), сколько боязнь, что с работы попросят. И, как назло, примерно через неделю ночью такой приступ случился, что до утра уснуть не мог. Не отпускала боль. Вымотала. А к 7:00 на работу идти надо. Позвонил напарнику (тоже инженер с Украины), объяснил ему все. Говорю: «Предупреди, что во вторую смену выйду обязательно, может, успею в себя прийти». Прихожу к часу дня, а директор меня этак пальцем к себе подзывает и говорит что-то. Спокойно говорит, равнодушно даже как-то. Мне наши бывшие, кто уже давно там живет, переводят: он, мол, заявляет, что в услугах моих больше не нуждается.

Словом, на этом работа моя, первая там, и закончилась. Надо было искать другую. Но как устраиваться на нее, если вот-вот операцию должны делать. Время уже назначили, месяца через полтора. Могли бы и раньше сделать, да вот только медицинская страховка у меня была простая. А там есть еще и так называемые «золотые». За них ежемесячно отдавать надо в пять-шесть раз больше, чем за простую. Если на те же доллары перевести, то получается 20–25 «зеленых». Мы-то с первых дней, конечно же, «золотые» себе завели: по первому разряду жить хотелось. А позже поняли – первый разряд не по нашим доходам. От «золотой» страховки вынуждены были отказаться.

Слушая своего собеседника, вспоминая прочитанное в его записках, я не раз замечал, как часто упоминает он о раздражительности, постоянно возникающей между близкими людьми. И если, по его словам, с первых дней пребывания там это чувство чаще всего испытывал он, то в рассказе о потере работы из-за болезни нередко сетовал уже и на жену, которая, судя по всему, тоже оказалась растерянной перед возникшими обстоятельствами.

– Доктор так и сказал нам тогда с ней, была бы у нас «золотая» медицинская страховка, он бы сделал операцию в течение ближайших дней. Ну а коли простая – ждите, говорит. Стали ждать, что делать, – продолжает рассказывать мой товарищ. – Жена одна стала работать и еще на стороне должна была теперь подрабатывать. То в конторе какой-нибудь или в чужом доме полы моет, то старика какого-нибудь, больного и немощного, по улицам выгуливает за часовую оплату. Но все это крохи. А я жду операции. Дома сижу. Даже подкалымить не на чем: нет работы, а та, что есть, тяжелая, не по моим болячкам. Жене в глаза стыдно смотреть. Вижу ведь, как она колотится. Вижу и то, как она, уставшая, замотанная, уже почти не сдерживает свое раздражение при виде меня, растерянного, унылого. И куда подевались ее обаяние, доброжелательность, сердечность – все то, что делало жизнь нашей семьи и радостной, и уютной. Да и гордыни тоже поубавилось.

А когда пришло время ложиться в больницу, медработники страны вдруг забастовали. Повышения зарплаты стали требовать. От приемов, от плановых операций отказываются. Месяц, другой, третий бастуют. Тем-то, у кого страховка «золотая», ни в чем не отказывают. А таким, как я, одно твердят – ждите.

Словом, сделали мне операцию ровно через год после того первого приступа. Я даже за это время уже сумел все-таки другую работу найти, близкую моей основной профессии, но опять-таки за ту же минимальную зарплату, и каждый день боялся, как бы приступы не стали повторятся, и все думал, как же хозяину об операции сказать. Ведь и этот тоже начнет морщиться…

– Но скажи, пожалуйста, – вклиниваюсь я с вопросом, который меня давно уже интересует, – почему же не возвращаются, если так трудно? И в бытовом плане, и в психологическом…

– Возвращаются. Я же вот сижу перед тобой. Другое дело, что не так массово, как уезжают. Дело ведь еще и в том, что соотечественники наши приехали туда не только из России, но и из союзных республик бывшего СССР. А белорусские, украинские законы не допускают двойного гражданства. Государства Средней Азии тоже не допускают. И тот, кто уехал оттуда, чтобы просто жизнь сохранить во вспыхнувших межнациональных конфликтах или из-за их угрозы, по-настоящему несчастные люди. Им возвращаться некуда. И только Россия, к счастью, позволяет возвращаться без особых проблем, потому что допускает двойное гражданство. По-человечески это, гуманно. Если бы не было такой возможности, я бы точно оставшуюся жизнь считал бы никчемной. Надо сказать, что того уныния, злости, тоски, растерянности, что там были, я сейчас совсем не испытываю. И все теперешние, местные проблемы, думается, сумею разрешить.

А с другой стороны, не так-то и просто вернуться. Многие ведь стремятся туда с надеждой, что смогут прижиться, приспособиться. Психологически готовятся к этому. И когда обнаруживают вдруг, что ничего не получается, все еще продолжают какое-то время верить, что все образуется.

Но есть и более серьезные причины. Здесь-то, в прежнем отечестве, уже все потеряно. Дом, квартира проданы, с работы уволился, место занято. Да и раньше чем через три года оттуда не выпустят: средства, что на тебя государство потратило, надо компенсировать. Не то чтобы с тебя требовать будут все, что выплачивалось в виде пособий в течение полугода. Нет. Видимо, предполагается, что все это ты возвратишь за три года налогами. А за это время человек и привыкнуть может, и смириться с обстоятельствами, но прежде всего просто не решится предпринимать попытки вновь что-то изменить в своей жизни. Тем более если рядом старики, которые и рады бы вернуться, но в силу преклонного возраста страшатся очередных перемен. Смиряются, доживают. А уж коли прельстился ты по наивности на тамошние завлекалки, если нахватал товаров каких-нибудь в кредит или же банковских ссуд, то, считай, дорога куда-либо тебе заказана. В компьютерной банковской сети на тебя вся информация о всех твоих долгах заложена.

Выпустить без особых проблем могут только одного члена семьи. Другой должен или свой заграничный паспорт, или немалую сумму отдать в залог. Да даже если и не прельстился, не нахватал от радости всего, что предлагают, все равно в течение трех лет при выезде из страны должен выполнять эти условия: либо один едешь, либо за второго клади деньги. Их тебе, правда, вернут, когда назад загранпаспорт привезешь. Но разве есть у дворника, уборщика, грузчика лишние деньги для такого заклада? Вот тебе и свобода выбора! Муторно мне становилось от подобной свободы…

Те несколько дней, что мы с ним разговаривали, нас ни разу никто не прервал. В доме всегда было тихо. И хоть коротали мы наши часы на кухне, никто к нам не заходил. Чай, кофе он готовил сам, сам и бутерброды нарезал. Одна из комнат его небольшой квартиры всегда была закрыта. В первый же день встречи он коротко бросил: «Там мать, она нездорова». Но как-то, видимо, уловив мое удивление всегдашней тишиной в доме и его заметной запущенности, с неохотой обмолвился:

– Семья осталась там. Сын учится в школе, дочь ходит на курсы, чтобы институтский диплом подтвердить, жена оставить своих стариков не решается. Попали, словом. А я вот к своей матери вернулся. Дальше видно будет, как сложится. Может быть, кто-нибудь и вернется. Поживем – посмотрим. Что делать?