Текст книги "Белая вода"

Автор книги: Юрий Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

В редакции Васе объяснили, что пожилые дамы всегда вызывались за письмами в разные часы. Им нельзя было встречаться, потому что эти встречи заканчивались плохо. Одна из них просидела при Сталине двадцать лет в лагерях как контрреволюционерка и дочь белогвардейца. Другая до пенсии работала в органах, а именно в многотиражной газете центрального аппарата НКВД-МГБ-КГБ на Лубянке, рисовала там карикатуры на врагов народа и мягкотелых следователей. Но лагерница почему-то была убеждена, что мнимая карикатуристка сама была следователем, причём отнюдь не мягкотелым.

Детскими стихами занимался суетливый, спившийся, с трясущимися руками поэт с замотанным в шарф горлом. Он носил его в любую погоду, наверное, даже спал, не разматывая. Шарф походил на петлю, а сам поэт – на сорвавшегося с виселицы бродягу из романов Диккенса. Его, как рассказали Васе, постоянно хотели выгнать (он вечно путал адреса, имена детей, терял письма), но как только доходило до дела, начинали жалеть. Всем без исключения юным стихотворцам этот, с позволения сказать, литконсультант, советовал внимательно изучать статью Маяковского «Как делать стихи?» и ознакомиться с поэмой Евгения Евтушенко «Братская ГЭС». В одном из писем оба совета у него, как капельки ртути слились в «Как делать стихи на Братской ГЭС?». Руководительница детского литературного объединения из куйбышевского Дворца пионеров, получив ответ и обдумав неожиданное предложение, направила в редакцию благодарность «За вклад журнала в пропаганду советской культуры и коммунистического отношения к труду среди школьников младшего и среднего возраста». Поэта можно было вызывать за письмами в любое время. Иногда, когда он был, как сам выражался, «при деньгах», то есть в выплатные дни, он угощал девушек и Васю коньяком из фляжки, которую профессионально прятал при малейшем шуме в коридоре, и шоколадными конфетами. «Запомни этот день, сынок, – сказал он однажды, нацеживая Васе прыгающей рукой в стакан коньяк. – Скоро тебе будет этого не хватать, – кивнул на изгибисто со сладостно-неприличным стоном потянувшуюся (руки за голову, ноги широким циркулем), да так и застывшую в этой позе Свету. Окно было открыто, и запах пота практически не ощущался. Потом поэт перевёл затуманенный взгляд на Марину, явившуюся в тот день на работу в мини-юбке. Раскинувшись в кресле, она курила сигарету, забросив ногу на ногу, так что мини-юбка на ней превратилась в юбку-невидимку. – Очень, очень скоро, сам не заметишь, – прошелестел одними губами поэт, – поэтому запоминай, запоминай…» «А ещё я запомню… твой шарф», – неизвестно почему подумал Вася, но оказалось, что произнёс эту странную фразу вслух. «Точно! – обрадовался поэт, посмотрел на Васю, как на внезапно (и неожиданно) произнесшего нечто умное младшего брата. – Когда-то он был разноцветный с блёстками. А сейчас?» «Трудно сказать», – пожал плечами Вася. Ему было противно смотреть на прожжённый, в пятнах и табачных крошках шарф. Но он почему-то смотрел. У шарфа не было цвета. «Это жизнь. Поэтому… запоминай, – повторил поэт, – и… лети, беги, ползи». «Куда?» – удивился Вася. «Не знаю, но прочь, прочь, пока… дышишь, пока он тебя не придушил», – полез в карман за фляжкой поэт. Рука прошла мимо, но он этого не заметил, продолжая нащупывать фляжку в воздухе, как если бы воздух был большим и пустым карманом.

За каждый ответ литконсультанты получали по рублю. Иногда, если в редакции обнаруживались неизрасходованные по статье «работа с письмами» деньги, а ответы радовали логикой и лёгкостью слова, гонорар увеличивался на двадцать пять копеек. За два ответа, произвёл в первый же день нехитрые математические вычисления Вася, можно было купить бутылку водки «Кубанская» – два рубля шестьдесят две копейки – или, доплатив двадцать копеек, бутылку белого вина «Цинандали» – за два семьдесят.

Раскладывая ответы по конвертам, Вася, случалось, вникал в их содержание. Ему было трудно отделаться от мысли, что ремесло литконсультанта (особенно когда он читал торопливые, часто в винных и помидорных потёках, а один раз с присохшим хвостиком кильки отписки поэта) ему очень даже по плечу. Через неделю работы в редакции Вася сам был готов сочинить статью: «Как делать ответы на письма?» Даже и на Братской ГЭС.

Его час пробил, когда узница сталинских лагерей (волокита длилась не один год) наконец получила от компетентных органов разрешение на поездку во Францию к сестре. Год назад эта увезённая в Гражданскую на последнем пароходе из Крыма сестра овдовела, и дети определили её в дом престарелых под Парижем. В её комнате, сообщили они, вполне можно временно установить вторую кровать для тёти из СССР. Французские родственники обещали оплатить пострадавшей в сталинские годы тёте двухнедельное (с питанием) пребывание в доме престарелых и обратный билет в Москву.

Марина уговорила главного редактора поручить отвечать на письма Васе. Редактор вытащил наугад из прошитого белой верёвкой утреннего почтового мешка несколько конвертов с детским почерком, велел Васе подготовить по всей форме (на редакционных бланках) ответы и принести ему. Внимательно изучив ответы и даже кое-что исправив (стандартное обращение «Дорогой друг!» он почему-то заменил на официально-фамильярное «Здравствуй, Дима Соловьёв!»), редактор сказал, что до конца месяца Вася будет отвечать бесплатно, так сказать, набивать руку, а с первого августа его оформят по договору на месяц стажёром отдела писем. По рублю, уточнил редактор, мы тебе всё равно не сможем платить, у тебя нет законченного высшего, попробуем по семьдесят пять копеек, если бухгалтерия пропустит. Он вызвал кадровичку и дал ей указание немедленно (задним числом) расторгнуть договор с отъезжающей в Париж старой белогвардейской шпаной и заключить с подающим надежды молодым журналистом и комсомольцем Василием Объёмовым. «Надеюсь, ты комсомолец?» – с подозрением посмотрел на Васю редактор. «Заместитель комсорга группы», – бодро повысил свой общественный статус забывший, когда платил последний раз взносы, Вася. Как же так, хлопнула глазами кадровичка, она же через месяц вернётся! Тогда заключим с ней новый договор, разозлился редактор, а с этим… расторгнем!

Потом во сне писателя Василия Объёмова пошёл снег. Был он совсем не холодный и очень крупный. Приглядевшись (во сне у человека возраста нет), Вася увидел, что это не снежинки падают с неба, а… белые пионерские письма. За время практики Вася ответил, наверное, на сотни, но во сне (повторно) по его душу поступили лишь избранные места из переписки с юными сочинителями.

Рассказ о «красивом взрослом марсиане» (его прислала девочка, называвшая себя, видимо на марсианский манер, вибрирующим, как железная пила, именем Матилла). Васе не очень понравился этот «взрослый марсиан», встречавший Матиллу после окончания занятий в парке. Он посоветовал девочке обязательно рассказать о марсиане маме, записаться в кружок юных астрономов, а главное, заняться спортом, желательно самбо, чтобы в случае чего…

Написанная недобрым извилистым почерком «Баллада о Снегуре в трёх тетрадях. Первая тетрадь: Юность Снегура». Вася, не дожидаясь второй тетради, когда Снегур возмужает, посоветовал автору не прикидываться пионером, а отправить балладу в «Новый мир», «Октябрь» или «Юность». Где, демагогически вопрошал Вася, должна увидеть свет «Юность Снегура», как не в популярном молодёжном журнале «Юность»? Автор, однако, оказался непрост. Видимо, уже (с предсказуемым результатом) рассылал «Снегура» по разным редакциям. Он него пришёл грозный ответ, графически исполненный дымящимися от гнева печатными буквами, напоминающими готовые к извержению вулканы. Располагались вулканические буквы почему-то поперёк разлинованной страницы, волнисто выдранной из какой-то древней амбарной книги: «Да проклянёт тебя Солнце, литконсультант Василий Объёмов! Слишком ничтожен объём твоей глупой башки, чтобы вместить величие Снегура – сына Вечного Льда и Бессмертного Неба!» Некоторое время Вася размышлял над половой принадлежностью Бессмертного Неба. Мелькнула даже озорная мыслишка выяснить этот вопрос у автора, но Вася не решился, страшась пожать почтовую бурю. А ещё он некстати вспомнил маркшейдера с отрицательно заряженными спермо-ионами.

Почтовый снег между тем набирал силу. На Васю посыпались конверты от Каспара Хаузера. Пионер с непривычными именем и фамилией присылал в редакцию какие-то странные, не пионерские, а по большому счёту и не советские рассказы. О мостах в Ленинграде, под которыми он якобы наблюдал ночные круговые крысиные собрания, когда крысы, подняв вверх хвосты как антенны, рассаживаются вокруг своего вожака сужающимися концентрическими кругами, мерно, как серые маятники, раскачиваются из стороны в сторону, а потом внезапно разрывают этого вожака в клочья. О вечерних полётах на воздушном шаре над остывающим куполом Исаакиевского собора. О путешествии в страну украденных зонтиков, где сутки измерялись молниями, часы – громом, а секунды – ударами капель дождя по жестяным подоконникам. Вася втянулся в переписку с Каспаром Хаузером (тот жил под Москвой, в Коломне, письма туда-сюда летали как птицы) и, помнится, полюбопытствовал: как же измеряются в стране украденных зонтиков годы и века? «Засухой и Великим Потопом», – пришёл озадачивающий ответ. Даже о своей неразделённой любви к прекрасной физкультурнице в сиреневом, как сумерки, купальнике поведал Васе Каспар Хаузер, закончив печальный (как и положено) рассказ стихотворными строчками: «Одиночество в любви – бег на месте. Догони!»

Какие-то задел в Васиной душе тайные струны пионер Каспар Хаузер. Вася, вопреки неписаным правилам литконсультанта, написал ему – на двух страницах! – личный ответ. Он рассказал, как сам в детстве, когда родители уезжали на дачу, бродил до рассвета по переулкам вокруг заключённой в подземную трубу реки Самотёки, ложился ухом на асфальт, пытаясь услышать её зов, потом вставал, смотрел на «запутавшиеся в проводах звёзды». Даже о шарфе-петле на шее поэта-литконсультанта (одного неглупого, но слабого человека, так Вася замаскировал в письме коллегу) написал он Каспару Хаузеру. «Дело не в шарфе, – бодро выстукивал Вася на раздолбанной, извлечённой из подсобки, где хранились горны, барабаны и переходящее знамя, пишущей машинке „Olympia“, – а в том, что этот неглупый, но слабый человек сам не хочет (боится) стянуть его со своей шеи. Одиночество – не бег на месте, – продолжал он. – Одиночество – редкий шанс спокойно обдумать свою жизнь и принять правильное решение. Стяни с себя этот шарф, Каспар, и ты увидишь, что мир полон жизни! Он твой, Каспар! Возьми его! Ты сможешь!»

Закончив ответ, Вася вложил его в большой и гладкий (для официальных писем) конверт, крупными буквами написал адрес, посмотрел на часы. Было без пятнадцати два. Вася заторопился в экспедицию (место, куда со всех редакций стекалась готовая к отправке почта). Из экспедиции её забирали два раза в день – в два и в шесть. Васе хотелось, чтобы его письмо ушло к Каспару Хаузеру в два, а не в шесть.

«Куда летишь?» – остановил взволнованного Васю на лестнице ответственный секретарь журнала – молодой писатель по фамилии Иванов.

Они как-то выпивали и закусывали жареными перепёлками в подвальной мастерской художника на Башиловской улице. Иванов был с Васей приветлив и дружелюбен. Марина смотрела на них, отошедших к окну, как-то озабоченно, покусывая губы и без конца разглаживая невидимую складку на свитере. В окно требовательно долбили клювами голуби. Похоже, художник их прикармливал, а потом, вероятно, ловил, и они превращались в тех самых перепёлок, которыми его будто бы снабжал друг-охотник. Художник готовил из них очень вкусное жаркое. Иванов хлопал Васю по плечу, восхищался красотой и умом Марины, говорил, что Васе дико повезло, что она обратила на него внимание, вспоминал Гертруду Стайн и Хемингуэя, Зою Богуславскую (Вася не знал, кто это) и Андрея Вознесенского. Потом залпом выпил фужер вина, обглодал хрустящее крылышко перепёлки, ободряюще подмигнул Васе и ушёл, скользяще поцеловав на ходу Марину в щёку. Вася остался, но Марина в тот вечер была рассеянна, отказалась угощаться жареной перепёлкой, отвечала как-то невпопад. У Васи сложилось впечатление, что мыслями она не здесь и не с ним.

«Охота тебе с ним париться?» – спросил Иванов, разглядев (его трудно было не разглядеть) адрес на глянцевом конверте.

«С кем?» – удивился Вася, в недоумении опустив глаза на конверт. Он не был похож на банный веник.

«Да с этим придурком, который подписывается Каспаром Хаузером?»

«А… что?» – пожал плечами Вася, выигрывая время для осмысления слова «подписывается».

«Второй год долбит нас бредовыми рассказами, хоть бы сменил псевдоним, что ли? За кого он нас принимает?» – продолжил Иванов.

«За кого?» – Вася обычно так переспрашивал преподавателей на зачётах и экзаменах, когда не вполне понимал, что они имеют в виду, но чувствовал подвох. Иногда срабатывало. Мнимая тупость оборачивалась благом. Преподаватели подсказывали против собственной воли.

«За неграмотных идиотов, – объяснил Иванов, – которые не знают, кто такой Каспар Хаузер!»

«Собственно, об этом я и…» – пробормотал Вася.

«Не регистрируй его письма, – посоветовал Иванов, – сразу в корзину!»

«Спасибо, что предупредил. Это последнее, – помахал в воздухе конвертом Вася. – Не пропадать же семидесяти пяти копейкам!» – подмигнул ответственному секретарю.

Но пошёл не в экспедицию, а на пятый этаж в библиотеку журнала «Огонёк», где схватил с полки «Энциклопедический словарь»:

«Каспар Хаузер (нем. Kaspar Hauser / Сasparus Hauser) 30 апреля 1812-17 декабря 1833. Известный таинственной судьбой найдёныш, одна из загадок XIX столетия, „Дитя Европы“… В психиатрии синдромом Каспара Хаузера называется психопатологический симптомокомплекс, наблюдаемый у людей, выросших в одиночестве и лишённых в детстве общения… Необычная судьба Хаузера нашла отражение в нескольких произведениях литературы и кинематографа. Поль Верлен написал от его имени стихотворение „Каспар Хаузер поёт“ (1881), отождествив себя с героем. В 1909 году Якоб Вассерман написал роман „Каспар Хаузер, или Леность сердца“, взяв за основу романтическую историю о королевском происхождении Хаузера. В Каспаре Хаузере автор вывел чистого сердцем человека, доброго и благородного от природы – своего рода вариант Алёши Карамазова. Чистым, непосредственным восприятием своего героя Вассерман проверял догмы религии, нравственные установления, человеческие взаимоотношения. Простодушные ответы Каспара ставят в тупик и приводят в отчаянье его наставников. Брошенный в водоворот жизни, он испуган огромным и жестоким миром, открывшимся перед ним. Так и не сумев привыкнуть к людям, к их морали, философии, он остаётся одиноким и непонятым».

Вассерман, Вассерман… Вася захлопнул словарь, озадаченный вербальной близостью собственного имени и неведомого немецкого писателя, о существовании которого он, как и о настоящем Каспаре Хаузере, ещё десять минут назад не знал. Зато знал, что положительная реакция Вассермана на взятую из вены кровь означает сифилис. У Каспара Хаузера была отрицательная реакция на мир, то есть он был… здоров? Весь мир болен, а он один… здоров?

Вернувшись в кабинет, Вася спрятал письмо в ящик стола. Он решил отправить его, как отрезать, в последний день практики.

Неожиданные мысли о сифилисе, похоже, нарушили пространственно-временной континуум сновидений. Писатель Василий Объёмов вдруг (опережающе) увидел себя на трибуне конференции по состоянию русского литературного языка, но, может, и какой-то другой, но точно литературной, потому что в первом ряду (сомнений быть не могло) сидели пожилые бородатые писатели с выраженным похмельным синдромом на лицах. Им-то в потные лбы, в растрёпанные бороды, в прокуренные жёлтые зубы и бросил Объёмов не стих, облитый горечью и злостью, но выстраданные (в жизни) и отшлифованные (во сне) до кристальной ленинской ясности слова: «Писатель достигает высшей свободы самовыражения не тогда, когда его книги никому не нужны, а когда ему некому дать прочитать только что законченное произведение!» Самое удивительное, что одна из бород успела выкрикнуть, а Объёмов успел услышать: «У Лескова – „Некуда“, а у тебя – „Некому“, но ты не Лесков! Ты…»

Вася (во сне) так и не узнал, кем стал (во сне же), то есть почти что в снегу (детских писем?), писатель Василий Объёмов, кроме того, что не стал Лесковым. Устремив взгляд поверх писательских лысин и бород, он увидел очередной падающий белый конверт. Если прежние конверты спускались вниз медленно и плавно, как бы подчиняясь неслышной (небесной?) гармонии, этот летел вниз страшно и неотвратимо, как белый (керамический, то есть усовершенствованный?) нож гильотины. Вася едва успел от него увернуться.

Вскрывать гильотинный конверт необходимости не было. Он вскрылся сам, не дожидаясь машинки. Можно было лишь радоваться, что при этом гильотинный конверт не вскрыл (а ведь мог!) Васю.

Он сразу вспомнил его, густо заклеенный марками «XXIII Международный конгресс по пчеловодству. Москва. 1971. Почта СССР. 6 коп.». На фоне жёлтых сот пчела выбирала нектар из полевого цветка. По верхней части конверта как будто протянулась медовая полоса. Помнится, когда он укладывал письмо на железную ладонь вскрывающей машинки, Васе показалось, что пальцы у него стали липкими, а по кабинету распространился запах мёда, пересиливший запах пота Светы (к тому времени он уже не казался Васе горячим и будоражащим).

Но он сразу забыл про состязание запахов, сняв конверт с машинки, вытащив письмо и прочитав название… сочинения на свободную тему, так определил жанр присланного текста автор. Воистину детское литературное творчество было шире существующих стереотипов.

Много лет назад стажёр отдела писем журнала «Пионер» Вася Объёмов, воспользовавшись советом ответственного секретаря, не регистрируя, отправил в корзину это с позволения сказать сочинение, подписанное (опять псевдонимом!) Белая Буква. После Каспара Хаузера Васю стали злить тексты, подписанные псевдонимами. Он не порвал в клочья произведение Белой Буквы (по нежным завиткам почерка и изображению длинноволосой в короне принцессы на обороте последней страницы Вася определил, что автор – девочка), но изощрённо пропустил его через машинку. Превращённое в бумажную вермишель письмо как будто и не приходило в редакцию. Хватит мне одного Каспара Хаузера, решил тогда он, задумчиво глядя на скучающую за своим столом Свету. Он обратил внимание, что в пасмурные дни запах пота усиливался и становился совершенно нестерпимым перед началом дождя. Сейчас, судя по всему, дело шло к грозе. Ей бы на метеостанцию, подумал Вася, работала бы живым барометром, чего она здесь сидит?

Он не знал, изменяются ли во времени и пространстве, то есть во сне, некогда прочитанные и забытые тексты. Восставшее из небытия, из бумажной вермишели сочинение на свободную тему возникло перед его глазами. Вася словно читал его с компьютерного экрана. Рукописи не горят, вспомнил (во сне) и дополнил великого Булгакова Вася: они сжигают тех, кто думает, что сжёг их, или… превратил в бумажную вермишель. А ещё они, усмехнулся он, перейдя на современный телевизионный жаргон, зажигают сквозь пространство и время. Он попытался зажмуриться (во сне) и чуть было не задохнулся от… давно забытого запаха девичьего пота, как если бы в небе (по Булгакову!) собиралась жестокая гроза, а Света стояла у Васи за спиной и тыкала его носом в компьютерный экран: «Читай!»

Весеннее волшебство

(сочинение на свободную тему)

Берлин. 30 апреля (понедельник). 15:10. Рейхсканцелярия. Комната в подземном Фюрербункере. Бетонные стены. Простая железная кровать. Письменный стол. Над столом портрет композитора Вагнера у рояля в чёрном сюртуке. За столом пожилой человек в полувоенном кителе песочного цвета читает заверенный печатями на гербовой бумаге документ – Testamentsurkunde (Завещание). На столе – позолоченный пистолет «вальтер» калибра 7,65 с золотой монограммой «A. H.» на рукоятке.

Читает, поправляя очки, вслух: «Всё, чем я владею, если это вообще имеет какую-то ценность, – принадлежит партии. Если она перестанет существовать – государству. Если же будет уничтожено государство, то какие-либо распоряжения с моей стороны будут уже не нужны…»

Кладёт страницы на стол, передёргивает затвор, снимает пистолет с предохранителя. Подносит ко рту. Опускает, морщится. Подносит к виску. Вопросительно смотрит на портрет Вагнера. Согласно кивает, как бы получив одобрение. Продолжает читать:

«Исполнителем завещания назначаю… (пауза). Ему разрешается передать всё, что представляет ценность, как память обо мне или необходимо для скромной буржуазной жизни моим сестре и брату, а также матери моей жены и моим преданным сотрудникам и секретаршам…»

Положив завещание на стол, снимает очки, убирает в карман френча. Берёт пистолет, встаёт из-за стола, садится на кровать. Подносит «вальтер» к виску. Зажмуривается.

Громкий стук в дверь. Слышны женский и мужской голоса. Мужской голос звучит громко и требовательно. Человек в песочном кителе убирает пистолет в карман брюк, встаёт с кровати, открывает дверь. На пороге его личный адъютант – штурмбаннфюрер СС Отто Гюнше. За его спиной Ева Браун. Человек в песочном кителе вопросительно смотрит на Гюнше.

Гюнше: В это трудно поверить, мой фюрер, но это случилось. Они здесь.

Гитлер: Русские?

Гюнше: Нет, мой фюрер. Инопланетяне. В саду канцелярии приземлился их корабль. По виду они… настоящие арийцы, говорят по-немецки. Но могут и по-русски. Вокруг корабля непроницаемый для снарядов купол. Это надо видеть, мой фюрер, снаряды отскакивают от него, как мячи от стенки.

Гитлер: Могут и по-русски? (Пауза.) Ну да, сейчас в мире только два языка. Но оба обречены. Мир будет говорить на английском.

Гюнше (волнуясь): Их общественное устройство схоже с нашим. Они одобряют германские расовые законы и идеологию. Они там… у себя взяли власть несколько тысяч лет назад. Их цивилизация непобедима. Они могут всё! Один из них положил руку на срезанную снарядом яблоню, ту, которую вы посадили весной тридцать третьего – «Бребурн», она мгновенно пошла в рост, зацвела, я видел, как вокруг неё летали пчёлы, а потом… на ветках появились яблоки. Вот (протягивает два больших спелых яблока). Попробуйте, они очень вкусные.

Гитлер (глядя на яблоки): Что им надо?

Гюнше: Они прилетели засвидетельствовать своё уважение и попрощаться.

Гитлер: Почему так поздно?

Гюнше (растерянно): Поздно… что?

Гитлер: Для нас поздно. Если они могут всё.

Гюнше: Доктор Геббельс сразу спросил, какую помощь они готовы нам оказать. Смогут ли они отбросить русских хотя бы за Одер?

Гитлер: Он не спросил, почему они не помогли нам раньше – под Москвой, под Сталинградом, под Курском? Хотя бы под Будапештом!

Гюнше: Они… наблюдали. Изучали людей, так они сказали. Они очень благодарны нам за… материал, который мы обеспечили им на полях сражений в неограниченном количестве. Они внимательно следили за генетическими, фармакологическими и антропологическими исследованиями наших учёных в… лабораториях Биркенау, Берген-Бельзене, особенно в Штутгофе. Они восхищены полученными результатами. Они считают, что это прорыв в будущее. И ещё сказали, что мы им очень помогли.

Гитлер (равнодушно): Поблагодарите их за яблоню и закройте, наконец, дверь. Уберите фрау Гитлер! Войдёте сразу после… Если увидите, что… Вы знаете, что надо сделать. И уведите, наконец, отсюда фрау Гитлер!

Гюнше (торопливо): Мой фюрер, я не сказал главного. Они готовы спасти…

Гитлер (раздражённо): Немецкий народ? Рейх? Европу? Вселенную?

Гюнше: Доктор Геббельс задал им и этот вопрос, мой фюрер. Они ответили, что человечество пока не готово принять наши идеалы. Преждевременная и необъяснимая победа Германии в войне, по их мнению, нарушит ход истории. Германия слишком истощена, чтобы принять ответственность за судьбу человечества. Мы опередили время, слишком быстро и далеко забежали вперёд. Надо остановиться, подождать. Через сто лет мир изменится, и тогда…

Гитлер: Меня не интересует, что будет через сто лет!

Гюнше: Они хотят спасти вас, мой фюрер.

Гитлер (с иронией): Каким образом? Спрячут в Антарктиде на секретной базе этого сумасшедшего Ричера? Возьмут на Марс или откуда там они прилетели? У меня мало времени! Я не могу ждать… сто лет.

Гюнше: Доверьтесь им, мой фюрер! Они всё предусмотрели. Это единственная возможность сохранить вашу бесценную жизнь для нашего общего дела! (Вталкивает в комнату… точную, как отражение в зеркале, живую копию Гитлера).

Гитлер (оценивающе рассматривает двойника): Да, этот хорош, гораздо лучше остальных. Даже руки дрожат в моём ритме. И пигментное пятнышко на шее… У него тоже свистит в правом ухе? Отто, мы уже обсуждали этот вариант. Я не изменю своего решения. (Исступлённо кричит.) Оставьте меня в покое!

Гюнше (выхватывает пистолет, наводит на Гитлера): Нет, мой фюрер, вы пойдёте со мной! Они ждут. Ваша жизнь нужна несчастной Германии! Я не позволю вам…

Гитлер (спокойно и с иронией): Осторожно, Отто, не урони яблоки. И потом, ты ведь можешь (быстро обходит двойника, встаёт с ним рядом) нас перепутать.

Гюнше: Это невозможно, мой фюрер, они сделали вашу копию из вестового, убитого утром русским снарядом. (Кладёт яблоки на стол.) Труп не успели убрать. Он здесь для того, чтобы… (подходит к двойнику). После того, как я положу ему руку на плечо (кладёт руку на плечо двойника) и нажму вот здесь… (нажимает большим пальцем на подбородок).

Двойник молча садится на кровать, достаёт из кармана позолоченный «вальтер» с монограммой «А. Н.» на рукоятке, стреляет себе в висок, заваливается на кровать. Из простреленного виска льётся, пульсируя, кровь, окрашивая подушку и покрывало.

Гюнше: Вы не можете здесь оставаться! Вас больше нет! У нас (смотрит на часы) осталось три минуты. С вами… (переводит взгляд на труп двойника, поправляется) с ним сделают всё, как вы приказали. Канистры с бензином в саду под яблоней. Мы должны уйти, мой фюрер, пока сюда не вернулась фрау Гитлер.

Гитлер: Ты сказал (кивает на двойника), они сделали его из убитого вестового. Почему им не сделать нового вестового из меня? Из меня бы получился неплохой… вестовой.

Гюнше (в отчаянье): Мы теряем время, мой фюрер! Возможно, они сделают из вас вестового, но не здесь и не сейчас! Они не хотят оставлять вас в Берлине, даже превратив в другого человека, потому что вы всё равно погибнете. Шансов нет. Они знают будущее! Они могут взять с собой только одного! Они бы взяли нас всех, но это невозможно. Я не знаю, какую они используют энергию, но она у них на исходе. Так они объяснили.

Гитлер (пристально смотрит ему в глаза): Они сказали, что будет с тобой, Отто?

Гюнше (растерянно): Я… не спрашивал, мой фюрер. Моя жизнь не имеет значения, когда решается судьба Германии!

Гитлер (уверенно): Ты будешь жить долго. Я рад за тебя, Отто. Ты своими глазами увидишь, во что превратится Европа, и может быть…

Гюнше (умоляюще): Время!

Гитлер: Вы обещаете, штурмбаннфюрер, что…

Гюнше (перебивает): Обещаю! Какое бы решение ни приняла фрау Гитлер. Возьмите яблоки, мой фюрер!

Гитлер: Одно. Второе отдайте Еве.

Выходят из бункера.

(Занавес)

Белая Буква (7 «Б» класс, школа № 169, г. Ленинград)