355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Ижевчанин » Критический эксперимент » Текст книги (страница 4)
Критический эксперимент
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:39

Текст книги "Критический эксперимент"


Автор книги: Юрий Ижевчанин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– А, это тот самый русский поэт, о котором мне говорили!

Я сдержанно поклонился.

– Сразу видно, птица гордая, хоть и не крупная. Посмотрим, какова она будет на вкус. Господин бургомистр, прошу Вас официально передать ему мое приглашение на завтрашний ужин.

Я ощутил, что влип. Что-то подсказало мне, что эта графиня – одна из местных достопримечательностей. Всю ночь я ворочался в холодном поту, вспоминая взгляд графини, от которого можно было бы действительно в камень обратиться. А на улице вдруг я натолкнулся на ватагу мальчишек, вопящую: <<Вот идет великий магистр-трисмегист! Смотри, друг Канта, у тебя сквозь рваные штаны философия видна!>> И так далее. Я шел вместе с бургомистром и расспросил его, в чем дело. Это был магистр Шлюк, школьный учитель в отставке. Он был уволен за то, что полностью забросил дела, занявшись писанием какой-то книги и пожелал взять годичный отпуск. От него потребовали представить доказательства, что книга нужна, и отправили в университет, как говорят в наши времена, за отзывом. Отзыв ему не дали, а когда его уже уволили, он вдруг начал показывать какой-то отзыв от самого Иммануила Канта. Один из ратманов при поездке в Кенигсберг спросил у своих бывших профессоров, давали ли они отзыв на книгу Шлюка. Они вспомнили, что ходил здесь какой-то странный магистр со странной рукописью, но опус не подходил ни под одну из наук, и ему посоветовали оставить это дело. После этого магистра вызвали в ратушу и публично обвинили в обмане. От потрясения он стал почти ненормальным, впал в полную нищету, но книгу свою все дописывает. Домохозяйка не выгоняет его лишь из жалости.

Я почувствовал, что здесь что-то важное для решения моей задачи. Я подошел к Шлюку, вежливо приветствовал его. Он дико посмотрел на меня. Я спросил, не может ли он прийти ко мне в ратушу, он резко ответил, что в ратушу не ходит.

Вечер начинался вроде бы нормально: званый обед, но других гостей не было. Графиню явно интересовало, действительно ли у меня такое перо, что Фридриха с Россией помирило, я, естественно, все полностью отрицал (вот ведь какие, оказывается, слухи ходят в нашем захолустье! Я-то видел, что здесь был целый заговор, в первую очередь против наследника Петра Федоровича, в пользу Екатерины и России, а они думают, что все делается одной бумажкой!)

А затем было нечто ужасное. Меня изнасиловали, и еще заставили написать стишок в альбом этой хищницы. Утром я вышел, полностью понимая чувства женщин после насилия. Навстречу мне попался тот, кого я меньше всего хотел бы сейчас видеть: магистр Шлюк. Неожиданно он приветствовал меня по-русски, правда, с сильнейшим акцентом и довольно архаичном:

– Здрав будь, господине!

Затем он по-немецки добавил, что и я попался в лапы этой паучихи. Я заметил, что он бледен, и понял, что он либо болен, либо голоден, либо, скорее всего, и то, и другое вместе. Деньги у меня теперь водились, и я ответил:

– Я чувствую, что и вы побывали в роли высосанной мухи. Пойдемте в трактир, а то мне очень есть хочется. Я вас приглашаю.

Магистр поколебался и принял приглашение. Он удивился, когда вместо выпивки я заказал сытный обед. Но под конец обеда изголодавшийся ученый опьянел от еды. В таком состоянии я смог ему всунуть червонец на погашение долгов хозяйке и на ремонт штанов.

Вечером я сказал бургомистру, что завтра могу на несколько часов отлучиться. Я нашел магистра, вновь его угостил (на этот раз он почти не опьянел), и спросил о графине. Эта, как вежливо говорят, <<экзальтированная особа>> имела любопытный пунктик: она собирала автографы поэтов и ученых и коллекционировала заодно их самих как любовников, занося в свой список. Канта ей заполучить не удалось, но, затащив к себе тогда еще выглядевшего прилично Шлюка, она забрала у него письмо Канта. Шлюк, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:

– Но паучиха промахнулась. Я переписал письмо своей рукой, и автографа ей не досталось.

– А можете ли вы показать и мне копию письма? Я все же получше паучихи.

– А зачем? Ведь это все равно подделка, как постановил наш городской совет. А Кант ответил на мое отчаянное письмо маленькой записочкой, в которой написал, что он сделал все, что считал нужным, и просит его больше не беспокоить.

И несчастный магистр хрипло рассмеялся.

– И тем не менее, лучше будет, если покажете. Кажется мне, что история с письмом часть мелочных и грязных интриг, которые я сейчас распутываю.

– Ну да, все правильно. Господин бургомистр меня поддерживал, вот ему и показали, что поддерживал сумасшедшего мошенника.

И магистр вновь рассмеялся.

– Ну, я понимаю, что оригинал письма – самое ценное после Вашей собственной рукописи, что у Вас осталось. Я не могу обращаться к Вам как ученый муж к ученому мужу, но все-таки я был допущен к Канту и он не брезговал вести со мной беседы на научные темы. Я надеюсь, что распознаю стиль великого профессора. Поэтому прошу именно копию.

– Ну, попытка не пытка, как говорят у вас, – неожиданно вновь по-русски сказал магистр.– Я через полчаса принесу письмо.

Вскоре я получил замызганные листки бумаги и, когда выдалась свободная минута, начал их читать.

Письмо о книге Шлюка

Вот то, что мне удалось запомнить из письма.

"Ученый собрат! Ваша примечательная и отлично оформленная рукопись <<Филодиания>> – попала в мои руки через посредство профессора Шварца, коему Вы благоразумно оставили ее. За неимением досуга к написанию серьезного отзыва, коий она заслуживает, я пытался в свою очередь передать ее лицам, способным оценить ее достоинства. Но, поскольку тех, кто знает математику, отпугивает филология, а тех, кто знает филологию, отпугивает математика, мне самому пришлось взять на себя труд ответить Вам.

Поскольку дело написания отзыва на такой труд весьма серьезное, оно требует длительного досуга, и посему я откладывал по разным причинам ответ со дня на день; кроме того, мне хотелось кое-что сообщить о том поучительном уроке, который я извлек для себя, чего я коснусь здесь лишь в самых общих чертах.

Последние годы мои усилия направлены к тому, чтобы ограничить спекулятивное знание человека лишь сферой чувственно воспринимаемых предметов; если же спекулятивный разум пытается выйти за пределы этой сферы, то он попадает в пространства вымысла, в которых нет для него ни дна, ни берега, т. е. вообще невозможно никакое познание.

В Вашей рукописи Вы рассмотрели другую сторону этой проблемы: преодоление границ познавательных способностей человека, человеческого разума в его чистой спекуляции, – но только с иной, а именно с филолологической стороны, которая связана с неоднозначностью и неточностью выражения мыслей на наших языках, даже на столь совершенных, как латынь, и вызывает разделение, основанное, как Вы и показываете, на невозможности правильно передать смысл предложения одного языка на другом языке. Более того, Вы не останавливаетесь на этом, и ставите перед собой задачу, которую я считал абсолютно выходящей за рамки человеческих сил: правильно передать не только основной смысл речи, но и все скрытые за ним побочные оттенки, что исключительно важно для понимания притч и произведений изящной словесности. Ваша работа основывается на прочных принципах и столь же нова и глубокомысленна, как и прекрасна и понятна.

Начнем с глубокомысленного, никем надлежащим образом еще не понятое, еще менее столь хорошо изложенное наблюдения, что выделить атомы в мире смыслов человеческой речи невозможно. Посему Вы предлагает в качестве замены атомов взять слова какого-либо развитого языка и выбираете в качестве такого языка латынь. Каждое слово другого языка Вы описываете через близкое к нему латинское слово и через его отличия от латыни. Таким образом, Вы представляете слово как латинский ключ и модификаторы, к нему приписанные.

Более того, Вы прозрели, что тем же самым способом мы можем описать как модификаторы роль каждого слова в предложении, и тем самым сохранить порядок слов предложения другого языка, точно описав изменения смысла, которые зависят от положения и соположения слов в данном языке.

Далее, Вы рассматриваете, как Вы их превосходно назвали, слои смысла в предложении, и описываете их как модификаторы целых частей предложения.

Выразив свое восхищение глубокомысленной и ясной идеей Вашей рукописи, я должен сделать следующие замечания, кои любезно просил бы Вас по мере возможности принять во внимание.

Число модификаторов можно было бы значительно сократить, если бы Вы использовали модификаторы модификаторов. Поелику Вы уже пользуетесь расположением текста как средством описания слоев смысла, можно было бы располагать модификаторы в несколько рядов: большими буквами, как и сделано у Вас, обозначать ключи, маленькими на том же уровне – модификаторы, еще меньшими и опущенными ниже – модификаторы модификаторов.

Поскольку такая идея, как у Вас, неизбежно вызовет вопль беотийцев, я просил бы Вас быть поосторожнее. Может быть, не стоит даже упоминать, что Вы взяли идею из китайского языка, поскольку ученое сообщество не любит учиться у варваров. Может быть, взять в качестве языка ключей какой-то другой язык, а не латынь, поскольку крупно написанные предложения из латинских слов, не соответствующие латинскому языку, вызовут ярость многих ученых мужей.

Больше нужно приводить примеров из языков цивилизованных народов, а ссылки на варварские языки, типа санскрита, славянского или китайского, надо бы убрать по силе возможности.

В целом я желаю Вам успеха в издании Вашего глубокомысленного и ученейшего труда.

Ваш покорный слуга и собрат

профессор И. Кант"

Я прочитал обстоятельную рецензию, и она мне что-то, но я так и не смог вспомнить, что, напомнила из того, что я знал в мое время по поводу Канта и какой-то другой работы. Стиль был, безусловно, кантовский. И это явно был один из редчайших случаев, когда Кант давал положительный и даже хвалебный отзыв. Что-то помешало ему просто забыть о рукописи.

Ну ладно, я подумал, что надо будет попросить разъяснения у самого Канта. А магистру я сказал, что практически убежден в подлинности письма и в подлости и невежестве ратманов. Магистр расцвел. Тогда я попросил показать рукопись.

Рукопись была выполнена на паре тысяч листов громадного формата (слава Богу, очень аккуратным почерком). Автор создавал универсальный язык для записи смысла предложений, основываясь на идее полной неуниверсальности любого языка. Я поговорил с ним еще о разных случаях из славянского языка, и заметил, что теперь у него два варианта ключей: латинский и русский. Это, видимо, было способом учесть замечание Канта. Но ссылки на <<варварские>> языки были на каждой странице, и я считал это абсолютно оправданным.

Итак, теперь было ясно, что делать дальше: как-то попытаться протолкнуть эту рукопись, на двести лет обогнавшую свое время, через жернова научного сообщества. А там, я уже чувствовал, и на окончательное решение проблемы выйду.

С этим решением я и уехал из Мемеля, еще раз обнадежив магистра Шлюка и оставив ему еще червонец. Да и бургомистр, когда понял, чем дело пахнет, рассказал мне, что таким образом очищали место для родственника одного из ратманов. Я все записал.

Симпозиум

Когда я вернулся, первым делом на меня набросилась изголодавшаяся Гретхен. Надо сказать, что она просто расцвела, тело ее налилось соками, а в глазах появилась этакая страстная искорка. Ночью, в момент отдыха от ласк, она вдруг стала спрашивать меня.

– Ты говоришь, что у меня очень красивое тело?

– Да, уж очень… И все расцветаешь и расцветаешь.

– Как мне приятно, когда ты любуешься на него!

– А как мне приятно на него любоваться!

И вдруг Гретхен вздохнула.

– Знаешь, я даже чуть-чуть иногда завидую девицам из публичного дома. Они могут показывать свое тело многим мужчинам. Но я содрогаюсь при одной мысли о том, чтобы быть плевательницей для всяких подонков.

У меня родилась идея.

– А ты слышала что-то об античных гетерах?

– Слышала. Это что-то среднее между актрисами и проститутками, как я поняла.

– Да нет, совсем другое. Гетеры свободно общались с мужчинами, получали от них подарки, но отдавались отнюдь не всякому и не всегда. Это были подруги царей и полководцев. В переводе <<гетера>> означает <<подруга>>. Мужи древности говорили, что у них жены – для продолжения рода, а гетеры – для души.

Я принес Гретхен пару книг об античных женщинах, и она, хотя читать до этого не очень-то любила, буквально впилась в них.

Через дня три она подошла ко мне и сказала:

– Все так красиво и привлекательно, но у нас ведь обычаи другие!

– Ну а мы сделаем как возрождение античной традиции. Ты сошьешь себе пеплос, я одену гиматий, выучишь песни Сапфо и Катулла на греческом и латыни, а на арфе ты ведь немного училась играть.

И у нас началась подготовка.

* * *

Я упомянул о магистре Шлюке в своем докладе, и губернатор велел восстановить его в должности учителя. Я еще несколько раз в подходящие моменты упоминал о его труде, и неожиданно для всех губернатор выделил из таможенных сборов, которые превзошли все ожидания, сто рублей Шлюку для подготовки рукописи его труда и представления его в научном сообществе. Конечно же, губернатор проследил, чтобы в бумаге о выделении денег был четко прописан срок (полгода), то, что магистр обязан представить рукопись в двух беловых экземплярах, и то, что в рукописи должно быть указано, что она подготовлена иждивением русского правительства. Я съездил и лично передал Шлюку приказ и деньги. Он был вне себя от радости и сразу же написал посвящение рукописи генерал-губернатору генерал-аншефу Суворову, в котором вычурным латинским слогом описал, как расцветают науки и искусства в Пруссии под скипетром гуманной и высокоученой императрицы-матери и ее просвещенных слуг. Я на следующий же день уехал.

* * *

А подготовка приняла неожиданный оборот. Гретхен вдруг оказалась весьма любознательной и способной особой, не желавшей просто заучить слова, а начавшей изучать греческий и серьезно поправлять латынь, которой ее чуть-чуть учили в школе. Мне пришлось изо всей силы учить языки вместе с ней, дабы не отстать, и вскоре иногда в постели мы начали изъясняться на латыни или на греческом. Уфф!!!

Одежда и поведение Гретхен опять изменились. Исчезли кричащие <<красивые>> наряды, она стала одеваться просто, но красиво. Исчезли и чрезмерные украшения. Вместо духов она стала пользоваться мягко пахнущими восточными благовониями. Вела она себя гордо и независимо.

Гретхен наняла новую служанку Анну. Это была вся пышущая здоровьем деревенская девица, которую выгнал отец из дома за то, что она прижила незаконного ребенка. Девица была неграмотна по причине полной тупости. Она обладала великолепной памятью, помнила все буквы, но совершенно не могла складывать из них слова. Она четко запоминала, что купить на базаре, сколько бы поручений ей ни давали, но выполняла все строго в заученном порядке и совершенно не умела считать, так что пришлось потребовать от нее, чтобы все торговцы давали ей расписки, сколько денег с нее взяли. Потом Гретхен проверяла суммы и деньги, и иногда затем шла скандалить с торговцами, но после нескольких таких скандалов попытки воспользоваться невежеством Анны закончились.

Мы заметили, что, хотя Анна не умела читать, иногда она могла разобраться в тексте, поскольку запоминала самые частые слова целиком, как китайцы иероглифы. Во время праздника она, как вдруг оказалось, зажигательно отплясывала и играла на дудочке. У Грехен появилась идея. Она сшила для нее хитон рабыни, заказала снимающийся железный ошейник и даже не поскупилась на обучение ее игре на флейте, чему Анна быстро выучилась. Со своей абсолютной памятью она выучила наизусть несколько греческих и латинских песенок, и научилась здороваться, прощаться и спрашивать: <<Чего изволите?>> по-гречески. Кроме нескольких названий блюд, дальше мы ее даже не пытались учить ввиду полной бесперспективности. Анна должна была представлять рабыню-варварку.

В некоторый момент Гретхен решила показать мне, что получается. Они с Анной, нагие (почти совсем, поскольку на Анне был ошейник…) и в античных прическах пели и плясали передо мной. Затем она отослала Анну и спросила, как все это нравится?

Я ответил, что получилось сверх всяких ожиданий, но сделал несколько замечаний, одно из которых было, что они не совсем нагие. Гретхен удивилась, как это так? Оказалось, что я имел в виду пучки волос на теле, которых в античности не носили. Вторая репетиция была еще лучше, и я согласовал с Гретхен детали подготовки к будущему событию.

Мы решили пригласить ученую братию, несколько уважаемых профессоров и доцентов, в том числе знатока античности профессора Амцеля и профессора Вольфа. Приглашения по моей просьбе и по моему латинскому черновику за полтинник написал красивым почерком переводчик Василий Артамонов.

В них было указано, что состоится античный симпозиум, на котором будут подаваться лишь античные блюда, вино, похожее на античное, и услаждаться гости будут изысканной беседой на греческом и латинском языке, античной музыкой и танцами. Предлагалось одеться в античном стиле. Изъясняться можно было лишь на греческом или же на латыни.

В назначенный момент любопытствующие гости пришли. Их встретил хозяин в хитоне, хламиде и венке, представившийся как Аристофан, хозяйка в пеплосе (под именем Лаида), контрастирующем с привычными тяжелыми одеяниями, и рабыня в коротком гиматии (ее имя мы не осмелились сменить, во избежание путаницы). Гости воззрились на ее красивые мощные ноги, но долго любоваться не пришлось: женщины исчезли.

Гости улеглись на ложа (единственной контрастирующей с античностью деталью был пылающий камин, но иначе было бы слишком холодно: все-таки Пруссия не Греция). Они не осмелились столь радикально подготовиться. Кто-то набросил на камзол нечто типа хламиды, кто-то принес с собой венок и надел его вместо парика.

Было налито вино, началась беседа, которая велась практически полностью на латыни, поскольку греческий хорошо знали лишь двое из гостей, а хозяин знал его весьма плохо. Открылись двери, и вошли две нагие прекрасные женщины. Лаида запела песнь Сапфо и стала плясать, Анна аккомпанировала ей на флейте. Затем Лаида взяла арфу, и Анна стала лихо отплясывать (скрывая за лихостью крайнее смущение), и пела любовные стихи Катулла.

Гости остолбенели. Когда песни кончились, раздались аплодисменты потрясенных гостей. Женщины исчезли. Через пару минут они вновь появились уже одетые. Лаида заговорила с профессорами по-гречески. Гости остолбенели еще раз. Анна по гречески спросила профессора Амцеля, которому явно чего-то не хватало: <<Чего изволите?>> Полностью ошеломленный профессор попытался что-то попросить по-гречески. Анна вытаращила на него глаза. И тут состоялся любопытный диалог.

– Прошу меня извинить. Моя рабыня германка, она не знает ни эллинского, ни латинского, – улыбаясь, сказала Лаида.

– Ну да, с варварами нужно разговаривать по-варварски, – сказал профессор.

– Именно так, – подтвердила Лаида.

– Ну тогда, можно, я буду ей говорить на варварском наречии? – спросил профессор.

– Не только вы, но и все гости, знающее германское наречие, могут на нем давать указания служанке, – сказала Лаида.

Гости согласились давать указания по-варварски. Я внутренне посмеялся. Столько раз чванные немцы тыкали мне в лицо, что я – русский варвар, а теперь они сами себя признали варварами.

Под конец вечера еще раз женщины вышли петь и плясать, а затем в своей наготе обошли гостей и скромненько поцеловали их. Доцент Люцер вдруг схватил Лаиду за руку и возбужденно заговорил по-гречески:

– Лаида, я пленен твоими прелестями и сгораю от страсти. Если бы я мог, я готов был бы принести тебе цену ста быков. Но я прошу тебя не пренебречь мною и моими скромными подарками, которые я поднесу тебе.

Вот так в эту ночь Гретхен начала свою карьеру гетеры. А мне она подложила в постель Анну. Тело Анны было пышное и привлекательное, но я видел, что она совсем не желает близости, и готова на нее лишь ради приказа хозяйки. Я просто погладил ее и сказал, чтобы она не беспокоилась, я буду вполне доволен, если она будет своим телом греть меня в постели. Анна тоже была не прочь пригреться, и мы спокойно уснули. Утром в полудреме я начал ласкать ее тело, и она вдруг начала сквозь сон показывать признаки возбуждения. Но уже было время подниматься, и, когда она во сне прижалась ко мне, я нежно ее разбудил:

– Пора подниматься и подавать завтрак. Мы проспали, и мне влетит от генерала.

Анна потянулась, осознала, где она, вспомнила вечер, улыбнулась и сказала:

– Мне так тепло и уютно было спать с вами, господин. А утром такой приятный сон снился. Даже просыпаться не хотелось.

И я подумал, что в жизни своей она встречалась лишь с неотесанными и грубыми хамами, не лучше покойного мужа Гретхен.

Вдруг Анна подскочила с постели и по своей глупости прямо сказала:

– Ой, господин, фрау мне велела, чтобы я немедленно после вас хорошенько подмылась, а потом, дескать, могу вернуться в постель. Но сейчас уже времени не будет.

И я понял, что Гретхен очень не хотела, чтобы Анна забеременела.

Вечером Гретхен с нетерпением поджидала меня в пеньюаре, и увидев, что я тепло поцеловал ее и улыбнулся, радостно сказала:

– Значит, все хорошо! Сегодня ночью я так хочу тебя! У этого доцента, хоть он и моложе, страсти много, а нежности мало. Но вот почему ты пренебрег Анной?

– Она очень приятная женщина, но я не хочу иметь дело с той, кто принимает меня лишь по обязанности. Я слишком уважаю себя, и поэтому никогда не имел дела со шлюхами или с теми, кто отдается лишь из корысти.

Гретхен улыбнулась и впилась мне в губы, выныривая из пеньюара.

– Ах, как я тебя люблю! И еще больше люблю сейчас, когда побывала с другим мужчиной. Я теперь понимаю, насколько ты хорош, а то я уж думала, что лишь мой муж и некоторые мужланы из черни – хамы, а в высшем свете все такие же ласковые и приятные. Но уж правда, эти люди, что были у нас, хоть не хамы, и с ними всеми можно иметь дело, если я и они захотят.

Ночь была бурной до полного изнеможения.

* * *

Слухи о симпозиуме разнеслись по городу, и вскоре сам ректор университета попросил показать ему симпозиум. Я попросил его подобрать пять-шесть достойных и приличных гостей и собрать некую сумму на угощение и подготовку. Они собрали впятером сто рублей, и мы приняли отборных гостей, включая ректора и профессора Канта. Впечатление их было тоже прекрасное, они сказали, что это, конечно, не для черни и не для толпы, но для мужей тонко чувствующих и знающих. Таким образом, я, дескать, возродил сам дух античных собраний. Я сказал, что без уникального ума и тонкости Лаиды ничего бы не получилось. Ученые мужи поклонились обнаженной гетере, потрепали по соблазнительным выпуклостям <<рабыню>> и откланялись, чуть-чуть пьяные и донельзя довольные. Попросить милостей у Лаиды никто из них не осмелился, хотя она посылала сигналы ректору.

А после этого пришлось раскошеливаться вновь самим и серьезно: к нам возжелал явиться сам генерал-губернатор вместе с питерскими гостями. Генерал-губернатор взял себе на симпозиум имя Конона, и я оценил его тонкость: имя принадлежало первоклассному, но отнюдь не самому знаменитому, афинскому стратегу. Гетера всячески соблазняла губернатора (правда, не переступая границ меры; не знаю, как уж говорить о приличиях, когда формально все тогдашние приличия были нарушены). Но Суворов четко сказал на прекрасной латыни:

– Такие женщины, как ты, Лаида, прекрасны, соблазнительны и очень опасны. Я удивляюсь, как с тобою совладал Аристофан. А я уж не буду рисковать. Но ты так разгорячила меня, что я отведу душу с твоей рабыней, если ты и она не возражаете.

Анне даже в голову не пришло бы возражать, а Лаиде осталось лишь согласиться. Егор-Алкивиад подошел было к Лаиде, но затем передумал и сказал:

– Вот колечко и бриллиантовая подвеска от меня в благодарность за зрелище. Но Конон слишком мудр, и я тоже поопасаюсь слишком тесного общения с тобой.

А мне он крепко пожал руку, а на следующий день публично расхвалил меня так, что я весь раскраснелся: как я сумел из заурядной фрау сделать первоклассную античную гетеру.

Другие знатные гости также преподнесли Гретхен и Анне подарки, и даже губернатор поднес какие-то мелкие безделушки, явно трофейные либо конфискованные у контрабандистов.

Когда я выходил, а Анна собиралась удалиться в спальню к генералу, я услышал, как Гретхен тихо сказала ей: <<Сегодня не подмывайся>>.

После третьего симпозиума симпозиумы стали повторяться регулярно. Знатные люди рассматривали их как достопримечательность Кенигсберга, а гетеру Лаиду – как его украшение. После ночей с любовниками она вновь возвращалась ко мне, но некоторое время не для соития. Наоборот, выждав несколько дней, она взяла с меня клятву полгода не иметь дело с женщинами вне дома и стала подкладывать мне раз в две ночи Анну. Я понял, что она очень хочет, чтобы Анна забеременела, и сопоставил это со словами Суворова в момент распеканции. Вот ведь тонкая штучка и хитрая бестия! Своего незаконного ребенка Суворов бы ни за что не узаконил, тем более, сыновья у него уже прекрасные, и откупился бы какой-то мелочью. А тут формально будет мой ребенок, но Суворов может втайне считать его своим, и вот его он и узаконит с удовольствием, и подарит ему гораздо больше!

Один из симпозиумов привел к неожиданному результату. Ротмистр фон Шорен, богатый помещик, активно ухлестывал за гетерой, и она согласилась провести с ним ночь, но в начале ночи прямо нагой сбежала ко мне в комнату, поскольку он попытался ее грубо насиловать, а не улещивать. Фон Шорен стал ломиться в дверь, я урезонил его, что так дворянин не делает, и мы договорились о дуэли. Гретхен хотела помчаться к губернатору, чтобы тот остановил дуэль, но я чувствовал, что дело будет не так опасно (все-таки уже XVIII век, и дуэли перестали быть столь кровавыми, как раньше). Провели формальные переговоры, за время которых фон Шорен, с одной стороны, поостыл, а с другой, без памяти втюрился, поскольку не ожидал встретить сопротивления.

Переговоры шли три дня, и на четвертый день я, поручик Сенжинский (мой секундант), вахмистр фон Цустер (секундант фон Шорена) и мой противник встретились рано утром на лесной полянке. Договорились стреляться в тридцати шагах, и в случае безрезультатности обмена выстрелами любой из дуэлянтов имел право потребовать повторения боя. Было прохладно, но мне захотелось снять камзол: в нем было как-то неудобно. Я снял его и повесил на дерево чуть в стороне. Фон Шорен, не желая, чтобы у него было хоть какое-то формальное преимущество, тоже повесил свой камзол на дерево. Мы разошлись на шестьдесят шагов и начали сходиться. Я уже видел, что дело идет к вежливому обмену выстрелами, и выстрелил первым чуть в сторону, туда, где висел камзол противника. Раздался звон. Фон Шорен вздрогнул и потребовал прервать дуэль и проверить, что же случилось. Оказалось что я попал в его золотую табакерку.

– Чем перед Вами провинился мой камзол? – Раздраженно спросил фон Шорен.

Я решил чуть-чуть приврать. Стрелял я плохо, и попасть в камзол помогло некоторое везение, а уж табакерка была подарком судьбы.

– Я не хотел бы, чтобы кто-то сказал, что я стрелял в Вас и промазал на милю, вот я и захотел прострелить камзол, дабы меня не упрекали в том, что я – законченный штафирка, хотя я такой и есть. А табакерка – это просто подарок судьбы нам обоим. Вы теперь сможете показывать простреленный камзол и табакерку и рассказывать всем, какая жестокая была дуэль, и вас спасла лишь табакерка.

Фон Шорен и секунданты расхохотались. После того, как фон Шорен успокоился, он насупил брови и строго потребовал меня к барьеру. Я вышел. Сердце учащенно билось, поскольку я теперь боялся, что он захочет показать свою меткость и по ошибке промажет в меня. Фон Шорен тщательно прицелился и тоже прострелил мой камзол.

– Посмотрите-ка на камзол.

Я увидел, что пуля попала в пуговицу, и пуговица начисто расплющена. Ведь пуговицы тогда были металлическими и массивными.

– Теперь Вы тоже сможете рассказывать, что я попал вам в сердце, но вас спасла пуговица.

Я внутренне содрогнулся. Фон Шорен, оказывается, был очень метким стрелком. Он вполне мог бы покалечить меня, не убивая, но предпочел моральный реванш.

Секунданты, корчась от смеха, посовещались и объявили свое решение, что дуэль считается результативной, поскольку дуэлянтам нанесен равный ущерб, и что все мы должны дать слово чести не отрицать никогда, что камзолы во время дуэли были на нас, и не проговариваться о том, где они висели, когда в них стреляли.

Таим образом, все было улажено. Мы искренне обнялись. Фон Шорен попросил меня передать его извинения Лаиде и попросить у нее разрешения прийти еще раз на симпозиум. Я обещал. Она со второго раза разрешила ему прийти еще разок, но не больше. Он пришел, задарил ее, но она осталась непреклонной, хотя и простила его. На второй раз она ему улыбнулась, но выбрала не его. На третий раз он добился своего и был на седьмом небе от счастья, но тут ему пришло давно просимое им назначение комендантом крепости на воинственную юго-восточную границу (он так мечтал о подвигах и о военной карьере!)

Фон Шорен придумал, как ему казалось, гениальный план. Отказываться от назначения, давно просимого, было позорно, отказываться от Гретхен не хотелось. Он подарил ей одно из своих имений (правда, самое маленькое, с десятью душами крестьян), а крестьян отписал на меня, поскольку она не была дворянкой и не имела права владеть крепостными. А с нее он взял расписку, что она ни за кого замуж не выйдет до его возвращения или смерти, или же до того, как он сам освободит ее от этого слова. В случае нарушения слова имение возвращалось фон Шорену.

Суворов заходил еще пару раз, и каждый раз удалялся с Анной. Я в первую же нашу ночь начал разогревать Анну, и Суворов отметил, что она стала намного страстнее. Но на третий раз уже было известно, что Анна беременна, и, как только она призналась в беременности, Гретхен перестала ее мне подкладывать, и сама возобновила свои ночи со мной.

Так что мое неофициальное положение стало весьма выгодным: официальный любовник популярной гетеры. У меня теперь появились отличные вещи и лучшая парфюмерия, за обедом подавались французские и итальянские вина, о водке и пиве я и думать позабыл бы, если бы не пирушки с сослуживцами, с ратманами и с профессорами.

Я сочинил оды императрице-матери в честь вольности дворянства, ее сыну Павлу I в честь его восшествия на престол под сенью любящей и мудрой матери и графу Орлову, любовнику Екатерины. Последняя была самой бесстыдной и фальшивой. Я воспевал его мужество и полководческий талант, хотя тот сидел в Питере возле своей всемогущей любовницы.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю